Александр Костюнин
РАССКАЗЫ
Колежма
Посвящается моему сыну Леониду.
…N aviga - re necesse est – плавать по морю необходимо.
Девиз мореходов
Белое море.
Уже от самого названия веет чем-то далёким, суровым. Произнесу эти слова торжественно – и будто холодная сыпь солёной морской волны обдаст с головой.
Туда, на северные острова, поехал я в начале ноября со своим приятелем Сергеем Буровым на лосиную охоту.
В Беломорье все мужики « морехоцци». Вот к одному из них, Савве Никитичу Некрасову, в Колежму, мы и отправились.
Сергей в двух словах объяснил:
– Савка – мой очень хороший давний друг. Истый помор. Моряк. Горлопан. Они все горлопаны из-за этого моря – его ведь перекричать надо. К Савве приезжаешь, чувствуешь, он тебе рад. В душе у человека никаких тёмных закутков. Да там по-другому и нельзя. Сама природа к этому обязывает.
Колежма – старинный посёлок на берегу Онежской губы Белого моря.
Ещё п ри Иване Грозном перешли колежемские земли вместе с рыбными ловицами и соляными варницами в собственность Соловецкого монастыря.
Приехали мы под утро. Был отлив.
Вода ушла, обнажив размашистые отмели и бугристые острова из жёлтого песка. Мотобот у причала оказался на суше. Лежат на боку лодки, стоявшие в прилив на якорях, – вода суха – куйпога.
Я поднялся на гледень.
Внизу рубленые дома, баенки, ломаные линии изгородей из кольев, деревянные гати-мостовые, а дальше к горизонту – пустынная гряда холмов и почти плоская тундровая равнина.
И запах здесь держится иной – пахнет карбасами, просмоленными их бортами.
Стоит дух влажного песка, мха, сетей и рыбы.
Действительно, есть какая-то сила в этих домах, в этой природе, которая делает Север ни на что не похожим…
Савву Никитича я представлял себе как раз таким: лет сорока, чуть выше среднего роста, крепкий, соломенные волосы, пшеничные усы, открытая улыбка.
Увидев Сергея, он шагнул навстречу, широко развёл огромные ручищи и крепко о бнял .
– О, Чернобровый приехал!
***
На следующий день, когда мы остались с Буровым вдвоём, я не утерпел:
– Сергей, а почему он тебя «чернобровым» назвал?
– У меня отец Чернобровый был, и от отца это прозвище перешло ко мне. Здесь никого по имени не зовут. У самого Савки прозвище Капитан.
Отчаливать мы решили в момент, когда силы прилива и отлива уравновешиваются, – матёра вода «стоит». В это время Луна, ровно сказочный гигант, после выдоха ненадолго замирает перед тем, как вновь глубоко вдохнуть морем.
Но до этого у Савки было ещё одно важное дело.
Василий Шумов, сосед, попросил у него накануне мотоцикл. Он – в ответ: «Я тебе дам, но т око верни не по частям». – « Савв, в восемь часов – пригоню под окно».
Но ни в восемь утра, ни в восемь вечера мотоцикл не появился.
– Порато хоцю Ваську увидеть, набеду об ём скуцяю, – мечтательно произнёс Савва.
Ну, у поморов и речь…
Для постороннего уха не сразу понятная: « Говоря одна, да разны поговорушки».
Дома Васи не было. Савва Никитич пошёл искать. Я увязался за компанию.
Одно беспокоило: как я с ним буду общаться?
Он же толкует не по-русски.
Центральная поселковая улица круто сворачивала. Мы вышли из-за поворота. Впереди прямой участок дороги. Идут люди. Кто в магазин, кто куда. Женщины, детишки. День в разгаре.
Савва увлечённо рассказывает мне что-то.
И вдруг – раз! Тишина. Замолчал. Остановился как вкопанный.
Чего это он? Весь напружинился, глаза устремились в одну точку, не моргает. Губами шевелит, но не молится. Проследил за его взглядом: на мостике, метров триста от нас, какой-то мужик. Может, Васька?
Савва набрал полные лёгкие воздуха и силой выплеснул:
– ... ыблядок!
А я-то боялся, что он русского не знает.
– Утоплю, с-суку!!!
Маты осколочными минами летели через весь посёлок по навесной траектории и кучно ложились рядом с Васькой. Смотрю, тот заметался на мостике.
Неотвратимо, как Судный Час, Савва приблизился к нему.
– По кальи-то те вот жарну щас!
Перед носом у Васьки – сурдопереводом – образовался бесформенный кулак размером с детский футбольный мяч.
Мужичонка в ответ лишь шумно сопел и чесал лысину. Голова и плечи его непроизвольно подёргивались, не давая возможности и нам толком сосредоточиться. В том месте, куда он поглядывал, из-под воды торчал никелированный руль мотоцикла.
Наконец, заикаясь, Васька попытался выстроить речь в свою защиту.
– Ввввы-в…
Лицо от натуги сделалось пунцовым. Я стал ему помогать, подсказывая слова. Он, вконец разволновавшись, обречённо махнул рукой и замолчал.
Тик заметно усилился.
– Поди-ко скоре проць, а то застёгану.
Поостыв, Савка развернулся и побрёл к дому. Проходя берегом, он залюбовался сверкающей на солнце водной гладью:
– Море-то как лёшшицце.
Нам пора было собираться и выходить.
Савва Никитич оделся по уму: оплецуха – поморская шапка-ушанка с длинными до плеч ушами; лузан, надеваемый через голову, с большими карманами на животе и спине; буксы – непромокаемые, пропитанные жиром рыбацкие штаны.
Наши с Сергеем ватники больше смахивали на сухопутную амуницию.
Карбас, на котором мы собирались идти в море, Савва перегнал к бранице – расчищенному месту на лодочной пристани, куда стаскивают груз.
Поклажи набралось прилично, н о и лодка большая, надёжная, с дизельным стационарным двигателем-двадцаткой.
– Мало, кто сейчас умеет ладить такие. А Савва в этом деле – « жех»! – опытный, знающий своё дело мастер. В старину поморы на таких судах, за два – три месяца плавания доходили до Новой Земли: « Лодка не канет, не лягуцця, да не опружлива – дак и дородно быват». Во как!
Пока Сергей вычерпывал плицей воду из карбаса, я сел за вёсла. Савка готовил к запуску дизель и капитанствовал:
– Грени-ко ишша маленько.
Я сделал ёще ряд энергичных гребков и вывел лодку с мели.
Мотор заработал и, монотонно бурча, стал уводить нас в открытое море.
Сергей долгим взглядом проводил пристань:
– « Агой!» – Прощай! – говорили в старину моряки земле.
Савва трижды перекрестился.
– Никитич, – усмехнулся я, – небось, и без крестного знамения обойдёмся.
– Кто в море не хаживал – Богу не маливался, – произнёс он и надолго замолчал.
Курс взяли на север: где-то там пролив Горло соединяет Белое море с Баренцевым. Затем повернули к востоку. Мы угадали в погодье: нежно светило солнце, щёки пощипывал лёгкий «сланец», вода была кротка.
