Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Нумизматические записки

…круглый блеск, идущий от монет, пересекается с лаковым блистанием стеклянных витрин, надёжно защищающих таинственные, разной цены, от дорогущих…

– Приветствую, – говорит, заходя так, будто у него избыточно денег в жизни, Александр торговцу: лысому и крепкому, прагматичному, явно спортивного склада Андрею, сидящему за монитором и прихлёбывающему нечто из толстой кружки.

…не алкоголь, а я бы выпил с ним.

– О, – встаёт, протягивая руку. – Давненько… Излагайте!

Рукопожатие твёрдо и округло, как орех.

– Сейчас, сейчас…

Хотелось бы многого.

Что все монеты излучают сияние: это нет, конечно, интереснее, как раз, те, тусклые, старинные, убираемые в сейфы, когда торговая работа заканчивается, но откуда же взять денег на подобные экземпляры.

Александр вытаскивает из кармана бумажку, на которой выписан номер – порядковый, каталожный номер, ориентируясь на правила лавки, чего-то серебряного… ну, допустим, монеты из австрийской серии тридцатых, с портретом маленького, растерянного в жизни, плохо видящего Шуберта, и, озвучив, поясняет, что именно ему нужно.

– Ага. Сейчас, это тут у меня…

Андрей выходит из-за прилавка, маленький ключик лаково поблёскивает в руке, и, отворив дверцу, достаёт экземпляр, вытащив его из планшета:

– Она?

– Ага, – кругло падает слово. – Пакетик дадите?

У них такое правило в магазине: к каждой купленной монете – фирменный кармашек.

Не то пакетик.

– Андрей, смотрите, – спрашивает Александр, убирая своего Шуберта. – Полтинник может три тыщи сейчас тянуть?

– Какой? Это обычный, с рабочим, что ли?

…они, они, вечно служащие расхожим, разменном материалом, первые, советские, но – неплохо исполненные, иногда розовато поблескивающие, в люксовом состояние, чаще – тёмные, как дебри грядущего.

– Ну да…

– Год? – спрашивает резко.

– Ой, забыл, а что?

– Дело в том, что 24 год кто-то искусственно поднимает. Сам удивляюсь. Так что могут просить…

– И Гинденбурга пятёрки столько?

– Гинденбурга? Бред. Это даже если б Гитлер воскрес, и лично вам принёс эту монету, всё равно – за такую цену надо психиатричку вызывать.

Александр улыбается.

Оценив изящество шутки, обменивается рукопожатием с Андреем, и, оглянув ещё раз соблазнами текущую витрину, покидает лавку…

 

Сколько раз покупал у Андрея?

Куда уходят корни твоей нищей, исступлённой нумизматики, несчастный, а?

…резной, старинный, с фронтоном, как на соборе античном, шкаф: и дерево отливает благородно-темновато, а когда шкаф закрыт, то кажется стёкла его: очки, через которые глядит строго, отчасти – укоризненно.

Ряды книг: плотно стоят основательные советские издания, и тёмно-зелёные ЛитПамятники так гармонируют с… почти фолиантами энциклопедии, и мальчишка лет десяти находит коробочку, стоящую перед книгами.

Жестяная коробочка, из эстонской серии, знакомая подарила, для специй, но внутри – не специи, а монетки.

Маленькие они, в основном алюминиевые, соцстран, но мальчишка, заворожённо высыпав, перебирает, находит одну, блеснувшую скупо, и, разглядывая, читает надпись – Гельвеция.

Латиницей, конечно; и ещё одну – желтоватую, восьмигранную…

Вечером: Пап, а что это за монеты?

Отец вертит в руках, рассматривает.

– Не знаю, сынок. Давай узнавать.

…как и где узнавали?

Сейчас бы – кнопки нажал в Интернете, а тогда?

Но отец выяснил: полфранка Швейцарии и шестипенсовик Георга 5…нет, Шестого – они и стали началом интереса.

Впрочем, здесь скорее струны страсти, и, исполняя на них музыку ретроспекции, можно погрузиться в атмосферу советскую, когда…

 

Недалеко от дома в лесопарке собирался чёрный рынок, ориентированный в основном на книги, марки, монеты.

Самодельные пластиковые хранилища развинчивались, если кто-то что-то покупал, монеты изымалась из ячейки, и Доктор, напоминавший херувима, розовощёкий нумизмат, протягивал отцу приобретение.

Сын был рядом.

Рынок гоняли: и, ломая кусты, топча снег кидалась серо-чёрная толпа врассыпную.

Менты смеялись: Что бежите, как лоси?

 

Тогда Доктор рассказал отцу про клуб: собирался раз в неделю, метро Профсоюзная, вход – из арки в подвал, и Сашка ждал отца, ведь детей не пускали, ждал, бродил, мечтая, обследовал соседние дворы.

Отец и сам увлёкся: выбегал, куртка нараспашку, шарф сбился, но из кармана извлекал пригоршню: экзотические страны, и тут же рассматривали, и произносил сынок заворожённо: Маврикий… Мадагаскар…

Цены им не было!

…они так дёшевы, мальчик!

 

Но – какою аурой одевались – таинственно-сияющей, многонасыщенной, словно парили в неизвестном, но таком соблазнительном пространстве контуры островов, нежно перехваченные разнообразным содержанием, и плавно сияли воды… небесные воды мальчишеской мечты.

 

Это – уже Александр другого формата: выйдя из метро Киевская, он, ездивший отсюда тысячи раз в почти родную Калугу, где столько дорогих родственников и (заметьте, часы!) все живы, переходит на другую сторону, и, двигаясь к реке, не очень-то вбирая знакомый урбанистический пейзаж, сворачивает, чтобы оказаться у магазина «Филателия».

Филателия-то она филателия, но собираются тут торгующие многим коллекционным материалом: монетами, в том числе.

Александр продаёт монеты.

В магазин заходить не надо, торгаши собираются во дворике, и все с портфелями – тяжеленными, раздутыми от альбомов и кляссеров, и юноша, подходя к одному, спрашивает: Австро-Венгрия нужна?

– Что у тебя? – роняет с высоты роста вальяжный, морщинистый, носатый, пергамент напоминает лицо, и извлекает Александр из сумки несколько упакованных в пластиковые пакетики монет, и вертит равнодушно зубр и ас советской спекуляции.

– Сколько за пятёрку хочешь?

– Тридцать.

– Нет, двадцать пять.

– Я прошу тридцать…

– Ну я же сказал – двадцать пять!

Тон – не возразить.

Однако забирает монету с любимым некогда Францем Иосифом, стариком Прогулкиным, и идёт к другим: своеобразная парочка.

Один – изящен, тонок, в речи – интеллигентен, второй: низкий и коренастый, с картофельным носом и прилизанными соломенного цвета волосами.

Они всегда вместе.

Если мент проходит мимо, и Александр дёргается, улыбаются синхронно: Не боись. Когда ты с нами – не тронут.

– Что принёс? – спрашивает картофельный нос.

Изящный лениво перебрасывает листы альбома.

Потом – глядит на монеты Александра.

В данный момент удаётся договориться, и получив некоторую сумму, молодой человек идёт к метро, представляя…

…ну что можно представлять в восемнадцать, на изломе Союза, получив деньги?

Как поведёт девушку в кафе, конечно: ведь девушки стали важнее монет, а денег ему, работающему в библиотеке, без намёка на перспективы, взять неоткуда.

Безнадёга всегда висела дразнящим занавесом: кажется: протяни руку, отдёрнешь, да не протянуть – коли неизвестно куда.

 

…было иначе: клуб нумизматов, переехавший из-под арки, собирался в церкви, давно переоборудованной, и никого, совершенно никого не смущало, что толпятся… в том числе в алтаре, никто не пользовался евангельскими ассоциациями.

…неизвестный человек в развевающихся одеждах опрокидывает столы, и ошалевшие от такой наглости торговцы, открывают поражённо рты и расставляют руки.

Или – и бич свистел в руках неизвестного?

В тот клуб пускали с восемнадцати, но отец потихоньку совал одному из дежурных зелёный, как правило мятый трёшник, и Саша был единственным подростком среди взрослых.

Единственная дама – из старейшин: им полагалось сидеть за столами, разложив товар; остальные бродили между, останавливались группками, показывая друг другу экземпляры, меняясь, покупая; а у дамы отец рассматривал польскую новинку с Шопеном, но не купил, не купил, денег не хватило.

– А это, простите, талеры? – с отцом подходят к худому и узкому, напоминающему ветку, засунутую в костюм, старику, благожелательно глядящему из-под пушистых бровей.

– Да, да, – понимает: не специалисты.

Подросток заворожённо глядит на чёрно-серебристые бляхи: огромные, как мечта; с рыцарями, колоколами, портретами, мечами, и отец, спросивший цену: просто так, конечно, выслушивает про сотни стоимости.

Деньги другие, часы! – сотни – это очень много, а в верхнем ряду у деда лежали по 900.

Доктор, некогда рассказавший отцу про клуб, на месте, и рядом с ним – тушистый, важный, как саксонский курфюрст Аркаша, всегда рядом они, столы их составлены.

Слышатся приглушённые голоса:

– Ну как?

– Да взял один ангальтский талерок…

Переплетаются волокна голосов…

– Посерьёзней что-то…а в золоте?.. Нет, этот тип екатерининского рубля не тянет столько…

Плывут мечты.

Отец купит нечто серебряное, юбилейное – допустим пятимарочник ФРГ с Кантом: невыносимо изящный, с вихрящейся, остро воспроизведённой подписью, и подросток будет счастлив.

 

…как-то раз отец, вернувшись с работы, переодевшись, вдруг достал из портфеля-дипломата каталог: американский Йомен, самый примитивный, и… мальчишка тогда, вцепившись, был счастлив до захлёба, листал мелованные страницы, покрытые кружками, и сказал, что будет сидеть всю ночь, изучая; улыбнувшись, отец возразил: Не надо. Я ж купил его…

 

…долгие потом были годы без монет: сложно-мучительное движение в потёмках жизни, ранняя смерть отца, остались с мамой вдвоём, хождение на службу в библиотеку: скучное, невозможное, вытягивающее волокна из психики, и сочинительство – упорное, исступлённое, ни к чему не приводящее: страна разлетелась, сломанная о колено истории, литература – в щепы вместе с нею…

Нечто выкруглялось постепенно.

Семья появилась, да, часы? Вы, смалывающие своими колёсиками все человеческие мечты и надежды, вполне подойдёте в качестве конфидента, жаль – читатели из вас никакие.

Мальчишка, поздний сынок, рос.

И вдруг – как-то захотелось монет настолько, что не смог терпеть, выкроил денег, пошёл, потёк, мечтая, лесопарком, наполненным зимними, обводными, серебряно-игольчатыми мерцаниями; пошёл к фабрике, расположенной на Богородском валу – красно-кирпичной, с трубами-мачтами, давно ничего не производящей, наполненной торговыми сегментами, и в каждом – столько всего…

Одноклассник как-то раз сводил сюда, показал место, в детстве ведь менялись монетами исступлённо, добывали, как могли, вспыхивают картинки.

Там, в недрах счастливого пространства блуждая, нашёл павильон, где были с одноклассником, и казашка, явно жена хозяина, распростёрла перед ним толстое, слоистое тело альбома, и купил – крону Виктории в траурном платке.

…я прохожу улицами старого Лондона, смог пока ещё не взялся за дело, и кэб, пролетающий мимо, вполне отчётлив.

 

– Золото? Нет? – к Сашке обратились, как к эксперту.

Были – Женька: тот, кто через несколько десятилетий покажет торжище на фабрике, и ещё один парень, старше года на два, у которого оказалась монета, подозрительно похожая на екатерининский червонец.

Сашка крутит, вглядываясь.

– Лёгкая больно, да?

– И я так думаю. Потом – когда кидаешь её, не звенит.

Фонтан во дворе не работает давно, и медведица с медвежатами в центре воспринимается как-то неорганично.

Монета падает на пыльный асфальт, и, не издав звона, остаётся на нём, поблескивая тускловато.

– Не, подделка, думаю, – решает Сашка.

Болтают о чём-то…

 

Пенал коридора женькиной хрущобы: обосновавшись тут, на полу, а Женька вытащил коробку свою, выстланную вельветом, меняются: Австралия на Фиджи, половинки, пятидесятицентовики, и утконос, ныряя, разводит круги… детского счастья.

 

Мелькающие картинки не требуют твоего участия, хотя принадлежат тебе: купившему первую свою крону – во взрослой жизни – у тёти: так и будешь мысленно называть магазин; мелькающие картинки словно живут в пространстве, и мозг, улавливая их, становится каким-то расслабленным, не зимним.

Долгое время, как-то выкраивая деньги, тая увлечение от родных, ходил туда, на фабрику, покупал монеты, потом – неожиданно для себя – переключился на Андрея: с ним интереснее, сам нумизмат; и вот, разматывая ретроспекцию не особенно удачной жизни, вновь и вновь переосмысливая нечто мутное-смутное, воспринимая монеты, как каналы истории и культуры, Александр думает, что нет праздника ярче нумизматики, и, если бы дано было выбирать, уж непременно выбрал бы её, а не докучное, бессмысленное сочинительство, перемоловшее жизнь – на манер мясорубки.

 

 

---

№99 дата публикации: 01.09.2024

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore