Ева Райт
Рассказы
БЫТЬ СВОБОДНЫМ
(быль)
Пространство наполнено мыслью. Пространство руководимо мыслью. Жизнь есть пульсация мысли. Сознание фиксируется на мысли и этим живёт. Сколько мыслей наполняют пространство!
- Скорость, свобода, почти полёт... Свобода - значит, никаких ограничений... И в этом весь кайф. Ветер, правда, наперекор, в лицо... Но без сопротивления и свободы бы не было. Как её почувствуешь иначе?.. Свобода - большая радость... ради этой радости она и нужна... А что лучше радости?.. Что прекраснее той радости, которую даёт свобода?..
Белый пунктир разметки сливается в одну длинную полосу, относительно которой стремительно мелькают деревья и медленнее - поля за ними, а если поднять голову, то ещё медленнее - облака - уже не статисты, но наблюдатели.
Страсть к свободе не затухает, даже когда на полной скорости влетаешь в посёлок и до холодка в подложечке испытываешь своё бесстрашие в самых крутых маневрах. Эх, посмотри на меня мама!
- Эх, посмотри на меня мама... До чего докатился... И дорога вроде пустая, и с переходом не медлишь, но шаг за шагом - даётся таким трудом... О-ох!.. Какой же идиот!.. Слава Богу, с ног не сбил! Но сердце-то, сердце... Господи... за ним ещё один! Зачем земля таких носит?!..
- Зачем земля таких носит?.. Мыслимое ли дело, а ежели бы сбил старика?!.. Ишь как гонит... И закон ему - не закон... Свободы ему захотелось!.. Где это видано, чтобы полная свобода одного не обернулась бы несвободой для другого или даже для многих?.. Законы на то и существуют, чтобы каждому в любой момент его границы отмерить. Вот сейчас добавлю газу и догоню паразита, всыплю - мало не покажется!..
Проносятся мимо заборы, дома, удивлённые, сердитые или обрадованные прохожие, но не уйти от надзора облаков, от опеки того, что стоит поверх земной свободы. Сейчас решается, чья мысль победит - бегущего или догоняющего, чья мысль станет определяющей в развязке погони. Вдобавок, на весы ляжет и мысль каждого, кто провожает взглядом паренька-мотоциклиста и догонялу на видавшем виды «бобике» - местного участкового.
- Ну Руська!.. Видать, жить надоело, раз так гонит...
- Правильно, Акимыч, догони его и врежь как следует!..
- Газуй, Руська, ты - самый крутой!..
- Вот сволочи, гоняют по посёлку как будто...
- Ах!.. - момент развязки шокирует всех.
Руська со всего размаху врезается в дерево и отлетает как тряпичная кукла, в которой больше нету ничего человеческого. Улица оглашается криками, топотом бегущих ног, визгом тормозов... Пространство сужается до состояния непоправимой беды.
Не каждый согласен замкнуться в бедовании и мало кто может направить мысль ради лучшего исхода дела, зато почти каждый ищет возможность как-то облегчить своё горе, а хотя бы и найти виноватого.
- Это Акимыч, гад, малого загнал! - вырывается вдруг из скопления народа.
Этот вопль исподволь заставляет разогнуться согбенный над телом кулак толпы. Стянутая к центру, она вдруг начинает рассеиваться, вытягиваясь в направлении «бобика», который неловко приютился на обочине. Участковый, занятый переговорами со скорой, не сразу опознает текущий в его сторону гнев.
- Он во всём виноватый!.. Милицию сюда вызвать!.. Он сам - милиция, ему ничего не будет!.. Тогда сами судить будем!.. - гомонит, решительно наступая, толпа.
Заметив оголтелое выражение лица Васьки-Кривого, Руслану Акимычу сразу же захотелось бежать куда глаза глядят. Отирая испарину со лба, он глубоко вдохнул, чтобы остановить страх, комом подступающий к горлу.
- Спокойно, Акимыч, спокойно! - увещевал он себя. - Надо собраться и всё делать по инструкции...
- Какая, к чёрту, инструкция?! - паниковал в нём инстинкт самосохранения...
Трудно сказать, какое решение принял бы участковый, не донесись до него откуда-то издалека пронзительное: «Беги, Акимыч, беги!»
Бежать и догонять, освобождаться и порабощать - одно порождает другое и замыкает противоположности в круг. Метаться от одного полюса к другому - значит, даром тратить энергию, значит, не замечать, что истинная свобода - в центре, в том состоянии любви, которое, единственное, утверждает равновесие, непричастность ни к одному из полюсов.
Руслан Акимыч бежал недолго: не уйти ему было от молодых и быстроногих, одержимых азартом догнать и принять участие в акте «справедливого» возмездия. Нырнув в первую же незапертую калитку, он резким движением задвинул засов и, тяжело дыша, стал искать глазами, куда бы приземлиться. Самые рьяные его преследователи тоже были озадачены необходимостью одоления возникшей на пути преграды. Они шумно дергали ручку калитки, продолжая выкрикивать угрозы уже не только в адрес участкового, но и поминая недобрыми словами хозяйку двора, которая растерянно стояла на крыльце.
Когда Ладик вышел на шум, он сразу же заметил, как потускнела аура бабушки. Бабушку явно страшила неоднозначность сложившейся ситуации. Она продолжала стоять, ничего не предпринимая, но едва Ладик двинулся в сторону шумных и обозлённых людей, чтобы поговорить с ними, утишить, она тут же крепко схватила внука за руку.
- Баби, не бойся они не зайдут! - успокаивал её Ладик. Он знал, что никто не одолеет стража, стоящего у ворот. И хотя человек в белой до полу рубахе никому, кроме Ладушки, не был видим, власть его была такова, что никто не посмел бы не то, что ступить во двор, но даже отворить калитку.
- Баби, пойдём вместе, поговорим! - сжимал бабушкину руку Ладик.
- Стой тут, сама поговорю! - решительно взялась за грабли бабушка и направилась к забору, над которым уже торчали головы осаждающих.
«Убийца, убийца!» - продолжали скандировать за забором... В какое-то мгновение Ладику показалось, что бабушкина походка стала менее уверенной, словно она внезапно переменила своё первоначальное решение. Так и случилось. Грабли вдруг полетели наземь, и пожилая женщина, как-то по-особенному распрямившись, решительно распахнула калитку. Под прицелом недобрых взглядов она вошла в толпу и негодующе бросила: «Заходите во двор, кто хочет ещё одной смерти!»
