Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Зимняя охота на егеря

Арабеска

 

Человек бывает слабым. Чаще, когда живёт он в большом обществе, где его личность и поступки теряются в хитросплетениях судеб и жизненных путей. А Игнат Максимец всегда хотел оставаться собой. Потому и выбрал на жительство отдалённый лесной кордон, где соперничать с ним в разуме могли лишь звери да птицы. Чувствовал себя всезнающим и всемогущим, а тульская двустволка стала и другом, и собеседником. За радение по охране лесных богатств Алексеевский лесхоз награждал Игната грамотами и щедро наделял порохом и дробью. Родители Игната умерли в голодном двадцать первом году. Потому на всём белом свете не осталось у него ни одной живой души.

Да он и не горевал о том, хотя одиночество не сделало его замкнутым человеком. Порубщики леса, которых он настигал, пуще всего боялись не протокола и даже не тяжёлой руки лесника, а его словоизлияний. Намолчится, бирюк, в чащобе, а потом – на тебе: и про поганца Муссолини своё мнение выскажет, и японскому микадо достанется. И про матёрого вепря не забудет, что перепахал своими клыками весь огород.

К лету сорок первого года Игнат женился. Окрутили его на Землянщине по нетрезвому делу на Фенечке Обозной. Она статью в королеву вышла, коса пшеничная в руку толщиной, – да только глухонемая.

– А тебе в лесу говорящая и ни к чему! – подливал тесть самогонки зятю в стакан. – Зато конные дроги правой рукой за ось поднимает.

А уполномоченный НКВД сержант Федя Груздев, племянник тестя, добавлял, скрипя портупеей:

– Я тебя ещё и егерем сделаю в добавку к лесничеству. Чтоб браконьеры на твою жену не заглядывались. Эвон, какая аппетитная! – хлопал он подвернувшуюся Фенечку по заду, что крепко коробило жениха.

Он привёз Фенечку на кордон, загрузил её работой по дому и вроде забыл о супружеских обязанностях. Фенечка сама по себе – Игнат сам по себе. Хлопот ему только прибавилось. В начале июня попал в настоящую перестрелку с браконьерами в Ивкином овраге. Там у него прикармливались кабаны с поросятами, так какие-то подлецы с пулемётом Дягилева приехали. Игнат им приклад расщепил с третьего выстрела. А то неясно, чем бы оно кончилось. Хотя знал он, что пулемёт такой и есть только в милиции. Там у них недавно несколько врагов народа выявили, комиссия работала. Видать, хотели грёбаных комиссаров поросятинкой попотчевать. К вечеру после перестрелки на мотоцикле примчался племянничек тестюшкин. Мать-перемать, кричит, не для того я тебе карабин выдал, чтобы ты в живых людей стрелял!

Отнял карабин и умчался. Фенечка ему с крыльца вдогонку кулаком пригрозила. Видать, были у неё какие-то свои воспоминания о двоюродном братце.

Ладно.

Игнат достал старую двустволку, почистил её, для порядку дуплетом в белый снег выпалил. Хороший бой, до синяка на плече. Загрузил конный возок фуражом и поехал в Ивкин овраг, кабанов подкармливать.

Так при семейном молчании и хлопотах текли дни. Фенечка на ночь ложилась на деревянном помосте в горнице и при всякой попытке Игната пристроиться рядом коротко, но сильно толкала его кулаком в грудь. Игнат брал старую свою шинель времён срочной службы в кавалерии и шёл в сарай на сеновал. «Одичает – сдастся», – думал он и переключался мыслями на дела лесные. Знал, что в любую ночь могут нагрянуть четверо братьев посаженного им за порубки председателя Заготскота. Опасался красного петуха. Могут, понятно, наведаться и колхозники из Остроухова. Они крытую клуню делают, так потягивают лес втихомолку... Волки вон не к добру завыли. Да и ветер в кронах запутался – не иначе к утру гроза соберётся.

А утром приехал при новеньких петлицах своячок на мотоцикле. В коляске – пулемёт с новым самодельным прикладом. Фенечка зыркнула на него и – шмыг в боковушку. Особист облизал усики и сказал:

– Поехали кабанов постреляем – не пропадать же добру.

