Николай Смирнов

Путешествие на Алтай

День двенадцатый


Дорога на Усть-Коксу, Усть-Кан. - Усть-Кокса, Света из Минска. - Слияние рек, мост, юридическая консультация. - Пыльные бури в Уймонской степи. – Наташа. - Вечерняя беседа со Светой, старые вопросы. - Галактика, палатка, ночные думы.

Раннее утро. Мы отдаём семьсот рублей и располагаемся в старенькой «буханке» – на таких до сих пор ещё ездит сельская «скорая помощь». Впереди более четырёхсот километров извилистого пути.

Путь неблизкий, но нет впечатления затянутости, какое бывает иногда на подобном транспорте в центральной России. Каждую секунду нам словно открываются новые миры, один краше другого. Скалистые выступы, обрывающиеся, кажется, прямо в Катунь, вдоль которой проходит большая часть дороги, грозно нависают над нами. Кажется, что узкая асфальтовая лента чудом держится на всех этих подъёмах и спусках, петляя по наиболее доступным местам. Иногда создаётся впечатление, что дорога закреплена на канцелярских кнопках, словно развёрнутый бумажный свиток, и стоит неловко пошевелится, как сомнётся в гармошку тонкая бумага, сбросив с себя упрямую повозку с людьми, без устали карабкающуюся через преграды. Так мы и едем – беспокойная зелёная Катунь далеко внизу и громадные холмы или пики, мрачно нависающие прямо над нами. Часто нельзя даже увидеть вершины, настолько мы прижимаемся к стенам, и только отъехав на некоторое расстояние, оглядываемся и ужасаемся тому месту, где недавно проехали. Водитель ставит одну за другой кассеты с дорожными песнями и, кажется, не замечает препятствий. На самых слепых поворотах стрелка спидометра показывает не меньше пятидесяти километров. Едва заметная на равнине, такая скорость в горах воспринимается как полный экстрим. Но водитель уверен и хладнокровен и я расслабленно взираю на проносящиеся мимо кряжи, валуны и обрывы, пребывая в настроении совершенно медитационном. Кругом царят белые, бежево-оранжевые и зелёные цвета, изредка прорезаемые угрюмыми серыми тонами.

Примерно через три часа мы приезжаем в Усть-Кан, знаменитый своими пещерами, где были обнаружены стоянки первобытного человека. Одна из таких пещер видна прямо с дороги, словно глаз хитро прищурившегося слона, и не сразу до меня доходит, что едва видимая белая точечка, похожая на слезинку в этом глазу – это ни что иное как палатка спелеологов. Я всё время пытаюсь вызвать в памяти привычные пространственные ориентиры, например, Останкинскую башню и каждый раз изумляюсь тем громадам, что достаточно пологими холмами вырастают из-под земли и мирно возносятся на многие сотни метров.

После Усть-Кана вплоть до самой Уймонской степи начинается безраздельное горное царство и мы сполна ощущаем степень оторванности местных жителей от остального мира. Бабушке, сидящей рядом, задаю несколько вопросов по поводу предстоящего пути. При этом думаю о чём-то своём, в связи с чем попадаю в смешную ситуацию, пусть её юмор и могу оценить только я один.

- А как автобусы до Верхнего Уймона ходят? Только по четвергам? – мне представляется, что это довольно удачная шутка.

Но лишь на одну секунду.

- Нет, - простодушно ответствует бабушка, - по понедельникам, средам и пятницам…

Оба-на!.. Нам, оказывается, ещё повезло, что сегодня понедельник!

Если бы мы поехали на автобусе, то приехали бы вечером и весь завтрашний день вынуждены были бы провести в ожидании автобуса. Хотя нет, конечно. Нашли бы способ. Но нам всё-таки повезло.

После перевала Большая Громотуха Теректинский хребет отступает влево, Катунский подаётся вправо и, вольготно разметавшись на каменистом ложе, принимает в себя малахитовая Катунь прозрачные воды Коксы. Долго не смешиваются в одном русле ленты двух рек; так и текут они, то свиваясь, то вновь расплетаясь, а вокруг на высоте тысячи метров над уровнем моря легли ровные поля и луга, пересечённые древними оросительными системами. По долине небольшими купами расставлены сёла, по пастбищам бродят стада коров и табуны лошадей.

Ниже по течению, у Тюнгура, Катунь, стиснутая пришедшим на поклон Белухе Теректинским хребтом, прорывает себе дорогу между каменных склонов и, сливаясь с Аргутом, вырывается к Чуйскому тракту. Но для людей этот путь закрыт, только отчаянные туристы проникают сквозь горные кряжи.

Уймонскую долину в течение XIX века заселили русские староверы. Их дворы и сейчас стоят как крепости, хотя цивилизация с неудержимой силой проникает и в этот обособленный мир.

От Усть-Коксы до Верх-Уймона всего двенадцать километров. Именно это расстояние преодолевали в 1926 году Рерихи, переправляясь на пароме через Катунь. Сейчас проделать этот путь возможно только в зимние морозы. Автобус же на правобережье ходит по понедельникам, средам и пятницам. Тридцать километров до поворота на Мульту, затем через подвесной мост и назад по каменистой дороге через берёзовые перелески и луга, всё ближе прижимаясь к острым скалам Катунского хребта.

Если житель Верх-Уймона или деревни Тихонькая захочет съездить в столицу республики, он столкнётся с немалыми трудностями. Первая из них подстерегает старожила ещё в райцентре. Рейсовый автобус приходит туда утром через сорок минут после того, как последнее транспортное средство отправляется в столицу. Значит, надо сутки сидеть в Усть-Коксе и после этого ещё спустя день можно будет приступить к делам в Горно-Алтайске. Только на дорогу один человек затратит около тысячи рублей. Такая сложность сношений с внешним миром диктует необходимость сосредоточиться на натуральном хозяйстве и превращает Усть-Коксинский район в особую территорию.

Бабушка, которую я неудачно подначивал насчёт расписания, как оказывается, нам попутчица. Она немногословно показывает на одиноко стоящий автобус и объясняет, что в три часа он отправляется.

Машина останавливается и затихает. На подгибающихся ногах мы выползаем на безлюдную пыльную площадь. Рядом молчаливо стоит потрёпанный древний «Пазик» и ждёт своего часа, чтобы отправиться в Верх-Уймон. У нас в запасе есть ещё два часа. Первым делом оглядываемся и разыскиваем место, где можно поесть. Уютная столовая в подвальчике с ресторанным залом привлекает наше внимание. Внутри всё отделано добротным тёмным деревом, в полстены висят высокие зеркала, просторно и уютно. Цены вполне сносные. За соседним столиком располагается водитель с женщиной, судя по всему, завсегдатаи заведения. Я смотрю на него, как он негромко переговаривается с официантками, сидит, устало прикрыв глаза, и испытываю то же чувство, что и в самом начале пути, когда мы проезжали по Нижегородской области и медлительно плелись за тихоходными комбайнами. Картины неторопливой местной жизни разворачиваются и здесь и там, независимо от нашего появления, и продолжат своё немудрёное существование, когда мы покинем эти места.

Освежившись и несколько придя в себя после пробирающей до костей трясучки, мы из спокойного полумрака возвращаемся наверх и обнаруживаем некоторые изменения. Сухой порывистый ветер со стороны Уймонской степи резко усилился, вздымая столбики пыли, с рваным шумом носится по пустым улицам, заставляя щуриться и говорить, почти не разжимая губ. В поисках туалета мы обращаемся к двум женщинам, которые, нахохлившись, энергично идут наискосок в нашу сторону. Оля спрашивает их, а я вдруг заявляю спокойно:

- А мы вас помним.

Женщины останавливаются, с любопытством глядя на нас. Одна молодая с застенчивым улыбчивым лицом и маленькими глазами на круглом, быстро краснеющем лице с высокими скулами, у неё короткая русая косичка. Вторая значительно старше, с лицом живым и открытым, короткими волнистыми волосами и блестящими внимательными глазами. Они откликаются дружно:

- А мы тоже вас помним!

Света с Ириной из Минска, мы неоднократно встречались с ними на педагогических конференциях. Мы фактически не удивляемся невероятному совпадению, ибо научились принимать их как неотъемлемую часть нашей жизни. Случайности случаются вовремя.

Женщины торопятся, но успевают дружелюбно рассказать, что Ира уже два года как живёт здесь, в Усть-Коксе, а Светлана год назад переехала из Минска в Верх-Уймон по причине замужества. В данный момент она собирается ехать туда на том же автобусе, что и мы.

Так и должно быть. В незнакомых местах иногда бывает необходим проводник, а лучшего проводника не отыскать, учитывая специфику места и нашего отношения к нему. Заказывали, – получите и распишитесь.

Женщины стремительно убегают по своим делам, а мы заходим за дома, где начинается усаженный жёсткими кустами склон и где пыльный ветер силён особенно. Там одиноко маячит деревянная будка, живо напомнившая мне кафе «У Шмаковой». Но мы погружены сейчас в иное и смутить нас такими вещами нельзя. Мы не одиноки в пути, нас ждут, мы нужны. Парящее чувство вдохновенного открытия чего-то неведомого, словно мы стоим на пороге незнакомой удивительной страны, обступает нас. Мы ощущаем бережные руки, помогающие нам незримо, глаза, глядящие на нас с вниманием и любовью…

Тряска в пути и полнота нежданных впечатлений усыпляюще действует на Ольгу. Она устала явно больше моего и занимает места во всё также молчаливо стоящем автобусе, куда, однако, уже начали подтягиваться пассажиры. Заявляет, что не может сделать больше ни шагу и, похоже, не преувеличивает. Но до отправления час и я решаю отправиться на осмотр городка самостоятельно, хочу поближе рассмотреть и сфотографировать церковь, вообще вдохнуть без спешки уймонского воздуха, присмотреться к людям. Кроме этого, где-то рядом Кокса впадает в Катунь, и я должен обязательно видеть, как это происходит. Места слияния рек – места силы. Тем паче в самом сердце Алтая.

Иду по городку. Вижу свежесрубленную деревянную церковь, с деревянными же резными куполами на фоне недалёких гор, пацанов, азартно играющих в футбол перед деревянными воротами дома, идущих неторопливо по своим делам людей… Добираюсь скоро и до Катуни.



Фото 39. Новая деревянная церковь в Усть-Коксе.