Чёрная злоба тучей опускается на головы людей. Она закрывает проход в прекрасную страну высоких помыслов, путь в которую лежит через сердце. Она разъединяет сердца, нарушая естественное тяготение людей к самому широкому сотрудничеству друг с другом, с силами природы и мирами надземными. Человек потерял ощущение своей истинной природы, забыл об истоках своего истинного Я и, словно в потёмках, бредёт по жизни на ощупь. Человек убивает и убиваем.
Не только злобные действия, но и злобные помыслы несут отравленные стрелы, посягая на жизнь того, кто не защищён светлым мышлением или временно оступился. Неисповедимы пути мысли, неведом результат ментального членовредительства. Ладик знал об этом и, сожалея о невежестве человеческом, думал, что тому, на кого сейчас обрушился молот ненависти соседей, необходима помощь.
Едва осмотревшись в чужом дворе, Руслан Акимыч поспешил добраться до автомобиля, который хозяева оставили неподалеку от крыльца. Укрытие, конечно, было так себе, но выбирать не приходилось, - ноги слушались плохо, в горле пересохло, а сердце и вовсе отбивало морзянку незнакомого алфавита.
- Где правда? Поступаешь согласно закону, хочешь спасти, предупредить... и ты же виноват... Тебя же считают преступником... А может, и впрямь, виноват? Закон человеческий и закон Божеский не всегда идут в ногу. Кто рассудит?.. А Руську-то не вернуть...
От этих невесёлых мыслей сердечный ритм и вовсе сбился, в груди заныло, в душе потемнело так, как будто её внезапно покинула надежда - светлая примета беспрерывности жизни, источник всяческого оптимизма. Участковый, сидевший на заднем сидении, как на лавочке, бочком, теперь завалился на спину и часто задышал. Из глаз его тихо потекли слёзы.
Замешкавшись у запертой двери машины с той стороны, где находилась голова Акимыча, Ладик вдруг отметил про себя, что в салоне посветлело. Он перестал дёргать ручку и прильнул лицом к стеклу.
- Брось, Акимыч, не терзай себя... Не виновный ты..., - говорил Русик, склонившись над тёзкой. - Я сам, дурак, виноват... Цену свободе не знал...
Будучи теперь бесплотным, дух юноши легко перемещался туда, где о нём думали. Эта способность только что ушедшего человека - отвечать на страстный призыв с земли - для Ладика не была тайной, он мог видеть и слышать отлетевшие души, как и предвидеть безуспешную попытку Русика отереть с лица участкового слёзы. Но не ошибка, обычная для перешедшего границу и полагающего себя всё ещё живым, заставила Ладика улыбнуться. Радость рождалась от сопереживания освободившейся душе, которая обрела, наконец, свободу - от уз земли, от неразличения мозгового и сердечного знания, от изнурительного метания между полюсами... Добро и зло теперь стянулись к центру круга и превратились в свет, который, устремляясь кверху, стал путеводной нитью для восходящего...
– Баби, он его простил, я сам видел!
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ. ОЖИДАНИЕ...
Многие будут стучаться к вам, но не многим открывайте, ибо настанет день, когда постучится Зовущий и нужно будет следовать за ним.
Савва проснулся, но глаз не открывал, яркие образы все еще занимали его воображение, побуждая мозг искать разгадку. Во сне, обнимая любимую, он положил ей голову на плечо и ненароком заметил, как двумя маленькими светлыми бугорками из-под лопаток выступают зачатки крыльев. Савва был поражен - восхищен и испуган одновременно. Но на любимую трепет его души не произвел никакого впечатления. Более того, факт наличия у нее крыльев она отрицала.
Пробуждение вовлекло Савву в орбиту многих дел, но глиф сна проступал через внешние впечатления, окрашивая будничное в странные, несвойственные ему краски. Естественно, странность эта в течение дня постепенно испарялась, уступая место привычкам восприятия. И когда двери выставочного зала распахнулись, чтобы впустить первых посетителей, она и вовсе сошла на нет.
Савва, как обычно, почувствовал волнение при мысли о том, как примут его детища эти люди, зачастую далекие от разумения трепета, который он вложил в каждое из них. Он прислушивался и присматривался - слова, жесты, мимика зрителей - все заставляло его по-птичьи вытягивать шею, чтобы уловить одно: нравятся им его картины или нет. Однако волнение мигом улетучилось, как только к нему подошли с предложением продать одну из выставленных работ. Теперь Савва напоминал нахохлившегося воробья, претерпевающего неприятности из-за внезапно хлынувшего дождя. Он, влюбленный в мир своих картин, увлеченный игрой красок, цвета и света в них, не мог допустить даже мысли о разлуке с ними.
- Савушка, ты - сволочь, - горячо шептала ему Роксолана, хозяйка выставочного зала, после того как он отказал очередному потенциальному покупателю. Убеждая, она крепко вцепилась в его руку своими длинными искусно лакированными ногтями. - Я же для тебя стараюсь, почти бесплатно выставляю... Посмотри, на кого ты похож. Бомж и тот упитанней...
- Мне всё равно, - отвечал ей Савва, а потом спохватывался: - Но я тебе очень, очень благодарен.
Цепкая хватка постепенно ослабевала, и Роксолана, убедившись в бесперспективности дальнейших переговоров, уходила восвояси, дабы насытить пламенными эмоциями другие объекты своего интереса. Провожая её глазами, Савва чувствовал себя достаточно взбодренным и с облегчением понимал: всё удалось, теперь можно расслабиться.
Бокал шампанского, выпитый на выставке, приятно возбуждал. Насвистывая незамысловатый мотив, Савва шёл по залитой сумерками улице в совершенном безмыслии. Его даже не смутила вдруг отделившаяся от стены и приблизившаяся к нему почти вплотную фигура. По неприятному запаху Савва угадал в ней человека опустившегося, а по слегка «плывущей» интонации, с которой тот обратился к художнику, человека пьющего.
- Друг, дай денег, - без обиняков попросил пьяница.
Савва пошарил в карманах, но обнаружил только мелочь. От жалких грошей незнакомец отказался, но взамен вдруг пригласил Савву в гости:
- Пойдём, посидим. Закуси на твои деньги не купишь, но вдвоём можно и без неё.
Было нетрудно отказать незнакомцу, но сам не зная почему, Савва вдруг согласился.
На лестнице пахло старым салом. Тусклая лампочка осветила неожиданно добротную дверь, а затем пустой, но не грязный коридор квартиры. Так же необжито выглядели кухня и комната.
- Удивляешься, что чисто? - несколько мрачно поинтересовался у гостя хозяин квартиры. - А знаешь, почему я не свинячу?
Не дожидаясь ответа, он тут же переменился в настроении и беспечно заявил:
- А давай по маленькой!
Савва, можно сказать, был человеком непьющим, но на зов Терентия последовал в кухню и, оседлав пластиковый ящик, принял от хозяина стакан с водкой.
У Терентия оказались светлые, полные горести глаза, и, даже когда он пытался юморить, в них тенью сквозила горчинка.
- Ты - хороший мужик, - хвалил его Савва, и по тому, как одобрительно кивал собеседник, как расходились лучики морщин от благодушного прищура, понимал, что тому приятно.
Не столько Савва выпил, сколько размяк душой, раздобрел. Захотелось ему благодеяние какое-нибудь Терентию оказать. Однако денег ему и самому едва хватало, а формы другой помощи представлялись сейчас весьма смутно. И потому он сказал:
- Ты, вот что, когда тебе будет трудно, обращайся. Постараюсь тебе помочь.
Рука Терентия вдруг дрогнула, да так, что не удержала стакан. Он выскользнул из рук только что пойманной рыбкой и полетел на пол.
- Ишь ты, зараза, не разбился, - удивился Терентий, жалея, что лишился последней порции алкоголя. И пока он колебался, пустить ли в ход последнюю заначку на приобретение новой бутылки, Савва решил размять ноги.
Не обнаружив в комнате хозяина ничего интересного, он проследовал к следующей двери, полагая, что за ней скрывается ванная. Но едва он коснулся золотистой фигурной ручки, как тут же был остановлен окриком «Стоять!» Терентий надвигался на него, как гроза, но когда подошёл ближе, вдруг обмяк, растерялся и, остановившись, начал в раздумье присматриваться к Савве.
Это не смутило художника, а, скорее, раззадорило его любопытство. Он с удивлением наблюдал, как Терентий на цыпочках, сверкая дырками в носках, заходит в комнату, как недвижно стоит там, тихим говором насыщая полумрак, как, окончив священнодействие, зажигает свет...
Наверное, если бы сейчас откуда-то сверху неожиданно раздалось громовое «Да будет Свет!», это не произвело бы на Савву большего впечатления, нежели вдруг открывшееся пространство. Здесь не было тени обречённости, хозяйничавшей во всей квартире, здесь цвели фиалки и пахло ладаном, здесь сияние исходило от картин, развешенных и расставленных повсюду.
Савва достал из кармана платок и стал усиленно тереть стёкла очков - так он пытался справиться с сильным волнением, медленное однообразное движение помогало утишить сердце. Овладев собой, с некоторым смущением от вторжения в сокровенное он стал разглядывать картины. Они трогали его, как трогала бы возлюбленная, их детали - глаза, цветы, блики света или крылья - пробуждали в его сердце давно забытые чувства, мимолетные обрывки прекрасных воспоминаний.
- Мама... У неё были такие глаза, - прохрипел он, наконец, вдруг севшим голосом.
Ещё более сиплым показался ему невыразительный голос Терентия:
- Автопортрет. Дочка покойная рисовала.
Савва вдруг вспыхнул желанием немедля что-то предпринять, выразив таким образом протест против ухода молодой талантливой особы, исчезновения её мира - мира любви и бесконечной нежности. Опасаясь расплакаться, он возбуждённо и вовсе не к месту выпалил:
- Я могу купить их! Могу купить их все! Дорого. Нет... Лучше их в музей или в галерею...
- Тихо! - вдруг прикрикнул на него хозяин. - Молчи... Он приложил палец к губам и, бесцеремонно ухватив Савву за рукав, поволок вон из комнаты.
И снова они сидели друг против друга на ящиках из-под тары. Скромно, как на исповеди, Терентий рассказывал:
- Ты не смотри, какой я сейчас. Когда-то я был инженером, ведущим причм. Прилично зарабатывал. Жена умерла, когда дочка ещё маленькой была. Свет в нашем доме погас. Но я держался, ради неё, ради Светочки. Потом, когда у неё открыли талант к живописи, веселей стало. Я тогда стал подрабатывать ещё и на дому, чтоб дочка ни в чём не нуждалась. Я работал, а она картинами своими занималась. Покупатели у неё были, даже из-за границы, выставки разные...
Голос рассказчика вдруг осёкся, и он примолк. Предчувствуя трагическую развязку, Савва сжал кулаки.
- Как-то раз подходит она ко мне и говорит: «Папка, пообещай мне, что не будешь расстраиваться». Ну, я и пообещал. А она мне: «Папка, я скоро умру... но ты должен думать, как будто я уехала... далеко-далеко...»
Савве вдруг подумалось, что хорошо бы написать согбенную фигуру сидящего напротив: как выразительно смотрелись бы худые руки со вздувшимися венами, поседевшая пышная шевелюра, обтрёпанные рукава манжет давно нестиранной рубахи...
- Когда она в первый раз пришла, я месяц пил беспробудно. Она пришла и сказала, чтоб не пил.
- Кто пришёл?
- Светочка моя.
- Она же умерла... - не поверил Савва.
- То-то и оно...
Терентий потёр переносицу и глубоко вздохнул, видимо, он решился быть откровенным до конца:
- Я тоже не верил в потусторонние штучки. Но когда услышал её голос, сразу захотелось увидеть её.
- Ну, и увидел? - с некоторым сомнением спросил Савва.
- Увидел. И теперь вижу...
- А почему пить не бросил?
- Воли не хватает. Так Света говорит.
- Ладно, пора мне, - вдруг засобирался Савва. - Если что нужно будет, звони. Вот телефон.
_____________
Когда через месяц-другой после выставки картины возвращались на свои места в мастерскую, Савва успокаивался. Время от времени разглядывая их, он радовался подробностям милых ему образов и, получая удовольствие, утверждался в своих художественных принципах. Он был влюбчив, и основным предметом его влюблённости был мир его творчества. Он жил в нём почти постоянно. И когда мирские дела отрывали шесть его чувств от холста, он чувствовал себя неуютно, как рак-отшельник, внезапно лишившийся раковины. Вот и сегодня, заслышав телефонный звонок, Савва весь переменился в лице и скрепя сердце снял трубку.
Разговор занял не более минуты, но после него Савва окончательно потерял покой. Около часа он бродил по квартире, не находя себе занятия, а когда дверной звонок залился птичьей трелью, бросился открывать, намереваясь как можно скорее избавиться от докучливых хлопот.
- Это тебе, - говорил Терентий, вручая Савве средних размеров картину, обёрнутую газетами. - Дочка велела отдать.
Савва машинально принял дар, но Терентий не уходил. Он переминался с ноги на ногу, ожидая каких-то ответных действий от человека, которому только что отдал часть своего сокровища. Тогда Савва сбегал в комнату и, опустошив тощее портмоне, вернулся к визитёру:
- Вот, возьми. Это всё, что есть.
Терентий поморщился, но деньги принял. Повернувшись, чтобы уйти, он вдруг вспомнил:
- Дочка сказала, чтобы ты картину при себе держал. Будет тебе польза.
_____________
Картина покойной художницы пришлась Савве по душе. Он повесил её в спальне и часто смотрел на неё, прежде чем уснуть. Он видел цветистый луг, а над ним - чистое голубое небо, в котором облако странной спиральной формы втягивало луговые цветы, словно в воронку. Возможно, всё было наоборот - облако «выплевывало» цветы, но Савве казалось это предположение абсурдным.
Савва не был мистиком или суеверным, однако в один прекрасный день он решил, что картина портит ему существование. И, правда, с чего бы это вдруг ему перестали нравиться его работы? Почему Роксолана стала холодна с ним и вежливо отказывала в участии в выставках? Поговаривали об интригах, но слухи не убеждали Савву. Одно было хорошо: у Саввы появились деньги. По окончании романа с плодами собственного творчества он при каждом удобном случае без сожаления расставался со своими картинами, продавая их за любую предлагаемую покупателями цену. Охладев к реалиям воображаемого мира, Савва был как никогда одинок и испуган, его страшила мысль о том, что придётся начинать сначала. Как в юности, он стоял на распутье и так же, как тогда, не знал, какую из дорог выбрать. Однако сейчас жизненный опыт отравлял его убеждённостью в том, что выбора, скорее всего, нет. Савва не представлял, как сможет переменить художественный стиль или обнаружить в своём монотонном бытии принципиально новую сюжетную основу.
Опасаясь соблазниться алкоголем, Савва решил изменить образ жизни и приобрёл автомобиль. И хотя ему нравилось управлять машиной, водитель из него был никудышный. Однажды Савва задавил кошку. Это событие, описанное коротким предложением с жирной точкой в конце, чуть не поставило такую же точку в его жизни. В предынфарктном состоянии Савва попал в больницу, а когда вышел из неё, автомобиль продал и стал регулярно посещать церковь, отмаливая грех.
Однажды он проснулся в странном беспокойстве. Опасаясь сильного сердечного приступа, пододвинул поближе к себе телефонный аппарат. А затем, обнаружив острую потребность писать, бросился на поиски бумаги. На обороте старого рисунка угольным карандашом его рука вывела несколько едва понятных ему предложений... Уже утром, отоспавшись, он случайно наткнулся на оставленный в мастерской лист ватмана и с удивлением прочитал:
«Течение творчества как течение реки: подводные камни не позволяют ему продвигаться. Они есть шаблоны мышления, препятствующие выходу за пределы личности. Только покинув тесные рамки личного, можно творить гениально».
Послание было подписано именем Света, однако последняя буква была заглавной, что заставило Савву сомневаться в авторстве послания. С несвойственной ему горячностью Савва перечитал всё, что нашёл в Интернете об автоматическом письме. И следующий сеанс уже не застал его врасплох. В блокноте, лежавшем у кровати, он уверенным почерком вывел:
«Творить - значит, достучаться до небес. Творить - значит, войти в небесные врата и почерпать из горнего сообразно своим вибрациям. Творение - акт любви, дающий жизнь плодам его. Возлюбленная творца - его духовная половина, увлекающая его до своих высот».
Как больной, которому прописали пить горечи, совершать ежедневный моцион и прочие нудные, но полезные процедуры, Савва погрузился в чтение и конспектирование эзотерической и духовной литературы, даже не помышляя о том, чтобы взяться за кисть. Теперь он лучше разумел то, что «под диктовку» записывала его рука и, постепенно войдя во вкус всех этих занятий, даже был восхищён красотой высокой Истины. Однако жажда живописания, отодвинутая в самый дальний угол сознания, смущала его душу лёгким налётом грусти.
«Возлюбленная не устаёт звать творца. Ему надо лишь отпустить всё, что занимает его суетный ум и услышать её. Он должен довериться ей полностью, и тогда она приведёт его в те сферы, о которых мечтает дух его. Тогда роды будут законными, а творение совершенным».
И однажды Савва услышал... Возлюбленная зовёт его... Этот беззвучный зов наполнил его сердце ликованием, желанием тотчас же всеми чувствами отдаться переживанию единения с любимой - медлить было нестерпимо. Савва схватил кисть и торопливыми движениями набросал очертания будущей картины, определил зоны света и тени, наметил основные цвета. Через короткое время он «очнулся» и поражённый отошёл от мольберта. На полотне ясно проступала фигура девушки в белом прозрачном одеянии с ангельскими крыльями за спиной. Она стояла, страстно прижавшись к обнажённому юноше, под лопатками которого угадывались зачатки крыльев...
Теперь Савва не торопился закончить картину. Он выверял каждую деталь, каждый мазок, безжалостно вымарывая всё, что вносило малейший диссонанс. Теперь он был уверен, что непременно доведёт эту великолепную работу до совершенства. А когда будет выставлять, назовет её: «Возлюбленная. Ожидание...».
ОДНА ПРИЧИНА ДЛЯ ЛЮБВИ
В нашем мире всеобщей любви давно отсутствовали те, кто испытывали её недостаток. Вернее, почти отсутствовали. То там, то тут в какой-то области земного шара находился индивидуум, который ощущал одиночество и был не рад окружающим. Одиночество считалось заразным, и потому его носителей изолировали, лечили и отпускали - уже вполне счастливыми, любящими и готовыми принимать всех и вся безо всяких условий.
Я был одним из немногих, кого не радовала идиллия этого мира. Да, мне, как и прочим, сразу после рождения сделали прививку от одиночества, и после в течение нескольких лет я чувствовал искреннюю приязнь к родителям, товарищам и всем знакомым, к каждому цветку и твари живой, к каждому листику и травинке. Однако постепенно душа стала темнеть, как будто в ней сработал реостат, исподволь угашающий свет, присущий ей с детства.
Мир был активно светел, мир излучал такую любовь, что собственная темнота порой казалась невыносимой. Я был не в состоянии справиться с ней самостоятельно, лечения же боялся. Я опасался потерять себя, полагая, что стану кем-то вроде зомби, о которых повествовали сказки старого мира. И потому тщательно скрывал свою тоску за маской дежурной улыбки. Как бы близко ни подносили к моему рту ложку с мёдом участия, ласки, радости... лишь малые капли попадали на иссохший язык, на мгновения услаждая измученную душу.
Однажды во время особенно глубокого приступа тоски я не выдержал: отворил окно и сделал всего один шаг - с неба на землю. Впрочем, до цели я так и не долетел. Зацепившись за ветку раскидистого клёна, я повис в нескольких метрах над землёй и в ожидании Службы Спасения старался не двигаться и почти не дышать. Лишь очутившись в уютной кабине атмолёта, я позволил себе расслабиться и даже заговорить с сопровождавшими, чтобы узнать, куда мы летим. Оказалось, меня собираются доставить в дальний край в одну из немногих клиник для душевно ослабленных.
На небольшом острове, затерянном в просторах тёплого моря, было зелено, по-летнему жарко и красиво. Ласковые волны набегали на чистый золотистый песок, оставляя на нём «сокровища» - ракушки и мелкие блестящие камешки. Многие пациенты клиники находили успокоение возле воды, собирая дары Посейдона для поделок, сооружая замки из песка, а то и просто любуясь игрой водной стихии. Безусловно, здесь их лечили не только «общением с водой», но также с помощью гипноза и других специальных методик. Самым приемлемым для меня видом лечения была групповая терапия, где мы только тем и занимались, что учились любить друг друга. Здесь можно было отмалчиваться и ничего не делать, пока другие, превозмогая себя, искали поводы любить и радоваться.
Несмотря на интенсивное лечение, я по-прежнему был невесел. Не помогали ни прелести острова, ни вкусная еда, ни мероприятия, направленные на обнаружение - такого естественного для человека - дара приятия мира. Приливы и отливы тоски исправно регистрировались микросканерами, растыканными по всему острову, а потому притворяться было бесполезно. Бесполезно было натягивать на физиономию маску беспечности и радушно улыбаться при встречах.
Теперь я полагал себя почти свободным. Но хотел ещё большей свободы. Я смотрел в сторону моря и, сосредоточившись на созерцании безбрежного пространства, жаждал затеряться, раствориться в нём, стать морской каплей, волной или, лучше, водой, во всём её безраздельном единстве. В какой-то момент желание переросло в решимость, и я вошёл в море с твёрдым намерением соединиться с ним. Но не тут-то было. Едва моя голова погрузилась в прозрачную голубоватую воду, как тотчас же сильные руки подхватили обмякшее тело и решительно поволокли его на берег. Не сопротивлялся я и тогда, когда спасатели втащили меня на крыльцо белого домика, на двери которого имелась лаконичная надпись «Изолятор».
«Ну вот, закончилась моя свобода», - вяло подумал я, безвольно опускаясь на узкое деревянное ложе - единственный предмет мебели в этом просторном, но почти пустом помещении. Не могу сказать, сколько я пролежал без движения, апатично переводя взгляд с потолка на дверь и разглядывая серебристую ткань, которая закрывала одну из стен. Очнулся я лишь тогда, когда дверь отворилась и из полутьмы прихожей выпорхнуло очаровательное создание в шуршащем белом одеянии. Так же легко и непринуждённо девушка подошла к стене, затянутой тканью, и, коснувшись малозаметной кнопки, освободила её от покрова. Вместо ожидаемого мной окна за шторой открылась пустота белесой гладкой поверхности.
- Добро пожаловать в мир истинной иллюзии, - бодро проговорила девушка и, прошелестев мимо меня шёлком своих одежд, покинула комнату.
- Вот это терапия! - невесело ухмыльнулся я. - Лечение созерцанием пустой стены...
Наверное, осматривая стену, я задремал, потому что, очнувшись, на месте монотонно гладкой поверхности с удивлением обнаружил малиново-алый край поднимающегося из-за горизонта солнца. Его мягкий свет бликами играл на слегка волнующемся полотне моря, постепенно растворяя в нём тёмные краски. Небо было безоблачным, берег пустынным.
Находиться у воды было зябко, и потому я отправился вглубь острова, в надежде обнаружить привычные деревянные постройки с крышами из пальмовых листьев. Однако отсутствие всяких примет цивилизации и каких-либо признаков растительности убедило меня в том, что я нахожусь не на острове Беспредельной Любви, а где-то в ином, Богом забытом, месте. Едва эта догадка осенила моё полусонное сознание, как в отдалении показалась палатка или, скорее, навес с полупрозрачными, развевающимися на ветру полотнищами. Внутри неё я заметил фигуру человека, неподвижно сидящего на коленях.
Когда я вошёл, опущенная долу голова женщины - единственной обитательницы здешних мест - медленно поднялась. О, ужас! Я как будто попал в мир неправдоподобного чёрно-белого кино, где всё, абсолютно всё, составляли оттенки серого цвета. Выцветшие глаза, плотно сжатые серые губы на землистом лице выражали бесконечную тоску, а ненормальная худоба ещё больше подчёркивала впечатление смертельной болезни...
Мне было не по себе. Тяжело дыша, я грузно осел на песок там, где стоял, и попытался понять, что со мной происходит. Женщина, что сидела напротив, смотрела на меня безотрывно. Её взгляд был настолько магнетичен, что без труда обнаруживалась тесная связь между нами - такая, от которой ни отмахнуться, ни отвязаться невозможно.
- Ты кто? - спросил я.
Обречённо глядя на меня своими огромными мрачными глазами, она прохрипела:
- Твоя душа...
Хотелось ли мне разрыдаться или как-то иначе выразить свою скорбь по поводу её правдивого (в чём я ни минуты не сомневался) ответа, я не ведал - столько чувств нахлынуло на меня одновременно. Одно я знал наверное: необходимо было успокоиться, привести в порядок мысли... Это природное стремление как нельзя лучше поддерживало равномерное движение палаточной ткани. Колеблемая лёгким ветром, зеленоватая кисея то поднималась, то опускалась, помогая своим незатейливым ритмом установить отправную точку в хаосе мыслей.
- До чего же я довёл тебя, что ты стала такой страшной, - думал я, глядя в измождённое, серое лицо души. Какое-то время я находился в тягостном плену этой неутешительной мысли. Однако вскоре неожиданный вскрик заставил меня забыть о ней.
Кричала чайка. Её резкий призыв повторился трижды, после чего я увидел, как из её клюва выпало и полетело вниз что-то блестящее. Предмет упал в песок неподалеку, и после недолгого поиска я нашёл его и надел на безымянный палец правой руки.
- Ну вот и обручальное кольцо, - сказал я себе и, обращаясь к душе, саркастически пошутил, - теперь мы навеки вместе.
Она ничего не ответила, только вновь опустила голову.
И тут меня охватила настоящая паника:
- Как «навеки»?! Не может быть! Я не выдержу!
В этот момент мне казалось немыслимым оставаться связанным беспредельно, в течение всех эонов моего будущего существования, с этим мрачным, анемичным созданием.
- Господи, что же делать?.. Что делать?! - залихорадило меня. Ничего лучшего, нежели вскочить на ноги и бежать прочь из этого места, потянув за собой свою потухшую спутницу, я не придумал.
Она нехотя брела за мной, слегка увязая в сыпучем песке пустыни. Её безучастность шаг за шагом угашала мою решимость изменить ситуацию к лучшему. В какой-то момент я ощутил себя стоящим у края бездны, где отсутствовали всякие признаки надежды. Я испугался, что навсегда останусь здесь, в этом невыносимо пустынном месте, наедине с собой - серым, безвольным, полуживым.
Как тонущий, из последних сил выныривающий из затягивающего его водоворота, я заставил себя напрячься и перейти от обречённости к активному действию. Я повернулся к душе и, не дав ей опомниться, схватил её за плечи.
- Что же ты делаешь, родная?! Что же ты губишь нас вот так просто?! - тряс я её что было сил.
Глядя на меня мученическим взглядом, душа бормотала:
- Это ты... ты не даёшь мне открыть себя... отравляешь своими мыслями...
- Какими-такими мыслями? - остановился я, недоумевая.
- Смотри! - отстранилась она от меня и, поднявшись на песчаный холм, замерла. Я же, разместившись у его подножия, стал свидетелем удивительного зрелища.
Тело души - с ног до головы - вдруг покрылось тончайшей сетью светящихся нитей - длинных целостных и разветвлённых, более толстых и по-волосяному тонких.
- Нервы, кровеносные сосуды?.. - строил я догадки.
- Это психические каналы. По ним проходит ток жизни, питающий нервы и кровь жизнедательной силой.
Пока каналы светились ровным светом, я был спокоен. Заволновался же я тогда, когда вдруг заметил затемнения в них. Вокруг тёмных точек энергия уплотнялась, образуя блоки, почти перекрывающие свободное прохождение света. Особенно много таких блоков виднелось около сердца.
- Что же ты сердце-то не бережёшь? - в упреке души было столько горечи...
Я приложил руку к левой стороне груди и затаил дыхание. Как будто хотел услышать, что скажет мне сердце.
- Отпусти меня, - послышалось мне, - позволь мне дышать воздухом отчизны.
Сердце забилось чаще, и мне вдруг почудилось, как внутри меня растёт и углубляется пространство, как в этом необъятном просторе высвобождается моё ограниченное видение. Моё внутреннее зрение внезапно залил ослепительный свет. При виде его сердце запело. Оно ликовало и насыщалось светом, и само начинало светиться так же невыразимо прекрасно. Когда терпеть бездыханность не стало сил, я позволил воздуху заполнить лёгкие. Тогда же чудесное видение исчезло, а сопровождавший его восторг мало-помалу стал таять.
После яркого света лицо души выглядело особенно серым. То, что она только что показала, мне было известно и раньше. Я знал, что сердце и душа человека питаются энергиями Надземного. Так почему же, зная обо всём, я так активно сопротивлялся законам любви?
- Ты веришь в истинный порядок вещей. Но не веришь, что твоё естество, то есть я, может его вполне соблюдать. Если бы ты был птицей, то, даже имея крылья, ты бы не верил, что способен летать. Будучи человеком - подобием Бога на Земле, ты игнорируешь свои божественные свойства, не позволяешь им проявиться. Ты говоришь себе: раз у меня когда-то не получилось любить, значит, я не смогу сделать этого никогда.
Птица, которая запретила себе летать... Я вдруг вспомнил, как в ранней юности до беспамятства влюбился в соседскую девочку и как страдал, когда, исполненная сочувствия, она предложила мне дружбу. По-видимому, тогда я и решил, что меня нельзя любить, и сам я не способен полюбить так, чтобы рассчитывать на ответное чувство.
- Если бы у меня были крылья и я начал бы летать, я наверняка был бы счастлив, - размечтался я.
- Крылья на нынешнем этапе эволюции сознания были бы преждевременны, - заметила душа.
Она взяла мою руку своими ледяными пальцами и приложила к своей тощей груди:
- Скажи: я тебя люблю...
Я неуверенно повторил за ней:
- Я тебя люблю...
И тут я понял, что нужно начать с малого - с внушения себе, что люблю самое ближайшее, самое неотделимое от меня существо. Но как полюбить убогое, как восхититься уродливым, я не знал.
- Утро вечера мудренее, - подумал я, провожая последний луч солнца, чтобы на следующий день встретить его нарождающегося потомка.
На рассвете меня разбудила какая-то птица, которая, пронзительно вскрикнув, уронила к моим ногам зелёную веточку.
- Голубь мира, - рассмеялся я, и, провожая взглядом быстро исчезающего в небесной вышине вестника, вдруг сообразил:
- И верно, «мира». Ведь мне, в первую очередь, нужно примириться с непривлекательностью своей души, поверить в то, что она может измениться...
Как всегда, душа была подавлена, и всё то время, пока я монотонно твердил «я тебя люблю», безучастно сидела напротив. Что же могло вывести её из ступора, заставить взглянуть на мир другими глазами? Ведь она мудра, всеведающа, и нет ничего, чего бы она не знала...
Солнце, восходящее из-за песчаных холмов, всё окрашивало в карамельный розовый цвет. Когда его луч упал на лицо души, на мгновение мне показалось, что её щеки порозовели. И тут меня осенило: надо показать ей её привлекательность.
- Ну-ка вспомни, какой ты бываешь нежной, - позвал я её. - Вспомни тот день, когда нас покинул отец.
Душа отозвалась полуулыбкой:
- Когда он умер, ты искал, чем бы утешить мать и сестёр... И ничего лучше не придумал, чем пойти в питомник и принести оттуда птенца лебедя с покалеченным крылом.
- Ты была прекрасна! В тебе не было жалости к себе. Всё твоё сочувствие к родным словно воплотилось в раненой птице, забота о ней отвлекла их от переживаний.
Видно, денёк предстоял не из лёгких. Я понял, что мне нужно будет вспомнить обо всех доблестных поступках души и втолковать ей, что тогда она была на высоте своих божественных проявлений и такой может быть всегда. Я старался как мог и к вечеру заработал истощение сил, о чём свидетельствовала дрожь в руках и ногах. Однако был и добрый знак. В конце дня, когда улыбка солнца в последний раз коснулась лица души, я с удивлением отметил, что она похорошела. Морщины на её лице разгладились, и лёгкий румянец расцветил щёки.
Ночью мне приснился сон. Снился некто, обладающий духовной властью, очень близкий мне человек. Я был сильно голоден, и мой радетель в нарушение правил дал мне отведать предназначенную для священного обряда медоподобную пищу. Всего одной ложки хватило, чтобы я насытился и обрёл душевную радость. Когда же другие священнослужители стали мне предлагать свой мёд, я отказался. Ибо уже не был голоден.
- Что бы это значило? - спросил у души я поутру.
Она погладила меня по руке (её пальцы были тёплыми!) и сказала:
- Твой духовный наставник насыщает тебя пищей духовной - тончайшими энергиями, которые циркулируют по каналам твоей психической системы. Он всегда также готов насытить тебя и пищей телесной - лишь бы умножить твою способность чувствовать твоё единство с миром, а значит, любить.
- Но почему я отказался от большей порции?
- Потому что переедать вредно, - улыбнулась душа.
Меня восхитила её улыбка, и я даже хотел сказать ей об этом, но тут под ноги мне что-то упало. Я немедленно задрал голову вверх: должно быть, снова птица принесла мне знак свыше... Ан нет, ни одной птицы в небе не было.
- Смотри, какая чудесная вещь, - обратилась ко мне душа, протягивая лежащий у неё на ладони цветок.
Розовый бутон был совсем свежим и, казалось, вот-вот распустится. Я осторожно взял его и воткнул в русые волосы души. Влажные лепестки цветка вздрогнули и слегка раскрылись. Теперь душа опредёленно была хороша. Она была любима!
Я почувствовал, как радостно отозвалось на эту мысль сердце. Его трепет был таким красноречивым, что казалось, вся округа нынче знает, как я люблю и как любим. Этот мощный порыв не остался безответным. Скромница-душа подошла ко мне и, обвив своими тонкими руками мою шею, обняла меня. Плотно прижавшись всем своим телом к моему, она заставила меня ощутить жар и блаженство, и радость несказанную...
Открыв глаза, я не без удивления обнаружил, что день погас и в небе уже зажигаются звёзды. Я обернулся кругом в поисках души, но вскоре понял, что не найду её.
- Ты теперь в надёжном месте, - похлопал я себя по груди и, почуяв, как любовно встрепенулось сердце, снова поддался очарованию момента: над головой светили звёзды, а внутри меня, на месте зияющей пустоты, горела жаркая, свято уверовавшая в своё единство с миром красавица-душа.
------------------
- Вот ты и проснулся! - раздался надо мной голос, который тут же с энтузиазмом подхватили другие:
- Он проснулся! Он уже вернулся! Наш любимый! Наш дорогой!..
Осторожно приоткрыв один глаз, я, сколько мог, осмотрел помещение - в нём повсюду были люди. Изолятор, а это был именно он, до отказа был заполнен моими товарищами по несчастью, медперсоналом, работниками клиники. И все они излучали искреннюю радость, которую я и моя душа воспринимали теперь как свет солнца - ослепительный и всенаполняющий.
Воодушевляющее тепло дружеских сердец окутало меня так плотно, что поначалу я даже не заметил, как стоявшие у моей кровати расступились, образуя проход, как по этому узкому коридору по направлению ко мне стал пробираться человек.
- Пропустите её! Пропустите новенькую! - эхом прокатилось по комнате.
Когда я увидел ту, что робко жалась к моей кровати, моё состояние иначе как «дежавю» определить было нельзя. Буквально на миг я снова очутился под навесом с кисейным пологом, приблизился к поникшей фигуре моей души, заглянул в её полные невыразимой тоски глаза... Воспоминание высекло в моём сердце искру сострадания к стоявшей передо мной девушке - точной копии той, которой я ещё совсем недавно с трудом признавался в любви. Сердечный огонь разгорался, и я поспешил поделиться им с новенькой. Я взял её холодные узкие ладони в свои, и, прижав к пылающим щекам, тихо и очень убедительно произнёс:
- Я тебя люблю...
- Меня нельзя любить, - не медля, прошептала девушка.
- Можно, - возразил я. - Тебя можно любить, и мы тебе это докажем!
Теперь была её очередь спасать свою заблудшую душу. Теперь наступал мой черед отдавать любовь... И ещё я уразумел: нет никаких причин, чтобы не любить, но существует только один повод для любви - богоподобие человека.
С ЛЮБОВЬЮ И НЕЖНОСТЬЮ
Слева были сумерки, справа - потёмки.
Слева шёл я, рядом семенила кошка.
Где был свет: позади, впереди?..
- Свет там, где ты его оставил, - голос кошки был бесцветным.
Как-то не припомнилось мне, чтобы в руке у меня прежде был светильник... Кажется, я вообще ничего не помнил.
Кошке нужно молоко... А что нужно мне?
- Вспомнить, зачём живешь, - мяукнула кошка.
- Если ты знаешь ответы на все вопросы, скажи мне, зачем я живу.
- У каждого ответ свой...
Кошке нужно молоко, а мне...
- Далось тебе это молоко, - перебила меня кошка, - нам обоим нужно что-то одно, главное.
Но если не еда, то что? Вода, воздух или... сама жизнь?..
Похоже, киска взяла за правило прерывать мои размышления. На сей раз она свалилась (или умышленно прыгнула?) в пропасть, по краю которой бежала. Теперь направлять мою мысль было некому...
Значит, жизнь... Всё рождается и умирает, начинается и заканчивается - жизнь напоминает серию эпизодов. Так ли важно знать, зачем выросли и опали листья, зачем прожил жизнь?..
- Спираль жизни бесконечна, всё, что уходит, приходит потом снова, в другой форме, - рядом снова бежала кошка. Присмотревшись к ней, я обнаружил, что её шерсть из невзрачной серой превратилась в ярко-рыжую.
- Ты хочешь сказать, что все мы живём вечно, и потому каждый должен быть заинтересован в том, чтобы улучшаться? А если иначе, то что?..
- Иначе, ничего... - и кошка снова пропала в бездонной пропасти.
В бессмысленной темноте я страдал без света, среди беспамятства - от отсутствия знания.
Получалось, что жизнь, требуя совершенствования, нуждалась в знании о себе. В каком же, в познании свойств материи?
- Не только, - пискнул котёнок. Он был таким маленьким и чёрным, что я сумел его заметить лишь благодаря белому пятнышку на лбу.
Из чего же ещё состоит жизнь? Из эмоций, чувств, мыслей, желаний... Всё это как-то невероятно сочетается, рождая помимо воли всё новые и новые сочетания... Кто же, на самом деле, управляет жизнью?..
- Ты сам, - и котёнок, схватив зубами штанину, с удивительной силой потянул меня к себе, вместе мы упали в бездну.
--------------------------
Воздух был морозным, ноздри слипались от холода, а из глаз нет-нет да и выкатывалась слезинка. На вид мне было года три-четыре. Я ходил по двору и палочкой проделывал дырки в снегу. Оставив это скучное занятие, я отправился на пустырь, там снега было больше. Пришлось немало потрудиться, прежде чем в нетронутости сугробов я проложил кривой фарватер, причалив к заброшенным сараям. Их остовы чёрным островом торчали посреди океана снега и, может статься, для кого-то служили приютом.
Моё внимание скоро привлекло жалобное мяуканье. За одним из сараев я обнаружил маленького, дрожащего от холода котёнка и тут же вообразил его замерзшим с такой ясностью, что моё детское сердце сжалось от боли. Что же делать? Взять ещё одну кошку мама не позволит, у нас их и так целых три... Мне казалось, что решение нужно принять немедленно, иначе вот-вот случится непоправимое.
У стены сарая стояла кем-то забытая лопата. Она была тяжёлой, но мне кое-как удалось её поднять. Изо всех сил удерживая черенок двумя руками, я размахнулся и несколько раз ударил котёнка. Маленькое тельце обмякло, я бросил лопату в снег и побежал что было духу.
Наверное, в памяти наступил очередной провал, потому что следующая картинка показала мне берег замерзшего пруда. Всё та же шубёнка с потёртым воротником, тот же полосатый шарф, ушанка из искусственного меха... Судя по всему, после моего преступления прошло совсем немного времени...
Ходить по льду было потешно, ноги скользили, то и дело я со смехом падал на твёрдую холодную поверхность, прижимаясь к ней разгорячённым лицом. Не заметив в пылу незатейливых развлечений припорошенную снегом лунку, я как-то враз, почти не сопротивляясь, ушёл под лёд. Лежа на дне, я смотрел вверх и не верил своим глазам: линза воды волшебным образом преображала зимний пейзаж в тонкий, сказочно прекрасный зелёно-голубой мир...
Любование моё было недолгим. Очень скоро я почувствовал, как меня тащат наружу, взволнованно вскрикивая: «Надо же, шарфиком зацепился!.. А если бы шарфика я не увидала?!.. Ай-ай-ай, весь, до нитки, вымок!..» Глядя во взволнованное лицо соседки, я слабо улыбнулся: «Снова солнышко светит...»
--------------------------
По лицу, щекоча щеки, текли слёзы. Я попытался открыть глаза, но они не открывались - к глазам плотно прилегала тугая повязка.
- Лежи, лежи спокойно, теперь всё в порядке.
- Что со мной? - руки, ноги, тело - всё было тяжёлым, но двигалось, хоть и с болью, но жило.
- Тебя ударили по голове, не хотели старика оставлять умирать одного...
Мне стало вдруг неудержимо смешно, радостно. Но смеяться мешала резкая боль в голове, лишь улыбка слабо осветила лицо:
- В их сочувствии не было любви. Оно было безжизненным. В жизни есть место всему: и состраданию, и бесстрашию, и естественной смерти формы... Нужно только уметь сделать правильный выбор.
- Я это поняла, и потому осталась с тобой.
- Сколько я смогу еще дышать?
- Не больше двух часов.
- Развяжи мне повязку.
- Не стоит, твои глаза будут сильно болеть. Света всё равно нет, воды и еды тоже... Нам оставили только немного воздуха и топлива.
Скоро в таблоидах появится сообщение о гибели очередного космолёта с человеком на борту. Кибер не в счёт, это тоже машина, хотя и очень сложная. Вот этого, например, обучили состраданию...
Жизнь продолжается, и как бы абсурдно это ни звучало, я ещё могу пожить, успеть сделать что-то хорошее. Например, обучить кибера петь колыбельную... как пела её когда-то мать - с любовью и нежностью.
Ваши комментарии к этой статье
№51 дата публикации: 11.09.2012