– Как? – опешил Игнат. – Да они наперечёт в охотничьем хозяйстве!

– А нету больше охотничьего хозяйства! – весело выдал гость.

– Так прокурор посадит...

– А нету больше прокурора, – так же весело сказал особист.

Атеист Игнат чуть не перекрестился:

– Ты, часом, с ума не сошёл, своячок? Да за такие слова тебя на Соловки упекут.

– И Соловков нету, – веселился родственничек. И спросил: – Ты что, ничего не знаешь?.. Ну, пенёк! Война ведь с немцами началась.

Игнат ошарашено уставился на особиста:

– А кабаны тут причём?

– Так не оставлять же их немцам!

Егерь расхохотался:

– Ты что, вояка, Гитлера к нам на кордон решил пустить?

Тот проверил пулемёт, вставил диск:

– Он, Гитлер, меня не спросит. Сам придёт. На вот оружие, завали пару кабанчиков. Свезу областному военкому, чтоб не шибко придирался к моим родственникам. Хай за него другие дураки воюют.

Игнат принял карабин. Взвесил на руке и навёл на особиста:

– Ведь прикончу сейчас гада. Тебе надо врагов ловить, а ты по кабанчикам ударил. Сталин тебя зря, что ли, учил воевать малой кровью и на чужой территории? Да я сам с этим пулемётом залягу у края леса и ни одного немца не пропущу. Иди отсюда, гад, пока я твоей моциклетке колёса не подырявил. И не зыркай в боковушку, – всё равно я тебя одного с Феней не оставлю. Испортил, подлюка, девку – она никак сердцем оттаять не может.

Против ожидания, свояк не обиделся.

– Тогда вот тебе предписание от начальника милиции – сдать ружьё как запрещённое в военное время... Я жду.

Игнат свернул крупную дулю и сунул свояку под нос:

– Вот тебе и твоему начальнику. Говоришь – война, а меня в лесу с голыми руками оставляешь. Как же я лес и зверьё охранять буду?

– О себе подумай, пенёк, – коротко стукнул костяшками пальцев по лбу сержант. – Да кому они теперь нужны, твои лес и звери! Скажи спасибо, если башку сбережёшь. А уж Фенечку обязательно проворонишь – это я тебе говорю. Неси ружьё, орясина!

Так и забрал двустволку. Игнат с горя оттянул на коваленьке старый тесак (хоть какое-то оружие) и сказал Фенечке:

– Ты и впрямь ушла бы к отцу, пока наши немца за границу не вытурят. Чёрт его знает, кого ещё занесёт теперь на кордон. Законы-то порушились. Слышь – в три топора на Займище застучали? Опять остроуховские озоруют. Пойду – шугану.

Фенечка к отцу не ушла. Но и в грудь Игната толкать перестала. Женой она оказалась никакой – ну просто куль с отрубями. Через несколько дней Игнат уже сам взял шинель и забрался на сеновал. Чёрт с ней, с бабой, думал он. А вот газетку свежую раздобыть не мешало бы.

Сходил в Будённое, в райцентр. На почте дали газет недельной давности, у сельсовета послушал радио из колокола со столба. Диктор голосом, которым впору говорить о великих праздниках, вещал на весь посёлок: «В результате упорных уличных боёв наши войска оставили город Смоленск. В воздушных боях сбито семнадцать самолётов противника. Наши потери – три самолёта». Ну, коли так, подумал Игнат, тогда скоро победим. Однако видел, что в райцентре почти нет мужчин, в магазинах – шаром покати, а в культтоварах – ни одного ружья на продажу.

– Изъяли по случаю войны, – сказала пожилая продавщица и указала рукой на зелёный ящик, – купи вон лучше патефон.

И неожиданно заплакала. Прямо-таки заревела в три ручья.

– Ты чего? – опешил Игнат.

– Трое у меня уже там, – женщина отворотила край халата, вытерла слёзы и сквозь заплаканные глаза заулыбалась навстречу новому посетителю. Входил сюда начальник милиции. В новенькой гимнастёрке, синих диагоналевых галифе и при кобуре.

– Так берёшь, что ли? – это женщина Игнату. – Я за патефон спрашиваю.

– К чему он мне в лесу? – хотел прошмыгнуть мимо начальника. Но тот цепко ухватился за рукав:

– Егерь? Почему не в армии?

– Так инвалидность у меня, – Игнат расстегнул ворот рубашки, и в просвете показался лиловый рубец. – Когда служил срочную, усмиряли мы бунташную станицу на Кубани. Вот меня казачок один и полоснул.

– Но-но, – начальник милиции сам завернул на Игнате отворот рубашки, – никому не рассказывай байки о мятежах при советской власти. Небось, подписку давал?

– Так я ж только Вам...

– Она вон слышит, – кивнул милиционер в сторону продавщицы. – Так что забирай свой патефон и носу из леса до самой победы не показывай. Ружьё сдал?

– Так точно. С шилом остался.

– И шило заберём, – успокоил начальник. – И зверей твоих переловим для армии. Небось – в мирное время новые нащенятся.

...Так и явился Игнат на кордоне с ненужным ему патефоном. Неожиданно, словно ребёнок, музыкальной машине обрадовалась Фенечка. Она быстро научилась заводить диск и потом сидела, подперев кулаками щёки.

 

 

– скрипела пластинка, и Игнат подозрительно поглядывал на жену. Может, и не глухая она вовсе, думал он, хотя жена и сидела-то, словно в постели лежала – ни одним членом не двигала.

Пластинки было всего две. Вторая на чужом языке, но с такой заводной мелодией, что Игнату под неё словно чёрт в ребро тыкал. Хотелось сорваться – да в пляс! А тут осень пришла, дожди зарядили. Теперь даже рад был, что купил патефон. Без пластинок совсем можно было с глузду съехать.

Немцы, слышно, уже и Дон перешли. В лесу стало скушно. Мужики на войне – воровать лес некому. Дичи расплодилось – табунами лоси ходят. Волки, подлые, уже днём окружают кордон и такую тоску наводят, что впору волосы на голове рвать. Фенечка молчит да щёки кулачками подпирает. Стала она ещё красивее – хоть картину с неё пиши. Уже по первопутку приезжал тесть, уговаривал её возвратиться домой. Зятя не звал, и это уязвило Игната:

– А я тебе не человек? – спрашивал тестя. – На кого ж ты меня думаешь оставить?

Тесть покосился на блестящий тесак на лавке. Неторопливо свернул самокрутку:

–Ну, какой ты человек, Игнаша?.. Леший – одно слово. Уж все сроки прошли – а у Фенечки не то чтобы ребёночка – живота нет. Мы с племянником решили изъять её у тебя.

Опять пришлось Игнату сворачивать фигу:

– Вот тебе, а не Фенечка, – поднёс он её тестю. – У меня и свидетельство брачное есть из сельсовета.

– Сходи с ним знаешь куда? – тесть пустил в потолок струю дыма. Крупная муха, попав в неё, тут же упала на стол. Тесть смахнул её рукой:

– Надо же – до зимы дотянула... Скоро хана всем этим сельсоветам. У нас уже все в открытую говорят, что немцы сразу распустят колхозы, и каждый заживёт своим хозяйством. Да вот мы с племянником уже приглядели ветряк...

Но тут тесть осторожно потянул с края стола шапку и стал медленно приподниматься. Потому что Игнат, с белым от бешенства лицом, навис над ним и нешуточный тесак подрагивал в его кулаке. Тесть забыл кисет и тенью метнулся к двери. Пока Игнат выскочил, тот уже уходил верхом по узкой лесной тропинке.

– Вот придут немцы – я тебя достану! – проорал он издали сквозь перестук копыт. Игнат с минуту постоял, сдерживаясь, а потом с такой злостью метнул нож в молодую осинку, что она, бедненькая, надломилась на самой серединке.

Всю зиму он расходовал запасы фуража. Подкармливал и прикармливал зверей. Потом закучерявилась зеленью листва и к маю стал замечать Игнат, что Фенечка его, слушая пластинки, робко притоптывает тапочком в такт мелодии. Радовался за неё, пытался учить говорить.

– Ну, милая, повторяй – ко-су-ля!

– О-у-я...

– Хорошо! – радовался Игнат. – А теперь скажи: Ста-лин!

– А–иы...

Лето на улице. Дел в охотничьем хозяйстве невпроворот. А у Игната одна забота – научить Фенечку внятной речи. Чуть минутка свободная, он – к ней:

– Бе-рё-за... Са-мо-лёт... Са-ни-та-ры.

В воскресенье нарочно вырвался в райцентр купить букварь и хоть одну ещё пластинку. В Будённом – пыль столбом. Ревут волы, ржут кони, сизый солярочный дым ест глаза.

– Какие пластинки! – схватилась за голову знакомая продавщица культтоваров. – Не нынче – завтра немцы войдут. Видишь – убегает всё, что может двигаться. А впереди всех армия драпает. Защитнички! Мой отец в первую мировую германца дальше Бреста не пустил. И теперь, сказал, никуда не побегу.

Она укоризненно покачала головой, глядя, как на перекрёстке у Дома колхозника упёрлись друг в друга два грузовика. Офицеры орали, размахивая пистолетами.

– Стыдоба! – сплюнула продавщица. – И я никуда не побегу. Будь что будет. А пластинки – вон они, в подсобке. Хоть все забирай, гори оно голубым огнём.

Все не все, а десяток наугад взял. Да только вышел из магазина – вот он, своячок в портупее.

– Решил под немцем остаться! – заорал он на Игната. – Да я тебя зараз к стенке поставлю по законам военного времени.

Игнат перехватил пластинки под левую руку и правой свернул свою любимую фигуру из трёх пальцев:

– Вот тебе, родственничек, по мирным законам. Я сейчас скажу, где надо, как вы с тестюшкой мельницу приглядели да зажировать под немцами задумали. У тебя гражданская одежда в сундуке в старом амбарчике спрятана?..

Спесь вмиг слетела с сержанта. Он воровато огляделся и прошипел:

– Ну, старый хрыч, ну трепло... Слушай, своячок, давай и ты с нами. У тебя ж лесное хозяйство, зверья несчитано. Немцы завтра придут – застолбим всё это за собой и заживём припеваючи.

– Да иди ты! – неосторожно замахнулся Игнат и пластинки веером посыпались из-под руки. Расколотились все до одной.

– К счастью, – хмыкнул сержант. – Но в гости жди. Приду сам ли, немцами ли. Да и по Фенечке соскучился.

– У-у-у! – заскрипел зубами Игнат и заторопился в сторону леса.

И потом почти до самой осени не происходило ничего. Летали по небу самолёты. Где-то громыхало и ухало, и тропинка к домику на кордоне основательно заглохла. Фенечка уже выговаривала некоторые слова и, казалось, пыталась понять, о чём же поётся на той иноземной пластинке.

– Не по-нашему это! – объяснял Игнат, но до жены никак не доходило, что между людьми может быть языков больше, чем один.

В конце декабря, студёным полднем Игната всполошила беспорядочная стрельба. Она доносилась оттуда, где обычно подкармливались кабаны. Наспех натягивая полушубок, не попадая в рукава, Игнат побежал на выстрелы, невнятно крича чёрт знает что, то и дело падая в глубоком снегу. Когда выбежал на поляну – опешил.

Прямо у корыта с фуражом и тёртой свёклой лежали четыре застреленных кабана. Один, старый секач, ещё дергался, и по его клыку, словно по лезвию клинка, стекала густая кровь. Это было первое, что увидел егерь.

Потом увидел другое. Вокруг поляны стояли люди в обтянутых белым касках и маскхалатах. Короткие чёрные автоматы, короткие широкие лыжи.

«Немцы», – успел подумать Игнат. И тут же в грудь ему упёрся ствол:

– Вас? – коротко гавкнул автоматчик, и у Игната едва не подкосились ноги. «Фенечка там одна». – И невесть почему мелькнуло перед глазами лицо своячка, и словно послышалась музыка с иноземной пластинки.

– Егерь я тутошний, – прохрипел Игнат и не узнал своего голоса.

Немцы враз обмякли, загомонили.

– Ягер? – немец убрал автомат. Похлопал Игната по плечу. – Гут. Гут!

И густо-густо посыпал по-своему. И солдаты время от времени хохотали. А потом они сделали из лыж подобие санок и взвалили на них две туши. Знаками показали Игнату – тащи давай!

– Куда? – не понял Игнат.

– Нах хауз, – махнул рукой тот, первый. «Видимо, главный», – решил Игнат. И потянул за лыжные палки, прикреплённые к самодельным санкам.

Ещё издали у своего дома увидел аэросани со сверкающим диском затухающих во вращении лопастей. Там пилот в чёрном комбинезоне и два офицера в шинелях с меховыми воротниками и в фуражках с наушниками пытались заговорить с Фенечкой. Оставили женщину в покое, лишь запаренный Игнат подтянул туши к крыльцу. Офицеры и тот, первый, заговорили. Несколько минут они даже спорили о чём-то, потом один офицер с кокардой в виде черепа с костями, сказал по-русски:

– Рад видеть в Вас здешнего егеря. Извините моих подчинённых за истребление зверей. Я их уже отчитал. Не пристало нам, германцам, на территории, ставшей теперь частью рейха, уничтожать своё же добро. Нам только неясно – как Вы охраняете здешние угодья, не имея оружия.

Игнат отёр снегом затёкшие от палочных лямок руки и ответил:

– Так война ведь, товарищ военный. Изъяли, понятное дело.

– Не доверяли? – не унимался офицер.

– Им там, в Кремле, виднее, – Игнат уже успокоился. Понял, что Фенечку никто не обидел. – Можно подумать, что вы дадите ружьё!

Офицер обернулся к другому, бросил пару слов по-немецки. Потом – Игнату:

– От имени немецкого командования предлагаю Вам служить егерем на том же самом участке, где Вы служили до сих пор. Берегите наш лес от порубок. А наших зверей от истребления. Хорошая служба за фюрером не пропадёт, а хорошую винтовку мы Вам дадим. Дадим лыжи, тулуп, шнапсу, керосину. И при этом прошу учесть – для Вас не должно быть различия в браконьерах – местный ли он житель, либо солдат нашей армии. Перед законами рейха в этой ситуации все равны. Завтра явитесь в районную управу за документами. И прошу извинить за убитых нынче зверей. Больше такого, – он приложил руку к груди, – не повторится.

Обе туши они увезли в аэросанях. Ещё две солдаты заставили Игната притащить вторым заходом и пропировали на кордоне до следующего вечера. Фенечка просидела это время в сараюшке с фуражом. Да о ней и не вспоминали немцы – любители дичи и шнапса.

...Делать нечего – пошёл утром в управу. На улице встретил своячка. Без портупеи, в бороде.

– Ц-ц! – особист приставил палец к губам. – Я тут оставлен в подполье партизанским связным. А вот тестюшка продался немцам, в управе сидит на бумагах. Ну, ничего – наши вернутся, мы с него спросим. По всей строгости военного времени.

– Ну и брехло ты, – покачал головой Игнат. – Какой же подпольщик первому встречному себя раскрывает!

– Так ты ж свой!

– Я твоим никогда не был и не буду. Появишься на кордоне – пристрелю, как собачёнка. Не погляжу, что ты в партизаны рядишься.

А в управе и впрямь восседал тесть. Сделал вид, что страшно обрадовался:

– Я ведь тебе твердил, что при немцах иная жизнь будет. Мне как сказал вчера комендант, что ты согласился служить на них, так я сразу тебя зауважал. Вот – бери – документы готовы. Распишись вот тут разборчивее и прими потом в цейхгаузе карабин. Двенадцатизарядный. Нарезной. Полуавтоматический. От советской власти ты такого сроду бы не дождался. А немцы – они службу ценят. И если выслужишься перед ними – человеком сделают.

И тут у Игната опять взыграло ретивое. Он отложил в сторону деревянную ручку с ржавым пером и свернул тестю фигу:

– Вот им от меня служба, и тебе заодно. Я в лесу живу не для того, чтобы немецкие подачки выслуживать. А затем, чтобы богатство для людей сберечь. Наши всё равно вернутся – и тогда людям и лес нужен будет, и мясо, и пушнина. Вот потому я и беру нынче этот поганый карабин и потому с тобой разговариваю, чучело ты в куцем мундире. Кабы не Фенечка, я б тебя первого из того карабина ухайдокал. А пока – живи. Только заклинаю – забудь дорожку в лес. И племянничку своему, придурку, закажи.

...Карабин оказался тяжёлым, с гранёным стволом. В сумку егерю плохо выбритый фельдфебель насыпал без счёту патроны и дал баночку с ружейным маслом. На пегой своей лошадке вернулся к вечеру на кордон. А там – Фенечка: щека поцарапана, кофточка на полоски распущена.

– Немцы помяли? – ахнул егерь. Фенечка несогласно покрутила головой:

– Э-э-дь-ка...

Игнат аж затрясся. Выскочил во двор, все сараюшки, все сусеки проверил – смотался блудливый своячок. С горя только хотел выпить самогонки, как услышал одиночные выстрелы. Карабин в руки – и за порог. Через полчаса по сугробам добежал до отдалённой полянки. А там – трое немцев с винтовками. Гогочут, подвыпившие, у каждого за поясом по крупному зайцу-русаку.

– Стоять! – гаркнул Игнат. – Винтовки в снег!

Те поначалу растерялись. Потом, зверея на глазах, подняли стволы. Игнат едва успел упасть в снег, как рядом забурунили снежные султанчики от пуль. Не будь дурак, сам грохнул в их сторону.

Вояки развернулись – и ходу между деревьями. Игнат походил по поляне, нашёл ещё подстреленную сороку. Для порядка обошёл поляну несколько раз, расширяя круги. С досадой обнаружил свежие порубки: опять остроуховские балуют. И ведь не воруют с делянок, что сами немцы определили под вырубки. Норовят у себя же украсть, неисправимые.

Часа два бродил по лесу, успокаивался, читал звериные следы. Отметил, что в лесу опять появились барсуки. От лютого мороза потрескивали деревья, и сам Игнат возвратился домой заиндевелый, как Дед Мороз.

А там стояли аэросани коменданта. В горнице сидел сам офицер, и стояли перед ним трое недавних браконьера. Фенечка сидела в углу перед лампой в надвинутом по самые брови платке и вила нитку из кудели.

– Ты стрелял в этих солдат? – спросил комендант.

Игнат сел на лавку, поставил между колен карабин:

– Так Вы ж сами велели никого в угодья не пускать, товарищ офицер.

Комендант усмехнулся. Потёр сухие ладони:

– Просил у твоей жены самогонки. А она молчит...

– Немая она от рождения. Сейчас сам налью.

Угостился вместе с комендантом. Браконьерам даже не предложил. Офицер откусил кончик солёного огурца, спросил:

– Небось, по партизанам не стреляешь?

– По мне, – Игнат хрустнул огурцом по-настоящему, – один чёрт, кто балует в лесу. Ты попадёшься – и тебя кокну.

Комендант захохотал, стукнул егеря по колену:

– Молодец, хозяин. Только знаешь ли ты тут, в лесу, что русская армия наступает, и скоро все твои звери достанутся Советам. Теперь нет нужды их беречь. Вот я и послал этих фуражиров за дичью.

Игнат с сожалением поглядел на карабин:

– Отберёшь, поди?

– Пользуйся, – махнул рукой комендант. – При твоём характере ты тут не одного активиста завалишь. Нам же польза. А солдаты мои сейчас кабана добудут, ты уж извини.

Игнат потемнел лицом. Желваки заходили на скулах:

– Уж если тебе дюже захотелось свежего мяса отведать, то забирай мою свинью из закуты. А лес губить не дам.

И они одновременно метнули взгляд на заряженный карабин егеря.

– Шальной ты, – сказал офицер. И согласился на свинью.

Её, почти двухцентнеровую хрюшку, живьём затолкали в аэросани, и лопасти велосипедными спицами засверкали на морозном Солнце. Игнат вернулся в дом. Завёл патефон и начал свирепую пьянку под иноземную мелодию с чёрного диска.

И опять летали в небе самолёты. И опять бухали за лесом орудия. И опять люди в белых халатах стреляли кабанов. Игнат нашёл в лесу две растерзанные туши и залёг в засаду за деревянными корытами с подкормкой. Тут на него и вышли семеро на лыжах. Автоматы у них ладненькие, с круглыми дисками, лыжи узкие и махоркой потягивает с их стороны нашей, сельповской. Игнат не дал зверей в обиду, стрелять начал первый. Бил чуточку поверх голов, чтоб не задеть. Зато военные начали атаку по всем правилам военного дела. Рассыпавшись в снегу, они скоро взяли егеря в кольцо и туго бы ему пришлось, кабы знали они о его убежище в корневище трёхсотлетнего дуба. Ходили кругом, матерились.

– Может – померещилось?

– Ну да! – ответил другой. – И дырку тебе в шапке дух святой прострелил.

– Ладно, – остановил их третий. – Тут рядом лесной кордон. Пойдёмте к леснику, пусть за проделки в его лесу и ответит.

Игнат оказался дома раньше военных. Их он ждал, но никак не думал, что вместе с разведкой заявится и своячок Федька. Бритым, гад, и уже в портупее с петлицами. Фенечка как увидела братца, так в истерике зашлась.

– Уйми бабу, – сказал военный. Видимо – командир.

Игнат проводил жену в боковушку. Вышел, сел на скамейку. Федька, гад, сам достал из-за занавески четверть с самогоном и стаканы. Военные по-хозяйски расселись на скамьях, и Федька приступил сразу после закуски:

– Распоряжением военного коменданта Будённовского района мы изымаем оружие у населения. Сдай, сука, карабин и тесак, а то упеку туда, где Макар телят не пас. Они, – кивнул в сторону военных, – думают, что в них кто-то посторонний стрелял. А это твоя работа. За сопротивление властям тоже статья. Так что собирайся, своячок, отвезу тебя в кутузку. Под трибунал пойдёшь, – и зыркнул на подсобку.

Игнат налил себе без приглашения, понюхал ладонь и свернул свою привычную дулю:

– Это тебе и твоему трибуналу. Я во время оккупации сберёг лес, зверьё, хоть ты перед тем и лишил меня оружия. Думал, обломать меня с голыми руками. Я сам, где надо расскажу, как ты отсиживался при немцах да чужих жён насиловал...

– Но-но! – угрожающе поднялся сержант госбезопасности. – Я выполнял специальное задание... Товарищ майор, – обратился он к военному, – арестуйте его и кордон обыщите. Ему немцы выдали боевой карабин за усердие.

– Ага, – поддакнул Игнат, – а документ на тот карабин выписал прихвостень немецкий, твой дядюшка. Что, съел?

Командир стукнул ладонями по столу:

– Мне тут разбираться некогда, мне воевать надо. Собирайся, егерь, сдам тебя в райцентр в комендатуру. А карабин сдай – зачтётся на суде.

Игнат помолчал. Потом снял полушубок и сказал, суя руки в рукава:

– Брешет вам Федька все. Ищите, если делать больше нечего.

Ещё налил себе самогонки, проглотил и потянулся к солёному огурцу. «Чего это Фенечка огурчики так часто открывает?» – подумал мельком и шагнул за порог. Военные ничего искать не стали. Офицер сел на лошадку егеря, а все остальные отправились в райцентр пешком.

Будённое только что оставили немцы. Посёлок почти не пострадал, хотя все его плетни и заборы были взломаны проходившей тут техникой. В теле пожарной каланчи зияла пробоина от снаряда. На улицах встречалось непривычно много людей, причём и конвоировали тут многих.

А во дворе комендатуры – опять неожиданность. Стоит у двери живой и здоровый тестюшка с длиннющим списком и выкликает время от времени задержанных. Те исчезают в здании, но назад не появляются. Видимо – выход для них с другой стороны.

Игнат струсил. Он ясно слышал прямо за дощатым оврагом за комендатурой редкие, но дружные выстрелы. Будто залпом десяток плотников вгоняли гвозди. «Не иначе – расстреливают!»

– Игнат Максимец! – крикнул тесть и, словно аршин проглотил, запнулся. Игнат подошёл, спросил с натугой:

– Чего ещё?

Тесть забегал глазами.

– Ты – это... Как там Фенечка?.. Я ведь у немцев по заданию командования служил. Коли спросит комендант обо мне – подтверди по-свойски.

И опять злость словно ослепила Игната. Пальцы сами сложились в крупную фигу, и он прямо-таки до крови тыкнул ею под нос тестю:

– Сидеть вместе будем, обормот. Я тебе и китель куцый припомню, и мельницу частную...

Но тут из-за двери возникла длинная крепкая рука. Она вклещилась в воротник Игната и буквально затащила его в помещение.

...Напрасно ждала Фенечка мужа и день, и два.

Напрасно ждала его целых четыре года. Уже давно прислали на кордон нового егеря и нового лесника, а она сидела и немовала в своей избушке. Благо, что к патефону с иноземной пластинкой прибавилась ей ещё одна заботушка. А то с ума сошла бы от одиночества.

Раза три появлялся на хуторе братец Федюшка. Но уматывал несолоно хлебавши. Брала Фенечка трёхрожковые вилы, и лице её выражало такую решимость, что особист на всю любовь махал рукой.

А Игнат Максимец из своих десяти лет отсидел в лагерях всего четыре. Пересуд не подтвердил его приспешничество оккупантам, и скрипучая машина правосудия выплюнула его из своих шестерёнок, как никчёмную помеху. Тёмной майской ночью он постучал в окошко пристройки. Там всполохнулся свет от спички, мелькнуло родное и знакомое лицо за окном. Она выскочила за порог и обмякла на руках мужа:

– Игнат!..

– Господи, – заплакал тот, – заговорила, болезная... Живой я, живой. И пришёл насовсем.

В пристройке было темно, пахло молоком и ещё чем-то новым, непривычным для нюха. Рядом с деревянным помостом стояла маленькая кроватка. Игнат, ломая спички, зажёг огонь и склонился над ней. Там спал, разметав кудряшки, белоголовый мальчик.

– Сын?.. – не веря себе, спросил он.

– Сы-нок... Иг-на-а-шень-ка, – полупропела жена, и обессилевший Игнат, не помня себя, сел на скамейку.

Прибежали егерь с лесником. Семьями начали готовить стол, и к утру весть о возвращении Игната долетела до райцентра. Ставший заместителем начальника милиции свояк Фёдор говорил в дежурке:

– Документы у него, конечно, в порядке. Не придерёшься. А вот карабин он всё равно достанет, и заговорит этот карабин, помяните моё слово. Так что ухо всем держать востро. Игнашу отправить на лесоповал – наша святая обязанность.

И ведь впрямь долго, несколько месяцев милицейские посты не покидали леса. В августе, на Ильин день, Федьке донесли, что в Казённом лесу из карабина ранены двое браконьеров из Подсереднего.

– Доигрался! – обрадовался свояк. – Теперь уж точно ему крышка.

Сел в двухколесную бричку-беду и поехал на кордон. Игнат с Фенечкой по-прежнему жили там, огородив себе хатку-плетёнку. Должности Игнату так и не дали. Перебивались скотиной да огородами.

Уехал Федька один, а привозить его обратно отправились чуть не всем отделением. Как показали потом лесник с женой – соседи Максимца, застрелила двоюродного братца из карабина сама Фенечка. Как увидела в окошко его бричку, вышла и прямо от двери уложила на траву. Потом прибежал с огорода Игнат. Разбил приклад карабина о ствол дуба, а Фенечке связал руки и долго бил ладонями по щекам. Она стояла и, шатаясь под ударами, даже не плакала.

Игнат отнёс сначала карабин к лесному омуту и кинул его в самое гирло. Потом сам же и отправился в милицию.

Суд признал Фенечку невменяемой и отнял у супругов ребёнка. И передал мальчика отцу Фенечки, за неделю до того вернувшемуся из ссылки.

К зиме Фенечка сгорела от непонятной хвори, и Игнат похоронил её в лесу, около своей плетёной избушки. Проезжающие мимо кордона потом часто видели на могилке у креста небритого мужика с патефоном, который подпевал пластинке:

 

 

И всё сворачивал невидимому собеседнику дули и совал их в пространство перед собой.

 

 

---

№98 дата публикации: 01.06.2024

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore