Николай Смирнов

Путешествие на Алтай

День десятый

Совет у Веры: неумение говорить о деле, Саша-соловей. - Карта Алтая: 105 рублей. - Краеведческий музей, Никифоров на стенде. - Никифоров в жизни. - Ночной Горно-Алтайск, Джуля всех будит.

Мы просыпаемся с тяжёлой головой - всё-таки недостаток воздуха ночью ощущался. Лида усаживает нас за стол и нам стоит большого труда убедить её, что неизвестной давности пельмени и огромные ломти совершенно пресного сыра с трудом совмещаются в нашем представлении с лёгким завтраком. Мы пьём чай с вареньем, поторапливаем хозяйку, которая копается, на наш взгляд, чрезмерно долго, и выходим все вместе. Все вместе - потому что Лида должна днём идти в больницу к мужу, а сейчас надо так или иначе решить, куда мы поедем и на чём. Для этого необходимо, чтобы все были в сборе. Кроме этого, ей нужно купить курицу, чтобы сварить её и отнести мужу бульон. Оля советует ей не возвращаться после домой, чтобы сварить курицу, а сделать это прямо у Веры, но Лида мнётся и поступает по-своему, хотя терять целый час на хождение туда-сюда нам представляется излишней роскошью. Но здесь жизнь течёт совсем по другим линиям. Дело, как говорится, хозяйское.

К тому же Лида идёт еле-еле и нам непросто приспособиться к её шагу. Но у нас-то времени достаточно, мы любую возможность используем в познавательных целях. По улочкам косяками бродят гогочущие гуси, козы и телята. Гуси немного грязноватые – всё-таки город какой никакой, но всё равно обаятельные, и я их с удовольствием фотографирую.

Лида после вчерашнего разговора чувствует некоторую неловкость, словно проговорилась о запретном, и говорит что-то о школе, о том, какие новые занавески будут у неё в классе, как сложно ходить ей летом на работу каждое утро, потому что, кроме неё, хозяйством заниматься никто не будет.

Встречающиеся нам по дороге люди оглядывают нас с нескрываемым деревенским любопытством, - значит, мы очень сильно выделяемся на общем фоне. Чем, интересно? Обращаю внимание на то, что все мужчины одеты в брюки, несмотря на жару, в шортах никого нет. Вот тебе и отличие. На одежду-то все мы очень быстро реагируем.

Тяжело поднимаемся на гору к вериному дому. Время уже почти одиннадцать часов утра и будет ли дома хозяйка, неизвестно.

Хозяйка оказалась дома.

Итак, вводная. В доме собралось пятеро взрослых людей, достаточно занятых. Согласно легенде, их встреча стала необходима для обсуждения вопроса о совместном выезде на озёра, то есть о деле, случающимся исключительно редко в жизни всех пятерых. Обсудить предстояло детали события, во многом уникального. Инициативу обсуждения должны взять хозяева территории и те, кто знает технические моменты задумываемого, например, расстояние и доступность цели транспортным средствам. Не можем же мы с Ольгой решать то, о чём не имеем никакого представления! Но наша невозможность де-юре внезапно (а если слегка призадуматься, то не так уж и внезапно) сталкивается с невозможностью хозяев де-факто. Похоже, для Лиды и Веры приход друг к другу в гости настолько гипнотизирующее событие, что они обе мигом теряют навыки критического мышления. Вера становится исполнителем программы «Гостей надо кормить и предлагать им все мероприятия сразу, иначе я плохая хозяйка», Лида играет совсем в другую игру, что-то вроде: «В гостях, чтобы остаться вежливой, надо отказываться от всех предложений и стоять столбом». Пока женщины избавляются, одна от лихорадки, другая от столбняка, бремя лидерства взваливает на себя опытный Саша. Мы после заминки проходим в залу и, забыв о цели собрания, рассаживаемся по местам и начинаем слушать сольный концерт.

Саша плетёт что-то про то, как они готовили выступление на одном из обучающих семинаров для директоров школ, где проводилась ролевая игра. Перед участниками ставилась проблема, и они должны были её решить.

- А я опоздал чего-то! – с воодушевлением рассказывает Саша. - То есть типа уже идёт педсовет, а я опоздал и сел в зале, а не на сцене… Ну и сижу там, слушаю, как мои стараются там… без меня. Ну и вот. Потом чувствую: группа в тупик зашла в своём обсуждении. А кругом тишина ведь такая стоит, все замерли, видят, что у моих, значит, не получается, да и те смутились уже, выходит… Ну, я и встаю из зала, иду к ним, говорю прямо на ходу: «Тут вы правы, товарищи, тут вы недодумали, а здесь давайте посмотрим на проблему с другой стороны…» Ведущий очумел такой малость, спрашивает, откуда я взялся и кто такой вообще, а я отвечаю: «А я директор этой школы!» Тут все и подумали, что всё это было заранее запланировано. Такое тут началось!.. Аплодисменты, смех, ясно, в общем, что группу я таким появлением… как этот… чёрт, понимашь, из табакерки, вытащил. Ну и вот. После этого предложили мне работать инспектором-методистом у них в министерстве… Ну, я, знамо дело, отказался. Не по мне такая работа. Но предлага-али!..

Саша смеётся заразительно, грозит пальцем шутливо, самодовольно крутит головой. Он на коне, и конь его лихой несёт седока совершенно вскачь.

Оля сидит на диване и с невероятным ехидством рассматривает выступающего, а я с фотоаппаратом располагаюсь прямо на полу и ловлю момент, когда Саша вскинет победно руку, погрозит посрамлённому неведомому оппоненту, чтобы увековечить это событие. Призрак Михаила Евдокимова зримо витает в комнате и мы с Олей, не сговариваясь, даём ему выразиться максимально, уже понимая нутром, что после этого со спокойной совестью можно будет все проблемы начать решать самостоятельно.

Несмотря на обоюдные заверения в отсутствии времени для длительного общения, к вопросу о вероятной завтрашней поездке подходим лишь спустя часа полтора. И тут обнаруживается, что никто не только ничего не знает, но и не думал ни о чём, связанном с предстоящим. Каждый, вероятно, боязливо отогнал пришедшую в голову волнительную мысль и, вздохнув многотрудно, рассудил, что утро вечера мудренее. На сём и успокоился. Сейчас отступать уже совершенно некуда, а всё приходится начинать с самого начала. Саша опять пытается пуститься в длительные воспоминания о тех местах, куда мы собираемся, но нас сейчас гораздо больше волнуют более насущные проблемы.

- Вот и не знаю я… На Телецкое-то озеро мы не доедем, туда далеко… А вот на Манжерок или Аю…

- На чём мы туда поедем?

- Это… тут вишь какая штука выходит – «Тойоту»-то свою я продал, а свою никак не отремонтирую чего-то. Там, понимашь, сцепление барахлит. Он мне, главно, так бы и сказал, когда я брал-то её…

- А Вася, как нарочно, в больницу попал! Надо же! И машина стоит без бензина совсем. Так можно было бы попросить у него на день, а ключи где, тоже неизвестно…

- А что, серьёзно у него всё там?

- А-а!.. – безнадёжный взмах руки. – Я вот ему после бульон понесу…

- Да… А машину хорошо бы было взять, конечно.

- Я вот, помню, мы на грузовике как-то до Телецкого доезжали…

- Так, мы вроде уже решили, что туда далеко. Или как?

- Да… Надо пораньше выезжать тогда, чтобы успеть всё.

- Надо ещё насчёт машины у одного… ты, Вер, его знаешь, он заходил как-то.

- А как ходят автобусы?

- Это… автобусы? На них можно тоже доехать… Раза три в день они точно идут. Утром, понимашь, днём и вечером!

Нам явно пора. Объясняем терпеливо, что нам нужно ещё осмотреть толком город, поэтому времени проводить бесконечное заседание у нас и впрямь нет. К тому же Оля хочет зайти на вокзал и узнать о билетах на обратную дорогу – о таких вещах лучше думать заранее.

- Это… билеты вообще в любой момент можно купить, - просвещает нас Саша. – Об этом даже не беспокойтесь. И из Бийска идут поезда, и из Барнаула, и из Новосибирска. Поездов много очень ведь идёт… Ну и вот. Из Владика, Читы там, Красноярска. Только из Горно-Алтайска не бывает поездов, потому что у нас железной дороги-то не проложено!..

Саша заливается тонким хохотом. Ему кажется, что это очень удачная шутка. Отсмеявшись, успокаивающе завершает:

- Не надо вам сейчас этим голову забивать. За день, за два – купите билеты и уедете, когда захотите.

Может быть, может быть… Но идти нам всё-таки надо. Посмеялись, расслабились, пора и делом заняться. Вопрос о поездке остаётся открытым.

Придя на вокзал и отстояв сорок минут в очереди – железнодорожная касса одна, а расписание поездов на стене отсутствует – узнаём, что за билетами надо приходить через неделю, потому что на ближайшие дни они уже раскуплены, а тогда, дескать, будут дополнительные поезда. Ничего вразумительного мы не слышим. Ни будущего расписания, ни количества поездов, ни даже примерной цены. Сзади напирают, голос кассирши едва слышен. Несколько смущённые, выходим обратно на улицу. Расписание автобусов мы всё-таки посмотрели и даже! – увидели, наконец, карту республики Алтай. Теперь, наконец, нам ясны расстояния и время, необходимое для их преодоления. Нам очевидно, что до алтайской жемчужины – Телецкого озера, нам в этот раз вряд ли добраться. Не имеющие перед приездом никакого предварительного плана и плохо представляющие себе географию края, теперь спешим мы восполнить пробелы. Надежды на знающих хозяев не оправдались, но мы быстро ориентируемся. Нас манит Верх-Уймон и вся Уймонская долина, от которой открываются пути на заповедную акупунктурную точку планеты – знаменитую вершину с нежным домашним именем: Белуха.

Обнаруживаем неподалёку краеведческий музей и сворачиваем туда. Желание посетить музей ещё не оформилось, но карты там вполне могут быть. В киоске перед входом много разных книг, к некоторым я даже прицениваюсь, но тут же оставляю это занятие, потому что цены огромны даже по сравнению с Москвой. Карты Алтая, тем не менее, тут как таковой тоже нет, есть только карта автомобильных дорог за сто двенадцать пятьдесят. Мне сначала кажется, что я ослышался, но увы, обыкновенная и не очень удобная карта стоит здесь больше ста рублей. Мы некоторое время как бы сомневаемся, вертим её и так, и этак, но на самом деле уже понимаем, что на безрыбье и рак рыба. Раз мы собрались ехать в Верх-Уймон и вообще куда-то выезжать за пределы Горно-Алтайска, карты нужны нам обязательно и, медля, мы просто свыкаемся с мыслью, что придётся отдать за этого рака такие деньги.

- Карт вообще выпускают очень и очень мало, - сетует продавщица. – А все их постоянно спрашивают. Вот у нас был завоз в прошлом месяце, так очень быстро всё разобрали.

Мне это совершенно непонятно. Неужели это невыгодно? Ведь туристов приезжает очень много, в том числе и из-за рубежа, какой же приём их тут ожидает? Знать бы заранее, всю Москву бы облазил, а нашёл то, что нужно. С другой стороны, в Москве была надежда на то, что нам всё тут действительно покажут и расскажут, как и обещалось предварительно. Мы же не знали, куда едем! Знали бы, - так вообще всё путешествие по-иному бы спланировали. Кто мог подумать, что наш приезд явится поводом для женщин самим впервые за много лет выбраться со своих огородов!? И что о своём родном крае они не знают ровным счётом ничего, ничем не отличаясь в этом смысле от типичного москвича.

Карту мы покупаем, причём продавщица сбрасывает нам цену на семь пятьдесят, поясняя, что им разрешают делать шестипроцентную скидку в случае недостатка денег у покупателя. Сто пять рублей – это уже совсем другое дело.

В музее царит тишина и прохлада. Вышедшие нам навстречу несколько сотрудниц – почти сплошь алтайки – сообщают, что до закрытия музея осталось всего полчаса. Нам совершенно ясно, что другого случая зайти сюда не представится, поэтому мы без колебаний платим за вход (всего-то пять рублей) и поднимаемся на второй этаж, где располагается основная экспозиция.

В пустынных коридорах уже почти никого нет и нам приходится торопиться. Обход музеев – дело своеобычное. Мы далеко не часто в своих странствиях заворачиваем в музеи. С одной стороны, это всегда интересно, но с другой – музей всё-таки собрание мёртвых и чересчур разноплановых вещей. Мы это очень остро порой чувствуем, особенно после погружения в живое пространство. Каждая вещь стремится заявить о себе, она выпирает, выламывается из навязанных рамок, и такие диссонирующие волны иногда перекрывают то впечатление, которое данный предмет мог бы оказать в другой обстановке.

Нас сейчас интересует история края, преимущественно та, что связана с туземцами, а также его геология. Об этом наши хозяева нам ничего рассказать не смогли, несмотря на очевидную претензию того же Саши на обладание всеми необходимыми сведениями.

Мы узнаём, что в XVIII - первой половине XIX веков на Алтае выплавляли 90% российского серебра, а алтайский язык является определяющим для многих тюрко-монгольских, тунгусо-маньчжурских и, что нас удивило несказанно, японо-корейских языков. Поэтому эти языки входят в алтайскую языковую семью народов мира, как и другие языковые семьи: индоевропейские, семито-хамитскую и другие. Поразительно также то, что древнейший цивилизованный народ – шумеры, прославившее в V-I тысячелетии до нашей эры южное междуречье Тигра и Евфрата, принадлежали также к алтайской семье языков. Учёные прослеживают буквально сотни лингвистических параллелей. Древние шумеры были давно оторвавшейся от основной массы частью пратюркских племен и позже соединились с индоевропейцами. В летописях отмечается о приходе шумеров в Месопотамию из равнин, где много кедрового леса и рек – предположительно это Сибирь. А открытие в селе Каракол в среднем течении реки Урсул захоронения, которое доказывает синхронность развития культур Древней Месопотамии, Древнего Египта и Древнего Алтая, подтверждает, что между этими столь дальними ареалами ещё тогда существовали определённые контакты. Если не прямые, то, во всяком случае, типа эстафеты - от племени к племени.

При этом местное население испытывало и большое воздействие от сопредельных территорий и народов. В алтайском языке при тщательном изучении можно найти слова и понятия, не относящиеся к словнику алтайской языковой семьи. То есть Алтай являлся очень длительное время своеобразным перекрёстком в передвижении самых разных народов, это был своеобразный котёл, переплавивший на своей относительно небольшой территории десятки племён и языков в новые этнические общности. Только в последние пятьсот лет эта роль несколько уменьшилась. Нас изумил тот факт, что своей родиной Алтай считают не кто иные как… корейцы.

Традиционное жилище коренных алтайцев - аил. Макет аила, сложенный из коры, кусочков древесины, кожи и листьев, мы находим в одном из залов. Это шестиугольная постройка (у алтайцев шесть считается символическим числом) из деревянных брусьев с остроконечной крышей, покрытой корой, вверху которой оставлено отверстие для дыма. Современные алтайцы используют аил в качестве летней кухни, предпочитая жить в большей по размерам избе.

Один из стендов оказывается посвящённым современному учёному-геологу, исследователю Алтая. На фотографии жилистый бородатый старик со скептическим выражением лица вольготно разлёгся на земле рядом с очень крупным мухомором. Подпись под фотографией гласит: «Два мухомора». Соображаем, что такие надписи могут оставить только преданные студенты, а их запечатлённый на снимке предводитель обладает нравом лукавым, дельным и энергическим. Тут же рядом другие фото с пояснениями: «Ю.В.Никифоров исследует биополе», «Ю.В.Никифоров вблизи открытого им месторождения волластонита»… Там же указана дата его рождения. Только рождения.

- Так, ну что? Надо идти к нему в гости, если он в Горно-Алтайске живёт, - подытоживает Ольга, прищурившись.

Меня в который уже раз до мурашек пробирает подвижность ольгиной мысли. Казалось бы, чего проще самому об этом подумать, да поди ж ты! Раз висит на стенде, значит, классик. Раз классик, значит, при жизни памятник, а не живой человек… И откуда только вылезает такое отношение?

Вдоль стен развешаны картины знаменитого местного художника Чорос-Гуркина. Мы зачарованно ходим от картины к картине, а я никак не могу вспомнить, где я слышал его фамилию. От его произведений струится прозрачный свет, на самых дремучих пейзажах словно небо спустилось на землю, настолько выразительны и точны неуловимые штрихи мастера. Остановившись перед очередным творением, я сразу вспоминаю, где приходилось встречать упоминание о художнике. Творение называется «Озеро горных духов», именно по этой картине Иван Антонович Ефремов написал свой одноимённый рассказ в ряду свои прочих «Рассказов о необыкновенном». Есть в музее и зал, посвящённый Рерихам. Конечно, многочисленным картинам явно не хватает пространства и энергия от них переслаивается одна с другой, но мы не слишком взыскательны; приветствуем их с почтением.

Мало, очень мало у нас времени. Мы сосредоточенно рассматриваем экспозиции, читаем пояснения, силясь проникнуться необычными ритмами иной культуры, войти в её поле. Частично это удаётся и, спускаясь вниз, мы испытываем удовлетворение от богатства открытого мира.
У сотрудниц внизу Ольга выспрашивает, что они знают о Никифорове. Оказывается, он не только жив, но ещё и довольно бодр, потому периодически приходит к ним в музей по своим делам. Где он живёт, нам сообщают приблизительно – называют остановку и номер автобуса. Я заражаюсь ольгиной непосредственностью и мы сравнительно быстро добираемся до указанного места. Тут же у бабушек на остановке узнаём дом (пятиэтажный, чуть наискосок на другой стороне улицы). Всё разворачивается настолько стремительно, как будто было спланировано заранее. Во дворе дома останавливаем девочку на роликах и она называет нам подъезд и номер квартиры. Всё. Прошло не более получаса с того момента, как мы увидели стенд с фотографиями этого человека, как уже стоим у дверей его квартиры. Спасибо Ольге, я бы вряд ли решился на подобный блицкриг.

Дверь открывает нам сам хозяин. Это невысокий седой и довольно небритый старик с внимательным прищуром глаз, привыкших глядеть живо и видеть много. Он с цепким сомнением оглядывает нас.

- Здравствуйте, мы видели вас в музее, где только что были, и нам очень захотелось увидеть и пообщаться с вами по-настоящему. Мы из Москвы приехали два дня назад… вот, - Ольга явно заминается, Никифоров смотрит выжидающе.

Потом отступает в сторону и приглашает входить.

- А чего на меня смотреть, - приговаривает он с сомнением. – У меня тут беспорядок полнейший, да и сам я, как один итальянец сказал недавно, «с приветом»… Ну, входите, раз пришли.

Навстречу нам важно и плавно выдвигаются несколько котов. Они совершенно черны, так что поначалу я их и не углядываю в полумраке прихожей, только фосфоресцирующие глаза и беззвучно разеваемые розовые пасти выдают их присутствие. Запахи разнообразнейших трав разной степени засушенности накрывают нас душистой волной, сразу хочется встряхнуть головой и определить, что же конкретно так сильно пахнет, но когда мы входим в комнату, то оставляем это намерение. Потому что травами обложено всё помещение: в мешках уже готовые, видимо, к употреблению; в пучках и веничках развешанные у потолка для просушки, просто наваленные небольшими стожками на чём придётся. В старом шкафу за стеклом грудами навалены образцы пород, друзы кристаллов тускло мерцают и переливаются, поблёскивая, металлические самородки. В комнате пожилая русская женщина, принятая нами поначалу за жену Никифорова и две алтайские женщины, внимающие хозяевам.

- Вообще я придурковатый, - ещё раз сообщает Никифоров, оглядывая нас с цепким сомнением. – Так что и не знаю, чем могу вам помочь…

Так, понятно. Старик решил нас проверить. Мы никак не реагируем на его слова, смотрим с ровным любопытством. Видимо, удовлетворившись нашей реакцией, Никифоров тихо вздыхает и продолжает по-своему с нами знакомиться.

- Вот они, - кивает он на алтаек, замерших в нерешительной почтительности и вовсю внимающих хозяину, - практически не знают своего родного языка.

Он произносит несколько фраз на местном наречии.

- Ну, что я сказал?

Гостьи заминаются, глядят друг на друга, выдвигают неуверенно предположения. Никифоров отклоняет их версии.

- Я вот алтаец наполовину, а язык знаю. Сейчас он забывается вообще, а очень красивый язык… - опять быстрый взгляд в нашу сторону. Или это только показалось?

Короткими, внешне разорванными предложениями Никифоров объясняет, что к нему всё окрестное население ходит лечиться и периодически приезжают коллеги, в том числе и из-за рубежа. Но у тех общение с хитроумным хозяином не особенно получается.

- Я ведь почти все травы сам собираю, поэтому готов за качество ручаться. А молодым объяснишь, так они обязательно что-нибудь перепутают. Или не в то время соберут, или не в той степени зрелости, так сказать. Некоторые травы только ночью собирать можно, когда облаков или дождя нет, некоторые брать можно, только если рядом другие травы не растут, а они хотят всё как чай выращивать. Весной посеял, осенью или когда там надо собрал. Да ещё в парниках. А потом напишут, что Никифоров так советует. А он-то как раз наоборот советует!.. – заливается хозяин тихим смехом, поглядывая, как женщины тихо переговариваются друг с другом. – Нет, эту лучше только первые три дня принимать, - вдруг прерывает он свой монолог, обращаясь к своей пожилой помощнице.

Мало-помалу мы энергетически включаемся в общение, тем более, что посетительницы скоро уходят. Вместе с ними уходит и его помощница, напоминая, что через полтора часа у него запланирована баня. Без посторонних нам значительно легче, да и Никифоров теперь сосредотачивается и переводит свой умный проницательный взор с меня на жену и обратно, в зависимости от того, кто на что реагирует. Острота и живость его реакций удивительна. Как-то само собой получается, что он начинает рассказывать нам историю своей жизни. Поводом для этого служит наше упоминание о том, что одна из пригласивших нас женщин живёт в Партизанском логе.

- Родился я как раз там, в Партизанском логе, в двадцать пятом году, вы-то, наверное, на стенде это прочитали, - Никифоров поглядывает на нас лукаво. - Мать родила меня, когда пошла за кислицей и вместо кислицы меня и принесла. Мать моя была местная, алтайка, а отец – русский. Мать меня многому научила.

Когда началась война, нас собрали, кто остался призывного возраста, и на фронт отправили, а тех, кто помладше был - отправили в Бийск на завод. (А надо заметить, что за годы Великой Отечественной войны Алтайский край принял более ста эвакуированных предприятий из западных районов страны, в том числе заводы значения общесоюзного).

Завод был военный. Жили как арестанты, за забором. Утром подъём, на работу. Мне шестнадцать лет было – мальчишка. В баню не водили, вшей давили так, что хруст стоит – стелешь одежду на пол, и бутылкой по ней катаешь... Были у нас надсмотрщики из поляков, которых ещё в двадцатом году в плен взяли, когда с Польшей воевали и отправили на поселение, так очень скоро они стали над нами издеваться, особенно над теми, у кого алтайская кровь была. У меня она тоже была, но я лучший работник был, со мной до поры до времени никаких конфликтов не приключалось. А потом зима настала. Совсем тяжело стало жить. Холодно, голодно, а надсмотрщиков этих кормили ещё лучше, чем нас, так, чтобы они сильнее были. И вот один из них стал меня обзывать, а я его в ответ евреем назвал. А он и правда на еврея похож был – рыжий такой, носатый… Случилась драка. Я куском антрацита ему в морду заехал и убегать стал. Он же сильнее меня был, да и остальные поляки на крики его сбежались. Туда-сюда метнулся, вижу – некуда деваться, а еврей этот, с мордой окровавленной, уже карабин с плеча стаскивает. Ну, думаю, застрелит, а потом разбирайся на своих поминках! Да и поминок там никаких бы не было. Закидали бы мёрзлой глиной и всё. Я тогда примерился, через забор перемахнул, чтобы не застрелили, и убежал. За территорией фонарей не было, а было темно и меня не поймали, да и не видел никто, куда я побежал.

Пошёл я напрямик к своей тётке в Горно-Алтайск, через горы. Ну, тётка меня обмыла, вшей всех повывела, накормила кое-чем… А мне же домой нельзя возвращаться – на меня уж, наверное, и розыск объявили, так домой в первую очередь. Так и жил тихонько у тётки, помогал по хозяйству. А весной тётка пошла к председателю колхоза, в котором работала – а они там яблоки выращивали, упросила его меня взять. Хороший, говорит, парень, да по дурости подрался с охранником на заводе, ему теперь туда ходу нет. А председателю чего? – он же видит, что никакой не бандит перед ним стоит, а руки ой как тогда нужны были. Работать-то некому. Вот и поставили меня с другом на яблоневые сады вскапывать землю. А почти все остальные, кроме нас, там женщины были. И мы так с другом наловчились, что за полдня делали дневную норму, придумали приспособление, чтобы быстрее работу выполнять. В общем, как эти… рационализаторы к делу подошли. А нам-то всего и было надо, чтобы работать поменьше! – Никифоров заходится тихим смехом, лукаво на нас поглядывая. - И выходить ещё стали на работу рано утром, пока жары не было, так что к полудню всё уже успевали сделать. И вот так и пошло: женщины только на работу выходят, а мы уже ложимся отдыхать. Однажды пришла проверка, а мы лежим, спим. На нас сперва напустились, а у нас всё вскопано, придраться не к чему. Мы им рассказали, что раненько встали, а про приспособление мы им ничего и не сказали. И стал нас председатель колхоза всё в пример ставить, ударниками мы, выходит, стали.

Потом через некоторое время там стали набирать отряд для обучения военным действиям в горах. Мне было семнадцать лет, а брали всех без разбору, и я пошёл. Полгода обучали меня в горных лагерях – владеть оружием, огнестрельным и холодным, и приёмам борьбы; а я сильный, цепкий был… Ориентироваться меня и учить не надо было, я и так сызмальства хорошо ориентировался. К тому же здесь всё моё родное, всё здесь знаю…

Зимой часть наша шла на Горно-Алтайск вокруг хребтов, а мы с другом решили сократить дорогу и пошли напрямик через горы. Через пять часов мы были уже в части, а весь отряд пришёл только спустя полтора суток. Командир спрашивает, как мы здесь впереди них оказались, а мы: так, мол, и так. Прямой дорогой пошли. Он удивлялся всё, как мы заблудиться не испугались или замёрзнуть, поставил нас другим в пример… Опять, значит, в ударники выбились!

А перед тем, как нас уже собирались отправить на фронт, меня обнаружила следственная комиссия, потому что с завода-то я сбежал. Меня тут же взяли, стали допрашивать, а директор завода дал такую характеристику, что я самый что ни на есть стахановец. И председатель колхоза дал такую же характеристику, и командир отряда тоже. А всё равно: пригрозили трибуналом. Приводят меня к следователю, а я ему говорю: «Вот я от работы не бегал, всё равно работал, потом в части обучался, а вот вы законодательства не знаете». Он так встрепенулся, смотрит на меня с удивлением – ну ещё бы, он там юрист, а какой-то пацан из Сибири его учить взялся. «Это почему это я - да не знаю?» – спрашивает. А сам вижу – заинтересовался он мной, и отвечаю: «А потому что военным трибуналом можно судить только совершеннолетних, а мне ещё только семнадцать лет!» – «Как так семнадцать, почему тогда оказался в военных частях?» Ну, в общем, посадил он меня перед собой, велел всё как есть рассказывать, ничего не скрывать. Ну, я ему всё и выложил. А чего мне скрывать было, я же не виноват, что нас поляки пленные охраняли!

Всё дело сразу переменили и меня освободили. Скоро стали набирать людей в настоящую диверсионную группу, а я попросился туда и не стал говорить, что уже обучался. Но туда не всех брали, а самых-самых тренированных и лучших. Покупатели приезжали в военкомат и очень расстраивались, что не могут никого набрать, потому что народ хилый. А как бы он не хилый был, если есть совсем нечего, только работай да работай! Меня подвели к перекладине, а её никогда и не видел. Мне говорят: «Подтягивайся давай», а я её в первый раз вижу, не знаю, что с ней делать. Тогда офицер к ней подошёл, показал несколько раз. «А теперь ты давай, сколько сможешь». Я начал подтягивался. Семнадцать раз подтянулся, чувствую – ещё могу, ну, думаю, хватит с них. А у них норма – семь, оказывается, они и спрашивают, где я так научился. А я им говорю: «За шишками по кедрам лазал». Так и взяли меня в группу тренироваться.

Нас с парашютом прыгать учили, готовили ещё полгода. Тут уж мне восемнадцать официально исполнилось и в сорок третьем году направили меня на фронт, в Крым. Потом стал я телохранителем одного генерала. Был случай, как кучу немцев в рукопашной переколол. А война уже к концу близится, да и гор особых больше не предвидится. Поставили меня на Лубянку часовым на проходную, сказали проверять документы у всех, кроме усатого, и ещё докладывать, кто чего сказал. Я думал, что это признак - усатый, а это фамилия оказалась. То есть Усатый оказался совсем не усатый и я его не пропустил. Мне водитель кричит: «Ты что, дескать, совсем очумел, не видишь, кого везу?» – «А мне, - говорю, – всё равно, кого везёшь. Не пущу, и всё тут. Пропуск показывай». Усатый этот вышел из машины, пропуск мне под нос суёт, приговаривает: «Ну, паря, доигрался ты! Поставили идиота, так он и рад кочевряжиться, дубина ты деревенская!». А я ему в ответ: «Пропуск есть, так проезжайте, а ругаться и грозить нечего, я и не таких видал!»

Мне тут опять стали трибуналом угрожать. Я плевался – не пойми что тут у вас, отправьте лучше меня на фронт. И отправили меня опять на фронт. А война уже заканчивается, стал я там возить спецгрузы, я же не только убивать мог и оружием всяким владел, но и смышлёный был, приметливый. Это качество во мне больше прочих ценили.

А сразу после войны прошёл приказ и по всей армии собрали из таких же, как я, роту – семьдесят человек и послали в Грецию. Там были лучшие ребята, самые подготовленные. В Греции был тогда конфликт, локальная война между нами и американцами, там целую дивизию развернули и сражались за то, кто свои ракеты там поставит. А греки нас поддерживали, но вмешиваться боялись. Всего семь человек нас в результате осталось в живых. Дал я подписку, что до конца жизни никому про это не расскажу, да что мне сейчас эти подписки!

Как закончилась операция, вернулся я в Москву, а меня сразу опять на самолётные перевозки: такой-то груз и несколько ящиков. А это уран был и когда послали меня на Камчатку, мне тот, кому я это привёз, говорит, уходи, парень, на другую работу, облысеешь и детей иметь не будешь, паёк впрок не пойдёт. И хотя мне предлагали остаться, быть старшим, я ушёл – мне же хотелось детей иметь. А тут и срок демобилизации подошёл.

Образования нет и поехал я на Алтай. Это был уже сорок седьмой год. Приехал и не знаю, чем заняться. И пошёл я рабочим в геологическую партию. А мне всё интересно было и тут стал подмечать, что людей лечить могу. Бабка у меня была знахарка, ну и мне от неё передался этот талант, способность эта. Да и травки я ещё все с детства помнил. Два сезона отработал я рабочим, а авторитет у меня уже большой был, потому что я лечил ещё всех, включая всяких начальников. Я и по геологии успевал - смекалистый был, всё подмечал и на третий сезон меня уже поставили начальником партии, дали возможность самостоятельных действий, и я начал тогда читать очень много. Меня вообще хотели назначить начальником разведки, но образования никакого, хотя многие особенности края я знал лучше всех.

И как-то приехал я с докладом в Бийск, а из тех, кто собрался, там несколько профессоров было и академиков, так они меня давно приметили и говорят: дескать, чего мы расстраиваемся, что у него образования нет, вот сейчас мы экзамен у него и примем. Стали они мне вопросы всякие разные задавать. А я всё отвечаю и отвечаю, потом уже у нас такой разговор на равных пошёл, я им тоже вопросы задавать стал. Поговорили мы, в общем, так. И один профессор сказал в конце, что я ещё больше него знаю о геологическом строении Алтая. Там и диплом мне оформили.

И сделал я много открытий, месторождения волостанита нашёл – Лужков даже школу строит и всё из-за него, чтоб в долю войти. А я его открыл в пятьдесят шестом году. И тогда ещё указывал на свойства... А у нас же не слушают ничего, надо, чтобы из Москвы разнарядка пришла, или иностранцы приехали.

Никифоров всё беспокойнее поглядывает на часы и только наше нескрываемое любопытство удерживает его на месте ещё какое-то время. Но идти ему всё-таки надо.

- Вы приходите вечером, заночуете здесь, - несколько раз приглашает он.

Нам и самим охота вернуться. Вот только дел других полно, а телефонов ни у Веры, ни у Лиды нет. Тем не менее, мы обещаем прийти вечером и быстро уходим, полные воодушевления и деловой сосредоточенности. Нашёлся и в Горно-Алтайске близкий нам по духу человек, не все здесь с утра до вечера кушают блины с пельменями или слушают Юру Шатунова. Разорвалось впечатление масляной плёнки, уже успевшее создаться после знакомства с городом и его обитателями.

Времени у нас и впрямь немного. Для нас очевидно, что оно, время, здесь течёт совершенно по-другому, московские ритмы немыслимы для местных жителей, но ситуация выстраивается так, что плотные ритмы нагоняют нас почти везде, где бы мы ни находились. Мы особо не спешим и не нервничаем, просто у нас есть дело, перетекающее из события в событие, и оттого невозможно остановиться, расслабиться, сойти куда-то в сторону и заняться ничего не значащими посиделками. Тогда просто ослабнет туго скрученная пружина сосредоточенной целеустремлённости, забудется главное и мы погрязнем в мелочном недовольстве, скрывая друг от друга истинные причины такого изменения.

Лида, похоже, плохо понимает, куда мы так торопимся и что вообще нас куда-то гонит с такой энергической силой, но для нас главное, чтобы она была завтра утром готова к поездке. У неё уже успели созреть сомнения (ряска начала смыкаться на поверхности), появились бессмысленные отговорки: «Я ничего не знаю», «А как же Вася?», «Трудно вот так вот сразу…»

- Лидочка, мы не можем тебя уговаривать, - спокойно говорит ей Оля. – Если ты не хочешь никуда ехать, то это твой выбор. Но мы хотели бы тебя видеть с нами завтра.

- Так что прочь колебания, - шутливо заканчиваю я, соображая про себя одновременно, что ольгины слова про выбор звучат в этой аморфной среде подобно глухому стуку топора по плахе и торопясь смягчить их незамутнённую остроту. – Завтра мы за тобой обязательно заедем, а ты уже будешь, конечно, собрана и готова. А если ко времени не заедем, то ты сама иди на вокзал и через полчаса встречаемся все тогда там. И не бери много еды с собой.

Пускай лучше в памяти у неё останутся хозяйственные хлопоты – фактически единственно приемлемая для её теперешней жизни когнитивная карта, привычно идя по которой, она сможет забыть страх перед Событием. Конечно, еды она наберёт гору, сравнимую с окружающими нас горами, но пусть выстраивает из неё психологические бастионы, нас этим не смутить.

Заворачиваем по пути на вокзал и узнаём на завтра расписание автобусов до Аи. В Сашу мы уже не верим и принуждены решать проблему передвижения так, как привыкли это делать всегда, ни на кого не надеясь.

У самого поворота вверх, к улице Белинского, неожиданно сталкиваемся со спешащей куда-то Натальей. Она мягко улыбается и краснеет смущённо, когда Оля с добродушным ехидством проезжается по поводу её привлекательности, вспоминая какое-то классическое высказывание о том, что чувствует девушка, когда с преувеличенной скромностью накручивает на палец свои косы. Наташа действительно в некотором затруднении крутит локон на пальце и меня это особенно умиляет. Очень милая русская девушка, одна из тех, что созданы для неторопливой сельской жизни с её старым укладом. Её родителям решаем не говорить, что встретили дочь, потому что неизвестно, ушла она, так сказать, официально, то есть с разрешения отца или тайком отпросилась у матери.

Вера с Сашей встречают нас какие-то раздраенные, чувствуется, что между ними произошли некие не совсем приятные разговоры. С нами, тем не менее, Саша по-прежнему дружелюбен и обещает достать завтра машину, чтобы не пришлось ехать на автобусе. Пускай обещает, мы уже не зависим от его слов. Мы коротко и энергично объясняем, что зашли самое большее на час, но Вера успевает за это время наготовить блинов. Их производство налажено тут до автоматизма. Впрочем, как и потребление.

- Какие вы молодцы! – глаза её светятся гордостью за своих друзей и одновременно гордость эта направлена как-то незримо в сторону мужа, и ощущается это очень отчётливо, словно между ними продолжается незаконченный спор. – Мы прожили тут столько лет и слышали только краем уха, а вы не успели приехать, как уже нашли и людей интересных, и… вообще всё у вас получается как надо, а не как тут… у нас привыкли… некоторые, - мельком брошенный взгляд на мужа, почти ненавидящий, но! – и это я тоже ощущаю отчётливо – ненавидящий не его, а ту жизнь, которую она вынуждена вести в этом доме, будучи прикованной к ней. А муж… он как предмет обстановки, его надо лелеять, жалеть, стряхивать с него пыль и… мириться с ним.

Вернёмся мы или нет, сказать мы толком не можем, но по мере сил стараемся смягчить верину обиду на жизнь своим доброжелательством, потому что она сейчас совершенно не конструктивна, выпиваем дежурную чашку чая и бежим, торопимся на автобус, напутствуемые разъяснительными указаниями Саши.

К Никифорову приезжаем всё-таки довольно поздно – уже около десяти и хозяин встречает нас почти заспанный. Он опять сомневается по нашему поводу и всё-таки приглашает входить. Беседа сначала опять не клеится, потом кое-как старик разговаривается. Он достаёт из серванта один за другим образцы пород и крупные камни, приговаривая при этом:

- Тяжело им здесь всем вместе, воюют они между собой, не всем нравится столько соседей…

Зеленовато-голубоватые ломти волокнистого волластонита, слипшиеся кубики блестящего пирита, напоминающего странные несимметричные украшения из золота, друзы горного хрусталя, пятнадцатисантиметровая щётка из аметистов в виде чёрно-фиолетовой пещеры, сразу отославшая моё воображение на планету Маат из романа Головачёва «Чёрный человек», крупные осколки различных кварцев с характерным кристаллическим блеском, куски яшмы и агатов, образцы металлических руд – всё это извлекается из-за стекла с соответствующими пояснениями.

- Камней у меня, конечно, гораздо больше, здесь самые характерные образцы, остальное в ящиках стоит в другой комнате. Некуда ставить.

Коты со страшным топотом носятся друг за другом по квартире, молниями шныряя взад-вперёд, Никифоров, периодически вспоминая о том, что ему уже пора спать, тем не менее, удивляется тому, что ещё не измерял наши биополя. Он ставит нас по очереди у окна, а сам берёт рамку и отходит в противоположный край комнаты.

- Стойте спокойно, - предупреждает нас, точно собирается поливать нас из шланга.

На самом деле он тихо к нам придвигается, пока рамка в его руке не начинает бешено вращаться, - а вращается она совершенно непроизвольно, могу поручиться. Тогда он встаёт и как бы ощупывает пространство руками, словно удостоверяясь, что всё без обмана и крутится там, где надо.

- У тебя три с половиной метра, у неё три, - подытоживает он, завершив манипуляции. – Норма – два с половиной, у кого меньше – тот болен чем-то или заболеет скоро.

- То есть мы здоровы? – дополнительно осведомляется жена.

- Не вампиры, - кратко резюмирует Никифоров.

Параллельно он продолжает припоминать различные факты биографии своей семьи и мы узнаём, что брат его деда водил Чорос-Гуркина по Алтаю, показывал места потаённой природной красоты.

- Озеро горных духов Чорос-Гуркиным придумано. Такого озера нет, - утверждает Никифоров. – Но вообще он действительно много где бывал и картины его правильные.

Из другой комнаты он приносит старые военные карты горного Алтая, расстилает их на полу и мы жадно склоняемся над сокровищами.

- Эти карты засекреченные, потому что тут граница и военные базы наши есть, но я увёл несколько потихоньку, - лукаво прищуривается Никифоров. – Карт горного Алтая вообще нет, поэтому там новичку без проводника сложно ходить. Я-то практически везде был, можно сказать, все горы исходил. Очень много здесь различных геомагнитных аномалий. Меня как эксперта привлекали к прокладыванию курса баллистических ракет, потому что такие аномалии очень могут повлиять на полёт ракеты... Вы, наверное, к Белухе пройти хотите?

- Вы вот человек чуткий ко всякого рода… природным состояниям, - спрашиваю я осторожно. – На Белухе что-нибудь доводилось ощущать особенное?

Никифоров отрицательно качает головой.

- То же, что и везде. Вот есть там одно место, там, где Рерихи на камне свой знак оставили, вот там действительно очень это явственно… А на Белухе я ничего не чувствовал.

Время уже далеко заполночь и нам очевидно крайне утомлённое состояние старика, несколько раз то он, то мы начинаем прощаться, но всякий раз как-то складывается, что остаёмся ещё. Наконец, выходим уже в коридор и Никифоров вдруг вспоминает, что нас надо чем-нибудь угостить напоследок, да и Ольга жалуется на больное горло, так что мы все проходим на кухню. Никифоров достаёт специальные травы, мёд, вареники, которые усиленно нам рекомендует, потому как сделаны они его племянницей. Вопрос о детях Никифорова впрямую не возникает, но по отдельным оговоркам можно понять, что дети у него есть, но живут давно уже отдельно и считают его чудаком-бессребреником, подобно тому как родственники великого, но малоизвестного Термена считали таковым своего гениального предка. По крайней мере, у Никифорова есть своя трёхкомнатная квартира, в которой он волен делать, что ему по душе. Однако и уход за такой большой территорией требуется немаленький и видно, насколько трудно столь пожилому человеку этим заниматься.

- Интересно, с каких растений этот мёд? – любопытствует Оля, закручивая вокруг чайной ложки почти застывшую тягучую янтарную струю.

- Я же не пчела, откуда ж мне знать? – не задумываясь, переадресовывает Никифоров её вопрос.

Очень самобытная сильная личность. Духовно он без сомнения первый человек в Горно-Алтайске, а, может, и во всей этой маленькой республике.

- Вам надо с одной художницей познакомиться, она всякие необычные вещи рисует – космос там, вещие сны… А живёт напротив, через улицу. Мы с ней часто общаемся. Если пойдёте, скажете, что от меня пришли, а то она ещё не всем свои картины показывает, - говорит он нам.

Потом ещё раз предлагает оставаться ночевать у него. Но условия тут явно не ахти, да и ехать нам надо с утра, поэтому мы благодарим велемудрого старика и уходим почти в час ночи, сопровождаемые его сожалеющим взглядом.

Возвращаемся пешком. Если бы и ходил транспорт в такое позднее время, наверное, всё равно пошли бы мы неторопливым шагом по тёплой алтайской ночи, переглядываясь с огромными сияющими звёздами и угадывая чернеющие громады плотно облегающих город вершин. На Ольгу Никифоров произвёл особенно сильное впечатление. Она задумчива и непривычно тиха.

- Очень давно я не встречала людей, влияние которых я бы настолько хорошо чувствовала, - признаётся она. – Мне трудно даже сравнить это с чем-то, но от этого старца – а мне хочется назвать его именно так – какие-то исходят совершенно завораживающие флюиды. Мне с ним было хорошо и как-то даже немного боязно, точно я вся была перед ним открытая, а он меня читал свободно.

- Меня больше впечатляет то, что настолько сильная личность по большому счёту осталась нереализованной и те его открытия и идеи, которым уже почитай как полвека почти, сейчас открываются наново, - делюсь я своим. – Действительно, пророков нет в отечестве своём… К нему в какой-то вообще мифический Горно-Алтайск приезжают иностранцы, уговаривают чуть ли не гражданство менять, а нашим и дела до того нет. И Лужков теперь на его открытиях фактически деньги делает. И отмывает заодно.

Но Оля по-прежнему погружена в исследование своего необычного состояния, припоминает подробности своих ощущений в ответ на поведение хозяина и атмосферу его дома, зачарованно глядит перед собой, изредка переводя вопросительный взгляд на меня. То, что Никифоров приглашал нас остаться и, несмотря на позднее время и явное нарушение привычного ему режима никак нас не отпускал, мне тоже сказало о многом. Одиночество этого самородка очевидно и столь же очевидна его тяга к людям, к таким людям, которые в состоянии не только взирать на него с благоговением, но и цепко запомнить его слова, немедля приложить их к себе, осуществив в таком общении сложный энергетический обмен, в противовес той односторонней накачке, за которой приходят к нему большинство посетителей и которая хоть и составляет особенность выбранного им пути, всё же тяжела и временами становится непосильна.

Тепло, темно и тихо. Тихо, прежде всего, внутри нас. Наверху – звёзды.

Как мы ни стараемся делать всё неслышно, но передвижение в незнакомом доме всегда сопряжено с неожиданными звуками. Яростно заскрипела половица, случайно задели какой-то ковш на кухне, он зазвенел и тут же залаяла Джуля. Саша выскакивает в коридор, со сна очумелый и особо громко в ночной тишине пыхтящий. Продавливая пол грузными шажками, перебегает к выходу.

- Что такое? Что случилось? – напряжённым шёпотом выспрашивает он тишину. – Наташа?

- Это мы, ничего не случилось, - также шёпотом отвечает Ольга.

Саша бурчит что-то недовольное про Наташу, шумно пьёт из чайника на кухне и торопливо возвращается назад, нервно огрызаясь на приглушённый вопрос проснувшейся Веры. Пол прогибается и стонет ему вслед. Жизнь многолика.

День одиннадцатый

Озеро Ая, исчезнувший Саша. - Озеро Манжерок, слизь, сало, шашлыки. - Арбуз на Катуни, у Оли третий день болит горло.

Поразительно, но Саша в последний момент раздобывает всё же машину; берёт напрокат у своего отца, живущего где-то неподалёку. Белая «Волга» и озабоченный Саша, взваливший на себя обязанность быть озабоченным организатором мероприятия – вот что ждало нас по пробуждении. В нашем представлении нет никакой необходимости воинственно сопеть, хмуриться и морщить лоб от псевдонапряжённой мысли, но если человек рвётся в полководцы, то лучше торжественно вручить ему маршальский жезл и продолжить заниматься своими делами. Впрочем, мы слишком строги. Для Саши подобный выезд – целая революция, он с трудом вмещает мысль о том, что едет куда-то вместе с женой.

Заезжаем за Лидой. Вещь совершенно невероятная – Лида уже фактически готова и радостно выволакивает пакеты с провизией. Они с Сашей погружаются в свою стихию и распределяют объёмистые сумки в багажнике. Оля бестактно прерывает священнодействие рассказом про Никифорова, на что Саша бурчит что-то невнятное, занятый д е л о м, а Лида неуверенно хихикает:

- Я про него слышала, его же все считают… немножко чокнутым. Дурачком.

- Нас ведь не интересует, что кто-то там считает, мы говорим о том, что сами видели.

Неуверенная улыбка, осторожное «хи-хи». Наверное, в Калуге так же относились к Циолковскому. Мы отправляемся в дорогу и более живая Вера начинает у Ольги выспрашивать: как, где и что. Женщины сидят рядом, я на переднем сиденье с Сашей и тот, обливаясь потом, поначалу пытается навязать тему отличий праворульного вождения от обычного, но никого эта тема не вдохновляет и беседа сама собой сводится опять на наши впечатления о Никифорове.

- Не знаю… знакомые мужики слышали про него, - неохотно говорит Саша и по его голосу понятно, что он совсем не заинтересован в продолжении разговора на эту тему. – Сейчас столько шарлатанов всяких…

И он преувеличенно внимательно утыкается в дорогу. Сосредоточенно пыхтя, изменяет положение руля.

- Шарлатанов много, - терпеливо соглашаюсь я, прекрасно понимая, что Саша сейчас о другом говорил на самом деле. – Уж стольких отшивать приходилось, рехнуться можно. А Никифоров – старик очень серьёзный, мы просто с Олей видели достаточно всяких целителей, экстрасенсов и так далее и умеем разобраться, кто есть кто.

Саша скрипит и кряхтит. Он чувствует себя совершенно не в своей тарелке. Он скован водительским сиденьем и не может прервать своим громогласным вмешательством разговор сзади, где Оля негромко рассказывает что-то женщинам; ему неудобно разворачиваться и плохо слышно, а я, к тому же, веду неторопливый монолог, полный утверждений для него никак не воспринимаемых. Вместе с тем, мы с ним достаточно пообщались на разные темы, в том числе и на те, которые считаются специфически мужскими, и нашли полное взаимопонимание. В связи с этим он никак не может составить обо мне мнение как об оторванном от жизни восторженном мальчике и внутренне себя этим успокоить. Даже если это привычный для него ход мысли. Я поставил общение так, что теперь он вынужден меня слушать и как-то реагировать более или менее связно. Но реагировать ему нечем, поэтому он слушает меня молча. Его неуверенные попытки представить эту тему как выдумки слабонервных женщин полностью проваливаются.

- Мы с Ольгой учёные и люди весьма скептические, - жёстко отрезаю я. – И мы всегда задаём очень много вопросов, если нам попадается нечто любопытное. Нам просто интересно знать, как оно устроено. Мы просто изучаем мир. И если в мире вдруг появляются такие факты, которые можно объяснить только одним, совершенно определённым образом, то мне, например, совершенно неясно, почему я должен эти факты игнорировать и делать вид, что их не существует, когда они стучатся во все двери и заявляют о себе.

Саша бурчит что-то про то, что «никто никогда ничего такого не видел», что всё это «по чьим-то сказкам», но я его прерываю:

- Мы с Ольгой видели сами и сами были участниками. И долго после этого разбирались, как относиться к тому, что испытали. И поэтому когда кто-то начинает говорить о своём подобном опыте, то мы можем сомневаться, что это было, но в том, что это вполне возможно в принципе и происходит сплошь и рядом, - в этом никаких сомнений быть не может. Потому что когда мы угадываем мысли друг друга и отвечаем на невысказанные вопросы – что начало происходить с первого дня нашего знакомства, – то нам нет нужды в иных доказательствах.

Я замечаю, что Саша хочет сказать хрестоматийное: «Когда двое увлечены одним и тем же, то и мысли у них одинаковые», и сразу отрезаю ему путь к отступлению:

- Мысли, прошу заметить, абсолютно не связанные с темой разговора, пейзажем, мимолётным взглядом и так далее, – я говорю внушительно и даже равнодушно, словно и не заинтересован убедить кого бы то ни было, а сообщаю общеизвестные факты, от чего уже порядком утомился; в конце веско усиливаю впечатление. – Мы же учёные.

- Не припомню ничего такого, - бурчит Саша.

Ну что, объяснить ему, что на дровах «Тойота» не ездит? И что надо, простите, поменьше жрать, чтобы воспринимать мир не только желудком, но и другими органами чувств?

- Ты ничего не хочешь замечать и помнить, потому что убедил себя, что без этого жить проще, - безжалостно ставлю я ему на вид. – А это совсем разные вещи.

И Саша вынужден угрюмо молчать, потому что ответить ему абсолютно нечего.

Вот так. Невежество не будет торжествовать в моём присутствии, если я вынужден находиться с ним рядом дольше одного дня.

Перед нами катит свои бурные шумящие волны Катунь, а мы подъезжаем к подвесному мосту. Мост деревянный, многосекционный. Машины по одной медленно взбираются на первую секцию и ползут дальше, спотыкаясь на поперечных брусках. Уместиться там может только одна машина, поэтому у въезда стоит светофор, регулирующий потоки. На нашей стороне он, правда, не работает. Или настолько запылён и засвечен прямо на него падающими солнечными лучами, что смену цветов различить невозможно. Люди, тем не менее, каким-то образом ориентируются и дают возможность проехать людям с другой стороны. Мы долго ждём своей очереди, потом, когда кажется, что уже вот-вот, оказывается, что надо стоять ждать следующего раза. Саша тихо беснуется и не выдерживает. Он объезжает стоящую перед нами машину и нервно въезжает на мост, отчаявшись дождаться вестей с того берега. Как следствие, уже перевалив за середину, встречаемся с автомобилем с противоположного края. Пыхтящий напряжённый Саша, по лицу которого струится пот, а каждое нажатие на рычаг коробки передач или лёгкий поворот руля вызывает в памяти подвиги Стаханова, вступает в нечленораздельную шофёрскую перепалку с противником. Противник оказывается интеллигентнее и пугается быстрее. Тем более, он проехал меньше, а мы уже перевалили за середину. Теперь он пятится, сигналом извещая едущих сзади, что им тоже на этот раз ничего не светит. Всё наше продвижение по мосту, включая предшествующее ожидание, сопровождается со стороны Саши такими воинственными жестами и сопением, такими усилиями при каждом малейшем движении, что мне хочется выйти из машины и пройти мост пешком, но я от этого удерживаюсь.

Ко всему прочему проезд по мосту оказывается платным. Десять рублей – невелика сумма, но молодой парень в чёрной форме охранника-контролёра подбегает к нам и сыплет негодующими претензиями. Мы с Сашей сейчас солидарны в своих чувствах и орём ему в ответ, что если уж они берут за проезд деньги, то пусть следят за техникой, то бишь за светофором, что подъезд к мосту отвратительный, что сам мост давно пора ремонтировать… Саша воюет от души, а я ухохатываюсь, слушая себя со стороны, словно наблюдаю за разгневанным орангутангом в зоопарке. Что поделать, приходиться идти иногда и на такие жертвы. Из заднего окна высовывается Оля и официальным голосом требует у парня его фамилию и точное название должности. Озадаченный таким натиском, парень обращается в бегство.

Сразу за мостом метров на двести тянется эдакий алтайский Арбат, где сувенирные прилавки и ресторанные домики чередуются с простенькими павильонами и шашлычными, а роль окружающих домов выполняют хвойные деревья. Озеро уже освоено цивильными туристами. Везде мусор, ларьки, турфирмы, рекламирующие сплав по Катуни на катамаранах.

Найдя место для стоянки, мокрый отдувающийся Саша объявляет, что он останется стеречь машину, а у нас на всё про всё час времени.

- Назло врагам отрежу себе уши, - тихо бормочет Оля.

Я не совсем с ней согласен, потому что к озеру подниматься метров восемьдесят по крутой обрывистой лестнице, а такие подвиги не для Саши. Но желание отречься от общей радости, желание вызвать чувство неловкости от полученного удовольствия тоже, конечно, присутствует. Пуще всего это относится к Вере, которая тщится заретушировать свою растерянность и даже порывается остаться вместе с ним, чтобы «как бы чего не вышло». Но мы с Олей с шутками-прибаутками увлекаем её с собой. «Поймём Сашу буквально, - как бы говорим мы ей, - он серьёзный мужик, он стережёт веселье женщин и молодёжи, чтобы ни одна вражья рука не посягнула!..» Ох ты, Господи…

Озеро Ая действительно стоит внимания. Чуть неровная скальная чаша, полная прозрачной воды, лежит всего в трёхстах метрах от бурного течения Катуни, но – на шестьдесят метров выше её уровня. Отвесные ломаные скалы круто обрываются в воду. Я ложусь на живот на одном каменном выступе, свешиваюсь вниз и делаю снимок. Вода внизу метрах в двадцати, зелёная непрозрачная глубь чарует и притягивает, я с трудом избавляюсь от наваждения и отползаю с опасного места. Ольга начинает переживать по поводу моей увлечённости как раз такими местами. Мы пробираемся по скальным нагромождениям, между кустами и корнями громадных деревьев. Противоположный берег, ровный и пологий, превращён в пляж. На маленьком острове посреди озера устроена беседка. Но туда нам не хочется.

Фото 38. Озеро Ая (внизу 20-метровый обрыв)).

Лида просит меня распорядиться её фотоаппаратом и опять норовит застыть с беспредметной улыбкой. А я норовлю застать её врасплох.

Мне нравится озеро, особенно на нашей стороне, я даже прыгаю с тарзанки, которую местные умельцы приноровили к нависшему над обрывом дереву. С остановившимся на миг невесомости дыханием бултыхаюсь в тёплую воду и не достаю дна, даже очень глубоко погрузившись. Выныриваю, отфыркиваюсь, по тёплым скалам лезу обратно. Общение с водой всегда раскрепощает и короткий момент я катаю на языке слово «вольность», вдруг проникнув в его заповедную суть. Тихо передвигающиеся женщины меня не удовлетворяют, я лазаю по сторонам, ухожу и возвращаюсь, полный ощущения телесного комфорта и желания двигаться.

В результате получается так, что я ухожу далеко вперёд, в то время как сам считаю, что отстал, почему и тороплюсь, чем отрыв увеличиваю ещё больше. Спускаюсь к реке, напряжённо высматривая нашу «Волгу» среди других машин. Но нашей белой «Волги» нет, хотя я прекрасно помню, где мы останавливались. Слегка озадаченный, обхожу стоянку. Бесполезно. Пытаюсь высмотреть Сашу в придорожных забегаловках, но людей уже достаточно много и его колоритная фигура нигде не наблюдается. Уже поняв, что женщин я обогнал, возвращаюсь назад и точно – они только-только начали спускаться от Аи. Разыскиваем Сашу совместными усилиями. Безуспешно. Вера заметно нервничает. «Я так и знала, что он чего-нибудь выкинет, я так и знала!..» – тихо бормочет она сквозь зубы, судорожно оглядываясь кругом. Ситуация в самом деле странная. Если Саша вдруг решил, что мы не уложились в указанный им час и демонстративно уехал, то это… я даже не знаю, как сказать. Детский сад какой-то. Оля берёт на себя Лиду и уводит её на берег Катуни, чтобы не создавать толчеи и паники, а мы с Верой ещё раз всё обходим, уходя даже за мост. Веру приходиться нешуточно успокаивать по вполне понятным причинам и я максимально стараюсь напустить тон легкомысленности, потому что чувствую: если я как гость выскажу недовольство, при встрече, которая рано или поздно состоится, Вера Сашу просто поколотит. Но, надо сказать, никакого недовольства я и не испытываю, и чувствую себя как рыба в воде – бывал и не в таких переделках. Уверяю Веру, что мы с Олей их обязательно отсюда вывезем, и уже прикидываю, где лучше вставать голосовать, как Саша вдруг объявляется. Вернее, я его нахожу, решив заглянуть напоследок за один из поворотов и пройти чуть вглубь. Саша мирно сидит в кабине. Он, оказывается, решил просто отъехать чуть в сторону, чтобы случайно нас не пропустить. Разумеется, пропустил.

Вера с трудом сдерживается, но одновременно рада, что Саша отнюдь не агрессивный, и выяснение отношений можно отложить.

Мы подъезжаем к какому-то болоту. Рядом с болотом стоит указатель с надписью: «озеро Манжерок».

- Вот и приехали, - бормочет Саша, утирая лоб.

- Классное место, - соглашаюсь я.

Но проехать можно ещё и мы медленно проезжаем вдоль болота. Оказывается, что дальше расположена стоянка для машин, и сторож, изморённый жарой, объясняет нам, что само озеро чуть дальше и купаются там постоянно, а то, что мы видели – затон, отгороженный маленькой плотиной.

Мы ставим машину на лужок за невысокую изгородь, выгребаем из багажника необходимые сумки и плетёмся в указанном сторожем направлении.

- Никого не надо никогда слушать, - учительствую я, имея в виду опасения лидиного мужа. – Надо ехать самому и проверять. А то мало ли кто чего скажет!

- Да, мне тоже почему-то казалось, что здесь народу совсем не будет, а глядишь ты! – удивляется Саша.

Женщины идут сзади и неумело пытаются острить, но мы – мужики – нам эти женские штучки побоку, мы серьёзно к делу подходим и если шутим, так по-настоящему, по-мужски! Да-а…

Идти неожиданно долго, особенно с такой поклажей, как у нас. Тропинка петляет по месту довольно топкому, слева периодически стеной вырастает береговой кустарник, а справа – грязные лужи, весьма обширные и, вероятно, глубокие.

- Ну, вот и пришли, - констатирую я рядом с одним таким водоёмом и делаю вид, что снимаю рюкзак. – Можно располагаться. Дальше опять болото начинается.

Саше шутка нравится, он похохатывает, оборачивается к женщинам.

- Всё, здесь будем располагаться! – громогласно сообщает он им.

- Как здесь?! – возмущённо кричат те, не сразу понимая, что мы шутим.

- Здесь же только поросят выгуливать, - выговаривает со смехом Лида, невольно останавливаясь. – Мы что же, тоже будем тут хрю-хрю делать?

- О! – я поднимаю палец. – Видишь, как хорошо получается? Так что прорвёмся, отдохнём и без поросят. Сами небось…

За кустами слышится радостный возглас Саши:

- Идите сюда лучше, тут погрязнее, удобнее будет бултыхаться!

И мы спешим на его голос…

Так или иначе, но до озера всё же доходим. Берег неровный, пляж короткий. Это уютно, но народу тогда получается, действительно, много и мы проходим несколько дальше, к следующему выходу к воде. Там и располагаемся.

Напротив озера возвышаются лесистые вершины: Большая Синюха и Черепан. Они полностью покрыты угрюмыми лесами и чуть дрожат в пелене зноя, нависшей над Алтаем. Температура воздуха явно больше тридцати градусов и мы заползаем в тенёчек, не помышляя ни о каком загаре. Ряды сосен и примыкающий почти к берегу малинник дают для этого большие возможности.

Я спешу в воду, но скоро и совершенно неожиданно разочаровываюсь – вода какая-то скользкая, склизкая на ощупь, её тягучие струи обволакивают тело и свисают после длинными вытяжками. Ассоциации приходят в голову совершенно неаппетитные и я поскорее вылезаю на берег. Но для женщин, впервые за долгие годы увидевших такое количество воды одновременно, подобные преграды не представляют затруднения. Оля быстро убеждает их, что эта слизь в медленно зарастающем водоёме наверняка целебна, представляя собой, по всей видимости, остатки органических веществ. Действительно, всё дело в установке. Мне отчего-то изменить установку не удаётся и я располагаюсь на травке, где веду неторопливые смешливые беседы с приходящими по очереди барышнями и Сашей, который упорно хочет держать марку и ведёт себя как настоящий мужик, то есть не поддаётся энтузиазму и терпеливо ждёт своего часа. Лида, явно уставшая от общения с нелюдимым и приземлённым мужем, расцветает прямо на глазах, она почти не вылезает из воды и старается на свой лад получить максимум удовольствий от столь удачного выезда. В глазках у неё появляется лукавое типично женское выражение, она со всей непосредственностью отзывается на наши с Сашей шутливые замечания, с радостью играя в кокетливую женщину, которая, наверное, так близка её подлинной натуре. Саша, которого расшевелить на вольные шутки кажется так трудно, тоже увлекается новой ролью, то есть стремится Лиду догнать в воде и изобразить утопление, обрызгать её в неподходящий момент, словом, ведёт себя как нормальный пацан. Конечно, его внешность чудовищно не соответствует его поведению, но, слава Богу, что хоть на какой-то момент он об этом может позабыть и порезвиться в своё удовольствие. Совсем уж расшалившись, он уверяет Веру, что теперь ему ничего не страшно, и если Вера захочет от него уйти, то уж он-то знает, что тогда делать! Из его уст это звучит невероятно нелепо, словно как бегемот принялся вальсировать, и я подавляю непрестанное хихиканье, а потом посмеиваюсь открыто, понимая, что на расслабление от жары действительно можно очень много списать.

После двух длинных заходов разворачивается скатерть и начинается культурная программа: обед. Выкладываются горы снеди, приволочённой из дома – копчёное сало, колбаса, сыр, помидоры, огурцы, какой-то салат, сметана, мясо для шашлыков… Я гляжу на это и мне хочется сделать так, чтобы это всё исчезло в единое мгновение, не мучило своим присутствием, не вызывало неприятного комка в животе. Люди, зачем вы так издеваетесь над собой?!

Лида глядит на меня во все глаза и пристаёт с расспросами, почему я ничего не ем. Так, ещё один неофит. Оля такого повода не даёт и щиплет понемножку то, что в горло лезет. Сначала я отшучиваюсь, но Лида настойчива, она и впрямь смотрит на меня как на какое-то чудо. Мне кажется невероятным, чтобы человеку были непонятны причины, но всё же объясняю открытым текстом, что от чрезмерного поедания чего ни попадя нарушается обмен веществ и портится печень. Кроме этого, человек с набитым животом не в состоянии замечать красоту окружающего мира, будучи увлечён процессом пищеварения.

- Какой ты правильный!.. – недоверчиво протягивает Лида, глядя на меня с изумлением.

- Я не правильный, я просто привык доставлять себе максимум удовольствий, а с набитым брюхом удовольствий себе не доставишь – брюхо-то уже набито. А у человека внутри объёмы ограниченные, так что можно заполнить их яркими впечатлениями и чувствами, так сказать, пищей духовной, а можно едой, то бишь хлебом насущным. Приходится выбирать. Я ведь сюда приехал за впечатлениями, значит, поесть и дома смогу. Да и сердце как-то жалко, по такому-то пеклу.

Саша, похоже, даже не догадывается, что это я про него.

- Теперь я понимаю, - говорит Лида. – Я тоже что-то слышала про такую теорию. А я всё по старинке…

Она хитро улыбается, словно бы за её спиной стоит сейчас сто последних поколений и поддерживает в её нелёгком выборе, говоря в один голос: «Кушай, Лида, мы с тобой!»

- Ты про похудание спрашивала, так вот тебе первейший рецепт, - безжалостно продолжаю я. – Ты что, горные травки никифоровские салом заедать будешь?

Смутилась, голубушка? Ну и ладушки. Подумай на досуге. Моментами меня раздражает способность некоторых людей переводить все серьёзные вещи в шутку, поэтому я игривого тона не поддерживаю. Улизнуть хотите? А я вам не дам! Смущайтесь, бурчите, отворачивайтесь, а светской болтовни вы от меня не дождётесь. Не для того я, в самом деле, пилил сюда из Москвы, чтобы поддерживать ваши поверхностные смешки.

Лида задумывается и уходит в воду. Она плавает медленно, но долго, будто дрейфующая надувная лодка. Где-то находит и приносит нам в качестве подарка чилим – водяной орех, реликтовое растение, ещё встречающееся в озере и этим прославленное. Тёмно-коричневый твёрдый четырёхлистник в длинной ороговевшей чашечке кажется каким-то древним знаком отличия вроде орлиного когтя или волчьего зуба. Мы с благодарностью принимаем подарок.

Устав от однообразного лежания, ухожу бродить в девственные заросли малины, что густой полосой тянутся вдоль берега. Долго вкушаю огромные тёмные ягоды и удивляюсь и радуюсь одновременно, что никому нет до них никакого дела. Незаметно выхожу к следующей пляжной прогалине. Там тоже десятка три отдыхающих, но внимание обращает на себя одна пара. Полная женщина громко разговаривает с подругой и, снисходительно оглядывая отдыхающих, уверенно предполагает, что их семья тут – из самого далёкого места. Непонятно почему, но это обстоятельство воспринимается ими как доказательство своего превосходства. Тут же близ кустов стоит распахнутая на все двери легковушка, и какой-то мужичок дремлет, откинувшись на сидении. Громкая женщина скользит по мне равнодушным взглядом и я тотчас вежливо осведомляюсь, откуда они все приехали.

- Мы из Томска, на выходные, - с ноткой царственной вальяжности одаривает она меня.

Впечатление такое, будто она говорит: «Мы из Парижа».

- На выходные… Ну да, вам тут в принципе недалеко ехать, - ещё более вежливо соглашаюсь я. – Не то, что нам из Москвы.

Стопор, замешательство. Оказывается, Томск не котируется! Опять эти вездесущие москвичи!

Женщина начинает вслух подсчитывать километры, а я иду обратно, недовольный собой.

Органические растворы в воде во второй половине дня разжижаются, особенно в тех местах, где со дна бьют холодные ключи, и я решаюсь ещё раз окунуться. С удовольствием несколько раз подбрасываю Олю. Встав одной ногой на мои сцепленные под водой ладони и держась руками за мои плечи, она резко отталкивается и с тугим плеском ныряет спиной вперёд, вычерчивая в воздухе тяжеловесную изящную дугу. Приглашаем окружающих присоединиться и полетать в своё удовольствие, но те улыбаются смущённо и недоверчиво и предпочитают во все глаза глядеть на нас с безопасного расстояния. Веру мы всё-таки заставляем преодолеть робость и совершить несколько попыток. Прыгая «солдатиком», она угловато растопыривается в воздухе и плюхается вниз, поднимая тучу брызг. Охает, краснеет как девушка, смеётся, машет руками – полный набор защитных жестов. В общем, испытывает чувства неоднозначные. Так оно и должно быть. Никакой деликатес сразу не распробуешь, нужно время. К нам присоединяется Саша и мы с ним с четырёх рук подбрасываем Ольгу. Саша мужик кряжистый и крепкий и Оля взлетает высоко-высоко, настолько, что у меня даже замирает сердце. На долгое мгновение она застывает в верхней точке, сгибается напряжённой струной, направляя тело вниз, и почти отвесно входит в Манжерок метра за четыре от нас. Потом делает несколько повторов, но уже осторожнее.

- Так, теперь ты, - сообщаю я Саше, когда он начинает поучать Веру, объясняя, как надо всё было делать.

Этим я застаю Сашу врасплох. Но мы его берём, как говорится, под белы руки и отводим на место поглубже.

- Да… не надо, я это… того! – находит он вескую отговорку, находясь в очевидном ситуационном нокдауне.

- Что, тяжёлый очень? – сочувственно подсказываю я. – Не поднимем, думаешь? Килограмм сто десять-то хоть есть?

- Девяносто семь, - бурчит Саша.

- Вот и волшебно, - заключаю я безапелляционно. – В облака сейчас улетишь.

Мы с женой крепко сдвигаем руки, готовясь принять тело, и переглядываемся. Дескать, сейчас мы его, как из катапульты!.. Первый раз Саша ещё не верит, что есть руки, которые его выдержат, и соскальзывает, вместо того, чтобы оттолкнуться, но потом, ощутив надёжность опоры, и, ещё более того, почуяв в наших подбадриваниях снисходительность, собирается и выпрыгивает неожиданно высоко и правильно, не сгибая в полёте ног. Мы от души ему аплодируем. Не спасовал. Есть ещё порох в каменоломнях.

Назад возвращаемся все какие-то размягчённые. Мы с Олей притомились от жары и ничегонеделания, остальные по-настоящему отдохнули.

- Да, надо отдыхать периодически, - признаётся Саша. – Я с утра какой-то взведённый был, а теперь отдохнул, сразу столько сил новых появилось! Надо почаще так выезжать, а то, бывает, заработаешься уже до такой степени, что света белого не взвидишь. А на спокойную-то голову и мыслей всяких правильных больше придёт, и идеи какие-то появятся. Вот теперь на неделе косить на гору поедем. Одним словом, хорошо, что вы с Ольгой нас вытащили, сами бы мы никогда не собрались, наверное.

Вера, как я вижу зеркале заднего обзора, хочет съязвить по поводу того, что стыдно ждать гостей из Москвы, чтобы отправиться за город искупаться, губы её уже сжимаются саркастически, но она сдерживается в последний момент. Там, где дорога вплотную подходит к Катуни и стоят торговцы пляжным товаром, мы останавливаемся и по общему согласию покупаем арбуз – символ полноценного отдыха и в определённой степени всего нашего приезда.

Арбуз не очень большой и тяжёлый, нести его - одно удовольствие. Я вхожу по колено в Катунь, опускаю арбуз в её зелёные волны. Потом убираю руки и любуюсь тем, как арбуз покачивается на воде. Он и не думает тонуть, но течение сносит его довольно быстро и я ловлю его, чтобы не упустить случайно. Если такой корабль не выбросит где-нибудь на берег или он не зацепится за корягу, то вполне может проплыть не одну неделю. Я удивляюсь неожиданному, но вполне реалистическому образу: арбуз вплывает в Северный Ледовитый океан. И тюлени смотрят с недоумением на тяжёлый зелёный мяч, несомый мимо них волнами могучей Оби.

Мы разрезаем арбуз – он, конечно, ещё не совсем спелый, но сейчас всякий сойдёт.

В сторонке решаем с Ольгой важный вопрос: что нам делать дальше? У Оли уже третий день сильно болит горло, она больше моего чувствует и принимает ближе к сердцу атмосферу в доме. Поэтому возвращаться к Вере с Сашей нам совершенно не хочется, устали мы от Саши безмерно и хотим просто отдохнуть в тишине и покое, а тут как раз такое место. Ночёвка на берегу Катуни – это очень привлекательно. С другой стороны, рассуждаем мы, ехать стопом рано утром отсюда, конечно, удобнее, но мы совсем не уверены, что сможем уехать быстро, а время нам сейчас дорого. Ехать же на автобусе тоже проблемно: провести в дороге тринадцать с половиной часов кажется сумасшествием. Всё-таки решаем идти с утра на вокзал к отправлению автобуса и пытаться найти такси, которое обязательно должно быть там, где есть постоянный рейс.

Садимся со всеми прямо на тёплую траву, но я скоро не выдерживаю и ухожу к реке. Смотреть на Катунь – одно удовольствие. Белые берега её и небольшие отмели из дроблёного известняка обмываются пенящейся нервной водой. То там, то здесь нагоняют одна другую волны, накрывают зелёные потоки белой пеной, переслаиваются друг с другом, брызгаются… За прибрежным кустарником обнаруживаю тихую заводь, каких много вдоль берега, залезаю в неё, содрогаясь от живительного холода. Студёная бочажина неожиданно глубока и, перебираясь на более мелкое место, я отхожу от неё. Острые камни ворочаются под ногами, несомые течением, я ложусь на спину и метров тридцать проплываю, почти не шевелясь, настолько быстр водный поток, стоит только погрузиться в него.

Мимо проносится плот с визжащими на нём туристами в ярких спас-жилетах; так осуществляется широко рекламируемый сплав по Катуни. Я провожаю их с некоторой завистью, хотя и находиться посреди орущей от восторга толпы не захотел бы. Оля же презрительно щурит глаза и комментирует не очень удачные, по её мнению, действия сплавщиков. Она прошла очень много подобных испытаний… везучая.

Едем назад и я ещё раз выхожу у вокзала, чтобы уточнить расписание на завтра до Усть-Коксы, и совершенно неожиданно нахожу на дороге не что иное, как жезл гаишника! Находка столь поразительна, а вокруг настолько пустынно, что я испытываю сильнейшее искушение подарить этот жезл Саше, подозревая, что это будет шикарный подарок, но удерживаюсь, только отношу «волшебную палочку поближе к вокзалу. Случись такое в Москве, я на девяносто процентов был бы уверен, что это какой-нибудь телевизионный розыгрыш-эксперимент, но в Горно-Алтайске…

По приходу проголодавшийся Саша на ночь пьёт чай с варениками, блинами, вареньем, конфетами, сушками, чем-то и мы ему помогаем. Потом – сон. Слишком много всего и сразу, хочется чего-нибудь нового… Уже завтра…

к началу | назад | далее

[обсудить статью]

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№16 зима 2003-2004 года дата публикации: 7.12.2003