Словно неумолчно гремящий горный ручей струится Катунь холодной извилистой лентой. То распадаясь на множество рукавов, то сдвигаемая подступившими кряжами в оттого особенно говорливая, кружным путём торопится сбежать она с вершин и поскорее добраться до своего суженого – уравновешенного полноводного Бия.

Вдоль Катуни можно идти днями и за каждым изгибом останавливаться в немом восхищении, дивясь неистощимой кладовой природных красот.

Достаточно довелось нам бывать на местах слияния рек. Такие ландшафтные зоны недаром называются местами Силы, силы творческой природной энергии. Могу припомнить почтительную Которосль, скромно предлагающую Волге свои воды, мощное волго-окское братание; юный декоративный Дон, напутствуемый в дальний славный путь самоотверженной Непрядвой; Псковy, неожиданно ныряющую в Великую в месте, отмеченным приземистыми каменными бастионами; миниатюрную, на века прославленную Нерль, вливающуюся в полную достоинства Клязьму… Каждое из этих мест притягивает к себе и завораживает, по-особому выявляя и запечатлевая в своей текучей неподвижности таинственный момент рождения, перехода в новое, доселе неизвестное качество. Но поверх всех этих разнообразных выражений лежит место, где прозрачная Кокса вплетает свои струи в бурлящую зелень Катуни. Широко распласталась Катунь со своими многочисленными протоками и отмелями белого песка. Размеренна и ровна сосредоточенная Кокса. Бесконечно долго можно сидеть на высоком обрыве, проникаясь подвижным покоем природы. Иду задумчиво вдоль обрыва и за лёгким поворотом возникает навесной деревянный мост на другой берег Коксы. Я устремляюсь туда в тайной надежде обнаружить после переправу и через Катунь. Мост скрипит и раскачивается, низко провисая к прозрачной Коксе, железные ржавые штыри и перильца наполовину переломаны, некоторые доски под ногами отсутствуют, сквозь них кружит голову, манит быстрая бурлящая вода. Только на берегу я оправляюсь от внезапного волнения. Добраться до первых протоков Катуни оказывается возможно минут за пять бега трусцой и там я ещё сижу на каменисто-песчаном берегу, с удивлением наблюдая за неровными языками пенящейся воды, лижущей берег у моих ног. Мной снова овладевает странное отрешение, хочется сидеть и молча растворяться в гремящем бело-зелёном шипении, но опять приходится встряхиваться и с сожалением покидать чарующее место. Для меня Алтай начался с Алексея Тодинова и продолжился именно здесь.



Фото 40. Подвесной мост через Коксу.

Фото 41+42. Слияние Коксы и Катуни.


Но не всё так возвышенно. Ещё только идя к рекам, ловлю объективом сжатый в символический кадр слоган современной российской провинции. Этакий триптих из безвременной сельской картинки, советского райцентра, уже почуявшего веяния новых времён и городской постсоветской эклектики, горделиво претендующей на историзм. Выглядит это следующим образом. Слева начинает разворачиваться пожилой мужик на телеге, уныло понукая равнодушную лошадь. На телеге, свесив сзади ноги, столь же уныло сидит старуха с провалившимся ртом и остановившимся взглядом, она словно пережёвывает что-то бессильными челюстями. В центре, в глубине плана виден торец обшарпанного двухэтажного здания из белого кирпича. Квадратные окна издали производят впечатление зарешёченных. Наверху на ленте из столь приснопамятного красного полотна какая-то надпись. Её так и хочется прочитать как-нибудь следующим образом: «СИЗО, камеры предварительного заключения», или: «Детская колония им. Луначарского». Но надпись меня сражает своей новорусской бесхитростностью: «Юридическая консультация»… В этом заложен глубокий смысл: каждый, приходящий сюда, наглядно может увидеть и морально подготовиться к тому, что его ожидает в случае юридической неудачи. Немцы, путешествующие по России, где вы? Полную законченность пейзажу придаёт деревянное строение, напоминающее автобусную остановку, эволюционировавшую в магазин. На жестяном волнистом навершии прикреплено стилизованное безногое изображение древнерусского воина в шлеме и со щитом, а рядом пристроены крупные буквы названия: «РУСЬ». Спустя несколько секунд мужик в обвислом пиджаке разворачивается-таки и вяло дребезжит мимо меня. Всё так же уныло бредёт лошадь, густой запах перегара от её хозяина и пассажирки заставляет задержать дыхание и отшатнуться от неожиданности. Картина завершена.

Ты и всесильная, ты и бессильная, матушка Русь…



Фото 43. Триптих в Усть-Коксе.

В автобусе народа уже достаточно. Я нахожу глазами Светлану и подсаживаюсь к ней. Откуда здесь, почему и зачем? – вот что меня интересует. Светлана отвечает достаточно осторожно – на семинарах мы общались мало, а народ туда приезжал всякий. В том числе и напомнивший о себе в пути Володя Петров. Узнаю про него. Оказывается, из Нижнего Уймона он уже уехал, уехал куда-то на Байкал строить школу. Себя, естественно, предполагая в качестве директора.

- Директора или гуру? – уточняю я и Светлана с зажёгшимся понимающим огоньком в глазах лаконично резюмирует:

- Ну а как же без этого…

Это даже хорошо, что автобус вынужден проезжать всю Уймонскую степь. Сорок минут в дороге – небольшое время, а увидеть мы успеваем много. Горы с расстояния в полтора-два километра выглядят очень эффектно. Выступы, похожие на гигантские башни каменных бастионов, возносятся почти над самой Катунью, тёмно-зелёна шкура кедрача и ельника покрывает склоны ущелий. Ребристые обрывы, миллионы лет находящиеся под воздействием процессов выветривания, кое-где покрыты светло-оранжевым лишайником. Быстро ориентирующаяся на карте Ольга выясняет названия многих вершин, соотнося картографическое изображение с тем, что мы видим из окна автобуса. Постоянно взметающаяся пыль затрудняет дальний обзор, заслоняя горы слева бесцветным мельтешением и превращая пролегающую слева степь в унылую жёлто-серую поверхность. Всё-таки Ольга ухитряется разглядеть отмеченный на карте останец километрах в пяти от дороги.

Одну за другой мы минуем уймонские сёла: Октябрьское, Горбуново, Нижний Уймон… Незаметно сворачиваем и проезжаем через совершенно грандиозный катунский мост, впечатление грандиозности создаётся тем, что он тоже деревянный и подвесной, и опасно раскачивается под напором сильного ветра и движения автобуса.

Село Верхний Уймон или, как сейчас везде официально пишется, Верх-Уймон - одно из самых старых сёл Усть-Коксинского района, ему около трёхсот лет. В селе два музея: краеведческий им. Н.К.Рериха и музей старообрядчества. В краеведческом музее три крупных экспозиции: первая - посвящена истории села, вторая - археологическим находкам и предметам быта алтайцев, третья - экспедиции Рерихов в 1926 году на Алтай, которая являлась частью Транс-Гималайской экспедиции. В окрестностях Верх-Уймона есть древние захоронения-могильники.



Фото 44. Краеведческий музей в посёлке Верхний Уймон. На заднем плане – дом Атамановых.

Мы максимально раскрыты перед происходящим: нам неизвестно, что предложит нам Светлана, что мы увидим сами и куда решим отправиться самостоятельно.

Тихий посёлок в стороне от реки, куда мы въезжаем как-то буднично и незаметно – это и есть Верх-Уймон. Дом, куда приглашает нас Светлана, расположен фактически напротив восстанавливаемого дома Атамановых. Следующий за ним дом – это краеведческий музей. Если учесть, что в конце улицы живёт женщина, у которой домашний частный музей старообрядчества, а Светлана – музыкант, работающий с ребятами села, то улицу вполне можно назвать Культурным проспектом.

Нас встречает ещё одно знакомое мне создание – высокая светловолосая девица по имени Наташа. У Наташи льдисто-голубые с изучающим прищуром глаза, чуть вздёрнутая верхняя губка указывает на характер предельно независимый и колючий, движения её резки и тяжёлы. Именно её Светлана назначает нашим экскурсоводом, пока сама будет разбираться с делами.

Несколько в стороне от основной массы домов Светлана с мужем строят свой собственный дом, туда мы и направляем свои стопы. Светланины друзья-волонтёры из Минска, приехавшие на лето помогать строить дом вместе с мужем Светланы находятся сейчас в другом месте, потому что кроме собственного дома им приходится ремонтировать и обустраивать здание бывшего сельского клуба, который местные жители предоставили им в качестве будущей Школы Искусств.

Наташа идёт широким шагом, эмоций особых не проявляет, равно как и заинтересованности в наших особах, и мы целиком сосредотачиваемся на восприятие. Рассказывает она нам в основном про местных жителей и это действительно прелюбопытно. Живут здесь во многом по старинке, то есть мы приехали в достаточно глухое место, куда цивилизация если и доходит, то со скрипом и изрядно потеряв силу своей ударной волны. В селе примерно половина семей – старообрядцы, причём именно «старообрядцы», а не «староверы». Так называют себя сами местные, а «староверы» - это другая разновидность раскольников. Нам трудно понять их взаимоотношения, но между собой они прекрасно разбираются. Так вот, местные старообрядцы составляют общину, которая полугласно ведёт всю жизнь села.

То, что Наташа отвергает свою женскость, ведёт себя нарочито по-походному, мужеподобно и с женской точки зрения неуклюже, есть факт, никакого отношения к её идейным предпочтениям не имеющий. Оля несколько раз прерывает её, не дослушав до конца, делает достаточно вольные замечания и этим сразу настраивает её к нам непримиримо, что на её уровне этики выглядит как полнейшее игнорирование. Она нас в дальнейшем просто не замечает. По дороге мы потихоньку ориентируемся в окрестностях и намечаем интересующие нас места, а по возвращении нас уже встречают остальные минчане. Это молодые застенчивые и молчаливые ребята с разглаженными благостными лицами. Как-то совершено незаметно к нам подходит светланин муж Володя и тихо нас приветствует. Вместе со Светой они образуют более чем колоритную пару. Володя производит исчезающее впечатление, настолько он идёт по пути всех вещей, его присутствие практически ничего не изменяет на первый взгляд в окружающей обстановке. Но такое впечатление обманчиво и скоро мы исподволь в этом убеждаемся.

Со Светланой контакт у нас налаживается живой и непринуждённый. Мы непосредственно реагируем друг на друга и быстро приходим к взаимопониманию, улавливая сходный эмоциональный поток. Она на правах хозяйки быстро проводит нас по комнатам, – а их всего три, отделённых чистенькими занавесками, – показывает то, что, по её мнению, характеризует жилище. Прежде всего, это, конечно, пианино и многочисленные книжные полки, заставленные эзотерической литературой. С моей точки зрения, там её даже излишек. Ясно видно, что сразу несколько человек привезли сюда свои библиотеки, отсюда возникает впечатление скрещивания нескольких полноводных течений, почти зеркальных по отношению друг к другу. Все стены увешаны картинами Николая Константиновича и опять-таки их концентрация мне представляется слишком велика, слишком густые вибрации растекаются по комнатам. В целом там сосредоточенная и вместе с тем утончённая атмосфера. Мы садимся втроём пить чай и Светлана делится с нами увиденным и пережитым, мы, в свою очередь радуем и веселим её описанием нашей дороги. Взрывы искреннего смеха чередуются с минутами глубокого внимания рассказываемому. После Светлана с лёгким сожалением нам скажет:

- Жаль, что никого из ребят не было, им было бы послушать вас очень полезно, уж очень они возвышенные порой бывают, прямо не прикоснись.

А для нас совершенно становится ясно, что вся эта маленькая община держится исключительно на светланином энтузиазме и здравом смысле, подкреплённым незыблемым авторитетом её как старшей женщины. Сейчас она нам рассказывает про местные красоты, рисуя в воздухе воображаемую карту окрестных горных районов, и мы понимаем, что просто обязаны приехать сюда ещё раз, и приехать именно в горы.

- Я никогда не думала, что могут быть такие зелёные рассветы. Когда я видела всё это на картинах Николая Константиновича – эти облака, скалы чуть ли не красного цвета, ярко-малиновые такие... небо фиолетовое, - то всегда думала, что это художественное преувеличение. Я же сама в этом живу, знаю, как это бывает, какую роль играет в творчестве… Но когда Володя за трое суток увёл меня вглубь этих хребтов, когда я видела моими глазами эти высокогорные озёра, прозрачные, как слеза, эти абсолютно дикие скалы, эти смены дня и ночи, это небо над головой – я только тогда поняла, насколько Николай Константинович реалистический художник.

А я вспоминаю в этот момент Сашу с его убеждённостью в том, что нет ничего, что не согласуется с его представлениями о возможном и невозможном. Ну, конечно, уж он-то жизнь знает, где там какому-то Рериху…
Потом Светлана улыбается заразительно и юмор светится в её глазах, когда она повествует о социальных и, так сказать, туристических особенностях здешних мест.

- О, кого здесь только не перебывало! Иной раз приходят и с порога заявляют: «Вы – мой Учитель! Я буду жить с вами! С кем вы соединены?..» Стоишь и глазами хлопаешь в результате. Как узнают только непонятно, специально издалека ведь приезжают, лишения терпят. Потом недельку походят – и как-то остывают. У нас-то скучно: ни тебе посвящений, ни радений с факелами, ни миссионерской деятельности… А там глядишь: сидит уже под деревом с кем-то. Ну, ясно: нашёл себе гуру.

Мы посмеиваемся. Я по этому поводу всегда вспоминаю Морозова, его рассказы о подобных гостях в «Китеже». «Я бы и рад рассказать им, с кем «на связи» – это ведь совершенно неважно, – пошучивал Морозов, - да только постоянно путаюсь в терминах и меня всё время уличают. Вот если бы заранее договориться о символе веры, тогда другое дело. А они приходят – все духовные, прозрачные, фиолетовый луч давно уже все принимают… И с порога: «Мы к вам на всю жизнь!»… То есть вы представляете, да? – к вам в квартиру приходит человек и сообщает, что теперь он теперь будет жить вместе с вами. Всегда. А он ведь не просто приехал жить, а сразу вносит коррективы, - ему-то со стороны лучше видно, как что надо делать! То есть этот ваш гость не только к вам вторгается, в ваше пространство, он ещё и мебель начинает переставлять, а после этого ещё ждёт, что ему будут рады».

Я делаю вольный пересказ этого, подбадриваю Светлану, да она и не особо сильно унывает.

Отношения местных властей ко всем приезжим, тем более тем, кто заявляет о своей симпатии к Рерихам, вызывает гораздо большее сочувствие. Очень трудно устроиться на работу – и это при явной нехватке специалистов, трудно общаться с чиновниками, трудно элементарно выжить, не имея никаких средств к существованию.

Мы проехали пять тысяч километров, но вернулись к старым вопросам. Везде в мире царит приземлённое невежество, борьба за власть и духовная нетерпимость. И везде находятся люди, чья несломимая воля и любовь к жизни – к настоящей жизни! – создаёт цветники чистых и умных мыслей, богатства и одухотворённости чувств. Ими ведётся труднейшая р а б о т а в м и р у, серьёзность и огромная важность которой рано или поздно обязательно будет оценена. С глубокой нежностью и признательностью вспоминаем мы этих людей, подающих пример устремлённости к благородной цели, действительного бесстрашия и самоотверженности. Морозов в своём «Китеже», Лариса в Калуге, Юра в Туле, близнецы Саша и Гена во Владимире, Светлана в далёком и таком близком Верх-Уймоне…

Яркими звёздочками сияют они на просторах нашей необъятной страны, незримо сплетаются лучики их взаимной поддержки и уважения. Они д е л а ю т д е л о и ничьи преходящие симпатии и предпочтения не обесценят этого гранитного факта.

В доме достаточно много места, но всё не настолько, чтобы без тесноты уложить стольких людей. Поэтому у ребят есть серьёзная армейская палатка, которую мы видели, когда ещё гуляли с Наташей, там мне и назначается спальное место. Медленно идём мы по ночному селу, оно уже давно спит, чтобы проснуться с рассветом. Облака и пыльная мгла давно рассеялась, терпкие запахи, приносимые неслышным ветерком, убаюкивают, оглаживая утомлённое дорогой тело.

Мы останавливаемся и на некоторое время замираем, созерцая бездонный колодец опрокинутой прямо на нас Галактики. Выпуклые звёздные острова перешёптываются призрачным мерцанием, они дышат, живут своей бесконечно далёкой от нас жизнью и мы глотаем стекающие с них лучистые капли.
Неожиданно для самого себя я припоминаю расположения многих созвездий, показываю их. Мои спутники кивают с благодарностью, потом кто-то спрашивает о Полярной звезде. Я удивлён – уж больно простой вопрос, но ребята бесхитростны и прямы, они вовсе не подначивают непрошенного просветителя. Ну, хорошо: вот она, Полярная – ось мира, вокруг которой послушно вращаются куда более именитые звёзды.

- Велико наше невежество, - отстранённо констатирует Андрей.

Идём дальше и хорошо слышен немногословный эмоциональный монолог его. Речь идёт всё о том же: о тонких вибрациях, о Руке Благословляющей…

Мне очень сложно воспринять такое отношение к жизни. Я пытаюсь представить себе Николая Константиновича или Елену Ивановну, проходящих мимо элементарных познавательных сведений, коими владеть естественно для любого образованного человека и лишённых энтузиазма ко всему, кроме собственных духовных опытов. Пытаюсь – и не могу этого сделать. Первая Встреча произошла у них в 1920 году, им было уже без малого полвека, когда это случилось, они были людьми высочайшей культуры и серьёзных знаний. Иначе о какой науке и культуре они могли бы тогда вообще рассуждать?!

Поэтому люди, с трепетом твердящие имена этой фамилии и при этом не стремящиеся к синтетическому знанию, вызывают у нас с женой противоречивые чувства. Мы постоянно становимся свидетелями того, как прилежное чтение и разбор специфических рериховских текстов подменяет собой то широкое и глубокое познание, к которому Рерихи беспрестанно призывали.

Совершившие эту подмену наглухо закрывают себя от прочего мира, полностью погружаются в лексику и логику изложения этих текстов и растворяются в них, сужая собственную творческую волю до комбинирования заранее заданными элементами.

Любой разговор в такой среде неизбежно начинается, сопровождается и заканчивается ритуальными призывами авторитета основоположников при убеждении, что факт такого призыва сообщает словам особую ценность, а беседа при этом освящается, получая статус зарегистрированного вклада в культурное строительство.

Когда всякая незначительная реплика оснащается подобного рода символическим «рот фронтом», создаётся устойчивое впечатление, что кроме этого сказать такие люди, в общем-то, ничего не могут. Для них важнее подтвердить при помощи таких опознавательных знаков свою идентичность, принадлежность друг друга к одной референтной группе. Более того, у нас с женой в подобных ситуациях порой возникают сомнения вообще в наличии собеседника как такового. Приводимые ссылки и цитаты могут послужить интересным материалом, но человек в такие моменты словно пропадает куда-то, становясь пассивным проводником вычитанной некогда формулы. Не следует думать, что подобное отношение свойственно только некоторым из тех, кого привлекает наследие Рерихов. Подобный подход, причём в гораздо более крупных масштабах постоянно осуществляется и в вопросах научного характера, и при обращении с религиозными текстами, и вообще при любом объединении по интересам, вплоть до микрогрупп на работе и в институтах. Просто становится особенно досадно, когда уникальное явление высочайшей философской и этической мысли опускается на простенький уровень сигнализирования «свой-чужой».

Мы с Олей привыкли чутко следить за состоянием тех, с кем разговариваем, и когда ясно понимаем, что человек обеспокоен не столько темой разговора, сколько вопросом, что сказал по этому поводу его авторитет, интерес к общению угасает.

Я долго не могу заснуть на новом месте и пока подсознание ощупывает окружающее, привыкая и как-то классифицируя новые звуки, расположения вещей и дуновения, сознательная мысль выстраивается в чеканную колонну, продолжая внутри так и не высказанный монолог.

Если начать внимательно исследовать эту проблему, перестав утверждения людей о самих себе принимать за действительную правду, то вскоре оформится ясное понимание структуры всех этих взаимодействий. Конечно, они взаимно переплетены, как и всё в жизни, но всё-таки доминирование одного из мотивов проявляется отчётливо. По степени ясности мышления людей эти мотивы можно представить в виде многоступенчатой пирамиды.

На ступени, которую условно можно обозначить как нулевую, потому что она ещё не является собственно человеческой, но является, скорее, переходной от мира животных инстинктов, экзистенциальная тревога, изначально присущая каждому человеческому существу, бывает исключительно обострена. Чтобы оправдать своё существование на этой переходной стадии, надо придать ему не вызывающий сомнений смысл, который может не вызывать таких сомнений, если только отождествится с чем-то абсолютным, обязательно с приставкой «сверх». Например, со сверхучением. И тут уже неважно, насколько выбранный комплекс идей отвечает такому определению, важно, ч т о именно для человека представляет бoльшую ценность: сама идея или то, что она «самая-самая-самая». Люди с грубой, вещной ориентацией довольствуются дистрибьюторской идеологией какого-нибудь «Гербалайфа», «Визиона» или «Орифлэйма». Тот, кому этого недостаточно, рвётся обрести бездумное формальное единство, иррационально веря в мультяшные лозунги лидеров дианетики, свидетелей Иеговы или поклонников Анастасии. Проявляя при этом нешуточное желание быть убеждённым окончательно, заглушить в себе самостоятельную и от того неизбежно критическую мысль. Кто же от природы обладает более изощрёнными духовными запросами, самозабвенно растворяется в новейших системах психоанализа, мистических учениях, Агни Йоге… Или понимает их в сказочном, предельно упрощённом виде.

На первой ступени некоторым уже мало уменьшить глобальную тревогу, важно ещё и осмысливать свою непосредственную деятельность, включая действительные этические установки. Развитие такой потребности уже выявляет индивидуальность и способствует критическому отношению к себе и своему делу; базальный восторг от обезличивающего единства с «истинно посвящёнными» уже не удовлетворяет. Однако недостаточные представления о реальной сложности мира и слабо отточенная в области широких обобщений мысль не позволяют выходить за определённые данной духовной традицией рамки. Имеющийся в наличии небольшой запас таких аналитических сил огораживается плотиной и уровень их становится хоть и ограничен, но довольно высок. Человек как бы уберегает себя от противоречий. При решении практических задач такая позиция может быть очень сильна.
На второй ступени человек готов работать мыслью, как скальпелем, и он ясно видит глубокие противоречия внутри каждого течения мысли, если придавать ему абсолютный характер и резко отделять от сопутствующих течений и направлений. Он честно старается охватить всю совокупность встречающихся феноменов, исследовать их и понять. Но беспредельная широта этих феноменов плюс определённая ограниченность аналитического метода, употребляемого им по преимуществу, не позволяет примирить между собой многие идеи, а различие возможных подходов и точек рассмотрения делает воззрения такого человека достаточно эклектичными. Он лучше видит общую картину, но у него не хватает сил собрать её в единый фокус и синтетически осмыслить, структура личности его несколько рассыпана. Напротив, личность человека на первой ступени намного цельнее и последовательнее, хотя и поддерживает эту цельность построением искусственных границ. Таким образом, внутренний рост и готовность воспринять нечто большее, перейти на вторую ступень, неизбежно будет сопровождаться тяжёлым кризисом от утери чёткой сориентированности внутренних установок.

Только на третьей ступени развития, когда мысль и чувства человека заострены до невидимости и сливаются в едином устремлении постичь истину, возможен выход из ограниченной сферы действия привычных закономерностей с одной стороны и из лабиринта хаотически перепутанных идей, рефлексий и разных способов их выражения со стороны другой.

Если нулевая ступень врастает в землю и всецело ей принадлежит, то третья – обнимает её целиком и выходит далеко за её пределы. Есть в этой пирамиде и подземные этажи. Живущие на них люди довольствуются отсутствием направляющей идеи, их сознание сумеречно и неразвито. Они пытаются уйти от двойственности человеческой природы погружением в животное состояние, автоматически воспроизводя элементарные социальные функции и ублажая примитивные желания. Вопрос «зачем я это делаю?» для таких существ недоступен, и хотя их тоже несколько разновидностей по степени погружения в бессознательное состояние, общее, что их объединяет – это отсутствие поиска смысла жизни.

Виртуозное храпение сбоку утихает и я тоже погружаюсь в бессознательное состояние.


День тринадцатый


Поздний подъём, ненужная помощь, посох, музей, тётя из СибРО. - Горка, травы, камень, спуск, табун, земляника. - Ребята на лошадях, домашние животные, облака.

Просыпаюсь я поздно в полном одиночестве. Ребята уже давно встали и ушли, деликатно оставив меня досыпать после долгой дороги. Пока я прихожу в себя, в дом и завтракаю, время приближается к полудню.

Энергично стряпающая Светлана раскладывает всем маленькие порции чего-то зелёного и вегетарианского и я тихо этому радуюсь. Не потому, что всегда привык питаться зелёным и вегетарианским, но потому что в путешествии это во сто крат лучше, нежели то, чем нас пытались кормить у Веры. Заодно и пользуюсь возможностью более внимательно рассмотреть обитателей этого дома. Особый интерес вызывают, конечно, те, кого сразу можно выделить как лидеров: Володя и Андрей, а также Наташа, хотя её положение скорее обусловлено более её постановкой себя в этом мужском обществе, нежели её реальными качествами.

Володя – «вечный юноша» трудноопределимого возраста, он черняв, сухощав и невысок, на впалых щеках щетина, ещё не ставшая бородой. Он незаметен и тих, только в глазах всё время поблёскивает скрытый юмор интроверта.

Андрей выглядит покрепче, это жилистый и тоже невысокий парень с широким лицом, туго обтянутым загорелой кожей и огромными, глубоко посаженными сновидческими глазами.

Оба они всё время самоуглублённо чем-то заняты, принадлежа к той категории людей, с которыми хорошо вместе работать и совершенно не хочется ни о чём разговаривать. Каждый из них настолько пристально всматривается во что-то нездешнее, видимое только ему одному, настолько погружён в полный долготерпения внутренний диалог с этим нездешним, что сама мысль о нарушении этого молчаливого, сосредоточенного общения представляется противоестественной.

Другие ребята тоже молчаливы и доброжелательны, они постоянно тихо улыбаются, с восхищением взирая на мир вокруг и людей в нём. С нашей точки зрения от основного русла жизни они достаточно сильно оторваны, но и мы сами являемся таковыми с точки зрения ещё большего количества людей. Так что в значительной мере дело в точке отсчёта.

Как-то очень легко Алтай связался с нашей жизнью, множество ниточек протянулось сюда из прошлого, сделав эти места в чём-то даже домашними и родными. Абстрактное географическое представление сменилось совершенно конкретным и тёплым чувством.

Ненавязчиво мне предлагают поучаствовать в общей с ребятами работе – перевозке колотого камня к стройке.
Увидев масштабы предстоящих работ, понимаю, что моё участие будет чисто символическим, своего рода жестом расположения и доказательством единства и чистоты намерений. Между так называемым «карьером», состоящим из груды скатившихся или специально сброшенных валунов и стройкой сосредоточенно пыхтит туда-сюда воинственно трещащий трактор с прицепом. Путь в целом занимает не меньше двадцати минут, после чего на прицеп быстро закидывается новая порция стройматериала и всё повторяется. После первой загрузки ребята разбредаются кто по склону вверх, кто к ручью, кто просто садится и начинает тихо беседовать. Я обнаруживаю пыльные и колючие кусты малины и чёрной смородины и углубляюсь в них, насколько позволяет сыпуха с одной стороны и крутой кряж с другой.

Потом несколькими словами перемолвливаюсь с Володей. Он коротко спрашивает про Никифорова. Оказывается, он тоже с ним встречался, но ни малейшего благоговения в его голосе не ощущается, когда он реагирует на мой сочный рассказ.

- Да, он хороший травник… Животный магнетизм, всякие феномены легко, наверное, получаются…

Яркость воспоминаний сразу отступает в тень, сила и непосредственность ольгиной реакции тоже. Никакого чрезмерного интереса к нашей поездке он не проявляет и меня это радует, потому что, честно говоря, беспрерывно быть первым номером и развлекать ахающих аборигенов уже порядком поднадоело.

В очередной раз покидав на прицеп заранее отколотые от холма камни, спускаюсь к ручью, который миниатюрным подобием Катуни энергично журчит вдоль дороги. Собственно, это и есть Катунь, разделяющаяся у села на добрый десяток рукавов и рукавчиков. Безумолчно струящаяся холодная вода изредка вспыхивает под отвесными солнечными лучами и тогда кажется, что в этом месте льётся холодный золотой огонь, бесконечно повторяя все впадинки, водовороты, излучины и заливы с обратным течением. Достаточно широкая по сравнению с ручьём отмель завалена камнями, наполовину увязшими в песке, редкой, но чрезвычайно яркой траве и густо рассыпанной разноцветной щебёнке. Прохаживаясь вдоль отмели, обнаруживаю чуть изогнутый корявый сук очень интересной формы. В руках он держится как самый настоящий посох с набалдашником, похожим на баранью голову, а книзу сужается, обнаруживая при ближайшем осмотре большую гладкость под слоем присохшей земли. Я увлечённо споласкиваю его и с каждой минутой он нравится мне всё больше. Может быть, это знак мне, может, это жезл древнего мага или предводителя, терпеливо ждущий нового хозяина… Вдалеке опять тарахтит трактор и я откладываю находку, уже твёрдо решив взять её после с собой. Так вот и поработал часа полтора…

Двухэтажное здание краеведческого музея раньше целиком принадлежало музею Рерихов. После каких-то событий, оставшихся для нас не до конца ясными, его закрыли, второй этаж передали библиотеке. После чего спохватились и решили превратить остатки экспозиции в краеведческий музей. Знак Знамени Мира, вырезанный из дерева, с крыши так и не снят, что придаёт зданию особый строгий колорит. В узком коридорчике присутствуют несколько живописных чучел птиц и зверей, которыми поделился с верх-уймонским музеем его республиканский собрат в Горно-Алтайске, этнографическая экспозиция размещается в одной из двух комнат. Во второй комнате картины алтайских художников, среди которых мы замечаем один подлинник Чорос-Гуркина и вставленные в деревянные рамки репродукции картин Рерихов. В этнографической комнате стоит сундук с приданым, то есть фактически не разобранные и неатрибутированные экспонаты, назначение многих из них уже помнится смутно. Рядом со входом маленькая каморочка, где сидит утомлённая безлюдьем хранительница музея. Она рассказывает нам, тем не менее, что в музей приезжает очень много народа. Мы глядим на её заспанное лицо и нам с трудом верится в это. Но нам она действительно рада и рассказывает подробно всё, что может, тем более, что Оля быстро проявляет знание предмета, определяя что из приданого соткано на дощечках, а что на берде. Оказывается, местные уже утеряли эти навыки.

Лиственничные бревенчатые стены в свою очередь создают тёплое ощущение и эмоционально музей у нас оставляет хорошее чувство.

Несмотря на закрытую калитку у дома Атамановых, Оля подходит к ней достаточно целеустремлённо, чем вызывает громкий лай находящийся там на цепи большой чёрной собаки, а уже на лай выходит немолодая полноватая женщина с напряжённым выражением лица. Подойдя к калитке по песчаной дорожке, она останавливается с выражением немого вопроса на лице и готовности к немедленной психологической обороне. Оля берёт инициативу в свои руки, рассказывает, откуда мы приехали, где остановились, просит посмотреть дом, из которого слышна духовная музыка. В этом ей отказывают под тем предлогом, что работающий внутри столяр не любит, когда его отвлекают, а смотреть там совершенно нечего, потому что идёт ремонт. Про себя женщина скупо говорит, что сейчас в отпуске и сама из Новосибирска, после же СибРО пришлёт другого человека, а она уедет. Во всём её поведении ясно читается желание избавиться от нежданного пришельца, но сделать это так, чтобы потом нельзя было упрекнуть себя в неэтичности. Дескать, «вот вы надоедаете нам все, а мы всё равно останемся этичными и всё равно продолжим эволюционную работу». Так они и простояли минут десять: Ольга с одной стороны калитки, облокотившись на неё, женщина – с другой, не делая никаких движений навстречу и не проявляя никакого интереса к нашему появлению. У Ольги в результате сложилось впечатление, что Роза (а женщину звали именно так) получила чёткие инструкции от вышестоящих товарищей ни с кем в контакты не вступать и никого на территорию не впускать. Учитывая то, что крупные рериховские организации давно уже повторили судьбу христианских церквей или того же приснопамятного марксизма и принадлежащих к этим организациям людей интересует при общении прежде всего не отношение к самим Рерихам, а к той или иной рериховской организации, мы не удивились. Но добродушие и гостеприимство – категории всё-таки универсальные. К тому же как хорошо, когда человек ни от кого не получает инструкции на все случаи жизни!

Идём к горке – уж очень велика охота оглядеться, по пути обмениваемся впечатлениями и наблюдениями относительно увиденного и услышанного нами у Светланы. Особый интерес вызывает общая атмосфера в доме, то, что незримо обволакивает каждый предмет в нём.

Мы сразу обращаем внимание на искры, пробегающие между Андреем и Наташей, несмотря на их кажущуюся эмоциональную индифферентность. Мимолётный, ничего не выражающий взгляд в момент, когда этого не диктует логика ситуации, чуть заметный кивок в общем разговоре, изредка воздушное прикосновение пальцами, - всё это неслышная игра на прозрачных струнах души. О телесном здесь думать не принято и они наверняка изо всех сил пытаются быть убеждёнными в том, что их взаимный интерес носит характер чисто духовный.

Стены в доме тонкие. Оля становится невольным свидетелем их разговора за занавеской.

- И тогда я почувствовал: Владыка рядом, он коснулся меня ладонью, и я испытал настоящее блаженство, я понял – Он всегда с нами, надо только помнить об этом, - экзальтированной скороговоркой пришёптывает Андрей.
Наташа что-то шепчет ему горячо, видимо, вразумляя, потому что Андрей от волнения повышает голос.

- Нет, это настоящее! – с напряжённой пламенной верой настаивает он. – Я чувствую это всем сердцем. После таких минут ничего не страшно, они запоминаются на всю жизнь!..

И опять успокаивающий шёпот Наташи…

Вот так. У дома есть своя жизнь и в этой скрытой жизни совсем по-другому проявляют себя те, кого мы видим молчаливыми и сдержанными в проявлении чувств. У людей есть тайны и они ни в малейшей степени не намерены посвящать в них случайных гостей. Ароматы рассказов Грина витают в ауре дома. Улей и сад.

В другой раз Светлана уходит с кухни в большую комнату и приглашает меня. Я несколько мешкаю и в комнате никого не нахожу, только приглушённые голоса слышатся за занавеской. Сомневаюсь, что делаю правильно, но всё же стучу негромко в косяк и слегка отвожу занавеску. В комнате темно, и только свеча горит ровным пламенем. Все замолкают и глядят в разные стороны, словно случайно тут оказались.

Позже я спрашиваю у Светы осторожно, не помешал ли тогда.

- Нет-нет, что ты! – отзывается она мимоходом, но меня не покидает ощущение противоположного.

Сёла Уймонской долины обнесены поскотиной и домашние животные свободно ходят внутри ограждённой территории. Нам в диковинку смотреть, как гуляет по улицам хорошо кормленая скотина, как встречаются на одном перекрёстке корова с телёнком, свинья с выводком поросят, стадо гусей и индюшка с индюшатами.

Горка вырастает как бы исподволь, заслоняет собой небо и мы скоро идём уже по крутому травяному склону, обходя редкие камни и стараясь не приминать соцветия особенно пышных трав. Я весь погружаюсь в пружинистый ритм быстрого подъёма, с наслаждением ощущая как ноги наливаются жгущей свинцовой тяжестью. Привычка взбегать вверх по московским эскалаторам в метро поддерживает меня какое-то время, но скоро остаётся только заунывно шуршащая под ногами трава, стрекочущие ароматно цикады и единственная мысль: куда поплотнее поставить ногу при следующем шаге; на большее не хватает никаких сил. Оля давно осталась где-то позади, не выдержав принятого мной темпа, да и не стремясь устанавливать подобные рекорды, а я один на один с законом тяготения пытаюсь восходить, не сбавляя шага. В момент, когда уже полуотключившийся разум шепчет: «Всё, падай», я достигаю первого холма и могу несколько секунд перевести дух, оглянуться и понять, куда забрался. Увиденное торопит поскорее дойти до вершины, и я, безуспешно представляя за спиной антигравитационный двигатель, упрямо лезу наверх.



Фото 45. Панорама с горки вблизи Верхнего Уймона. Прямо впереди облаками закрыта гора Батун.

Долго-долго стою на самой вершине, представляющей из себя ровную площадку примерно в десять квадратных метров, и медленно поворачиваюсь в разные стороны. Зелёное лезвие Катуни, похожее на многолепестковый африканский кинжал, расслаивается, обтекая белые отмели, и уползает под защиту каменистых гребней и тёмно-зелёного прибрежного леса, справа Верх-Уймон со всеми своими тропинками и покосами, на другом берегу виднеется Горбуново. Соседние хребты задумчиво взирают на меня, они уже не подавляют неприступностью, словно бы наполовину склонились, заметили человека и раскрыли свои тяжеловесные объятия. В сторону, противоположную от села, начинается достаточно крутой обрыв, сплошь поросший по склону густым кустарником, у меня мелькает экстремальная мысль спускаться именно там, но м и р вокруг бесшумной волной проплывает сквозь меня, гася все порывистые эмоции, расслабляя и умиротворяя. И ещё облака. Я ложусь на землю и лежу, глядя в небо – всё-таки и оно стало немного ближе.


Панорама Катунской долины с горки вблизи Верхнего Уймона.

Фото 46. Чуть левее центра можно увидеть Усть-Коксу. Фото 47. За Катунью – село Горбуново. Фото 48. На правом краю у горизонта – Нижний Уймон. Фото 49. Верхний Уймон.


Оля приходит минут через пятнадцать, она шла нарочито медленно и ей проще сжиться с окружающим. В руках у неё маленькие букетики зверобоя и чабреца. Нам нравится их душистый запах и мы наслаждаемся их сухим ароматом, покоем и отрешённостью.

Вниз спускаемся траверсом, - по другой дороге, более пологой. Постепенно сёла и горы скрываются за ровным светлым лесом, обманчивость близости почти рядом выпирающих всхолмлений кружит голову от желания преодолеть расстояние по воздуху. По мере спуска теряется акварельность красок, всё плотнеет и густеет. Собственно, солнышко уже низко над горизонтом.

С тропинки сбиваемся и последние метров пятьдесят прокладываем себе путь через колючки и больно хлещущие ветви приземистых кустов. Так вот сразу всё навалилось… Но к реке выходим обновлённые.

Катунь непривычно голубая, - это яркое небо отражается в её бурлящих водах. Застывшие столбики розово-серых облаков, прорезанные размазанными горизонтальными прядями по-особому подчёркивают объём предвечернего неба. Лошадки, тренькая певучими колокольчиками на шеях, одна за одной уходят в лес. Кажется, это мы их спугнули. В лесу обнаруживаем настоящие земляничные плантации, разбросанные у деревьев и погружаемся в бесподобные запахи.



Фото 50. Катунь.

Оторваться от земляники просто невозможно, тем более такому азартному собирателю как я. Крупные ароматные ягоды сияют светло-красными огонёчками, приоткрываясь от лёгкого поворота головы, и манят к себе. Набухшая сочная плоть пахучей горной земляники кружит голову, одна за другой наполняются и опустошаются горсти. Кто бы мог подумать, что в середине августа нас ожидает такой подарок! Оля уходит далеко вперёд. Она не настолько зорка, кроме этого её ещё привлекают лошадки, бредущие в сторону села. Их так много, что становится совершенно ясно - не мы явились причиной из ухода с берега. Просто пришло время возвращаться.

Трава на полянах и лесных лужайках напоминает английский газон, настолько ровно и повсеместно она выщипана. Но лошадки находят что-то съедобное; то там, то тут раздаётся треньканье колокольчиков, и животные небольшими группами появляются то справа, то слева.

- Я хочу вот эту сфотографировать, в белых носочках! – как девочка, Оля надувает губки и смотрит на меня с непонятным выражением; вероятно, хочет, чтобы я разделил её восторг. – Видишь, какая она красивая!

Она хищно и от этого крайне забавно подбирается к тем лошадям, среди которых мирно гуляет та самая, «в белых носочках». Снимок сделан и только после этого я объясняю жене, что эта лошадка вовсе не лошадка, а мерин, причём ярко выраженный.

- Дурак, - обиженно сообщает жена. – Псих-ля-ля.

- Я не при чём тут, это жизнь такая, - не соглашаюсь я.

Уже начинает смеркаться. Мы подходим к посёлку и я с тоской понимаю, что серьёзно ошибся, отдав фотоаппарат жене. Мы наблюдаем полную потрясающей экспрессии картину: с маленького холмика спускается лошадь, на которой восседают сразу трое ребятишек, а чуть внизу, совсем рядом затормозили на велосипедах ещё четверо. При этом велосипедов у этих четверых только два. Лошадь осторожно ступает, боясь поскользнуться и уронить драгоценную ношу, ребята внизу на какой-то краткий миг замерли, повернулись к всадникам…

Пока я отнимал фотоаппарат у ничего не понимающей жены, судорожно расстёгивал молнию футляра, ребята разъехались. Кончилась чапаевская конница, разошлась по своим делам.

Уже идя по селению, я снова встретил тех, на лошади. Рядом было ещё несколько ребят на конях и на фоне розового закатного моря один мальчуган, выпрямившись в седле и полуобернувшись, вытянул вверх руку, словно призывая остальных в конную атаку. Я сразу вспомнил «Неуловимых мстителей», свой детский роман «Индейцы», но сделать кадр опять не успел. Пацаны меня заметили.

- Он сейчас класс покажет, а вы его сфотографируйте! – закричали они. – Андрюха, покажи класс!

Но это было уже неинтересно. Я не люблю, когда люди позируют, пытаясь передать какое-то движение. Движение происходит, его нельзя затормозить, оно вписано в окружающее пространство и заканчивается вместе с отведённым ему временем. А попытки искусственно повторить только что завершившийся эпизод слишком натянуты и грубы, ибо совершаются не по велению жизни, а из декоративного эстетства. Тяга к подобным искусственным стоп-кадрам проистекает от ложного стремления найти опору прекрасного в вещном, осязаемом знаке, оторванном от всех окружающих явлений. Однако ясно, что только окружающие явления эти и могли вырастить данное движение и паузу в нём, выразившую в себе внутреннюю цель момента. И все блики, тени и смыслы запечатлелись тогда на мгновение в едином иероглифе и рассыпались, а неостановимый жизненный поток полился дальше, подготавливая и организуя текучие силы пространства в новый каллиграфический символ.

Мы испытываем странное чувство. Если бы не машины в гаражах, то складывалось бы полное впечатление перемещения во времени. Молодые парни верхом на конях, бородатые мужики с вожжами и румяные бабы на телегах, крик петухов и густая, глубокая ночная тишина.

Вот так, в лучах заката спустившись с горного отрога, жадно припавшего своими обрывами к прохладным катунским водам, мы медленно шли по деревенской улице, наблюдая, как вершины гор смело поднимаются над вытканной червоным золотом лентой облаков. Приблизившись к дому Светланы, за вечерними звуками села мы различили чарующую мелодию знаменитого полонеза Огинского. Не о прощании с родиной говорил он нам, но будил дивное чувство возвращения на родную сердцу землю, чувство узнавания и светлой радости причащения.

В тот же день мы увидели камень.



Фото 51. Закат в Верх-Уймоне.


День четырнадцатый

День нас радует. - Батун: кузнечик, саранча, смородина, малина, кедры, листвень, мужик с бензопилой, Белуха. - Спуск: саранча медитирует, баба на телеге, закат. - Беседа со Светой: «Сам» и «Сама», нумерология и характеры, история переезда.

Как и собирались накануне, просыпаемся поздно и, наскоро перекусив, отправляемся штурмовать первую в моей жизни вершину под своеобычным названием «Батун», что, как выясняется впоследствии, означает дикий лук в языках тюркской группы.

Пересекаем всё село, и оно оказывается достаточно большим. По пути заходим «отметиться» к Свете в её будущую школу, проходим мимо магазина, где неожиданно находим развёрнутый на багажнике легковушки мини-рынок. Два десятка пар различной обуви, какие-то пояски, брючки… Филиал Горно-Алтайского рынка, не иначе.

С утра погода неожиданно жаркая и безоблачная. Чистое небо обещает прекрасную видимость в горах и мы в бодром настроении идём через весь Верх-Уймон и обширное поле в сторону отрогов. Из-под ног у нас горстями сыплют кузнечики, густое стрекотанье и напряжённое гуденье крупных насекомых заполоняет всё вокруг. Один кузнечик приводит нас в восторг и энтомологический трепет. Он не торопится скакать от нас прочь, сосредоточенно сидя на покачивающемся под его тяжестью стебельке. Размером он почти с указательный палец, он расправляет крылья, складывая их поудобнее, и видны ярко-красные подкрылки и оранжевое в полосочку брюхо. Я немедленно изловчаюсь и хватаю животное, стремясь рассмотреть его поближе. Кузнец возмущённо дрыгает неожиданно мощными ногами своими и наполовину выбирается из полона, но я торопливо перехватываю его и запихиваю обратно. Мы с Олей изучаем кузнеца, а он дёргает передними лапами и продолжает молчаливо выкарабкиваться из западни. Долго мы его не терзаем. Я раскрываю ладонь и гость наш, расправив свой аэродинамический костюм и размяв лопатки, с достоинством сигает в высокую траву метра на два в сторону.

Захваченные столь необычной близостью и количеством прямокрылых, мы скоро буквально натыкаемся ещё на одно существо, на этот раз абсолютно зелёное, без оттенков. Оно ещё более молчаливо и ведёт себя с ещё большим аристократизмом, переходящим в снобизм, будучи почти в полтора раза крупнее изловленного накануне великана. Оля объясняет мне, что это уже не кузнечик, а так называемая степная кобылка, то есть, говоря языком прозаическим, – саранча. Я покорён её размерами и статью, и, не обращая внимания на увещевания супруги, самозабвенно охочусь на брата меньшего, который, не испытывая, видимо, ни малейших сентиментальных чувств ко мне, стремглав улепётывает в густую траву. Но, уважая его деликатность, я всё же не даю ему окончательно ретироваться. Недаром я человек разумный. Мои далёкие предки сходным манером, наверное, загоняли мамонтов и белуджитериев. Кобылка сидит смирно после поимки, а я в порыве энтузиазма сую добычу под нос Оле, потрясая воинственно сим трофеем.

У самого края долины мы созерцаем лёгкое облачко, похожее на бумажного змея, выплывшее из-за отвесного каменистого хребта, от интенсивного выветривания похожего на гигантский ломоть экзотического тёмно-серого сыра. Нам радостно видеть это.



Фото 52. Лёгкое облачко, похожее на бумажного змея.

Горные леса имеют исключительное значение. Лес обводняет горы. Вода проникает в трещины, насытив каменистую почву и собирается на недоступной для корней глубине. Там она сливается с другими потоками и выступает затем наружу в виде горных источников, а иногда уходит ещё глубже, образуя артезианские воды.

Подъём на Батун почти всё время происходит по лесу, лишь в самом конце начинаются сочные альпийские луга. Собственно сам подъём, достаточно пологий, ведёт своё начало от холодного горного ручья, который мы уверенно форсируем, балансируя на мокрых камнях импровизированной переправы. Дорога наезжена тракторами, поэтому всё проще, нежели можно было предположить вначале. К тому же по краям, в буйствующей гуще плотного кустарника, растёт неимоверное количество красной смородины, говоря по-местному, кислицы.

Красная смородина нас восторгает и изумляет. Довольно невзрачная в европейской части России, на Алтае, поздно созревая, она приобретает поистине громадные размеры и гораздо более насыщенный цвет. Вкус при этом сохраняет прежний. Ягода настолько крупна, что невольно приобретает каплевидную форму. Уйти от этих зарослей буквально невозможно, несмотря на быстро образовавшуюся оскомину. Кое-где встречается и малина, переспелые гроздья свисают иногда к самой дороге и осыпаются от неосторожного касания. Во мне просыпается древний собиратель и я, залезши в глубину плодоносного кустарника, надолго там застреваю.

- Ну вот, залез медведь в малину, ничем теперь оттуда не выковыряешь, - шутливо резюмирует жена, а я делаю жадное выражение лица и урчу демонстративно.

Из-за подобных вылазок продвижение сильно затягивается, но мы не переживаем, – мы хотим немного отдышаться, получить максимум удовольствия и превратить подъём в приятную прогулку. Подъём, между тем, кажется, продолжается бесконечно и мы уже несколько раз спрашиваем себя: не сбились ли мы с пути?

На выходе из леса, когда особенно часто стали попадаться стройные сильные кедры и кряжистые, раскорячившиеся лиственницы, мы утыкаемся в подсевшую и замшелую деревянную избушку, из-под которой самозабвенно лает плохо различимая в траве собака. Вышедший к нам заросший мужик в рабочей одежде жалуется на превратности судьбы. Он пилил деревья, за которыми вот-вот должен приехать трактор, и последнее дерево совершенно неожиданно стало падать прямо на него. Да так, что он едва успел отскочить. Полотно бензопилы превратилась в шипастую спираль, а ему, не выполнив и половины необходимой работы, пришлось возвращаться.
Он же объясняет нам, что прямо мы не пройдём, потому что впереди натянута охранительная сетка маральника. Маралы – горные олени с красивыми ветвистыми рогами, в этих рогах содержатся ценнейшие и уникальные вещества, активно используемы в фармакологии и парфюмерии, поэтому издавна люди старались использовать близость с этими животными.

Мы ободрены заверениями мужика о том, что идти нам осталось не больше часа. А мы-то думали, что уже фактически всё…

Но прошёл час и мы дошли, прорвавшись-таки сквозь высоченную густую траву. И тут оказалось, что вершины как таковой у Батуна нет, есть высокий хребет с отдельными гранитными останцами размером с двухэтажный дом, там и тут разбросанными по густому кедрачу. Находим перед спуском открытое место, словно балкон на башне готического замка и облегчённо приваливаемся к сухому мху и тёплым корням, что корявыми пальцами погружены в камень и плотную глину обрыва. Перед нами расстилается целиком вся Уймонская степь, похожая на ладонь доброго великана, сзади, на юге, ближайшая легко узнаваемая вершина с характерным названием Чёрный Шиш, а справа, на юго-западе, сияет ослепительный трезубец Белухи.



Фото 53. Вершина Батуна.

На самом горизонте горы сливаются с небом, затягивающимся перистыми облаками, похожими на листы гофрированного металла с вычеканенными на них хребтами и каньонами, с восточной стороны такая картина виднеется особенно отчётливо. Узкие воздушные сизо-синие хребты и поперечные отроги, рассекаемые синими ущельями, тянутся к склонившемуся светилу. Нестерпимый блеск острогранной Белухи противостоит этому рифлёному сизому океану, всё контрастнее оттеняя меркнущий под листами облаков небосвод. Горы на севере, сперва казавшиеся стадом исполинских мастадонтов, тоже начинают терять чёткие очертания, замываться исподволь натягивающей мглой.


Панорама Уймонской долины с Батуна.

Фото 54. + Фото 55. Слева у самой Катуни видна горка, с которой была сделана панорама Уймонской долины. Чуть правее – Верхний Уймон

Нам пора возвращаться. Здесь, на вершине, гораздо холоднее и ветер, непрерывно струящийся над долиной, уже не освежает, а пробирает, обдувая остывшую кожу, отчего становится щекотно и зябко. С благодарностью мы оглядываем ряды кустов и ёлочек, скрывающихся в тени раскидистых кедров, овражки и гребни Батуна, и устремляемся вниз по склону, забирая чуть наискосок и намереваясь добраться таким образом до тёмного вьющегося шнурочка тропинки, по которой мы поднимались, обходя последний крутой рубеж.

Спуск по рыхлой нехоженой земле оказывается непрост, иногда от падения нас удерживает лишь приминаемая ногами высокая упругая трава. Под нами расстилается лесной ковёр и тягуче замирает сердце, стоит представить, как легко, должно быть, чувствуют себя птицы, когда парят над ним, поддерживаемые только голубыми воздушными массами.

К тому же нам непросто идти, потому что взгляд невольно ищет на юго-востоке холодный пылающий ломоть Белухи.

Белуха сложена осадочными отложениями девонского периода. Они представлены метаморфическими сланцами, яшмокварцитами, песчаниками и различными конгломератами их. Северная часть массива сложена породами силурийского периода. Сотни миллионов лет слагающим гору породам… Сотни миллионов лет земная кора выгибалась и морщилась, собираясь в грозные складки, поднимались и опускались древние моря со странными, чуждыми нам обитателями, прежде чем выкристаллизовался этот студёный алмаз, отшлифованный вечными льдами.



Фото 56. Вид на Белуху с Батуна.

Оля неожиданно всхлипывает как маленькая девочка, по-детски машет рукой.

- Белушенька!.. Ты такая прекрасная! – восклицает она и уверяет. – Мы к тебе обязательно вернёмся, слышишь? Только ты никуда не уходи, ладно, Белушка? Мы тебя очень, очень любим!

Белуха слушает внимательно, строго блестит молчаливыми гранями. Ей не привыкать к подобным признаниям, но, похоже, увидеться с нами ещё раз она не возражает.

С глубоким и радостным чувством вспоминаем мы поход на Батун, ставший для нас квинтэссенцией всего путешествия, и бережно храним в памяти мельчайшие детали этого исполненного глубочайшего символизма действа. Сияющие на солнце капли кислицы, матовые ягоды малины и крупные грозди чёрной смородины… Стройные ели, взлетающие к свету из глубины ущелий, кряжистые лиственницы и пышные кедры. Ещё дальше – луга, травы в человеческий рост, красные семенные коробочки цветов, скалистая вершина Батуна – и Белуха. Белуха вечная, Белуха царственная, Белуха сияющая.

Ты открылась нам в переплетении кедровых ветвей, за синей далью горных лугов, в окружении покрытых снегами стражей, обращённая к чистому голубому небу, - сияющая пирамида – заветные врата таинственного Беловодья.

И, припав к лоскуту мха на вершине, не отрывая взгляда от сияющей Белухи, мы чувствовали, как в унисон нашему сердцу бьётся исполненное любви и доброты могучее сердце Алтая.

Мы несли в себе это биение, когда на следующий день прошли двадцать пять километров под ливнем, добираясь до Усть-Коксы, когда пять часов ныряли по перевалам и крутились на серпантинах обратной дороги в Горно-Алтайск, когда, подобно стреле, мчались по трассе в Новосибирск, а оттуда – на поезде, слыша зов властной и самоуверенной Москвы.

Мы несём его в себе и сейчас, приобщённые к великой и древней тайне; тайне, величаво дающей жизнь и любовь своим детям.

Прими наш низкий поклон, мудрый, благословенный Алтай!

У подножья мы снова задерживаемся у ручья, долго смотрим, как ледяная вода кипящими каскадами бурлит вокруг камней и деловито несётся дальше, то ускоряясь, то замедляясь в своём стремлении напитать долину. Здесь ручей служит своеобразным рубежом между равнинной местностью и ещё пологими отрогами горного массива. Перейдя на другой берег, мы чувствуем себя дома. Всё-таки водная преграда вызывает глубочайшие эмоции в душе всякого чуткого человека. Заодно нас не томит больше искривлённая сила тяготения и мы с хорошим настроением возвращаемся по проторенной дорожке. Солнце незаметно растворилось в белёсых облаках, наползших, как только мы двинулись в обратный путь, теневая сторона гор стала заметно резче и темнее. Синяя дымка, пронизанная солнечным светом и окутывающая далёкие вершины, сгустилась, теперь строгие пики, точно пластины на изломанном панцире, резко заострились, отпечатываясь на светлом небе.

Поминутно мы оглядываемся и ищем вершину Батуна. Из долины её очень хорошо должно быть видно, ведь долина вся расстилалась перед нами, когда мы были наверху. На наезженную дорогу выбираемся мы минут через двадцать энергичной ходьбы прямо по лугу и тогда Батун становится виден особенно хорошо. Теперь мы понимаем, что проделали путь в обход, иначе нам пришлось бы без дороги лезть через огороженный сеткой маральник.

Нас обгоняют двое верховых, они загорелы и усаты. Полинялая и выцветшая гимнастёрка одного из них, притороченные к седлу перемётные сумы и сдвинутые набекрень фуражки превращают всадников в столетней давности казаков. В седле они держатся как влитые и мы с удовольствием провожаем их взглядами, любуясь силуэтами на фоне закатного неба.

- Надо было их застопить, - с сожалением говорю. – Авось и дотемна успели бы.

Сумерки сгущаются быстро. Недаром мы на восемьсот километров южнее Новосибирска. То и дело нам попадаются степные кобылки. Они сидят порой прямо на колее и очень вяло реагируют на мои энтомологические позывы. Одну из них я аккуратно сгребаю за жёсткие подкрылки и сажаю к себе на ладонь. Животное устало примеривается и норовит вцепиться мне в палец. Я успеваю судорожно дёрнуть рукой и этой участи избегаю. Но апатичность этих милых существ не даёт мне покоя. Я подпихиваю их и они лениво расползаются прочь с дороги.

- Говорил же: нельзя играть на проезжей части, - приговариваю я. – К утру поток машин увеличится, что с вами будет?

- Коля! Оставь ты этих тварей, пошли скорей, - призывает Ольга, со смешанными чувствами наблюдая за моими подопечными. – Пусть они сидят, где хотят.

- У них, наверное, вечерняя медитация, - осеняет меня. – Кстати, интересно: старообрядцы они или нет?..

Так, понесло тебя, друг сердешный, устал, видать. А на Белуху как восходил бы?

Нас обгоняет неторопливо бредущая лошадь, впряжённая в телегу. Колоритный бородатый мужик в древнем пиджаке дремлет, собрав в горсти вожжи. Сзади на телегу навалено сено и там тучно развалилась молодая баба в платке, свесив одну ногу и сложив руки перед собой. Тут кого не встретишь – всё будто кадры старой хроники. Уезжая, баба смотрит на нас безо всякого интереса; за день работы на покосах она устала не меньше нашего, а, может, ещё и побольше.

- Надо было тормозить телегу, - снова с запозданием сожалею я. – Изображать пост ГАИ и тормозить за превышение. А то ишь, разъездились, - один просвистел, второй, третий. А ты, знай, в кюветы бросайся из-под колёс.
Я в очередной раз сдерживаю желание сделать снимок. Если баба окажется из старообрядцев, можно попасть в неприятную ситуацию.

Сумерки тем временем сгущаются и уже только закатные облака, словно зигзагами вычерченные сабельные лезвия, пламенеют всеми оттенками светло-малинового. Когда мы доходим до дома, зрелище достигает апогея. Малиново-золотая феерия полыхает торжественно и молчаливо, будто осанна заходящему Солнцу, и прямо над нами переходит постепенно в непроглядную синь.

На входе в дом мы сталкиваемся с процессией ребят, вышедших на зов прекрасного.

- А мы идём облака смотреть! - сообщает с тихой жизнерадостностью Серёжа. - Пойдёмте с нами!

- А мы всю дорогу любовались, теперь ваша очередь, - ответствуем мы.

Устали мы маленько. Присесть охота, чайку попить. Всему своё время, как говорится.

Уже превратившаяся в маленькую традицию вечерняя беседа со Светой, временами напоминающая заседание Генштаба, расцвечивается всё новыми и новыми красками.

- Пришла тут ко мне по весне одна бабушка. Старенькая такая бабушка, из старообрядцев…

Между ними разворачивается интереснейший диалог, который сама Светлана передаёт с особенным чувством:

- Скажи-ка, девонька, верующая ты али как?

- М-м…

- Не церковница?

- В церковь не хожу, - осторожно отвечает Светлана, стараясь понять, к чему клонится дело.

- А иконка-то у тебя есть? – придирчиво продолжает расспросы старушка.

Светлана выносит свою старинную икону, доставшуюся ей от своей бабушки, и старушка внимательно её осматривает.

- А иконка-то по-нашему, по-старому писана, - неожиданно заключает она.

Светлана пытается её расспросить, в чём она усмотрела различие, но та не стала углубляться.

- Я уж вижу, - уклончиво произносит она. – Ты лучше вот послушай. Я чаю, ты девонька ладная, так и быть: расскажу тебе про Самих.

Оторопевшая Светлана не понимает ничего, но слушает внимательно. А старушка рассказывает нараспев, точно бисером цветы вышивает:

- Сама была такая вся ясная, она всё время цвела. И к местным очень ласково относилась. А Сам строгий был, молчаливый такой и справедливый, все его дюже уважали, он всё по округе ходил, искал чего-то…

- И тут до меня доходит! – экспрессивно восклицает Светлана. – Что это она про Елену Ивановну и Николая Константиновича рассказывает! «Сам» – это сам Рерих, старший то есть, а «Сама» – Елена Ивановна. «Цвела» – значит, улыбалась. А бабулечка эта была тогда девочкой десятилетней и вокруг всё бегала, как и все дети. Ведь это такое событие – столько людей разом приехало, экспедиция-то большая была! Для деревни, да тем более такой, как Верх-Уймон – вообще чудо из чудес.

