ГРАНИ ЭПОХИ

этико-философский журнал №95 / Осень 2023

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Удачин

 

Алмазный венец Валентина Катаева

Часть 1, 2, 3, 4

Вообще в этом сочинении я не ручаюсь за детали. Умоляю читателей не воспринимать мою работу как мемуары. Терпеть не могу мемуаров. Повторяю. Это свободный полёт моей фантазии, основанный на истинных происшествиях, быть может, и не совсем точно сохранившихся в моей памяти.

Валентин Катаев

 

Портреты, лиц «не общего выражения»

1. «Конармеец». Исаа́к Эммануи́ловичБабель

Википедия: «Исаа́к Эммануи́лович Ба́бель (первоначальная фамилия Бобель (12 июля 1894, Одесса – 27 января 1940, Москва) – русский советский писатель, переводчик, сценарист и драматург, журналист, военный корреспондент».

 

«Мы стремились в Париж. Не избежал этого и один из самых выдающихся среди нас прозаиков – конармеец, тем более, что он действительно в качестве одного из первых советских военных корреспондентов проделал польскую компанию вместе с Первой конной Будённого. Он сразу же и первый среди нас прославился и был признан лучшим прозаиком не только правыми, но и левыми. «Леф» напечатал его рассказ «Соль» и сам Командор на своих поэтических вечерах читал этот рассказ наизусть и своим баритональным басом прославлял его автора перед аудиторией Политехнического музея, что воспринималось как высшая литературная почесть, вроде Нобелевской премии».

«Конармеец стал невероятно знаменит. На него писали пародии и рисовали шаржи, где он неизменно изображался в шубе с меховым воротником, в круглых очках местечкового интеллигента, но в будёновском шлеме с красной звездой и большой автоматической ручкой вмести винтовки. Он, так же как и многие из нас приехал с юга, с той лишь разницей, что ему не надо было добывать себе славу. Слава опередила его».

«В Москве он появился уже признанной знаменитостью. Но мы знали его по ЮгРОСТЕ, где вместе с нами он работал по агитации и пропаганде, а также в губиздате, где заведовал отделом художественной литературы и принадлежал к партийной элите нашего города, хотя и сам был беспартийным. Его обожали все вожди нашего города как первого писателя».

«У меня сложилось такое впечатление, что ни Ключика, ни меня он как писателей не признавал. Признавал он из нас одного Прицелова. Манера его письма в чём-то сближалась с манерой Штабс-капитана, и это позволило честолюбивым ленинградцам считать, что наш Конармеец всего лишь подражатель Штабс-капитана. Ходила такая эпиграмма: «Под пушек гром, под звоны сабель от Зощенко родился Бабель».

«Конармеец вёл загадочную жизнь. Где он ночует, где живёт, с кем водится, что пишет – никто не знал. Скрытность была основной чертой его характера. Возможно, это был особый способ вызывать к себе дополнительный интерес. От него многого ждали. Им интересовались. О нём охотно писали газеты. Горький посылал ему из Сорренто письма. Лучшие журналы охотились за ним. Он был неуловим. Иногда ненадолго он показывался у Командора на Водопьяном, и каждое его появление было литературным событием».

 

 

2. «Штабс-капитан». Михаи́л Миха́йлович Зо́щенко

Википедия: «Михаи́л Миха́йлович Зо́щенко (10 августа 1894, Санкт-Петербург – 22 июля 1958, Сестрорецк, Ленинград) – советский писатель, драматург, сценарист и переводчик. Классик русской и советской литературы. Остриё его сатирических произведений направлено против невежества, мещанского самолюбия, жестокости и других человеческих пороков.

 

«Он был в несправедливой опале».

«Понимаешь, – сказал он, по обыкновению нежно называя меня уменьшительным именем, – в последнее время стараюсь не показываться на людях. Меня окружают, рассматривают, сочувствуют. Тяжело быть ошельмованной знаменитостью, – не без горькой иронии закончил он, хотя в его словах слышались и некоторые честолюбивые нотки».

«Но вот что замечательно: впервые я услышал о Штабс-капитане от Ключика ещё в самом начале двадцатых годов, когда Ленинград ещё назывался Петроградом».

«Пока мы ехали в высоком,открытом старомодном автомобиле в облаках душной белой крымской пыли от Севастополя до Ялты, мы сочлись нашим военным прошлым. Оказалось, что мы воевали на одном и том же участке западного фронта, под Сморгонью, рядом с деревней Крево: он в гвардейской пехотной дивизии, я – в артиллерийской бригаде. Мы оба были в одно и то же время отравлены газами, пущенными немцами летом 1916 года, и оба с той поры покашливали. Он дослужился до штабс-капитана, а я до подпоручика, хотя и не успел нацепить на погоны вторую звёздочку ввиду Октябрьской революции и демобилизации: так и остался прапорщиком. Хотя разница в чинах уже не имела значения, всё же я чувствовал себя младшим, как по возрасту, так и по степени литературной известности».

«В мире блаженного бездействия мы сблизились со Штабс-капитаном, оказавшимся вовсе не таким замкнутым, каким впоследствии изображали его различные мемуаристы, подчёркивая, что он, великий юморист, сам никогда не улыбался и был сух и мрачноват».

«…Вскоре слава писателя-юмориста – бывшего штабс-капитана – как пожар охватила всё нашу молодую республику. Штабс-капитан, не смотря на свою, смею сказать, всемирную известность, продолжал оставаться весьма сдержанными по-питерски вежливым и деликатным человеком, впрочем, не позволявшим по отношению к себе никакого амикошонства, если дело касалось «посторонних», то есть людей, не принадлежавших к самому близкому для него кружку, то есть “всех нас”».

«У него были весьма скромные привычки. Приезжая изредка в Москву, он останавливался не в лучших гостиницах, а где-нибудь недалеко от вокзала и некоторое время не давал о себе знать, а сидел в номере и своим чётким елизаветинским почерком без помарок писал один за другим несколько крошечных рассказиков, которые потом отвозил на трамвае в редакцию «Крокодила», после чего о его прибытии узнавала вся Москва».

«В гостях он был изыскано вежлив и несколько кокетлив: за стол садился так, чтобы видеть себя в зеркале, и время от времени посматривал на своё отражение, делая различные выражения лица, которое ему, по-видимому, очень нравилось».

«Он деликатно и умело ухаживал за женщинами, тщательно скрывал свои победы и никогда не компрометировал свою возлюбленную, многозначительно называя её по-пушкински N. N., причём бархатная бородавочка под его губой вздрагивала как бы от скрытого смешка, а миндальные глаза делались ещё миндальнее».

«Степень его славы была такова, что однажды, когда он приезжал в Харьков, где должен был состояться его литературный вечер, к вагону подкатили красную ковровую дорожку и поклонники повели его, как коронованную особу, к выходу, поддерживая под руки».

«Он, как и все мы грешные, любил славу!»

 

 

3.«Щелкунчик». Осип Эмильевич Мандельштам

Википедия: «О́сип Эми́льевич Мандельшта́м (14 января 1891, Варшава – 27 декабря 1938, Владивостокский пересыльный пункт Дальстроя во Владивостоке) – русский поэт, прозаик и переводчик, эссеист, критик, литературовед.. Один из крупнейших русских поэтов XX века. Жертва сталинских репрессий. Реабилитирован посмертно «за отсутствием состава преступления»: по делу 1938 года – в 1956 году, по делу 1934 года – в 1987 году. Местонахождение могилы поэта до сих пор неизвестно».

 

«Например, щелкунчик будет у меня, как и все прочие, с маленькой буквы, хотя он, может быть, и заслуживает большой буквы, но ничего не поделаешь: он сам однажды, возможно, даже бессознательно, назвал себя в автобиографическом стихотворении с маленькой буквы: «Куда, как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой! Ох, как крошится наш табак, щелкунчик, дружок, дурак! А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом… Да, видно, нельзя никак».

«Щелкунчик всегда колобродил».

«Он расхаживал по своей маленькой нищей комнатке на Тверском бульваре, 25, во флигеле дома, где когда то жил Герцен, горделиво закинув вверх свою небольшую верблюжью головку, и в тоже время жмурился, как избалованный кот, которого чешут за ухом».

«Я восхищался тёмным смыслом его красноречивого синтаксиса, украшенного изысканной звукописью. Никогда до сих пор я не слышал от него таким безнадёжно-отчаянных стихов».

«Щелкунчик уже вступил в тот роковой возраст, когда человек начинает ощущать отдалённое, но уже заметное приближение старости, поредевшие волосы, не защищающие от раннего холодка, женский каблук, косо сточенный временем…»

 

«Холодок щекочет темя,

и нельзя признаться вдруг,

и меня срезает время,

как скосило твой каблук.

 

Жизнь себя перемогает,

понемногу тает звук,

всё чего- то не хватает,

что-то вспомнить не досуг.

 

А ведь раньше лучше было,

и, пожалуй, не сравнишь,

как ты прежде шелестела,

кровь, как нынче шелестишь.

 

Видно, даром не проходит

шевеление этих губ,

и вершина колобродит,

обречённая на сруб».

 

«Я всегда смотрел на него, несколько манерно выпевавшего стихи, и чувствовал в них нечто пророческое, и головка Щелкунчика с поредевшими волосами, с небольшим хохолком над скульптурным лбом казалась мне колобродящей верхушкой чудного дерева. Он был уже давно одним из самых известных поэтов. Я даже считал его великим».

«Я пришёл к Щелкунчику и предложил ему сходить вместе со мной в Главполитпросвет, где можно было получить заказ на агитстихи. При слове агитстихи Щелкунчик поморщился, но всё же согласился…»

«Он был преувеличенного мнения о своей известности и, вероятно, полагал, что его появление произведёт на Крупскую большое впечатление, в то время, как Надежда Константиновна, по моему глубокому убеждению, понятия не имела, кто такой “знаменитый акмеист”».

«Был например случай, когда, встретившись с Щелкунчиком на улице, один знакомый писатель весьма дружелюбно задал Щелкунчику традиционно светский вопрос: «Что новенького Вы написали?». На что Щелкунчик вдруг совершенно неожиданно, словно с цепи сорвался: «Если бы я что-нибудь написал новое, то об этом уже давно бы знала вся Россия! А Вы невежда и пошляк, – закричал Щелкунчик».

«Он был преувеличенного мнения о своей известности и считал себя общепризнанным гением».

 

 

4. «Колченогий». Владимир Иванович Нарбут

Википедия: «Влади́мир Ива́нович На́рбут (14 апреля 1888, Нарбутовка, Черниговская губерния, Российская империя – 14 апреля 1938, Колымский край, СССР) – русский писатель, поэт и литературный критик, редактор, акмеист. Расстрелян в день своего 50-летия по постановлению тройки НКВД. Посмертно реабилитирован в 1956 году “за отсутствием состава преступления”».

 

«В мою комнату вбежала нарядно одетая, в модной шляпке, с сумочкой, даже, кажется, в перчатках Дружочек, а следом за ней боком, криво, как бы расталкивая воздух, высоко поднятым плечом, прошёл в дверь человек в новом костюме и в соломенной шляпе-канотье – высокий, с ногой двигающейся как на шарнирах.

Это был Колченогий – так я буду его называть в дальнейшем – одна из самых удивительных и, может быть, даже зловещих фигур, вдруг появившихся среди нас, страшное порождение этой эпохи».

«Он принадлежал к руководящей партийной головке города и в общественном отношении для нас, молодых беспартийных поэтов, был недосягаем, как звезда. Между нами и им лежала пропасть, которую он сам не склонен был перейти. У него были диктаторские замашки, и своё учреждение он держал в ежовых рукавицах.

«Но самое удивительное заключалось в том, что он был поэт, причём не какой-нибудь провинциальный дилетант, графоман, а настоящий, известный ещё до революции столичный поэт из группы акмеистов, друг Ахматовой, Гумилёва и прочих, автор нашумевшей книги стихов «Аллилуйя», которая при старом режиме была сожжена и как кощунственная по решению Священного Синода. Это прибавляло к его личности нечто демоническое».

«Помню ещё отличное четверостишие Колченогого того периода:

 

«Щедроты сердца не разменяны,

и хлеб – всё те же пять хлебов,

Россия Разина и Ленина,

Россия огненных столбов».

 

Это и впрямь было прекрасное, хотя и несколько мистическое изображение революции».

«Первое время между Колченогим и нами не было никакой товарищеской связи. Но ведь и всё же и мы, и он, кроме всего прочего, были поэты, то есть братья по безумию, так что мало-помалу мы не могли не сблизиться: ничто так не сближает людей, как поэзия».

«Он был ироничен, и терпеть не мог возвышенных выражений. Его поэзия в основном была грубо материальной, вещественной, нарочито корявой, не музыкальной, временами даже косноязычной… Но зато его картины были написаны не чахлой акварелью, а густым рембрандтовским маслом. Колченогий брал самый грубый, антипоэтический материал, причём вовсе не старался его опоэтизировать.

«”Плоть” была страшная сила. В этих ни на что не похожих неуклюжих, стихах мы вдруг ощутили вечное отчаяние Колченогого, предчувствие его неизбежного конца».

«Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его наголо бритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке. Я не буду цитировать ещё более ужасных его стихотворений, способных довести до сумасшествия. Нет, Колченогий был исчадием ада».

 

 


№95 дата публикации: 01.09.2023

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020