Часа четыре шли на полном ходу.
Вдоль Поморского берега, как Млечный Путь, вытянулись острова.
– Остановимся на Мягострове. Он, пожалуй, самый крупный в Онежских шхерах: двенадцать километров из края в край. Вон тот, – впереди по курсу.
– А откуда такое название? – поинтересовался я у Сергея.
– Одни считают, от карельского « мяги» пошло. Гора, значит. Но я так не думаю. Очень тяжёлый остров: болотья – скалы, болотья – скалы. Три дня ходьбы по нашей тайге легче, чем полдня тут. Нет ни дорожек, ни тропинок. Звериные только тропы да багульник по колено. Грузно бродить. Через каждые сто метров нужно останавливаться и отдыхать. А есть места такие топкие… Я один раз решил сократить путь и выйти к взморью напрямик, побыстрее. Думаю, раз зверь ходит, и я пройду. От берёзы к берёзе прыгал, пока они вместе со мной в жижу не начали уходить. Одним словом Мягостров – мягкий.
Пролив Железные ворота, отделяющий Мягостров от материка, мелководен. Опасно держать напрямую. Поэтому заходили к острову с восточного берега. Он более приглуб, чем остальные.
Савка указал место высадки.
Издали я увидел избушку и рядом высокий крест. Сергей пояснил:
– Крест «на добычу» – чтобы рыба лучше ловилась.
Сначала с кормы, потом с носа мы зачалили лодку двумя якорями.
Раскатали голенища болотных сапог. Сошли в воду.
Савва первым делом подошёл к обветренному сосновому кресту и трижды перекрестился с поклоном.
– Думаешь, поможет? – осклабился я.
– Зря ты так, – упрекнул меня Сергей, – тоня – место святое. Приходить сюда надо с чистой душой. В сенях гости по традиции говорят: «Господи, благослови!» Хозяин отвечает: «Аминь!» И только потом входят в избу. А не с шуточками…
Савка отмолчался. Он, словно здороваясь, любовно погладил ладонью шершавую, поверхность креста.
Перетаскали вещи в избушку – тёмную, приземистую. Заходишь – низко кланяешься. У порога печка-буржуйка. Рядом истопель – запас сухих дров. У махонького оконца стол. Раскидистые щедрые полати.
Пока обживались, стемнело.
***
…Неделю охотимся.
Каждый день зверя видим – взять не можем.
Савва предложил:
– Попробуем на Маникострове. Там, если лось зашедший, его легче брать.
Утром мы переехали. Остров маленький: можно организовать загон. При этом я остался на номере, а Сергей с Саввой отправились кромкой берега в обход и оттуда, с подветренной стороны, решили шумнуть. Если зверь в окладе, непременно вывалит на меня.
Я едва перевалил взгорок: открытое болото с редкими сосёнками, а краем невысокий, в мой рост, чапыжник. Место хорошее. Лоси, как стронешь их с лёжки, любят закрайком леса уходить.
Слышу выстрел погонщиков. Начали ход. Я снял карабин с предохранителя. Жду.
Стою не шевелюсь. Не курю. Дышу через раз.
Морозец подсушил почву и кустарник. На болоте ледяная корка. Жёсткая погода: за версту шорох слышно. Ветер слегка подтягивает от меня. Потрескивание веток! Может, показалось? Нет, ещё раз треснуло. Над молодым подлеском плывут рога. Бычара! Самого не вижу пока. Остановился, крутит головой: прислушивается, принюхивается, осторожничает. Опять тронулся. Прямо сюда…
Волнительная дрожь по телу.
Плавно поднимаю карабин. Вглядываюсь в оптику. Вот это рога… Борода. Ноздри раздуваются. Вышел на чистинку. Великан! В пол-оборота повернулся ко мне. Нащупываю перекрестием прицела точку под левой лопаткой. Без рывков, плавно, спускаю курок.
Выстрел!
Бык в агонии прыгнул, не разбирая пути. Рывок. Ещё один. Ноги непослушно подкосились, и он рухнул глыбой на землю.
Захрипел.
Я с гордостью, всей грудью, выдохнул:
– Е-е-есть!
Ловко мы его.
Закинув карабин за плечо, пошёл к зверю. Лежит неподвижно, но, кто его знает… Лучше подходить со спины, а то, уже умирая, может копытищем гальнуть: как картонную коробку, насквозь пробьёт.
Кровь нужно пустить, пока не остыла.
Уверено перерезаю горло. (Нож остро наточен: лезвие ещё в Колежме, перед самым выходом, правил.) Бордовый фонтан из шеи сначала хлынул, затем сник. Кровь, крупными каплями зрелой брусники окропляя седую бороду, уносила остатки жизни лесного великана.
Величавые размашистые рога, которыми короновали хозяина острова, теперь касались белого багульника. Гармония, веками создаваемая, была нарушена одним выстрелом.
Странно, привычного чувства азарта и радости я не испытывал.
Наступила тишина. Ветер стих. Мне на миг показалось, что вся природа замерла.
Сверху раздался скрипучий, хриплый крик.
Задрал голову: надо мной чёрной тенью пролетал ворон.
Подтянулись мужики. Сергей крепко пожал мне руку:
– Могучий зверь. Молодец!
Савва Никитич угрюмо молчал.
– Ты чего, – спросил я, заметив, как он переменился в лице.
– Это не просто лось. Не надо было его стрелять. Плохой знак. Зря я вас сюда привёл…
В гнетущем безмолвии освежевали шкуру, разделали мясо. Голову с огромными, тяжёлыми рогами в двенадцать отростков я взял себе трофеем.
Выходим к берегу, выносим тушу и вещи, смотрим: карбас-то нам не достать. Качается на волнах: до него метров тридцать, а, может, и того не будет. Вода поднялась. Высоты сапог не хватает.
Савва растерянно произнёс:
– Чертовщина какая-то! Не могла вода за два часа так подняться.
Нужно раздеваться и вброд. Но ветер… Северный ветер, осень.
Хотя мне и раньше, как раз в эту пору, доводилось подбирать кряковых вплавь. Дело привычное. Я бодро заверил мужиков:
– Сейчас достану.
Сергей категорично:
– Не дури! Это море. Руку в воду опустишь – жжёт во всю силу, а ты вброд… Морская вода – рассол. Уже давно минус, а она всё не замерзает. Пресные заводи, волохницы, давно во льду, а тут волны плещутся. Мы-то с Савкой мёрзлым морем учёные. Давай останемся до утра. Заночуем. Изба есть и на этом острове. Мяса вдоволь. Чай с собой. Чего ещё надо? Хлеба только нет и соли.
Я разгорячённо перетаптываюсь на месте, слушаю, а сам на лодку поглядываю, примеряюсь. Бравый, после удачного выстрела.
– Не, ночевать будем на старом месте. Выпьем, добычу отметим.
Савва, в отчаянии:
– Саня, не баракай! – И обращаясь к Сергею: – Он не бардат ницёво. Муниди отморозит себе и всё.
Показно снимаю шапку, куртку, рубаху. Разуваюсь. Одежду аккуратно вешаю на борт выброшенного штормом разбитого баркаса.
Савка вслед:
– Ты хоть одёжу возьми, над головой неси. Заскочишь в лодку – о болокайся живей!
Я хотел посмеяться, но отчего-то не стал. «Ладно, – думаю, – возьму. Не велик груз». Самому в душе озорно. Вот тебе и поморы: моря боятся.
Ветер крепчает, пронизывает.
Кожа превращается в мелкую кухонную тёрку.
Не мешкая, подхожу к воде. Делаю шаг.
– Ё-ёё-о! В-в-вот этта д-аа…
Зря полез. Если бы не мужики, вернулся бы. Но я чувствую на себе пытливые взгляды, которые вилами упираются мне в спину.
Нащупывая опору, по склизкому от водорослей и тины каменистому дну, я едва-едва, продвигаюсь к лодке. Ноги жжёт, как серной кислотой. Мёрзлый рассол, поднимаясь выше и выше, острой бритвой полосует кожу.
Вот, чёрт, дёрнул!
Пробую ступать быстрее. Не м-мм-мог-г-гу… Зубы лихорадочно отстукивают дробь, своим клацаньем перебивая шумное прерывистое дыхание.
Студёная вода подступает к груди .
– Не могли лодку нормально поставить! Мореходы долбанные…
Я, словно в бреду, дотягиваюсь до просмоленного борта.
Запрыгиваю.
Мокрое тело на морозном ветру, кажется, вспыхнет сейчас.
Одежда ремнём перетянута. Непослушными пальцами пытаюсь ослабить узел. Не хватает силы хлястик дд-дёрнуть…
Наконец-то!
Успеваю заметить, что мой «меньшой брат» спрятался с головой, как черепаха в панцирь. Скорей одеваться! Сперва – брюки. Учили нас так, «Сам погибай, а товарища выручай!»
На сырые ноги натягиваю ватные штаны – не лезут. Липнут к ногам. Наконец нацепил и – хлоп! – падаю на дно карбаса, от ветра кроюсь. Лёжа одеваю рубаху. Затем куртку.
Куртка и штаны – моё спасание!
С благодарностью вспоминаю Савву… но, будто опасаясь быть уличённым в доброте, отгоняю эту думку прочь.
Обезумев от холода, стараюсь не унять дрожь, а наоборот, усилить её, согреваясь при этом. Пробую себя ущипнуть: тело не чувствует новой боли. Оно онемело от боли той. Крепко стискиваю зубы и глухо рычу.
Понимая моё состояние, меня не понукают. Не задают вопросов. Не острят.
Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков – и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костёр.
Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни « ноговицой» и обуваюсь.
Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает.
Савка зовёт:
– Иди ближе к огню-то. Грейся.
Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звёзд летят на ватные брюки и фуфайку.
Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял. Отодвигаюсь ещё дальше. Присаживаюсь на корточки. Замёрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь.
Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды.
Савка залил огнище. Обугленные чёрные рёбра бота ворчливо зашипели.
Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт.
– Темёнь-то кака!
На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу.
– Поперьво с кинывай скоре мокру рубаху.
Я переоделся.
Шерстяной, ручной вязки, тёплый свитер с глухим воротом приятно покалывал.
Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили. Кровь пошла по кругу, согревая.
Заранее припасённая лучина и « берёсто» быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова « заплели». В трубе довольно загудело.
Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал.
Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чёрным перцем и каменной, грубого помола, солью.
– Ты, ужа, излиху-то не сыпь, – предупредил Савка.
Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок.
Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком.
Самогон потихоньку делал своё дело, и я уже с интересом поглядывал на эту «сыромятину». В желудке требовательно посасывало.
Сели вечерять.
Старинная охотничья изба.
Снаружи – шум ветра, приглушённый плеск волн, стынь, а внутри – тепло…
О чём-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонёк на фитиле. По кружкам разлита оловина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палёшка , запечённая в золе. Горячий сладкий чай.
Всё это – награда за тяжёлый день.
– Ну, расскажи, как ты тогда? – поинтересовался Сергей.
– Чуть не умер…
– Ещё бы! Не зря на поморской иконе «Страшный суд» ад изображён Студёным морем.
– Ты есюды спать повались, ближе к печи.
Ночью меня стало лихорадить.
Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь.
Кровь.
Лезвие ножа.
Хриплый крик ворона, призывающего: « Ка-ара! Ка-ара! Ка-ара!»
Яркий свет.
Копыто лося, пробивающее мне грудь.
И острая боль…
Я открыл глаза. Пот крупными каплями стекал по лицу. Горячка усилилась.
За окном серело. А полагал, не дождусь утра…
Савка вышел на улицу « выветрицце» и, справив нужду, вернулся.
– Ветру выпало много. Нельзя идти. Ждать надо. Вона-ка боры каки на мори.
Три дня бушует Белое море. Никак погода не может угомониться. В алы морского прибоя, напоминающие непрерывно закручивающуюся спираль, набегают один за другим. Страшный шторм упал. Три дня каждое утро я слышу его рёв, смотрю в окно и вижу всё одно и то же: свинцовое небо, белые гребни волн до самого горизонта, пустынный берег. В небе висит б усовая серая мгла с мелким затяжным дождём.
Мне становилось всё хуже.
Надо возвращаться домой. Хоть как…
Ш торм, вроде, стал утихать.
Мы уложили ружья, вещи и рубленую тушу в лодку. Поверх всего – лосиную голову с рогами. Можно отправляться. Быстро отчалили, а ветер поднялся с новой силой.
Карбас ставит дыбом, чуть ли не на корму. Нас маслает вовсю.
Десяти минут не прошло, а вся одежда моя уже сырая насквозь. Забившись в нос, я уцепился двумя руками, чтобы только не выпасть за борт.
И тут я почувствовал на себе чей-то пронзительный взор. Лосиная голова… Жёсткий, мстительный взгляд.
Когда проходили узким местом, нас сильно кинуло на камень. Борт подломился.
Всё-таки лягнул!
Сергей и до этого не успевал вычерпывать воду, а теперь дела и вовсе пошли плохо.
– Втора, – сумрачно произнёс Савка.
– Беда…
Волны, точно отцепившись, лютовали.
Я с тихим ужасом наблюдал, как поднимается по сапогам студёный рассол и, словно язычник, заклинал Белое Море спасти нас…
И тут, в радуге брызг, я увидел Савву.
Он стоит за штурвалом, всматриваясь в солёную промозглую морось.
Сильный. Надёжный. Невозмутимый.
Высокая волна, ударившись с ходу в дюжую грудь, как в гранитный утёс, осыпается пыльём.
Нет в его глазах страха.
Он уважает Море, но оно Само на посылках. Не Морю решать: жизнь или студёный ад.
Судьбу определят Высшая Сила.
И сейчас общая мера содеянного добра и зла – на весах.
п. Колежма, 2007 г.
Танина ламба
...С целью создания семьи желаю познакомиться с доброй, отзывчивой девушкой, любящей природу и рыбалку, имеющей лодку.
Фотография лодки обязательна.
Из брачных объявлений
Мой сосед Коля Ефимов, или попросту Ефим, работал тогда в автоколонне. Много лет ездил он на рыбалку своей компанией. Звал и меня.
Сам я больше охотник, потому и мало трогают все эти байки про «сумасшедший» клёв, про «оживший» поплавок, про « во-о-от такого» леща.
Хотя после длинной вьюжной поры уху на костерке, под солнышком – люблю.
К тому же погода…
Ещё третьего дня крутила позёмка. Сухая холодная крупа обжигала лицо. Казалось, зима по второму кругу пошла. И вдруг солнце, словно устав заигрывать с метелью, наклонилось гигантским рефлектором к земле: дохнуло жаром на спящих в дуплах деревьев насекомых, пробуждая их ото сна; на деревенских кошек, заставив их нежиться на крыльце; на людей, укутавшихся в зимние шубы с глухими воротниками, предлагая высунуть нос наружу и вдохнуть полной грудью запахи ошалевшей природы.
Такой оттяг после зимы!
В народном календаре конец апреля обозначен так: «Пришёл Федул – теплом подул». Начался снеготай. Появились первые лужицы, принимая в себя голубое небо. У воробьишек наступили «банные дни». Они порой так накупаются, что не могут ни взлететь, ни чирикнуть: сидят у края лужи, осовело поглядывают на плывущие кучевые облака, говеют.
Ефим второй день сам не свой:
– Сань, поехали. Вот-вот нерест у щуки. Мы завтра выезжаем. Даже п лохой день на рыбалке лучше, чем хороший день на работе, а тут, гляди, как погода разошлась .
– Г де ночуем?
– У костра. В «Москвич» все не влезут. Мы с тобой в спальниках, у Славки Кочнева свой способ. Помнишь Славку-то? Мой напарник. Длинный такой, тощий, гибкий. Все люди, когда сидят – нога на ногу. А у него не просто нога на ногу, она ещё и два оборота делает, как змеевик. Со стороны посмотреть – эмблема аптеки. Так вот он берёт два больших камня, размером, чтобы только смогал трелевать. Закатывает оба в костёр. Камни нагреются, он вынимает один из костра, обвивается вокруг, прижимается животом, и на полчаса тепла хватает. Потом остывший камень закатывает в костёр, горячий достаёт. И всю ночь он эти камни: туда – сюда, туда – сюда, как Сизиф, ворочает.
Всё. Еду. Нельзя в такую пору дома сидеть. У же тепло, и комаров ещё нет. Длится этот период рыбацкого счастья не больше недели.
Поехали на стареньком «Москвиче» втроем: Ефим, Слава Кочнев и я.
Едем мимо Сяпси. Голосуют две девицы: «Довезите до Курмойлы». Мы их берём. По дороге одна спрашивает, Таня:
– Вы куда едете?
– На рыбалку.
– Возьмите нас с собой.
– Поехали.
Едем, едем. Доезжаем до отворотки на Курмойлу. Танина подружка говорит:
– Остановите. Мне ни на какую рыбалку не надо. Я сойду здесь.
Мужики хором:
– Ну, чего ты? Поехали.
Она на ходу стала выскакивать из машины. Остановились сразу. А эта сидит.
– Нет, я поеду с вами.
Чуть постарше меня: лет двадцать пять будет. В чёрной фуфайке, в красных литых блестящих сапожках. На лицо интересная. Темно-русый волос короткой прической. Ямочки на щеках. Бесинка в глазах.
С основной дороги свернули на грунтовку, затем – на лесную. Сколько могли, юзили по расквашенной колее. На полянке машину пришлось бросить. Озеро в километре. Дальше пешком. За всю зиму никто не ездил туда.
Собрали шарабаны, рюкзаки, острогу, резиновую лодку – пошли.
– У меня дома такая же лодка, – на ходу обронила Таня.
Она взяла в руки два ватных спальника и отправилась за Ефимом след в след, высоко и грациозно перешагивая снежные тающие комья.
Надо же: «Лодка есть». Бойкая девчонка. Мне до этого больше книжные барышни встречались. С ними о рыбалке и не заикайся…
Было раннее утро. Наст ещё только стал отдавать. Прямо на наших глазах по целине то и дело пробегала трещинка, раздавалось глухое «ух!», и снег оседал. Верхняя корка, усыпанная хвойными иголками, словно рыжая щетина недельной давности, местами сменялась зелёным ковром брусничника и мха.
Мы вышли к лесному озеру.
Мелкий закоряженный залив, насквозь пробиваемый солнцем, свободен, а дальше тёмно-синим покрывалом ещё лежит слоистый лед. Этот северный берег надёжно укрыт от холодных ветров, потому и отходит быстрее.
По закрайкам, слева и справа от стоянки, узкая полоса воды вдоль берега.
Шелестит высокий камыш.
Пока доставали из шарабана посуду, Ефим рассказал анекдот:
– Ловил старик неводом рыбу, и попалась ему золотая рыбка. Взмолилась рыбка человеческим голосом: «Отпусти меня, старче, я тебе три желания исполню». Стал старик думать, чего бы попросить. «Желаю, чтобы море-окиян стало из чистой водки». Рыбка хвостиком махнула, и стало море-окиян из водки. Старик зачерпнул кружку, пьёт – не нарадуется. Рыбка уже задыхается на суше: «Скорее говори два других желания!» – «Ну, ладно. Сделай, чтобы вот эта речка тоже стала из чистой водки». – Махнула рыбка хвостиком, и стала речка из водки. Пошёл старик, зачерпнул кружку, пьёт – не нарадуется. А рыбка пузыри пускает: «Старик, через две секунды я сдохну. Скорей говори последнее желание и выбрось меня в море!» Старик и не знает, что захотеть ещё. Махнул он рукой и говорит: «Ладно, дай на пол-литра и ступай себе с Богом!»
– Много текста, – упрекнул Славка.
– Я…
– Ещё короче!
– Наливай!
– Не убавить, не прибавить. Литая проза!
Выпили.
Таня с нами на равных. Лицо зарделось.
Налили по второй.
Она поправила мальчишескую прическу, сняла фуфайку, игриво накинула её на плечи и расстегнула молнию спортивной кофточки. Весеннему солнцу и нашему взору открылись её белые упругие груди.
Солнце, чувствую, ахнуло!
Таня взяла в левую руку гранёный стакан с водкой, в правую – пачку сметаны. Молча улыбнулась. Промурлыкала что-то себе по-кошачьи. Прикрыла веки. (Длинные ресницы, казалось, коснулись меня.) Запрокинула голову и выплеснула холодный горький напиток в горло. Едва поморщившись, припала к сметане, и было видно, как перебирая нижней губой, она сглатывала её.
Крепкая высокая грудь при каждом глотке восторженно вздымалась. Таня сладострастно постанывала, поднимая коробку всё круче и круче.
Мы не отрываясь, приоткрыв рот, следили.
Она неловко повела рукой, и белый жирный сгусток шлепком упал ей в глубокую ложбинку груди. Не отвлекаясь, продолжала смачно есть.
– Ты так всё добро растеряешь, – возмутился Ефим и, сорвавшись с места, жадно припал ртом к густо-разлапистой холодной белой розочке. Он стал шумно слизывать кисломолочный диетический продукт с Таниной груди. Несколько капель угодило на горделиво набухший сосок. Ефим принялся сначала облизывать, а затем и посасывать его.
Они, в унисон, застонали.
Таня приоткрыла счастливые глаза. Встала. Посмотрела призывно на меня.
– Ну, может, пойдём, глянем на весну. А?
Я отвел глаза.
– Давай, идё-ом! – нетерпеливо подгонял Ефим. – Пойдем смотреть! Ради чего и приехали…
Чуть задержавшись, она запахнула грудь, подправила на плечах стеганку, резко повернулась и, не оборачиваясь, зашагала к лесу. От ладной фигурки её нельзя было отвести взор. Не пойму: что удерживало меня?
Ефим, суетясь и приплясывая, плеснул в стакан водки, скосил глаза на уходящую подругу, сглотнул спиртное и бросился в след.
Славка ёрзал на месте.
Он то вскидывался бежать следом, то на миг присаживался и, будто ожёгшись, подпрыгивал опять. Всё. Вижу, терпежа у него нету.
– Меня тоже на «мясо» потянуло!.. – глухо пробормотал он и рывком бросился догонять. Из-под сапог полетели комья сырого снега.
***
Солнце пекло совсем по-летнему.
У самого берега, на мелководье, то и дело раздавались шумные всплески.
Щука пошла на нерест.
Было далеко за полдень, а наши сети так и лежали в мешках.
Из леса доносился пьяный смех. Похотливые стоны. Треск валежника. Обрывки слов. Свой «нерест» завсегда ближе к телу!
Я взял острогу, раскатал голенища болотных сапог и направился к ламбе. Крадучись, зашёл в воду. Всего в каких-то десяти метрах от берега я увидел щук: сначала они косыми стрелами проносились по мелководью, затем самцы, те, что поменьше, по три-четыре, выстраивались вслед одной крупной самки.
Икрянка плывёт впереди, а кавалеры или прижимаются к ней с боков, или стараются держаться над спиной. Время от времени появляются их плавники. Возбуждённые самцы нет-нет, да и выскочат из воды.
В том месте, где щука начала тереться о ветви затопленного ивового куста, вода, словно живая, забурлила.
Я, как Нептун, замахнулся зубчатой острогой и воткнул её в центр кипящего рыбьего гнезда. Придавил длинный шест ко дну. Он задергался, закачался из стороны в сторону, вырываясь из моих рук. Я налёг всем телом. Сильнее прижал.
На поверхности появились алые разводы.
Трепыхание стало слабеть. Вытащил многозубец. На острых стальных стрелах извивались три рыбины: два небольших щупака и самка весом под два килограмма.
Крупная слабоклейкая оранжевая икра стекала из матки ручьём в воду.
Я уложил рыбу в заплечный рюкзак, перехватил поудобнее острогу и пошёл краем берега дальше.
Солнце топило снег.
Весенние ручейки на глазах превращались в бурные потоки. Целые речушки несли талые воды к ламбе.
Всё активнее вели себя щуки. Они оставили ямы под крутыми берегами, глубокие впадины под корягами и пошли путешествовать по широкому паводку. В самых припекаемых, укрытых от студёного ветра уголках озера, на отмелях, самки метали икру, чтобы дать жизнь новому поколению.
Нет препятствий для рыбы, стремящейся на нерест.
Впереди щука выбросилась на завал из веток, проползла по нему несколько метров, извиваясь змеей, и ушла в ручей, выше по течению.
Не успел подбежать…
Весна поднимала голову.
В пойменных лугах белые пятна снега исчезли раньше и уступили место земле с бледно-жёлтыми травами.
Над лесными полянками появились живые цветы – бабочки: чёрные с белой каймой – траурницы; ярко-жёлтые, небольшие – лимонницы.
Начинают посвистывать кулики.
Гудят бекасы. У них главный музыкальный инструмент – кончики крыльев да расправленный веером хвост. Чтобы дальше слышались его трели, бекас взлетает метров на семьдесят вверх и оттуда круто бросается вниз, наполняя воздух жужжанием, похожим на блеяние овцы. За это он и получил название – «поднебесный барашек».
Под вечер зачуфыкали голосистые тетерева. За несколько километров слышен их токовой хор. Временами причудливые звуки косачей сливаются с лягушачьим свадебным бульканьем. Эти песни похожи между собой и оттого трудноразличимы.
Разные песнопения слышны в лесу, но все они – гимн соитию.
Я вышел из-за мыска: глухой тупичок. Шумно ступил ногой – из-под берега поднялась пара чирков. Впереди летит уточка, чуть позади селезень.
Ну, что тут скажешь: на каждом шагу «нерест». Один я не участвую.
Солнце скрылось. Почернели сумерки, ещё не вступившие в пору седых летних ночей.
Я далеко прошёл направо от стоянки вдоль берега. Осмотрел загубин десять.
Вернулся назад. Поравнялся с костром. Пошёл влево. Слышу, сзади хлюпанье по воде. Поворачиваю голову: в болотных Славкиных сапогах, зябко засунув руки в рукава, как в муфту, с непокрытой головой ко мне шла Татьяна.
– Тебе не холодно? – поинтересовался я.
– Нет.
– А где мужики?
– Упились и храпят во всю.
Она, осторожно ступая по затопленному песчаному дну, как чёрная пантера, вплотную приблизилась ко мне. Не вынимая рук, жарко прижалась грудью к моей спине. Сильно задышала.
– Тань, – не своим голосом произнёс я, – у нас с тобой всё равно ничего не получится…
Рядом шевельнулся клубок щук.
– Смотри, весна кругом… – дивным шёпотом, будто древнегреческая покровительница рек Наяда, произнесла она.
А, может, мне уже слышалось?
Таня вытащила руки из «муфточки» и нежно коснулась меня…
…Лишь с рассветом мы вернулись к костру. Дрова прогорели. Серые хлопья пепла почти целиком прикрывали алые угли.
Ефим безмятежно храпел в спальнике. Славки не видно.
Ба! Да вот и он.
В этот раз, видно, камней для «правильной» ночёвки не нашлось. Он с кострового шеста снял чайник, босые ноги калачиком подогнул и спит себе на березине. Ладони под щекой. Знай, пускает слюну.
– Славк, ты так в костёр рухнешь! Слазь.
В ответ раздалось мирное посапывание.
Таня взяла меня ласково за руку:
– Зайка, он спросонья не понимает ничего. Снизу тепло идёт. Ему хорошо.
Я решил Кочнева поддержать за телогрейку, он отмахнулся и прямо с шеста в костер. В небо искры, столб золы.
Тащу его из костра, из углей, а он на четвереньках, ногами и руками вкапывается, назад рвётся. Здесь-то холоднее.
Волосы у него длинные. Переплелись с пеплом, со щепочками – как воронье гнездо.
– Не тормоши. Пускай досыпает. Недолго осталось. Светает уж.
***
В этот раз мы так и не намочили сети.
Ефим заметил:
– За время поездки никто из животных не пострадал.
Ему не жаль было упущенной добычи. Это он так. К слову пришлось.
Нашу случайную знакомую мы довезли прямо до дома, в Курмойлу.
А это озеро мы с тех самых пор называем между собой «Танина ламба».
Пора весеннего хмельного буйства закончилась.
Капли сладкого берёзового сока загустели и высохли.
До новой весны.
Карелия, 2007 год
Жор глубинной щуки
…Только вырвавшись на волю,
на простор воды открытой,
вдруг остановился парус,
как споткнулась в беге лодка.
И отважный Лемминкайнен
перегнулся, смотрит за борт
под недвижимое днище,
говорит слова такие:
«Не на камень села лодка
и не на топляк наткнулась,
а на щуку наскочила,
на хребет морской собаки!
Руны «Калевалы»
Её Величество – Щука!
Именно она держит « большину» и считается полноправной хозяйкой подводного царства Карелии.
Уже месяц, как сошёл на водоёмах лёд, и прошёл нерест у этой рыбы.
Закончилось таинство щучьей любви, когда в угаре самки с кавалерами «теряли голову», не ведая стыда и страха, выходили шумными ватагами на отмели, для того, чтобы отметать и оплодотворить икру.
После этого у щуки – Большой пост.
Целый месяц рыба не притрагивается к пище, не обижает проплывающих мимо мальков. Вчерашнюю разбойницу не узнать: вместо агрессии – полное смирение, суровая схима; вместо чревоугодия и кровопролития – миросозерцание и любовь к ближнему; ей «Да, пошла ты!..», она в ответ «Будьте здоровы».
Смирение Царицы вводит чернь в заблуждение.
Позади цветение черёмухи. Солнце стало не на шутку припекать, нагревая землю, болота, мелководье. И тут пост у неё заканчивается. Щука в начале июня выходит на охотничью тропу. За мелкорыбицей. Ближе к заросшим берегам, к тростнику, к наплавным лопухам. Выходит голодная, агрессивная и самоуверенная.
У неё начинается жор. Теперь, кто не спрятался – она не виновата.
Ранним утром и на вечерней заре, с началом сумерек и до пепельной темноты, далеко слышны по воде мощные «плюхи» – это вошедшие в раж хищники жадно заглатывают всё, что шевелится.
Подводный волк вернулся к исполнению ответственной, ненормированной и, как авторитетно заверяют, необходимой всем должности – «пахана».
Самая пора для ловли на спиннинг.
***
Приобрёл эту снасть я два года назад. Были куплены также и блёсны, и сачок, и прочая: великия и малыя рыбацкие атрибуты.
На Сямозеро в Кухо-губу добрался в разгар вечерней зари.
Приготовил резиновую лодку. Переобулся. Достал снасти.
Погода стояла тёплая, тихая, комаристая.
Корабельные сосны подступали прямо к озеру. В неподвижной воде отражались их стволы – цвета дозревающей морошки.
Стараясь не тревожить склонившуюся над заводью тишину, неторопливо оттолкнул лодку от берега. Сколько хватает глаз: безбрежные мелководные просторы, поросшие островками тростника, листьями кувшинки и белыми лилиями.
Это настоящее щучье царство.
Метрах в десяти, у кромки камышей, мощный всплеск. Уже пирует разбойница!
Думаю, не будь рыба немой, висел бы сейчас над озером дикий ор и проклятия.
Поймал двух щурят. На глаз боюсь вес занизить, но явно «дошколята».
Руки, отвыкшие за зиму, постепенно вспоминают нужные движения.
Основательно разойтись не успел. Зорька отгорела.
Пока я полоскал свои блесна в сямозерских губах, в мелкие сети попало в аккурат на уху. Окушки. Да в крупные – два подлещика на жарёху. Не спеша погреб к берегу, к месту стоянки. Примерно с километр по воде.
Смотрю, на берегу свет фар. Подъехала машина. Хлопнули дверки. Голоса.
Соседи появились.
Минут десять прошло, не больше, у них уже костёр. Быстро!
Подплываю. Вытаскиваю лодку на берег.
Успеваю заметить чёрную «Победу» с распахнутыми дверками.
Собираю по сырому скользкому дну колючих окуней в котелок. Подхожу к огню.
Пожилая пара: мужчина и женщина, лет шестидесяти. Она у костра – готовит пищу. Он таскает дрова, воду. Всё, как и тысячи лет назад.
Мы познакомились. Он – Николай Иванович. Она – Клава, отчество не запомнил. Муж и жена. Она дородная, он живчик. Добродушные. Гостеприимные.
– Присаживайтесь к нашему костру, – предложил Николай Иванович. – Какой смысл ради трёх часов свой запаливать? От нас ведь не убудет.
Я с удовольствием согласился, предложив для общего котла рыбу. Пока он чистил окуней, хозяйка мыла и крошила картошку, колдовала над ухой, я поставил на угли ёмкую, чугунную сковороду. Накалил её и крупными кусками уложил подлещиков.
Иваныч мелко засеменил к машине.
Назад идёт довольный. Улыбается. Чувствую – выпил.
Подлещики в кипящем подсолнечном масле весело заскворчали. Посолил их. Поперчил. Посыпал с краю лучку. Повернул рыбу с боку на бок. Одна половинка уже в рыжей блестящей твёрдой корочке.
Ровно отпиленные чурбаки двинули ближе к костру. Посерёдке – огромный сосновый спил – стол. Расставили на него миски. Достали деревянные расписные ложки, ржаной хлеб, соль, зелёный лучок.
Такого в ресторане не подадут…
Пока ухи не наелись, лишь аппетитно сопели. А вот когда «атака» захлебнулась, да хозяйка выставила на центр пня ещё и сковороду с румяными подлещиками и предложила рыбки « поелошить» – разговор пошёл.
Я не утерпел:
- Видели в лодке щурят? Огромная сошла!
Николай Иванович криво ухмыльнулся.
- Не зря говорят, что честный человек не может быть хорошим рыбаком. Сорвавшаяся-то рыба всегда больше пойманных...
Он поддел с длинных рёбер леща кусочек, отдающий дымком костра, дополнительно прошёлся над ним щепотью соли, отправил в рот и смачно облизал маслянистые пальцы:
- Заядлые щукари знают, что жор у молодых и взрослых хищников в разное время. В эту пору жорится мелкая щука – «травянка». Она и светлее, и ярче окрашена. Вся, будто золотом брызнули. «Глубинка» ещё не подошла. Та заметно крупнее. Донная щука живёт в глубоких ямах. И спина у неё под окрас тёмного омута – цвета чернозема, бока серые, брюхо белое с крапинками. Вот где чудище! Такая если и сорвётся, слава Богу! Жалеть не надо.
Старик бросил на меня загадочный взгляд, нагнулся к костру и подправил поленья.
Я молчал, озадаченный.
Мне пришло на память, что щуке приписывают близкое знакомство с нечистью. Если рыбарь заметит, как она плеснёт возле борта хвостом, то скорая погибель не за горами. Щука охраняет царство Водяного. Окуни и судаки – в её подчинении.
Если вдруг она срывается с крючка, принято не ругаться, не клясть судьбу, лишь тихо произнести: «Плыви щука за водой, моё счастье – будь со мной».
По народному поверью : «В щучьей голове, что в холопской клети – и пусто, и темно, и злых намерений предостаточно». Недаром «щукой» называют злого, лукавого и пронырливого человека.
А карелы подметили: « хауги куолоу, хамбахат яттäу» – щука и мёртвая кусает.
- Клав, - окликнул он супругу, - у нас выпить-то ничего нет?
- Почём я знаю?! Буду я ещё тебе водку, наготово, как маленькому, брать.
- Ну, ладно. Костёр-то у нас замолкает. Надо в топку маленько того… подкинуть.
Он вразвалочку пошёл в серую ночь. Похрустел валежником. Хлопнул дверкой машины и, вернувшись с охапкой сушняка, вывалил его подле костра.
Глаза его заговорщицки блестели. Сам заметно оживился:
– Рыбалкой давно занимаюсь. Так вдвоём с хозяйкой и ездим. Каждые выходные, считай, на озере. Здесь, кроме нас, редко кто бывает. Вот в прошлый год подвалили. Строев Фёдор… Петрович. Тоже с женой. Прямо на это место. Клав, помнишь, сидим спокойно у костра, а он ни с того ни с сего стихами заговорил?
- Как же не помнить… Я их даже записала тогда:
…Настанет день, судьба не сбережёт.
Увы, надежды суетны и жалки.
И я уйду, но этот мой уход
Пускай со мной случится на рыбалке.
А люди, что ж, поднимут и снесут,
Придут к столам, помянут кое-как,
Плитой придавят и напишут: «Тут
Лежит такой-то – грешник и рыбак».
– Ему лет пятьдесят было. Недавно на пенсию вышел. Заядлый рыбак. Бывший военный. Майор. Всё для внучки старался – рыбкой хотел порадовать.
Старик растерянно улыбнулся, обнажив блестящие металлические фиксы.
– Посидели, вот как сейчас, у костра. Я на берегу остался сети перебирать. Его жена ушла в машину спать. Моя, с удочкой, на дюральке отправилась. Петрович на своей лодке со спиннингом по губкам. У травянки основной жор как раз закончился, а у глубинной только начинался…
***
…Петрович выбрал из своего рыбацкого набора финскую блесну-воблер (друзья привезли неделю назад в подарок на день рожденья.) Это была крупная рыбка с двумя острыми тройниками, на брюшке и хвостике, с чёрной спинкой, пятнистыми блестящими боками. Потянешь в воде – словно раненная плотичка на ходу.
Поменял в катушке леску на крепкий плетёный шнур.
Щука – противник достойный, и тут основательность нужна.
Перед забросом Строев встал. Двухместная лодка с надувным дном это позволяла. На озере ранним утром спокойно. А закидывать спиннинг стоя – одно удовольствие, каждый подтвердит.
Солнце ещё не коснулось горизонта. Седые сумерки на короткое время хозяйничали в этом уголке природы, окунувшемся с головой в сладкую пору белых северных ночей.
Фёдор Петрович взял спиннинг в правую руку, левой перекинул фиксирующую дужку в свободное положение. Короткий боковой взмах и… блесна летит точно в чистое окошко среди высокого тростника.
В том месте, куда только что приводнилась рыбка, по водной глади пошли круги.
Он стал плавно вращать рукоятку катушки, как вдруг шнур натянулся и застыл.
Зацеп!
Не было никаких сомнений, что это крупный топляк или коряга. Когда случается настоящая поклёвка или крючок задевает за траву, всегда чувствуется: шнур ходит. А тут – намертво встал.
Не беда. Придётся подгрести на лодке и отцепить тройник. Двух минут не пройдёт. Можно даже для интереса время засечь…
«Командирские» показывали два часа ночи.
Неожиданно удилище согнулось крутой дугой, катушка пискляво затрещала тормозом... Что-то, остановившее в глубине блесну, ожило и настойчиво потянуло за собой шнур.
Щука. Огромная…
Попалась!
Плетёнка продолжала уходить в тёмную предрассветную воду.
Остановилась.
Майор сделал потуже тормоз катушки с тем, чтобы рыбине требовалось большее усилие на перетягивание.
«Ничего. Если нормально заглотила блесну – никуда не уйдёт. Эту плетёнку буксиром не порвать. Главное – успокоиться и не торопиться».
«Не спешить!» – как заклинание повторял он.
Измотать её.
Утомить.
Перемудрить.
Он принялся подкручивать катушку. Рывок – шнур заскользил прочь.
Выждал минуты три. Дал рыбе успокоиться. Опять сделал несколько витков. Рывок! Ещё несколько метров ушло в глубь.
Мельком глянул на часы: половина третьего. Полчаса таинственная рыбина в ответ на попытку вымотать лесу стравливала её десятками метров в свою пользу.
Пока всё получалось не как в сказке: «по щучьему велению», да не «по Емелиному хотению».
Майор ещё туже затянул тормоз.
Попробовал мотать. Подалось. Один метр выбрал. Три. Четыре.
Глядь, в семидесяти метрах на поверхности образовалось волнение, словно какой-то чудовищный зверь выталкивал воду из глубины. Но ничего так и не появилось. Вместо этого лесу опять сильно дёрнули и отвоеванные метры стравили с излишком.
Между тем рыба стала утомляться. Это чувствовалось по всему.
Она ещё не показывалась, но выдергивать помногу шнур на себя уже не могла.
Фёдор Петрович потихоньку, настойчиво, выбирал слабину сразу, как только возможность представлялась. С каждым витком зёленого шнура, с каждым метром его, неизвестное чудище приближалось к своему концу.
Метрах в пятнадцати от лодки краем скользнула черная спина с гигантским плавником. Толком не видно было, где эта спина начиналась, где заканчивалась.
Так вот ты какое – Сямозерское чудовище!
Петрович поправил очки на вспотевшем носу.
Пока со щукой тягался, лёгкий незаметный ветерок отогнал лодку от берега. До рыбины оставалось метров десять, но её по-прежнему не было видно. Она шла глубиной.
Строев не узнавал себя. Не было азарта. Не испытывал он и обычной радости от хорошей поклёвки. Он лишь машинально выбирал и выбирал слабину.
По телу плыл холодок.
Предрассветные сумерки. Резиновая лодчонка, давно отслужившая свой век. Метров триста до берега. Приличная глубина под ногами. На себе неповоротливая, под зябкое утро, рыбацкая одежда. И щука. Огромная щука размером с морёный топляк, для которой озеро – родная стихия.
До него дошло, что никакого ветерка не было вовсе. Всё это время лодку в открытое озеро тащила за собой рыбина. Фёдор ухватился за шнур и крутанул несколько витков вокруг рукава фуфайки. Пытаться удержать такого черта удилищем из хрупкого стекловолокна было безумством.
Вдруг хрустальная зеленоватая вода заклокотала, и, совсем рядом, смиренно всплыла, будто малая подводная лодка, старая щука длиной под два метра. Из приоткрытой зубастой пасти её торчала наружу половинка блесны.
Такую громадину сачком не возьмёшь. Как грузить её в лодку?
Лениво шевеля хвостом и плавниками, щука внимательно разглядывала Петровича. Её чёрные немигающие глаза, с ярким жёлтым ободком по краю, смотрели тяжело и угрюмо. Верхняя челюсть напоминала блестящий чёрный капот от «Победы». На хребте грязно-зелёным бархатом рос мох.
Щука давала себя рассмотреть и при этом наслаждалась смятением врага. Дыхание её было спокойным. Движения плавными, упруго-размеренными. Что-то не чувствовалось её усталости…
Майор парализованно стоял на полусогнутых ногах.
Левой дрожащей рукой он придерживал, словно протез, правую руку с намотанным шнуром. Широко раскрытые глаза его в ужасе глядели в медленно открывающуюся пасть северного крокодила.
Он догадался, что произойдёт в следующий момент. Он всё понял. И знал, что уже исправить ничего нельзя…
Эти мысли пронеслись вперемежку с воздушными пузырьками кипящей воды после того, как хищник тяжёлой торпедой двинулся вперёд, занырнул под лодку, играючи перевернул её и увлёк в свою стихию Строева.
***
Постреливали редкие еловые угольки из костра.
Старик продолжал:
- Я пока с одной сеткой возился, пока с другой – время-то шло. Причаливает моя, вся испуганная: «Фёдор утонул». Я ей: « Чё ты мелешь, дура? Какой утонул?»
Клава, перебила:
- Главное, я сама слышала, как он звал меня. А плавать-то не умею. Да и далеко. Темно. Страшно.
- Мы с ней стали обшаривать губы, кричать. Нашли его лодку – перевёрнутая. Самого нет. Что с ним случилось – не понятно. Такой спортивный. И до берега не так далеко. Попробовали блесну кидать, может, зацепим. Тоже никак. Жену разбудили, Валентину. Ей сказали… Ой, в общем, такое дело...
Клава теребила в пальцах матерчатую тесьму и сосредоточенно слушала мужа, всматриваясь в сполохи пламени.
- Что делать? Я на машину, в Эссойлу, это ближайшее село, – к участковому. Дни выходные. Он поддатый. Но всё равно, делать-то что-то нужно. Я: «Так, мол, и так... Помогите найти». А он: «Это озеро в наш район не входит. Тебе нужно заявлять в Суоярвский райотдел». Говорю: «Так позвоните туда!» – «А мне зачем?» Я и уговаривал... И денег на бутылку давал. Нет и всё. Говорю: «Вы хоть запишите...» Ни в какую.
Николай Иванович достал алюминиевый портсигар. Поддел пальцем беломорину. Вытащил из костра горящий сучок. Прикурил.
- Делать нечего. Думаю, нужно «кошкой» попробовать… Нашёл у мужиков в совхозном гараже проволоки, пятерки и назад к бабам. Сделали крюк, веревку к нему покрепче, и давай с его женой кидать по кругу в том месте, где лодку нашли. В одну сторону, в другую. Слышу – есть. Подтягиваю. Он как на корточках сидит. Спина прямая, руки вперёд, будто обнял кого.
Иванович, не докурив, смял папиросину, поднялся и слегка пригнув ноги в коленях, показал позу утопленника.
- Даже очочки не слетели. Видно, сразу затих... Может, сердце? Мы его в лодку – куда там… Пришлось зацепить покрепче и на буксире до берега. Мотор завел и на малых. Жена его в лодке воет. Моя - тут ревёт. К берегу-то стал править, здесь мелко. Мотор заглушил. Верёвку, сколько мог, размотал, подгрёб к берегу. Всё. Дальше нужно тащить. Вылез по пояс в воду. Валентина лодку сама причалила. Попробовал тянуть: не смогаю. Тяжёлый, чёрт! Бабы ко мне на помощь. Втроем его, вот сюда…
Николай Иванович повернулся к берегу, припоминая подробности. После некоторой паузы, поднял правую руку вверх и отрубил по воздуху.
- Вот здесь вытаскивали… Да, мать?
- Ты про блесну-то расскажи, - напомнила супруга.
- Да, точно, вытаскиваем, смотрим, у него на правой руке шнур рыболовный намотан. Начал выбирать: вертлюжок, кольцо – всё на месте. А блесна наполовину перекушена, как кто клещами её пополам… Ну, вот значит: усадили его в их машину, я за руль – он рядом. Бабы – на нашей. Моя – за рулём. Еду, самого оторопь берёт. На улице жарища, градусов тридцать, а рядом-то... И холодом от него веет таким нехорошим. Приехали в морг, в райцентр. Не берут. Документы требуют. Ты же знаешь, сейчас не до людей. Подаю паспорт. – «О… так у него прописка не наша. Не возьмём». – Е-май-ор!!! «Мне что, – говорю, – у себя его прописать? Идите и сами с ним договаривайтесь». Выскочил в сердцах. Сам Валентине: «Тебя зовут!» Та, знай, голосит, не смолкая. Вся на корвалоле. Моя хотела проводить. «Сиди, – говорю. – Без тебя управятся». Дождался, пока за Валентиной дверь закрылась, сел в машину – и ходу.
Николай Иванович довольно рассмеялся.
- Буду я еще с ними спорить.
Он встал, размял затёкшие суставы. Посмотрел на озерную гладь. Над озером ровной дымкой стелился туман.
– Летняя ночь, как заячий хрен – короткая.
– Ну, вот при людях-то… – упрекнула Клава, – другого сравнения у тебя нету.
– С каких это пор «заяц» – матерное слово?
В тростнике раздался всплеск. Кольцами по воде пошли, затихая, круги.
– Вон – уже щука жорится. Она хватает ту рыбёшку, что помельче, а мы её и друг друга.
Над лесом, где подтягивалось к горизонту солнце, ярко заалело. Воздух становился светлым и прозрачным. Туман над водой рассеивался.
Всё вокруг, умытое росой, заискрилось, засверкало. Солнце, выглянув из-за дальнего леса, бросило на зеркальную поверхность яркий золотой мазок. Какая-то птица завела возню в камышах. Потеплело.
Недружно затянули песни лесные птахи, выражая своё восхищение новым днём, восхваляя трелями дивное устройство жизни.
Им неведом иной мир.
Они поют – потому что любят мир этот.
Любят таким, какой он есть, и делают своим пением его краше.
Карелия, 2007 год.
Примечание:
В рассказе процитированы строки из стихотворения Дмитрия Горбова «Когда бы знать…»
*********************************************
С творчеством автора можно познакомиться на его странице.
Ваши комментарии к этой статье
№29 дата публикации: 01.03.2007