Светлана делает паузу, потом заканчивает:

- Весной эта бабулечка умерла. Видимо, последняя она оставалась, кто помнил про это событие. А я сразу всё записала в дневник, а пуще того – словеса её дивные… Удивительно, конечно, было видеть такого человека. Я её потом ещё расспрашивала, но она уже мало что помнила. Сына, Юрия, не смогла вспомнить, считала, что всего три дня экспедиция у них в селе стояла, - а мы-то знаем, что целых десять дней. А Юрий наверняка по окрестностям разъезжал, пути разведывал. Он же в экспедиции за военную часть отвечал, за безопасность.

Мы делимся своими наблюдениями за жизнью в доме и взаимодействием его жильцов и Светлана, лукаво поблёскивая глазами, в основном подтверждает наши впечатления. Нумерологические расчёты ребят, сделанные нами по датам их рождения, оказываются прелюбопытны и долгое время мы сидим все втроём, склонившись над бумажками, и увлечённо чертим квадратики, заполненные соответствующими цифрами.

Постепенно разговор приходит к повествованию о том, каким образом в столь неблизком Верх-Уймоне образовалась такая внушительная колония белорусов. История эта оказывается долгой и поучительной, потому что очень ярко демонстрирует, как энтузиазм и беззаветная преданность делу используются власть имущими без всякого стеснения, а после, когда они начинают понимать, что дело делается и без их руководящих указаний, навешивают на первопроходцев всевозможные ярлыки.

Сам Володя оказывается из Курска, друг Нонны Михайловны Гаджиевой, которую мы тоже очень хорошо знаем, и чья дочь, тоже Нонна, преподавала у меня в институте педагогику. Так что мир не просто тесен, он очень тесен.

Так вот, шесть лет назад развивающимся тогда Сибирским Рериховским Обществом (СибРО) и другими полуофициальными организациями и инициативными группами был кинут клич: «Все на восстановление дома Атамановых!» Дом, предназначавшийся для музея Рериха и бывший таковым какое-то время, превратили в краеведческий музей, а весь второй этаж отдали сельской библиотеке. Володя был один из тех, кто приехал в Верх-Уймон с самого начала. Тогда же появился и Андрей. Практическим организатором на месте выступила одна энергичная женщина, её звали Тряпичникова Зоя Кирилловна.

Надо сказать, что работа предстояла очень серьёзная. Дело в том, что дом стоял очень долго целый (первого этажа уже лет пятьдесят не было – разрушился от старости), а потом стали подгнивать нижние венцы и второго этажа и его разобрали реставраторы, а впоследствии поставили на восстановленный первый этаж. Жили сами строители в сарае той же усадьбы, достаточно вместительном, чтобы принять несколько человек. Приехавшие ребята стали проводить опросы, как первоначально выглядел это дом, расспрашивали стариков, из какого материала он был сделан, чертили чертежи. Они восстановили план одноэтажных хозяйственных построек во дворе, но не всех, ибо их было очень много: кузница, конюшня, хлев, амбары, подкатный двор, кожевенная мастерская, баня… В основном народ приезжал на лето. Но шесть человек, включая как раз Володю и Андрея, жили там постоянно.

Длительная жизнь на одном месте в сельской местности диктует свои законы существования. Они завели корову, Андрей научился резать по дереву. Но тут приехал некий инспектор из вышестоящей организации. Ребятам объяснили, что вместо духовной жизни они стали кулаками и деньги на постройку дома потратили на личное хозяйство, поэтому они есть предатели и расхитители народного добра, недостойные заниматься святым делом.

Для ребят это был, конечно, сильнейший удар. К этому времени Зоя Тряпичникова уже серьёзно болела тяжёлой формой рака и находилась на лечении в Екатеринбурге. Ребята переехали к ней на квартиру в Чендек (приблизительно в тридцати километрах от Верх-Уймона) и остались надолго, до возвращения смертельно больной Зои и после, потому что ей необходим был уход. Через несколько месяцев у них на руках она умерла. Трудно сказать, что происходило в их последнем общении. Может, её не отпускала обида на несправедливое отношение и «отлучение» со стороны приславшей её организации, может, она завещала им что-то сделать в Верх-Уймоне, что-то из несбывшегося при её жизни. Поэтому ребята после её смерти поехали в Верх-Уймон и вдвоём стали там жить. В красном углу в большой комнате, кстати, и теперь стоит портрет этой женщины, сыгравшей, видимо, очень большую роль в духовном становлении молодых людей.

Между тем дом Атамановых был уже занят новыми людьми и один сельский мужик, претендующий на идейную близость, сдал ребятам пустующий дом. А потом туда в туристический поход приехала неугомонная Светлана с компанией своих минчан. Светлана, профессиональная пианистка и один из лидеров минского Рериховского Общества, приехала на Алтай, чтобы соприкоснуться с чистотой, которую дарят великие горы, ставшие колыбелью многих культур.

Они, естественно, встретились и пообщались с ребятами, но тогда общение было чисто товарищеским и непродолжительным. В течение года после этого они несколько раз обменялись письмами и на следующий год Светлана со своей группой приехала ещё раз. Володя с Андреем встретили их как старых друзей – чего-чего, а друзей они научились ценить за время всей этой эпопеи. Когда же Светлана вернулась домой, то через некоторое время получила от Володи письмо, в котором чёрным по белому было написано: «Я еду в Минск, будь готова ко всему». В Минске Володя с ней объяснился, они поженились, в результате чего Светлана продала квартиру и переехала жить в Верх-Уймон. С юмором, прикрывающим тяжёлые воспоминания, говорит Светлана о реакции её родных на такое, прямо скажем, неординарное решение. В самом деле, Светлана значительно старше Володи, у неё уже взрослый сын, постоянная работа в Минске и заработанное имя, её там все знали и уважали.

Снимали они всё тот же дом и хотели его купить, на что хозяин был вроде согласен. Хозяин был как бы сочувствующий и дал обещание на это при всех на местной сходке. Деньги были у Светы в Минске, она написала, чтобы их ей переслали, но, пока суть да дело, мужик этот заявился к ним и поставил перед фактом: «Всё, завтра выселяйтесь, дом я уже продал за наличные и дороже, чем предлагали вы». Ребята, конечно, неприятно поразились, пошли к авторитетным сельчанам: так, мол, и так. А стояла зима и довольно холодная, как и положено в горах. Опять собрали сход, на котором выяснилось, что дом действительно уже продан и буквально завтра должны приехать его новые хозяева. Тогда на сходе Светлане с Володей выделили место для постройки собственного дома, а один из местных мужиков отдал им свои пустующие полдома, не взяв никакой арендной платы, потому что сам живёт в другом месте, и эта территория ему фактически не нужна. Важно то, что сделал он это бескорыстно. Купивших же предназначавшийся для ребят дом пригласили на сход и объяснили популярно, что жить они здесь не будут.

Ольга предполагает, что основную тяжесть переговоров должны были взять на себя Володя с Андреем и одновременно выражает сомнение в их готовности заниматься юридическими вопросами.

- В этом, я думаю, вы друг друга хорошо дополняли, - говорит она раздумчиво.

- Что вы!… - протягивает Светлана одновременно с уважением и лёгким женским лукавством. – Мальчишки такие серьёзные… Мы когда встречались с этим мужиком, который с домом нас обманул, чтобы задаток обратно у него взять, он начал чего-то там плести, – а ведь как-то не по себе ему стало, что все узнали, как он нас кинул элементарно, – дескать, Николай Константинович и Елена Ивановна тоже в сложных ситуациях оказывались, но это всё преходяще, что мы обязательно справимся… Представляете? Это ОН нам такие вещи говорит! Меня это так взбесило, я ему говорю: ты, говорю, закрой свой рот и не смей эти имена ещё упоминать, такой-разэдакий!.. В общем, наорала на него, он так вообще поник и ни слова не сказал в ответ, - а что ему говорить-то было, тут же всё ясно. Так Андрей потом мне говорит так укоризненно: «Света! Как вы могли так разговаривать! Вы же знаете, как вредно раздражение! Вы не должны были себя так вести!» Там и ему потом, понятное дело, досталось…

Жизнью села на самом деле руководит сход общины и к новеньким в Верх-Уймоне относятся обычно с недоверием. То, что молодой семье выделили участок под строительство, - случай уникальный. Тут, конечно, свою роль сыграло то, что Володю и Андрея местные к тому времени уже узнали и относились к ним с расположением, в отличие от многих других, кто приезжал в эти края, прикрываясь именем Рерихов. Пока на этом участке только сарайчик для инструментов, колонка и котлован под фундамент.

Дом с двумя комнатами, кухней, которую превратили в комнату на время приезда светиных друзей из Минска, помогающих им строить дом, и летней верандой с небольшим приусадебным участком оказался тем, что надо. Да и молоко, и мёд им продают дешевле, чем туристам, - как своим.

Но что делать музыканту в такой глуши? Учить детей! Тем более, что кандидатская диссертация Светы посвящена гуманной педагогике в преподавании музыки. Той самой гуманной педагогики, которую утверждает Шалва Амонашвили.

Надо создать школу искусств. Три круга – знание, любовь и красота – объединены в одно целое на Знамени Мира, под которым Рерихи совершили своё великое путешествие. Именно красота подлинного искусства будит в сердцах людей любовь и жажду знания. Старожилы призадумались. Краеведческий музей в селе есть, есть музей старообрядчества, восстанавливается дом Атамановых. Воистину, культурный пульс долины бьётся в селе Верх-Уймон. А деревянное одноэтажное здание клуба стоит заброшенное. В нём и будет школа искусств.

В райцентре согласились и оформили бумаги. Родители сельских ребятишек отыскали средства на покупку стёкол, краски, досок. И почти всё лето на ремонте будущей школы работала артель добровольцев-минчан. А в сентябре начались первые уроки.


к началу
| назад | далее

[обсудить статью]

 

Ваши комментарии к этой статье

 

16 зима 2003-2004 года дата публикации: 18.01.2004