ГРАНИ ЭПОХИ

этико-философский журнал №93 / Весна 2023

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Был тот же день…

 

Был тот же день…

Камушек не заметил, – ибо шёл, погружённый в себя, пожилой, не слишком довольный жизнью, и – шлёпнулся, растянулся неудачно, ударился головой.

В багровую гущу на миг погрузилось сознанье, выплыло снова, нечто мелькнуло золотистым, и всё стало обычным; но вернулся домой, пошатываясь, и к шишке прикладывал лёд из холодильника.

Не смог ночью заснуть – ощущения странными были: будто плывёшь на неожиданных волнах… не то действительности, не то мечты, и когда отпустило они – эти ощущения – он физически почувствовал, как поднимается по сияющей мрамором лестнице, в начале которой были золотые львы, а на вершине – павлины, чьи хвосты символизировали царствие небесное. Его ждали в обширной комнате красивого дома на богословский диспут, хотя никогда в жизни не интересовался теологией. Он спорил: термины отскакивали от зубов; он наблюдал себя со стороны – одетого в длинные, непривычные одежды, с подъятой рукой, легко щеголяющего сложнейшими фразами, которые ничего не значили в этой жизни, но многое – в той.

Изумрудно мерцавший голос раздался:

– Нравится ли тебе сон?

И вот опять пошли волны, тугие и славные, волны, вынесшие к гигантским массивным воротам с изображениями пятиногих быков; и шёл он в толпе, шёл, и все мужчины были брадаты; а дворец, поднимавшийся в центре города, громоздился в полнеба.

Утром – не то проснувшись, не то отойдя от видений – человек пил кофе, ел сочник – как обычно; но на улице, когда шёл в магазин, за мужчиной, идущим навстречу, увидел серую тень, обременённую багровой мутью внутри.

Он остановил человека, сказал:

– Если Вы поругаетесь с женой и выскочите сегодня на улицу, Вас собьёт машина.

Человек отшатнулся от него, как от сумасшедшего, и двинулся дальше, и сероватая тень с багровой начинкой шла за ним.

В магазине над головой кассирши мерцали острые звёзды: мысли её были о том, как ловчее отобрать квартиру свекрови.

Возле многих людей сыпались не замечаемые ими иглы или плыли коричневые, мутные сгустки, и ничего, ничего светлого не виделось… Он понимал сущность игл, сгустков, колючих звёзд: отобрать, победить, нажить, переспать, обмануть…

Он расплатился за хлеб, картошку, огурцы, вышел на улицу…

Здесь стало легче – иногда мерцало золотисто, легко: мысли о детях, и – редко-редко – об истории, творчестве, сущности бытия.

…человек, яро хлопнув дверью, выскочил в переулок, плюнув на красный, рванул вперёд, и…

Он узнал того, за которым шла серая тень с багровым сгустком внутри – удар разнёсся сильно, машина затормозила криво, отлетевшие башмаки вызвали ужас, и крики рвались в небо вокруг.

Он стоял, глядя ошалело.

Пошёл домой.

Хотел, было, готовить еду, но – пошло опять, наползая кругами, пружиня, играя: волны, сгустки, потоки…

…иезуиты объясняли ему, что цель ордена – поставить под контроль историческое становление общества, человеческого множества, а внешняя цель – распространение католического варианта вероисповедания на возможно большие территории – просто ширма.

Он был одним из них – из аристократической семьи, привилегирован, но вступал в орден, готовый к бремени долгого труда, подчинения, учения.

В дверь позвонили.

В этой реальности он открыл её и увидел на пороге легко, не по-осеннему одетого, досиня выбритого, худого человека.

– Здравствуйте. Разрешите пройти?

– Пожалуй. Хоть мы явно не знакомы, но я последнее время ничему не удивляюсь.

– И правильно. – Человек вошёл.

Сидели на кухне, от чая, кофе, какой бы то ни было еды и тем более выпивки, пришедший отказался.

– Вторично, - коротко бросил он. – Итак, огни, зажегшиеся в Вашем сознанье, позволяют Вам видеть беду, мысли, прошлые жизни – да?

– Вы не хотите представиться?

– Это тоже не важно. Зовите меня седьмой. В той системе, какую я представляю, мы обращаемся друг к другу по номерам, символизирующим суть, или знаем друг друга под псевдонимами, выражающими общие принципы.

– И какой номер будет у меня?

– Естественно – первый. Но здесь – в смысле начальный. Итак, вы видите конкретно: беду, мысли, прошлые жизни.

– Судя по всему – да. Но… как Вы узнали?

– Подобного рода новообретённые возможности проявляются на наших экранах. Они похожи на компьютерные, хотя работают от энергии мысли. Вы узнаете это со временем.

– Я всё же выпью кофе, пожалуй.

– Пейте. Вы готовы присоединиться к нам, чтобы учиться владеть тайными энергиями, чтобы прибавить себя к сумме людской, что готовит будущее, сообразуя его с прошлым, к тем, кто…

Снова всё закачалось, поплыло… Волны густели, он не представлял, куда они его вынесут, не знал, как избавиться от чего-то, и не понимал – пил ли он кофе, говорил ли с неожиданным человеком, пришедшим к нему?

Потом… он обнаружил себя, сидящим на кухне, и трущим шишку тающей льдинкой из холодильника.

Был тот же день, когда он растянулся на улице.

 

 

Путешествие с малышом

У областного театра были машины – кататься малышам, и мальчишка лихо рулил по мощёной небольшой, но и не такой уж маленькой площадке, закладывал виражи, а небо затягивало свинцом, и, нарушая планы отца и сына, стало моросить…

Малыш выбрался, отец расплатился, и кинулись под козырёк подъезда – дома здесь, в центре провинциального города, были старые, пятидесятых, массивные, высокие.

Моросило мелко, решили идти; потом, несмотря на не дружелюбный цвет неба, морось прошла, и отец нёс мальчишку перископом на шее, держа того за ноги.

Зашли к калужской бабушке, мальчишка общался с нею в большой комнате, у телевизора, где она включила мультики, пока отец отдыхал в другой; а потом, распрощавшись, отправились туда, откуда начали свой маршрут.

У тётушки мама отмечала восьмидесятилетие; совсем старая тётушка, улыбаясь, смотрела на накрываемые столы, приходящих родственников; но застольем не заинтересовать малыша, и отец отправился с ним в путешествие по городу, а теперь возвращались.

– Вот, сынок, сейчас пройдём оврагом, где мы в детстве катались на санках.

– Ты в детстве в Калуге бывал, па?

– Да, часто, много же родственников… было.

Шли по железнодорожным путям – электрички не ходили тут, и на правой руке вырастали богатые частные дома; а слева осталась школа, где работал дядя-крёстный, много лет уже лежащий на Пятницком кладбище, как почти все старшие родственники.

…тётушка, к которой шли, поднималась на пятой этаж квартиры, а он курил на лестничной площадке, приехал с мамой на похороны другой тёти, и тётушка, подойдя, сказала:

– Ох, Саша, время свадеб кончилось, началось время похорон.

Свернули к оврагу.

Собственно, так только говорилось – дорожки давно заасфальтированы, и где слетали на санках в синеватую бездну в детстве – уже и самому не вспомнить.

Но… куда же дальше? Давно в Калуге не бывал, и высотка, не достроенная ещё, явно повышенной комфортности, преграждала знакомый путь.

Мальчишка устал, снова нёс его на плечах, огибая дом, обходя грязь…

Вот тут, сюда, между домами.

Рельеф всюду неровен, пласты идут вниз, потом лезут вверх, асфальт разбит, но за яблонями уже виден двухэтажный, старый, красный дом тётушки.

Уверен был – родственники ещё сидят: и оба двоюродных брата с семьями, и сёстры.

Многие воспоминания пестрели лентами, мелькали, с каждым из людей связывали куски жизни, и удивился сильно, когда в квартире кроме мамы, уже переодевшейся в халат, и тётушки, не застал никого.

Мама занялась малышом, а он сидел с тётушкой, ел торт, выпивал понемногу…

На день приехали – из Москвы, волновался, как доедет с мальчишкой, но всё нормально прошло, гладко.

И когда сидели за пышно накрытым столом, и мама говорила о семье, об ушедших, а двоюродный брат вытащил альбом с дагерротипами тех людей, что не представить – бездна рода мерцала, и точно генетический код был иной у властных старух и упоительных деток – всё что-то скучал, пока не стали выпивать.

Голоса мешались, пили чаще, закуски было избыточно, и вот – ушли с мальчишкой. А теперь вечер кончается, и так толком ни с кем не пообщался из родных, а завтра возвращаться в Москву.

Малыш спал.

За окнами плыла ночь.

Пора было укладываться.

 

 

Причудливость снов…

Растерянность благородного старика среди суетящейся, переливающейся огнями рекламы, вечерней августовской улицы метрополии была очевидна: как нелепым казалось его длинное, складками спадающее одеяние и лёгкие сандалии…

Он озирал мчащиеся машины, и в очах его сквозил если не страх, то недоумение, он оборачивался, точно не веря, что люди могут быть одеты вот так, подносил руку к лицу, проводил по лбу.

– Гля, из кино, что ли, убежал?

– Ха-ха…

Молодые, с крашеными гребнями волос, проносились мимо; иные шедшие точно говорили сами с собой, другие проходили, не глядя на странного старого человека…

Он стоял у витрин, где манекенов можно было перепутать с замечтавшимися персонажами; он подходил к автобусным и троллейбусным остановкам, стоял минуту и шёл дальше, он явно кого-то искал, или что-то высматривал – точное, необходимое.

Пожилой человек с лицом, изрезанным морщинами, с тонким взглядом из-под старомодных очков, подошёл к нему, спросил, не нужна ли помощь.

Старик заговорил на звучном, певучем языке, и пожилой профессор кафедры древних языков всплеснул руками.

Он сказал по-древнегречески:

– Кто Вы, почтенный?

– До сего момента я именовался Софоклом, и был…

– Вы шутите? – вскрикнул профессор. – Такое невозможно!..

Старик посмотрел на него удивлённо.

– Но… я реален, как и то, что руководя хором в новой постановке, я сделал слишком резкий жест, и оказался тут… Я не понимаю, где это, никогда не играл с Хроносом, но… он явно пошутил со мною…

– Да, так не бывает, – отвечал профессор спокойней. – Вы в двадцать первом веке почтенный…

– Это… – Старик, назвавшийся великим именем, несколько замялся. – Это какое же время? Как Вы считаете?

Профессор пригласил старика к себе – он жил одиноко, в гуманитарной берлоге, заваленной слоями рукописей и хаотично разбросанными книгами; компьютер всегда мерцал, но профессор предпочитал бумагу.

– Это недалеко, – пояснил он. – Прошу Вас.

Они шли, собеседуя на древнегреческом, и, всю жизнь питавшийся Элладой, старомодный человек двадцать первого века объяснял великому греку назначение разных предметов.

Они сидели у гуманитария дома, и тот, сдерживая желание позвонить одному-двум коллегам, понимая, что вызовут психиатрическую помощь, подогревал чай, предлагая гостю, объясняя, что такого напитка тот не знал.

Потом спросил:

– Итак, как же вышло, что Вы оказались здесь?

– Я, – улыбнулся старик, и седина сверкнула в благородных кудрях, попав в лучи неяркой люстры, – так и не понял, в какое время попал, но осознаю, что в очень далёкое. Я не буду интересоваться, помнят ли здесь мои трагедии, скажу только, что во время постановок одной из них, я сделал слишком резкий жест – мне и самому непонятный, и вот…

– Вас чтут. И, стоило бы, сообщить моим коллегам – учёным, представляющим разные области знания, о Вашем появлении здесь – это меняет наше представление о времени вообще и о реальности в частности. Или наоборот. Следовало бы сообщить, но я не знаю, с чего начать – ибо в наше время столько мистификаций и нелепостей, что едва ли, кто поверит. Вас будут обследовать, вероятно, или…я не знаю…

Профессор наслаждался – как, впрочем, и всегда звуками эллинской речи, питательной, как молоко. Он подумывал, не стоит ли рассказать старику о длинном-долгом течении истории, об основных событиях и изобретениях, и, не ведая, как построить рассказ, взял пышно изданный советский том трагедий Софокла, намереваясь показать его, но старик, встав с кресла, оступился, схватился за этажерку, с которой посыпались бумаги, а когда профессор, рванувшийся их собирать, поднял голову, никого в комнате не было.

…в театре, залитым афинским солнцем, Софокл провёл рукой по лбу, и выдохнул.

– Продолжим, – властно сказал он хору.

На него смотрели удивлённо.

– Да, да, – сказал он, – меня на некоторое время изъял из пространства сам Зевес (тут трагик усмехнулся про себя), зато теперь я знаю, звучание божественной речи. Но… я снова вернулся, и потому – продолжим.

И они продолжили… пока профессор собирал бумаги, думая о причудливости снов, о снах во сне, о переплетение речи с фантазией, яви с инобытием…

 

 

Экспериментальный детский сад

– Я потерял, Таисья Ивановна!

– И я, Марья Павловна!

– И я!

– Что потерял, Коленька?

– Что, Петя?

– Смысл жизни, существования моего!

Маленький был, блестящий, родной, у каждого – свой, индивидуальный, но всё – такие похожие.

…сын хлопнул дверью, обвинил в безденежье, заорал, что, коли нет денег, рожать нечего было, теперь майся ему…

Три года, как в русло расплавленным металлом страсти и мысли, влитые в сочинение романа; три года аскетизма, нерегулярного питания, взвихрённых ночей; долгая правка, посаженное зренье, штормовое упорство.

Никто нигде не напечатал.

И своих денег издать нет.

Пять лет учёбы – цифры, формулы, графики, теоремы; работа в институте, который развалился, как намокший ломоть хлеба, мытарства, попытка – от нелепой всеобщности – торговать, окончившаяся окончательным разорением.

Из заоблачности глядят воспитательницы детского сада.

– Не плачь, Коленька, ну потерпи немножко, или – так, попиши для себя. Вот водичку и хлебушек будем в полдник кушать.

Лицо её расплывается, превращается в неопределённую маску, и слышится бормотание о церковной милости, о благодати, подаваемой в церковках, где попы жирны, как ходячие горы сала, а кресты на их животах посверкивают, как счастье.

– Не плачь, Петенька, придумается, как жить, ничего, что денежек нет, на ужин – помечтаем…

– Не плачь, Васенька, одумается сынок, вернётся…

Горы книжонок, набитых эзотерическими бреднями и сказками о многомерной медицине; тьма шарлатанских контор, где шары поблёскивают, свечи горят, с потолка низвергаются букеты сушёных трав, а глаза гадалки мерцают таинственно…

Всё это в пределах одного, экспериментального детского сада: не заметили?

Расфранчённый Толенька приезжает на новенькой машинке: его благословили удача, хитрость, умение очутиться в определённом месте: Толенька оказался возле нефтяной трубы, или ловко продавал недвижимость в Америке.

Воспитательницы хвалят мальчишку, гладят по головке, приводят в пример, дают ему шоколадки.

Укоряют других:

– А ты всё, Машенька, в куклы играешь: разве педагогика это дело? Только торговля, только спекуляция!

– А ты, Женечка, всё стишками балуешься, выдумываешь, что слышишь нечто такое… голоса там всякие…

Ладно.

Кое-как большинство пока с пищей и напитками, ибо для плоти главное – есть и пить.

Вы не заметили? Ведь всю жизнь можно прожить без религии, физики, поэзии, химии, живописи, музыки, нумизматики – без чего угодно – но без еды всякий ребёнок живёт дней сорок, а без воды – неделю.

Вот и тащат воспитательницы-судьбы кому хлебца, кому гуся жареного, а что не равны по калорийности штуки эти: так что ж… неравенство – основной принцип детского сада: оно якобы кого-то чему-то научит: церковники погудят о неизъяснимости воли кого-то, незримого, а экономисты создадут концепции – столь же сложные, сколь и лживые (есть ведь науки, изучающие свойства мира: математика или химия, а есть – работающие с продуктами человеческой жизнедеятельности, да так, чтобы оправдать очевидную перекошенность оной).

Вот детки собрались, обмундировались, вооружились: Пашенька вопит, что надо соседнему саду дать раза! И все слушают, ибо за Пашенькой тащится целый ряд вопящих деток: кто с телевизором, кто с радиоприёмником, а иные и с Интернетом, и все, используя шумелки свои, подтверждают: прав Павлик.

А что поотрывает тысячи, десятки тысяч голов и ручек – ничего, на то и детки, чтобы глупо шалить.

Миллиончики даже погибнуть могут, – и ладно, процесс бесконечен, новые детки появятся…

Воспитательницы, седея головами, вырастают, растворяются в небесах; потом опускаются, делаются ниже, являясь в детских кошмарах, выкрикивают нечто злое, хватаются за палки, гладят по головкам; детки вскакивают, отрываясь ото снов, начинают суетиться…

И надо всем – гипотеза царящего, управляющего, единого: недоказуемая, непроверяемая…

Помилуйте, разве деток воспитывают палочными ударами или отсечением голов?

Да вот – всю историю зачем-то воспитывают.

Всю-всю.

И чуть-чуть меняется садик, становится комфортнее, детки читают побольше, даже делятся иногда чем-то с другими.

Но – это так, чуть-чуть, а суть всё та же – эгоистичная, алчная, тёмная, как ток крови в глубинных пластах плоти каждого бедного-бедного ребёнка…

 

 


№77 дата публикации: 01.03.2019

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020