Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Из жизни ящериц

Из жизни ящериц

Мелькали, играя изумрудной зеленью и лёгкой синевой, разбегаясь из-под кустов на берегу синего, гладкого озера; мальчишки, игравшие в войну в перерывах между купанием, отвлекались, ловили их – вёртких ящерок, хватали, и, подержав приятно-тёплых, кожистых в ладонях, выпускали.

Они исчезали под кустами…

…вообрази «Хозяйку Медной горы», легко оборачивающуюся подобной: вёрткой, быстрой, странно отбрасывающей хвост: как устроена природой…

 

– Па, а как тётя может становиться ящеркой?

– Никак, малыш. Это же сказка…

Читал ли сам в детстве прочитанную теперь своему позднему сынку?

Не вспомнишь, но, гуляя по скверу Бажова, проходя мимо белых памятников, отвечаешь мальчишке, не слишком верящему в сказки: век прагматизма тяжёл…

 

Было: на даче у жены на стене сарая – крупно-досчатой, резко-фактурной – рассматривал серо-коричневую, выскочившую из щели, и – застывшую: будто видит тебя тоже, наблюдает ответно.

Не видит, конечно, а что видит – не узнаем никогда.

Живой застывший зигзаг.

Хотелось схватить, но – сдержался: зачем врываться в неизвестную жизнь.

Она ускользнула, и не заметил как…

 

Ящерица – кожистое, несколько жёсткое, вместе – мускульно-головастое слово.

 

Потом на той же даче что-то строили, и надо было перетащить пласты досок: бело-жёлтых, резко и приятно пахнущих, и под одним слоем вдруг обнаружился хвост: четыре красные точки у основания, и он шевелился, чем-то неуловимо пугая, отброшенный испугавшейся ящерицей, жившей под домом.

Доски лежали возле…

 

Таинственный мир существ: нечто алхимическое, заложенное в их бытование; и – царевна с короной на голове: мудрая, всё знающая…

 

 

Соседка умерла, мама…

Помнишь эту соседку с седьмого этажа, мама: косно-бытовую, бесконечно-хозяйственную, очевидно, не умную, лезущую во все дела дома?

Помнишь?

Не любили её – ведь любовь между людьми, любовь ко всем – штука едва ли возможная, по крайней мере, определённо… ничего не определяющая…

Утром жена сказала мне, что соседка эта умерла…

Стало странно, туманно как-то: дом наш теряет старожилов, не зря, вероятно, за десять лет столько детей появилось в нашем подъезде…

Ты помнишь, ма, – ты умерла всего год назад, пошёл второй, и я не чувствую с тобой никакой связи, повергнутый и опрокинутый в бесконечность скорби…

Кем?

Зачем?

…неужели всемогущая любовь не могла создать иной формы перемещения из пространства в другое – кроме смерти?

Страдал Богом, мама, всю жизнь, страдал, мучительно не находя никаких ответах, обращаясь то к церковным действам, то к эзотерическим томам; молитвы, на которые не слышал ответов, мешая с кощунствами, запутываясь в отслоениях мыслей; сердцем, самой сердцевиной его страдал, ни к какому выводу не пришёл…

Вот соседка эта: круглая, маленькая, некрасивая, стоит у подъезда с коляской (у них же двое детей, взрослых давно), болтает с другой, рассказывает, что ест её девочка, что мальчик.

Жизнь, настоянная на растворе физиологии: никаких других форм не узнаёт большинство…

Что им научное дерзновение, исследующее, к примеру, квантовую пену – пёструю ткань мира, или бездны мозга, таящие ответы?

Что им – великолепные поэтические или музыкальные полёты?

Архитектурные взмывы?

Сияние древних фресок?

Византийские лестницы, ведущие в метафизические небеса?

Одна физиология: кто, что ест; один быт, без конца улучшаемый, а зачем?

Всё равно всё потеряешь со смертью, а в гроб ничего не кладут: традиции сии давно миновали.

…у мусульман, говорят, кладбища странные – на наш взгляд: ветшающие камни: чем скорее исчезнет память, и всё превратиться в природный элемент, тем лучше…

Мысли теснятся, мама, переплетаются волокнами с ощущениями, мешаются фрагментами с воспоминаниями.

Ты всё интересовалась, можно ли встретиться там, за пределом, с родными; и мне теперь так мучительно больно, что не узнать, не узнать никогда – увидела ты бабушку?

Отца?

Сестру?

Всех-всех…

После твоей смерти мне всё кажется, что нет ничего, и не может быть, только атомы, электроны, только бесконечное броуновское движение; и жизнь-то не более – чем кратковременная, секунду длящаяся судорога вещества…

Но ведь так безнадёжно не может быть, мама?

 

…ты ведёшь меня в первый класс школы: маленького, забавного, с большим ранцем за спиной; ты ведёшь меня за руку, и я лопочу что-то, смешной человечек, не знающий ничего о безднах – жизни и смерти…

И мало приятная соседка ведёт своего ребёнка, одного из них, куда-нибудь, и дороги не пересекаются, расходясь; и дом наш ещё не построен, и не знает он, грядущий, сколько будет терять старожилов, раз столько родилось маленьких детей.

 

 

Прорехи в воздухе

…узнают о смерти соседей с опозданием, вздрагивают, говорят слова соболезнования, иногда кто-то кого-то утешает.

При входе-выходе из лифта столкнулись: бабушка, ведущая девочку Катю из сада, и пожилой отец, отводящий Андрюшу на каратэ…

– Ой, – останавливает их бабушка. – Я узнала, я… Примите соболезнования. Саша, Вам есть для чего жить, у Вас Андрюша…

Пожилой, седобородый человек, потерявший мать, почерневший лицом, сильно похудевший, кивает, что-то бормоча, не сдерживая слёз.

Ему не для чего жить: мама жила для него, а он жил… чтобы мама жила для него.

Дети болтают.

Когда-то много гуляли вместе, он бегал с малышами, все удивлялись, как хватает сил?

Больше их нет ни на что…

 

…было – вчера курили с Лёнькой на лестничной площадке.

Курили, болтали, и Ленька – огромный, с толстым животом, казался совершенно нормально чувствующим себя человеком.

Через два дня говорит мама:

– Какие-то странные цветы несли Гальке в квартиру. Надо узнать.

– Узнай, – отвечает сын, не отрываясь от монитора.

От Гальки – матери Лёни узнали – он умер.

Вчера же курили?

Как так?

Чернеют краями прорехи в воздухе.

Живая плазма дома редеет, пополняется новыми малышами; сплошной круговорот, но… как же наши чувства?

Мысли?

…уходят ли они с их физическими носителями?..

 

Утром жена говорит ещё ворочающемуся в постели мужу:

– Уборщица, Раиса, сказала Ирка умерла.

– Какая Ирка? – вздрагивает…

– Ну, противная эта, с седьмого.

Когда-то и ругался с ней по пустякам.

Действительно – скучно-бытовая, во всё лезла, но… умерла?

– Не старая, вроде… Что с ней?

– Не знаю, спрошу ещё у кого-то…

Подробности узнаются на следующий день – нужны ли они?

 

Странные ощущения при известии о смерти людей, которых знал… не близко: годами, десятилетиями.

Сам не ведаешь, как все, когда умрёшь, как это будет.

Где я окажусь в среду, если во вторник умру?

Всё это пёстрое коловращение куда денется, а?

 

Мир – иллюзия?

Прекратите: дом конкретен: вот он стоит, попробуйте войти в стену, узнаете… силу иллюзии…

Выдумывание теорий, бесконечных теорий о бесконечности бытия, разбивающихся об это жуткое: где я буду, когда меня не будет?

 

А дом стоит.

Стоит много лет, впуская и выпуская жизни, словно фиксируя по-своему маленькую летопись, состоящую из людей, которым волею обстоятельств довелось жить тут.

 

 

Огнепламенно

Огнепламенно рвущееся из души: где она?

В сердце?

В шишковидной железе?

Рвущееся, приобретающее плоть стихов и рассказов, используя воспоминания…

Просто топчущий снег дорожек лесопарка пожилой человек: и навстречу идущая семья с лыжами: откатались на сегодня, дальше пойдёт тихая семейная прелесть субботы – вспоминает, как ездил в Калугу, на зимние каникулы, к дяде и тёте, но главное – к старшему двоюродному брату, с которым сильно дружил.

На Оку – сильно и прочно замерзавшую – ходили кататься на лыжах.

Заснеженные ярусы древес поднимались в лепную небесную синь.

Лыжни были проложены между деревьями, и неслись в пенном восторге снега – вниз, вниз, чтобы выкатиться на крепко державший лёд.

Здорово было?

Конечно! – глухо бухает в пожилом, заржавевшем мозгу.

…а помнишь: один раз не удержался, упал, ударился копчиком, так больно было.

Боль уходит, но запоминается она.

Вьются дороги лесопарка – и также тут заснеженные, все в кружевах деревья поднимаются вверх, выше и выше, и мальчишки слетают на лыжах и санках с гор, только река здесь – Яуза, и не замерзает она, коричнево петляя…

Один из белых скатов к ней усыпан зерном: важные, переваливаясь, утки спускаются к нежно курящейся воде…

Уже наелись?

Можно ли быть сытым воспоминаньями?

Можно ли отогреться в них?

Пожилому человеку, из души которого рвутся огненопламенно стихи и рассказы, кажется, что он всех потерял в жизни.

Но это не так, не так, ведь продолжается она – по-разному продолжается, играя и всерьёз.

 

 

Вот, расплачивайся теперь

Говорлив был покупатель, лёгким казался, сквозным каким-то, реющим, и брал сразу много монет, много первоклассных серебряных монет…

Чрезвычайно довольный продавец маленького магазинчика отвечал охотно, болтали они, вспоминая советские времена, когда клуб собирался раз в неделю, и был период, когда встречи эти происходили в церкви; говорили и об этой территории, где некогда был подлинный нумизматический рай… чего только не купишь…

– Сейчас-то не закрывают? – спрашивал продавца, словно зыбко качаясь.

И тот – плотный, животастый, с седым ёжиком – отвечал: Нет, всё тихо, хоть и осталось нас мало.

В общем, расплатившись ушёл, оставив в воздухе словно странный, вибрирующий след.

Ладно.

День потёк своим чередом, но… вдруг сунувшись в сейф, куда убрал значительную сумму, обнаружил торговец пачку этикеток с нарзанных бутылок.

Тупо смотрел, перебирал их, слюнявил даже.

Тупо смотрел.

Не читал «Мастера и Маргариту», ох, не читал – кто теперь вообще что читает…

Не думал, что реяния эти и странные ощущения, оставляемые впервые виденным покупателем – неспроста.

Вот, расплачивайся теперь.

 

 

Лирика

Утром, провожая мальчишку в школу, прочитал на стене котельной: Лирика, и телефон…

Сам – поэт с не слишком удачной судьбой, вот и подумалось – Неужели кто-то так себя пропагандирует…

Потом, гуляя днём, видел ещё где-то такую же надпись…

Забавно…

Следующим утром слышал сквозь сон, путешествуя по лабиринтам дрёмы, меченным сладостью:

– У нас реклама наркотиков, будьте добры…

Жена говорит по телефону.

Что имеет в виду, не понимал, ворочаясь.

Дрёма прошла.

– Как так – реклама наркотиков? – спросил, выйдя на кухню.

– А вот,– отвечала, – даже с балкона видно.

И показала ему на эту лирику.

Оторопел.

– Думал, – сказал, – кто-то свою поэзию рекламирует.

Жена засмеялась…

…подмена понятий?

Абсурд существования?

Сталью отливали зимние небеса, под которыми странные творятся действа.

 

 

Два кота

Тающая и появляющаяся улыбка Чеширского кота словно насмешничает над котом Шрёдингера, который сам не поймёт – жив он, или мёртв…

Невозможность существовать в двух фазах одновременно обнажает меру непонятого в пространстве и времени; пока не появится наблюдатель.

Кот Чеширский снова оставляет в воздухе свою лёгкую улыбку, утверждающую, что происходит только то, на что ты смотришь.

Ситуация меняется постоянно.

Кот и жив, и мёртв – по квантовых меркам, где всё зыбко…

Всё-всё?

Позвольте – если вы попробуете пройти сквозь стену, вы расшибётесь: всё просто.

Всё-всё?

Мечущиеся люди: несомые онтологическим ветром скорлупки бытия.

Чеширский кот, отъединённый от сует, не интересуется судьбой мечущихся: для него это зазеркалье…

А для нас?

…спасший человека, вытолкнувший его из-под трамвая, спас убийцу, о чём не знал…

Хаотическое явление суммы движений, и кот, который и жив, и мёртв.

Многие за жизнь умирают много раз…

Где ребёнок, выводивший трёхколёсный велосипед из подъезда огромного дома, наполненного коммунальными квартирами?

Муравейник – мозг муравьёв…

Дом – мозг объединения людей, но они так не чувствуют.

Кот Шрёдингера, не находящий общего языка с Чеширским…

Два кота, определяющие некоторое пространство… которого нет.

 

 

Коллекция ножей

– А это, смотри, непальский клинок…

Причудливо изогнутый, в соответствующем, узорно украшенном чехле…

Коллекция ножей соседа: вытаскивал их из верхнего шкафа в коридоре, раскидал на диване щедрым веером.

Удобно заходить в гости, если живут – дверь в дверь, и, однокомнатная квартира соседа словно наполняется жёсткой экзотикой коллекции.

– Грузинский?

– Ага…

Из ножен металлических извлекается – прямой, как стрела, коварный, грозящий ударом клинок…

– А это что?

– Работа зэков… Когда ментом был –досталась вот игрушка…

Разные работы менял…

Сосед вертит в руках финку лагерной работы, с наборной ручкой, с мерцающим кровостоком.

Жестокая явь.

Отчего так манят ножи?

Нечто инстинктивное просыпается в не охотившемся никогда, кабинетном, книжном человеке…

…чем сочинительствовать, был бы бандитом: лихим, бесстрашным, – глупо вертится в голове, а мозги уже проржавели: недаром же больше 50 лет таскаешься по свету…

За окном – пласты февральского света: приглушённого, матово-жемчужного…

– Пойдём покурим?

И выходят на просторную, застеклённую лоджию; стоят, дымя, глядя в такой привычный, уютно зачехлённый снегом двор.

 

 

Бездна вопросов

Двор с верхотуры лоджии: шестой этаж твоей жизни…

Дым, петлисто идущий от сигареты, точно гармонирует с белизной седоватых снегов; февраль уходит, но ни тополя, ни кусты не смотрятся… более весёлыми: застывшие в немой молитве своей, в жажде тепла, они словно соответствуют и твоим молитвам, всегда остававшимся безответными…

Узкая, забавная такса вертится на снегу, мелькает быстро, точно сворачивается восьмёркой бесконечности: подвижная, лёгкая…

Хозяин?

А, вот и он – с поводком на шее…

Вспомнится: у когдатошнего соседа была такса – Чарлик…

Порой, когда оставался один, он исполнял… романс одинокого Чарлика: разносились грустные рулады, и ты стукал в дверь: Не переживай, скоро придут твои.

А порою Чарлик заходил в гости: раздавался звонок, и, открыв, видел Сашку, соседа, и тот, посмеиваясь, говорил:

–Что? Чарлик вот к тебе просился…

Можно было и не заметить, как мелькнув внизу, он устремлялся в комнату, устраивался в кресле…

– А, – улыбался в ответ. – Хорошо.

И шёл тогда к Чарлику, погладить его, или – сесть с ним, взять на колени: теплого, мускулистого, важного…

Все были живы.

Жизнь казалась нормальной.

…даже крохотное счастье у тебя отнимут, да и вообще – как всемогущая любовь могла допустить смерть?

Почему не приходит в голову сей вопрос никому, никому?..

…быстро-быстро мелькает такса на снегу: тёмно-коричневая, милая, не мучающаяся безднами вопросов бытия.

 

 

Земное зимнее кладбище

Заасфальтированный пласт пространства вёл вверх: рельеф кладбища был неровен: текло словно, играя снежной белизной, вниз, поднималось вновь – к старинной, красной церкви.

Особая тишина, и – тщетные (или не совсем?) попытки вслушиваться в меру всеобщности, постигать пласты всеединства, фантазируя… нет, стараясь представить предельно всерьёз все эти жизни, размешивая свою, ещё живую пока, среди них.

Возраст тянет к ним, туда, в неизведанные бездны; возраст сжимает сердце, и заставляет всё тщательнее вслушиваться в собственную душу.

Много гранитный надгробий, и поблёскивают они, гармонируя с кипенным снегом; а туи, поднимающиеся в некоторых местах, даны шатрами южной зелени, хоть это Москва, Москва…

…их фамилия – Трегубы: отец и сын, отец пережил сына, ушедшего в тридцать три, меньше, чем на год, и… как он прожил этот год?

Представляешь ужас бесконечных воспоминаний: как ликовал, пеленая малыша, как вёз его на санках, и нет, совершенно нет такого родного выросшего человечка, нет его: зачем же я, отец Трегуб?

И ушёл за ним…

А вот вообще – дочка прожила три дня: сердца сжимается, словно испуская кровь; и банальность надписи: Тихо, деревья, листвой не шумите… – взрезает сознание алмазом трагедии.

Смерть – трагедия?

Как воспринимать просто квантовым скачком, метафизическим переходом?

Или – увидеть прекрасной девушкой, ведущей в другие миры, как видел несчастный, не находивший контактов с явью Гофман?

Вверх-вниз по кладбищенским тропам: останавливаешься у могил, будто обращаясь к жившим, плохо считающий, загибаешь пальцы, соображая медленно, кто сколько протянул.

Прожил.

Хорошо ли в старости, когда отсеиваются многие страсти, но сущность едва ли остаётся чистой, как отмытое стекло?

Отмыть стекло восприятия от закопчённой фактуры яви…

Вот долго жившая.

Вот – умерший в 22 Артём Цвинтарный: на граните: улыбающийся парень, рассчитывавший жить, жить…

Колумбарий раскрывается: теснятся плиты; благодарственная надпись человеку, прожившему 52: как мой отец.

Мой – бредущего по кладбищу, где не лежит никто из родных, пожилого человека, что-то бормочущего себе под нос, суммирующего годы жизни, воспринимающего родными всех, всех…

 

Суд над тенью

– Осудить!..

Но… вы же не сможете схватить её, замкнуть зыбкие серые лапки в наручники, связать на худой конец, приставить охрану…

Не сможете!

Суд над тенью, однако, получит широкий резонанс: заиграют пошлыми красками газетные статейки, по телевидению проскользнёт сюжетец…

Тень достойна осуждения: она, будучи изначально серой, мешает сосредоточиться на главном, отвлекает вечным своим присутствием.

Почти вечным – ведь вы знаете: ничего вечного нет: глупости помимо…

Тень виновата: в неточности повторения движений: значит: сознательно идёт на искажение.

А тот, кто искажает правду, должен быть осуждён.

Собирается полный зал: судьи, – разумеется, в пышных париках и переливающихся разноцветно мантиях, – усаживаются на готические стулья.

Предполагаемая тень размещена в соответствующей решётке, и, важно надувая щёки солдаты, чувствуя меру ответственности, стоят по обе стороны.

– Итак, тень – Вы сами-то сознаёте, насколько вы всё искажаете?

Молчания тягуче повисает в воздухе, в атмосфере зала.

Зрители ждут, затаив дыхание.

– Молчите, тень? Нечего сказать?

Вяло-сероватое движение внутри клетки едва ощущается.

Вскакивает круглый маленький обвинитель:

– Нет, пусть ещё скажет – почему лезет всюду, таскается за всеми, и вообще…

Из зала несутся выкрики: Да! Да!

– А искажает как, зараза! Неужели я такой?

– А я?

Нечто шевелится в пределах решётки, пропадает потом.

Судьи пыхтят.

– Ну что, господа-товарищи, вина этой плутовки доказана. К чему бы нам приговорить её?

– Голову ей оттяпать!

– Во-во…

– Да нет, не получится, где тут у неё голова…

– Срок намотать – и пусть сидит…

– Срок? Интересно, конечно…

– Лучше приговорим её – не быть!

И все восторженно поддержали.

Газеты оповестили общественность, перемывая зловредное поведение тени, не пожелавшей даже и проявиться толком; газеты превозносили справедливость судей, пошедших снисходительной тропой; по телевизору прошли сюжеты, замелькали пёстрые кадры из недр зала: вскакивают толстяки, машут руками…

В общем, приговорили тень – не быть.

А она разумеется, – взяла и осталась.

 

 

Газета со статьёй

Вспеневая, разрывая каблуками снег идёт – очень быстро, подгоняя себя – раскупят газету!

Так ли нужна она тебе – пожилой, седобородый, трёпаный в лапах жизни литератор?

Ну, статья, ну…

Но – это статья о Матовой: некогда знаменитой солистке Большого, в чью честь – из-за отдалённого родства назван, в год смерти которой рождён, жил первые десять лет в некогда принадлежавшей ей квартире, где прописала она маму, приехавшую в Москву учиться из родной Калуги, и Матова происходила из этого же города.

Раскупят газету: популярна, поздно узнал…

Рельеф дворов неровен, быстро огибая пёструю детскую площадку, миную сквозные решётки детского сада, пожилой человек поднимается между старыми домами, и вот уже виден освящённый жёлтым ларёк прессы, сейчас, сейчас…

Узнаёт – раскупили.

Отходит, растерян: закуривает, выпуская белые струи и клубы, думая, где ещё может продаваться.

О! знаменитая советская газета, некогда лежавшая всюду, попробуй найди теперь…

Не в редакцию же ехать…

Двор снова предлагает свой не ровный, то тянущий вниз, то поднимающий в гору рельеф, и тут вспоминается – сколько ларьков прессы у метро, значит…

Далеко идти: отваливается разная разность: школа, стадион, огромная гостиница; красный свет, разумеется, подтверждая закон мерзавности, вспыхивает на всех перекрёстках, и…

У метро суета: цветной людской фарш вываливает из тёплых недр.

Вот лежит: нужный номер: обычно лежит, среди других…

– Мне «Советскую Россию», пожалуйста, и – достаёт, протягивает мелочь, и бабулька с неопределённым, каким-то мыльным лицом, отцепляет от газетного листа ценник, даёт газету, отсчитывает сдачу…

 

…старая коммуналка – с огромными потолками, и никогда не ссорились с соседями; коммуналка, где прошли первые десять лет жизни; и над кроватью мальчика висела географическая карта, но пёстрые лепестки стран никогда не осыпались с этого цветника; и буфет и книжный шкаф были старинными, массивными, все в завитках декоративных, и такими загадочными казались украшения.

 

– Андрюша, пойди, хочу тебе что-то показать.

Это дома уже, в комнате, где буфет и шкаф матовские стоят, прижавшись друг к другу; над ними – книжные полки, между которыми большой портрет певицы в образе Аиды.

Пожилой мальчик, спавший когда-то под географической картой, вернулся домой, переоделся, достал газету, и зовёт сынка своего, и раскладывает, разворачивает шуршащие листы, и рассказывает про певицу, про детство своё, про маму, какую помнит мальчишка…

Куце получается: как почти всё в жизни.

И смотрят на пожилого мальчика и его сынка – серьёзно насупленный книжный шкаф, такой же серьёзный буфет, портрет певицы, которой посвящена статья.

…а может быть, – и мама из запредельности, которая была бы так рада ситуации.

 

 

Контраст

Бах в напудренном парике, в великолепном камзоле – Бах, сидящий за башнеподобным, великолепным органом, сплетающий звуковые узоры благородно устремлённой в метафизические небеса фуги: и – ощущаешь фрагменты её в себе, вместе испытывая потрясающее ликование, вибрацию всех фибр…

Пока в порту Константинополя покачиваются башни различных кораблей: и мальчишки, мечтающие о морской карьере, гадают – какой из Венеции? Какой из Далмации?

Лестницы Византии сияют, а базилики приземисты и плечисты, и искусство глаз: владение иконописью старых мастеров феноменально: прожигают глаза святых души…

…московский снег липнет к ботинкам: мокрый уже, последний, и узоры орнаментов на асфальте можно попробовать разгадать, не слишком усердствуя…

Пока алхимик в лаборатории, напоминающей лес мысли, занят очередной возгонкой, и реактив в колбе сияет, как драгоценный металл, но магистерий – не только то, что превратит в золото даже грязь: о нет! магистерий – это высший аспект души, подразумевающий любовь и творчество…

Трамвай проехал.

Магазины в первых этажах домов блещут стёклами.

…физиология вступает в свои права, а вот и городской сортир.

Вниз по ступенькам, и… шум за дверью кажется странным…

Мятый, дранный мужик моет, покачиваясь, руки под краном, а бабка уборщица орёт:

– Наблевал, сука такая! А ну – пошёл! Пошёл, говорю, щас тряпкой…

Качается, мычит…

Пожилой человек, смешавший в недрах сознания Баха, Византию, алхимию, оправившись поскорее, выскакивает под бабкин дикий ор…

И где же тут небесное, а?

…тут на современной земле, в недрах вечного вращения юлы юдоли?..

 

 

А как было раньше?

– Что такой грустный?

– Я получил письмо…

– О… И когда?

–Завтра…

Письма приходят: в разное время, разными способами, вы можете найти их в почтовом ящике, или в ящике стола, разгребая старые бумаги, или вдруг обнаружить на комоде – когда совершенно не ждёте.

Там будет просто дата.

И всё.

Но все знают, что это дата смерти, её не отменить, не обмануть, будь ты начальник, ниспровергавший подчинённых с трибуны, или дворник…

В дворницкой: на полу – поднимает конверт, вскрывает: сегодня…

Остаётся ждать.

Воспитание изменилось – про письма рассказывают с детства; про них будут рассказывать и в школах, и…везде.

Надо готовиться.

А как – не знает никто: церковники давно выбыли из игры, поскольку письма получали также.

Никто не может вспомнить, когда это началось: как будто и всегда было.

…в самом деле: входит во вкус, начинает командовать всеми, распоряжаться, руководить – и собой, и другими, и вдруг: на тебе: вернувшись из дорогого ресторана, сверх-сытый, в меру пьяный, находит на столе, рядом с компьютером письмо: в плотном конверте…

Впрочем, дата может быть через месяц, но не больше: месяц – это предел.

Все ждут, продолжая делать что-то: ведь время осталось таким же.

А…

Что отвечать детям?

Их вопросы – зачем родили? – становятся более частыми, но… что отвечать?

Все ждут, все находятся под страхом писем.

А как было раньше?

 

 

---

№94 дата публикации: 01.06.2023

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore