Владимир Калуцкий,
член Союза писателей России

СПУТНИК

Церковь у нас в селе восстановили. Михайловский храм. Это как продолжение народной забавы - сначала деды построили, потом отцы развалили - теперь внуки возводят заново. Правда, делают это наспех, не в покаяние, а так - по моде. И наш поднимали приезжие работники - курили, матерились. Какая уж там набожность! Потом явились отдельными кортежами архиерей с губернатором, разрезали в двое ножниц почему-то красную ленточку, а новый настоятель отец Леонид ударил в колокол. Люди вытоптали перед папертью снежный круг и всконопатили его лузгой от семечек.

Не знаю - не заметил я в них набожности. Да и откуда ей взяться, если многие из тех, кто постарше, помнят ещё начало шестидесятых годов, когда в четыре трактора разодрали церковь на части. А потом тогдашние школьники отчищали от налипи кирпичи и через два года слепили из них убогое строение новой школы. Все потом в этой школе учились - какая уж тут набожность!

Грешным делом и я, второклассник, таскал в ведёрке щебень на стройку. Тогда после уроков норма была - первоклассник должен принести одно ведро, второклассник - два, ну - и так дальше, до самого восьмого. Тогда только Юлю Дроздовскую не заставляли работать, не смея лишний раз задевать её душевную боль.

Потом мы выросли, разбежались по огромной стране и вот только теперь, опомнившись, почти стариками вернулись домой. И меня привела-таки дорога к храму, хотя школу нашу теперь закрыли усилиями тех же губернатора и архиерея и вряд ли селу выжить, даже несмотря на восстановленный храм.

И пока ораторы на паперти дежурно сменяли друг друга, славя собственную доброту и щедрость, толпа нетерпеливо переминалась с ноги на ногу - когда уж внутрь-то?

Я тоже постукивал ботинком о ботинок, оглядываясь поверх голов. Узнавал немногих, а молодая поросль совсем была чужой. Потом низко, словно упав с неба, на школьный сад обрушилась стая чёрных птиц, а губернатор и архиерей в две руки развели в сторону церковные двери.

И тут меня тронули за рукав. Глянул вниз и обомлел. Девочка, та, из второго класса - только в шубке с опушкой и в белой меховой шапочке - глядела внимательно и выговорила очень чётко, словно через силу:

- Вы Владимир Платонович? Вас приглашает бабушка, пройдёмте к машине.

Пробираясь за девочкой навстречу хлынувшей в храм толпе, я вышел на сельскую улицу и скоро оказался у громадной белой легковушки. Переднюю пассажирскую дверь передо мной услужливо распахнули изнутри, девочка проскользнула в щель задней двери.

Я лишь оказался в тёплом нутре машины, как до дрожи, до царапины по позвоночнику знакомый голос окликнул меня:

- Володя?..

Я резко обернулся. Грузная незнакомая женщина с припухшим лицом нисколько не напоминала Юлечку Дроздовскую. И только голос…

- Мужчины почти не меняются с возрастом, - всё тем же голосом из далёких шестидесятых произнесла женщина, - я вот тебя сразу узнала. Хотя иногда вдела твои портреты в книгах. Знаешь - я собираю твои книги.

- Мы же с восьмого класса не виделись, - сказал я. – Слышал лет двадцать назад, что ты живёшь за границей.

- В Канаде. - Она помолчала и продолжила: - А потом вот внучка нашла в Интернете, что нашу церковь восстанавливают - я и решилась приехать. У меня ведь перед Михайловским храмом остался фамильный грех.

Она замолчала. Умолк и я. И могу поклясться, что думали мы в эти несколько минут тишины об одном и том же.

О втором августа шестьдесят второго года. Праздник выпал на замечательный день и к церкви собрались люди со всего села и близких хуторов. Правый придел церкви освящён был во имя Ильи-пророка, и народ пестрел праздничными костюмами.

Но повод оказался самым горестным. Церковь рушили, и уже к четырём углам её были приторочены стальные тросы, захваченные крюками четырёх заглушённых дизелей. Председатель сельсовета, изувеченный донельзя войной пьяный Трифонович качался в кузове поставленной поодаль полуторки и готовился дать команду трактористам.

Все глядели вверх. Там, в лазорево-синем свете неба, у комля креста, копошился человечек. Нам, пацанам, он казался пластилиновым, а облачко махорочного дыма вокруг него то удлиняло, то укорачивало фигурку. Так казалось снизу.

Это был Леня Спутник, восемь лет отсидевший после войны и горький пьяница. И ещё он был отцом нашей одноклассницы Юлии Дроздовской. А Сутником его прозвали за то, что он первым увидел в небе спутник. Ему тогда ещё доверяли сторожить колхозный ток, так он всех разбудил октябрьской ночью стрельбой из одностволки. Пока его скрутили, да пока поняли, в чём дело, он всё орал: «Спутник, спутник!», - и пытался целить стволом в небо.

Так и стал Спутником.

И вот теперь Трофонович заставил его срубить крест. Пили перед этим вместе и потом мужики утверждали, что перед тем, как взяться за топор, Спутник ударил Трифоновича в изувеченное лицо.

Стояла полная тишина. Слышен был только тюк топора да страшная из-за фальшивого голоса поднебесная песня:

- Мы летим (стук-стук), ковыляя во мгле,

Мы к своей (стук, стук) подлетаем земле!..

Ленька нажал плечом, крест заскрипел и покосился. Поднял топор:

- Вся команда цела (стук), и машина пришла (стук, стук!)

На честном слове (стук, стук) и на одном крыле!..

Крест заскрипел, завалился на бок и чёрной птицей заскользил вниз. Он упал и под общий выдох толпы распался на части.

И тотчас с обесчесченого купола, швырнув в сторону топор, вниз прыгнул Ленька Спутник. Он летел умело, распластавшись в воздухе. Так падают птицы и парашютисты. Упал он прямо на разбитый крест под ещё более страшный общий вдох…

- Нам с мамой потом неожиданно стали давать большую пенсию. - Юлия вытряхнула на ладонь из узенькой трубочки таблетку и выпила насухо. - А в семьдесят пятом, к тридцатилетию Победы - мы тогда жили уже у дяди в Подольске - маму пригласили в Кремль и вручили папину награду.

- Какую? - спросил я.

На сидении между собой и девочкой она раскатала матерчатый свиток и я увидел ордена и медали. Юлия извлекла одну:

- Вот эту. - И положила мне на ладонь звезду Героя Советского Союза.

- Но ведь он, - я поперхнулся, - сидел…

Юля приняла от меня звезду, аккуратно скатала свёрток и вернула его в большую сумку на коленях.

- Сидел, - согласилась она. - Я тоже ничего не знала до самой этой звезды. А потом мама всё рассказала…

- Да что всё-то!.. У нас вон Герои - наперечёт. Всем бюсты в райцентре поставлены. А Спутника …извини, Леонида Дроздовского, я там не видел.

- Ещё бы ему последователи Трифоновича славу воздали… Такие службисты отцу жизнь сломали, да и нам с мамой досталось.

Юлия Леонидовна положила голову задремавшей внучки себе на колени:

- Я сейчас уеду, и мы уже никогда не свидимся. То, что я сейчас расскажу, тебе придётся принять на веру. Хотя сын Антон, - она легко тронула за плечо рослого водителя, - поднимал военные архивы и подтвердил рассказ матери. Так вот, тогда, на юбилейном приёме, когда ей вернули отцовскую звезду, она встретилась с Кожедубом, под началом которого и воевал мой отец.

Может, ты знаешь, что отец воевал военным лётчиком. Истребитель, здорово воевал, дослужился до майора. За бои над Берлином получил Золотую Звезду. Это с его подачи Кожедуб первым в мире сбил реактивный самолёт.

Так вот оказывается, что к концу войны Сталин подписал особый приказ. И там предписывалось наделить военным опытом всех штабистов, что в годы войны протирали штаны в тыловых кабинетах. Верховный понимал, что после Победы участники войны станут обладать явным превосходством перед тыловиками, а ведь не фронтовики, а именно кабинетные служаки были опорой режиму. И помчались мешковатые генералы и полковники по частям действующей армии, скоро засверкав незаслуженным орденами и медалями.

В часть, где служил Леонид Дроздовский, тоже прибыл такой генерал. Мой отец уже знал о своём геройском статусе. Но самой награды ещё не получил. Вот в его эскадрилью и явился за боевым опытом генерал Кобылин.

Отец смолоду гонористый был. Кровь польских предков играла. Да ещё Герой - что ему тыловая крыса при лампасах? Ну - а генерал тоже с бусорью. Ему тоже, кровь из носу, надо хоть один самолёт сбить. Тогда и награде иная цена, и опыту боевому вес посолиднее.

Восьмого мая сорок пятого года командир эскадрильи Дроздовский поднял девять самолетов ЛА-7 в небо над Берлином. Перед этим получил строжайший приказ командира полка: при всяких условиях генерал должен вернуться живым невредимым.

Кобылин шёл ведомым у командира третьего звена. Номер его машины был, понятно, первый.

Небо было чистое, как говорили лётчики - видимость миллион на миллион. И ни одной немецкой машины. За полчаса сместились к Потсдаму и уже собирались возвращаться, как отец заметил непонятные метания «первого». Он явно вываливался из боевого порядка и на все запросы только матерился. А когда Дроздовский скомандовал возвращаться, генерал внезапно из всех пушек расстрелял самолёт идущего перед ним командира звена.

Никто и опомниться не успел, как генерал с виража зашёл в хвост ведомого моего отца, молоденького лейтенанта Гавшина, и пропорол его «Лавочкина» такой же длинной очередью.

Времени оценивать ситуацию у отца не было. Что умел - то умел: два десятка железных птичек Геринга сшиб с неба на землю Старый небесный волк, он легко расстрелял самолёт Кобылина и повёл остатки эскадрильи на базу. А три горящих боевых машины на их глазах упали на пригород. Двое летчиков успели раскрыть парашюты.

Когда приземлились и сняли шлемы, товарищи увидели, что отец стал седым. Его арестовали тут же, на аэродроме. Девятого мая, в день Победы, военный трибунал приговорил его к десяти годам лагерей за то, что расстрелял самолет генерала. Сам Кобылин, дававший показания трибуналу, ещё и кричал на отца: «Твоё счастье, что я удачно приземлился с парашютом, а то бы расстреляли, подлеца!».

А вот лейтенант Гавшин сгорел. Командир полка в зале трибунала при расставании сказал отцу: «А генералу вручили орден Ленина за два сбитых в одном бою самолёта. И никого не колышет, что он сбил своих».

…Девочка проснулась, закапризничала.

- Сейчас едем, Сюзанночка… Так вот - отсидел отец до смерти Сталина. Вернулся, потом я родилась. У отца ни наград, ни пенсии, - куда ни кинется - работы никакой. Запил. Я помню, как мы его зимой из луж вырубали, засыпал - вмерзали волосы. Днями плакал и на гармошке играл. Писать пробовал боевым друзьям, да они тоже - кто сидел, кто сам нищенствовал. А на купол попал - знаешь как? Пили они с утра. Трифонович сказал, что нашлась его геройская звезда. И, если отец подрубит крест, то сельсовет даст нужную характеристику на паспорт, чтоб в Москву съездить. Отец ударил его по лицу и посоветовал отдать звезду генералу Кобылину. А когда полез на церковь, на всю округу прокричал: «Последний полёт!»

- Умышленно прыгнул?

- Конечно. Жизни-то всё-равно никакой, а после поруганного храма и смерти нормальной не дождёшься. Вот он полетел, как в последний бой с этим поганом миром… Едем, едем, внучка.

Я потянулся через сидение и поцеловал руку Юлии. Она легко махнула рукой и провела платочком под глазами. Когда я выбрался из машины, вышел из-за руля и сын. Он крепко пожал на прощание руку и подал визитную карточку.

И они уехали. Навсегда.

А я не пошёл в храм. Я громко хлопнул в ладоши. Охлопья чёрных птиц с карканьем поднялись с деревьев школьного сада и тёмным пологом, повторяя заснеженный луг, ушли в сторону меловых круч, к февральскому небу.

Через полчаса я поднялся на кручу нашего хуторского кладбища. Оно лежит на меловом лбище, вдавленном в излучину нашей речки. Отсюда далеко окрест просматриваются сёла, поля, лесочки. Хорошо здесь лежать Леньке Спутнику, с привычной ему верхотуры рассматривая поднебесный мир.

Что я мог ему сказать?

Я ничего и не сказал.

Я лишь в трещину деревянной перекладины креста вставил визитную карточку его внука. Читать её я не стал.

г. Бирюч,

февраль, 2011.

Ваши комментарии к этой статье

№45 дата публикации: 10.03.2011