Грани Эпохи

этико-философский журнал №90 / Лето 2022

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Вечера над Тихой Сосной

Нынешним летом случилось у меня особенно много встреч с людьми, кого любознательность и лёгкие ноги привели в наши места. И как-то в поездках и вечерних разговорах возникла общая мысль записать сокровенные сказания старины в небольших легендах, сделать их чем-то вроде визитной карточки Бирюченского края. Я долго отнекивался, ибо иметь дерзость говорить от имени истории мне не позволяют ни способности, ни знания. Однако же нынче, после ещё одной встречи с паломниками по Белогорью, я согласился записать дюжину преданий с тем только условием, чтобы их не относили ни к краеведению, ни к народному творчеству. Это просто мой вольный пересказ тех событий, о которых я слышал от старых людей или читал в документах далёкой поры. Я буду выдавать их по новелле в каждый вечер и надеюсь, что читатели простят мне незамысловатость рассказов.

Приступим, помоляся.

 

 

Легенда об аманатах

Говорят – когда императрице Елизавете Петровне рассказали эту историю, она повелела города Бирюч и Валуйку приписать к Славяногорским соляным копям.

А история приключилась такая. В середине XVIII века соль во многие Слободские города возили, по старинке, из Крыма. В каждом городе имелись чумаки, которые так и ездили на скрипучих арбах в сторону Бахчисарая. В Бирюче чумацкий двор содержал купец Вассиан Крупенко. У него имелись два обоза. Когда один обоз только ещё выезжал с грузом соли из Крыма, другой , со связками вяленого язя из Тихой Сосны, отправлялся ему навстречу из Бирюча.

Времена были лихие. В Диком Поле пошаливали разбойники. Да и в Крыму часто русских просто грабили и убивали. Чтобы обезопасить обозы, русские города требовали от Крымского хана аманатов, или заложников, по нашему. В Бирюче в те поры, в соборном подземелье, тоже сидели ханские аманаты. Главным у них был мурза Омар, сродник самого хана Гирея. Аманатов держали на тот случай, чтобы казнить, если с нашими чумаками в Крыму ли, на сакме ли случится несчастье.

Аманатов держали хоть и в темнице, но на правах почётных пленников. Их и кормили изрядно, и гулять по городу пускали под стражей.

Во-о-о-т.

Мурза Омар был красавец двадцати семи лет. В чалме с бриллиантом, при пустых ножнах, осыпанных золотой пылью, в зелёном халате и шароварах, он выглядел настоящим принцем… Городские обыватели, а особенно матроны с дочками, нарочно выходили в час прогулок мурзы на улицу. Но надменный татарин не замечал румяной красоты бирюченских молодух.

И никто не знал, что у него в городе уже была симпатия. Как-то без слов, одними взглядами обменивался он с Ксенией, дочкой купца Вассиана Крупенко. Была Оксана служкой в соборе, держала огоньки в лампадах.

В подземелье у аманатов тоже и иконостас православный сиял, и лампады висели. Хотя никто бусурман к православной вере не прельщал, однако ж собор и подвальную церковь держали по обряду. И вот там-то и случилась та самая симпатия.

Конечно, ни мурза, ни Ксения и виду не подавали. И чем бы их отношения кончились – никто не знает. Но тут нагрянула в город огромная беда.

Собственно, беда нагрянула сначала в Европу. Именовалась беда чумою, и выкосила она чуть не половину христианского народу. Потом чума пришла в Россию, и город Бирюч пытался перед нею закрыть крепостные ворота.

Городничий Плетнёв собрал тогда всех столоначальников и негоциантов и запросил ответ: сколько в городе имеется соли?

Соль была единственным средством против поветрия. Солью затворяли кровь, солью пудрили язвы, солью присыпали чумные могилы.

Столоначальники сказали, что соли в городе самая малость. Чумаки в Крым ушли три дня назад, а из Крыма, по росписи, только ещё должны выйти сегодня.

Получалось, что в самые страшные дни город остаётся без соли. Тут же на бумажке посчитали, сколько фунтов на душу надо выдавать, чтобы дождаться нового обоза. Тут же десятники и сотские побежали по домам с наказом беречь соль пуще глазу.

Город взъерошился и притих. А скоро, поверх запоров и ворот, она и нагрянула – царица грозная чума. И заполыхали костры, потянулись к небу чёрные дымы от сожжённых с покойниками подворий. Жутко и страшно стало в городе, и всё меньше прихожан становились к молитве у лампад собора и городских храмов.

А тут и голод пришёл. На дворе август, а харч заготавливать некому. По уезду колос зерном высыпался в землю, черви репу поели. Некому косить, некому корень копать. Да и могилы копать некому. И прикинул городничий, что Бирюч вымрет раньше, чем в город возвратится обоз со спасительной солью.

А тут ещё дурные вести с Поля. Окольно Оскольские чумаки, что прошли из Крыма с солью опричь, сказали, будто потрепали бирюченских обозных татары на речке Молочной. Дескать, пограбили обоз, и едва ли половина повод вырвалась из передряги. Вспыхнул тогда сердцем Плетнёв, хотел расправиться с аманатами. Уж и за кольцо кованой двери подземелья взялся, да остановил его купец Вассиан Крупенко. Дескать – делу расправой не поможешь, а заходить к пленникам опасно: вдруг их чума всех выкосила? Тогда вырвется она наружу, и добьёт тех, кто ещё остался.

Ладно.

Не тронул городничий аманатов. А жить-то надо. Спасибо – те же оскольские чумаки воз соли оставили. Поделил между подворьями. А тут вроде и царица попритихла: целый день ни одной смерти.

И на другой день никто не умер. Ходит городничий по улицам, и плачет. Ни один супостат столько бед не принёс городу, как эта чума.

А к вечеру пришёл, потрёпанный но гружёный, обоз с солью.

Опять собрал Плетнёв столоначальников и негоциантов. Снова разметили они соль по подворьям и магазинам, и тут Вассиан Крупенко заметил:

– Что-то мы, Ваше высокоблагородие, об аманатах забыли.

Хлопнул с досады себя Плетнёв по лбу. Точно, забыли! Поди – померли аманаты, и как сообщить об этом хану – неведомо. Да и матушка-царица по головке не погладит.

Так всей толпой и пошли к кованым дверям подземелья. Боязно было. А коли чума там таится? Но перед императрицей страх ещё больший. Перекрестился Плетнёв, потянул на себя кольца створчатой двери.

И что же увидели начальники?

По полатям, вдоль стен, спят, похрапывая, заложники, а у низенького дубового стола, сидит, скрестив ноги в зелёных шароварах, голый по пояс мурза Омар. На голове его чалма с горящим камнем, в руках пиала. Широко улыбается нехристь. Указывает рукой округ стола:

– Садись, урус. Кумыс нет, вода есть. Пить будем.

Наши столпились у порога, не верят глазам своим. Плетнёв, не думая, принимает пиалу со стола, отхлёбывает и тут же плюётся:

– Чёрт, солона водица!

И тут же спрашивает мурзу:

– Как же вы выжили? У нас в городе соль отсыпали напёрстками, а вы её вольно с водой пьёте? Откуда?

Мурза посерьёзнел, накинул на плечи халат:

– Отпускай нас в Крым. Мы три года отсидели – срок вышел. А как есть на то условие – вели выполнить моё желание.

И сказал мурза Омар, что он хочет получить взамен честно исполненного договора. Но тут уж воспротивился купец Вассиан Крупенко:

– Ваше благородие, господин городничий! Да мало чего взбредёт в голову нехристю! С него ещё спросить надо за потрёпанный обоз. У меня семь подвод пропало. Нехай спасибо скажет, что вообще жив остался в полумёртвом городе.

Но Плетнёв его оборвал:

– Условие выполним! Не хватало – до царицы дойдёт, что тут случилось. Не сносить тогда нам всем головы.

И – с лёгким поклоном – к мурзе Омару:

– Забирайте!

...Вот, собственно, и вся легенда.
Да, чтоб не забыть. Императрице Елизавете рассказали, что из города Бирюч аманат мурза Омар увёз купеческую дочку Ксению. Ту, что тайно во все дни чумного поветрия снабжала татар солью. Тем и спасла аманатов.

А царица велела по Соляному Уставу приписать Бирюч к Славяногорским копям на Северском Донце.

Но это уже другая легенда.

14.08.2014

 

 

 

Легенда о звезде Богородицы

Когда императрица Елизавета Алексеевна побила прусского короля, то многих пленных немцев расселила под полицейский надзор по городом Российской империи. Тогда в Бирюче и появилась немецкая колония. И среди сих несчастных оказался офицер по имени Иоганнес Валеншток. Был он по науке архитектором, градостроителем. По этой части и оказался приставленным к канцелярии бирюченского городничего.

А тут вскорости началась в России административная реформа. Новая императрица Екатерина Алексеевна велела нарезать в державе два десятка новых губерний. И под это дело учредила в Санкт-Петербурге Архитектурную школу. А в той школе подвизался малоизвестный тогда прапорщик Матвей Казаков. И отправила царица Казакова в поездку по России, подыскивать города под новые губернские и уездные штаты.

А как в ту пору в наших местах значились аж три уезда сразу – Верхососенский, Ливенский и Усердский, то прапорщик Казаков нашёл их к новому делу непригодными. И тут в кабаке заштатного города Бирюч встретил он немца Валенштока.

Ну вот. Разговорились, и немец возьми да и попроси Матвея Ивановича: "Ты, дескать, с самой государыней на короткой ноге. Не соблаговолит ли Её императорское величество отпустить бывшего прусского фейерверкера в Фатерлянд? А я за это передам тебе, прапорщик, наилучший план будущего города Бирюч. Поскольку обучен черчению в градостроительной школе славного города Бранденбург, чью изначальную застройку и перенёс в Бирюче на плотную бумагу".

Прапорщик Казаков заинтересовался. И хотя ничего немцу не обещал, а чертёж его изучил внимательно. Для того заглянул в сад, при доме Валенштока в восемь окошек с геранью. Дом немец купил у негоцианта Марвела Сычёва за деньги, что присылали ему по пенсиону из Пруссии.

А надо вам заметить, что сам Матвей Иванович, хоть и по молодым летам, а был уже известным строителем. И глаз у него был заточенный. Потому только глянул на чертёж немца – тут же и сказал:

– Да Вы, герр Валеншток, истинный гений! Это же вершина архитектуры, европейский блеск и законченность. Признаться, сам я не смог бы сделать лучшего плана уездного города. Вот, оцените! – Казаков развернул на столике несколько своих свитков:

– Это, изволите видеть – Острогожск. Признаться – город уже сложился. Конечно, не Бранденбург. По сути – большая деревня. Но что-то переделывать – себе дороже.

Или вот! Новой Оскол. Тоже застройка уже сложилась. Убогие, да ещё косые, квадраты. Ну – что тут можно изменить? Хотя я вот в Старом Осколе решился перерисовать центр. Поставлю Гостиный двор, торговые ряды... Кстати, – Матвей Иванович извлёк из под низу чертёж немца, – а почему у Вас нет Гостиного двора?

– Так ведь я не знал, что город станет уездным...

Матвей Иванович увлёкся, потянул немца за рукав на городскую площадь. Всё тут было, как в деревне. Деревянный Покровский собор, кривые улочки по склону, белые хаты над чёрными от сырости соломенными крышами. Казаков глянул на чертёж немца, и у него даже зуб заныл – настолько город не соответствовал будущему плану.

Сел на пенёк, развернул чертёж.

– Хорошо! – покрутил он головой, глядя в лист. А потом широко повёл руками: – Вот по твоей картинке и сделаем город. Будет – как Петербург, многолучевой, европейский.

Он достал из готовальни (деньщик стоял рядом) карандаш и прямо по чертежу немца начал вести свои линии:

– Вот, смотрите, герр Ваненшток. Город сей, насколько я знаю, находится под покровом Богородицы. Потому в основу планировки мы положим символ Богородицы – восьмиконечную звезду. Смотрите – вот здесь, где у Вас белое пятно в самой сердцевине, разметим собор и Гостиный Двор. Замкнём его торговыми рядами на классический манер. С тосканскими полуколоннами! Я такие уже возвожу в Костроме, Таганроге и Старом Осколе. Тут – он ткнул карандашом себе за спину, на собор – поставим каменную церковь Покрова. С восьмигранной колокольней!

От собора пустим лучами восемь прямых улиц. И радиально перемкнём их для начала тремя кольцевыми улицами. А по мере роста города число колец будут увеличиваться. Таким образом – мы закладываем город без границ. И восемь прямых лучей можно продолжать сколь угодно далеко.

И в плане весь город у нас получится тоже восьмиугольный. И Соборная площадь. И Малая Торговая площадь на въезде будет о восьми сторонах. Для этого все дома вокруг мы сделаем с косыми углами.

Прапорщик Казаков безжалостно рисовал прямо поверх чертежа Валенштока, но тот не противился. Потому что видел: так получается лучше.

...И прапорщик архитектурии Матвей Казаков уехал дальше по России. А пленный немец Валеншток остался в своём доме над Тихой Сосной, с фрау Евфросинией Валеншток, урождённой Сычёвой – принявшей лютеранскую веру женой.

Он ещё долго служил в канцелярии градоначальника. Но когда в городе началась великая стройка, из Петербурга насчёт него пришла казённая бумага. В ней лежал паспорт немцу Валенштоку на дорогу в Пруссию без права возвращения. Всех же прочих немцев Бирюча на Родину так и не отпустили.

Он уезжал по городу, который на его глазах преображался. Нарисованные им улицы, каменные здания, мощёные мостовые – всё это превращало Бирюч в исключительный для тогдашнего юга России город. Это было красивее, чем Бранденбург. Это был почти Санкт-Петербург...

Пустой домик немца Валенштока ещё в начале ХХ века показывали гостям города. Во всех восьми его окнах горели цветки герани, словно там всё ещё кто-то жил.

 

 

26.08.2014

 

 

 

Легенда о купеческой дочке

В тот далёкий год много в России перемен случилось. Царь Пётр Северную войну вёл, да и на южных рубежах оставалось неспокойно. И не то, чтобы враг не дремал, как в самих городах-крепостях среди жителей случались замятни. Оно ведь как? Только от границ беда отступит, как служивые от безделья озоровать начинают. Вот и в Усерде, на Тихой Сосне, обнажилась старая беда. Луга здесь сочные, вот их делёжка между посадами и стала причиной раздоров.

Тут ведь как было. За каждым посадом намерены угодья. А уж посадский голова устраивал жеребьёвки. Каждый год стрелецкое ли, казацкое подворье получали новый участок покоса. А скотины в каждом дворе было много. Земли тучные, урожаи хорошие, вот служивые и врастали корнями в усердскую землю навсегда.

Но те лихие годы вокруг посадов всё чаще возникали небольшие сёла и хутора, где селились беженцы с Украины. Их у нас звали черкасами. А на Украине тогда очень муторно было. По правому берегу, под панами, совсем туго было хохлам. Польша до того дошла, что по своим русским областям объявила к общению исключительно польский язык. Люди – за кольё, а их – пушками да шашками. Вот и бунтовала Украина. Особенно большой выход беженцев дало восстание Наливайки. От того бунта у города Усерда появился большой хохлацкий посад, под названием Весёлый.

А тут стряслась беда на Бахмутских соляных варнях. Поднял его донской казак Булавин. И опять потянулись в Россию беженцы.

А в Усерде как раз – делёж покосов. Мужики злые. Стрельцы кричат, что их хохлы обжулили. Спасибо – оружие только в крепости, в городе безопасно. Тогда по всей России у городов заставы царские стояли. Они не разрешали ввозить в города дрова-поленья длиннее сажени. Ну, чтобы ни у кого соблазна не случилось сделать из них пики. И косы полномерные в города не пропускались. Прямо у застав, в кузницах, обрубали лезвия до размеров локтя. Крюки получались.

Так вот на покосе иногда до драки на крюках доходило. И тем летом тоже. Прямо в рукопашную сошлись косари, крюками грозятся. А тут – переселенческий обоз. Сорок воловьих арб, да полсотни парубков на конях. Старики, дети...

Так вот. В обозе косы настоящие были, обоз ещё никто не проверял. Вот хохлы и помогли своим. Прямо с колёс поднялись, и погнали стрельцов на посад. Там хаты загорелись, городской набат ударил...

Воевода Нарбеков за голову схватился! Это ж бунт, удар царскому войску в спину. Скоро собрал он городское начальство. И велел государеву поручику Ивану Медкову любым способом уводить украинцев от города. Дескать – в семи верстах вверх по реке, на Бирючьем погосте, уже давно намеряна переселенцам делянка под посад. Вот и уводи хохлов от греха. Пока только обоз, а там мы и остальных законным порядком на новое место переместим. Иван Касьянович было заартачился. «Я ж царский офицер», – кричит. А воевода ему в ответ. «Дескать – своей властью даю тебе чин казацкого сотника. У царя с меня спрос, а не с тебя». Тогда Иван в последнюю крайность: «У меня, говорит, скоро свадьба. Ты ж, воевода, знаешь – твою крёстную дочь Татьяну в жёны беру, из купеческого дома Мартына Сычёва!» «А свадьбу, – отвечает воевода, – никто не отменяет. Вот и сыграем на новом месте». Словом, уговорил, указ написал и в спину вытолкал нового сотника к бунташному обозу.

И оно бы ничего – справился бы Иван Медков. Но тут воспротивился его будущий тесть, Мартын Маркелович. Купец знатный, на всё Воронежское наместничество первый негоциант. Да у него годового обороту на пятьсот рублей! Четыре пары волов гоняет за солью в Бахмут. И дочка Татьяна. Одна, наследница.

«Нет, – сказал купец Ивану. – С хохлами дочку не отдам. Тут женись, а на Бирючий погост – ни-ни. Я Мартын Сычёв, а не какой-нибудь бездомный шишига. Мне сам Пётр Алексеевич руку пожимал. Я за дочкой шесть лошадей да двенадцать арших холста даю. Да двадцать пять рублей сразу, и сто на обжительство. А ты её – в чисто поле, в дыру?! Тут женись и тут строй новый дом».

Ну -– сотнику спорить некогда – у него воеводский указ. В сердцах показал он будущему тестю дулю и помчался переезд обустраивать. Два дня в городе шум и стон стоял – это служилые сгоняли хохлов с насиженных мест и сбивали их в новый большой обоз. А когда сбили – вышел к ним воевода и объявил свою волю: ехать на Бирюч-Погост для обустройства нового посада. А там, говорит, и новый город будет, на что испросим у Государя грамоту. И вот де вам, говорит, хохлы – новый атаман – царский сотник Иван Касьянович Медков. Слушать его, как самого гетмана, иначе за неповиновение окажетесь вы со чадами и домочатцы вмиг по ту строну Днепра, на польской Украине.

...И двинулся обоз. Заскрипели сотни дубовых осей, ударили копытами кони и волы. Ехали гружёные скарбом чубатые казаки, бежали вдоль череды подвод босопятые хохлята. Сидели на волах, перебирая разноцветные ленты в венках, черноокие хохлушки. Походил обоз на цыганский, и не было радости в его движении. Век был такой, что украинцы, и впрямь, становились кочевым народом. Не было им места ни в Малороссии, ни в самой Великой Руси. И никто не знал – как-то встретит их новое место, и будет ли оно последним на многотрудном пути?

Сам Иван Медков ехал на белой лошади с козацкими урядниками. Зорко следил за порядком, но пуще обоза беспокоил его оставленный город Усерд. Он всё оглядывался, ожидая возможной погони. А потом подъезжал к небольшой подводе о двуконь, где между тремя девками на перине гусиного набоя пряталась его невеста Татьяна...

И дождался-таки! Уже у самого Бирюч-Погоста увидел Иван Касьянович, как со стороны города галопом идут вослед пятеро всадников. И первым, в кафтане красного сукна – сам Мартын Маркелович Сычёв.

...В городе Бирюч потом ещё долго рассказывали эту историю. Как оно там было на самом деле – нынче уже установить невозможно. Не думаю, что сразу, с плеча купец стрельнул по обозу, и попал прямо в грудь своей дочке. Но молва именно так и говорит. Вроде бы успел Иван Медков устроить отпор погоне, да не успел выбить ружья из рук будущего тестя. Словом – дело давнее, тёмное. Но только выехали переселенцы из Усерда все живые, а к Бирюч-Погосту приехали с покойницей.

И когда оказались на месте, то первым делом несчастный Иван Касьянович размерил и определил края городского кладбища. И первым поселением в Бирюче оказалась могила купеческой дочки Татьяны. Тут же срубили и часовенку, которую освятили чуть позже, в день Покрова Пресвятой Богородицы.

Не знаю – так ли было на самом деле. Но только знаю, что тем же днем усердский воевода Нарбеков отправил в канцелярию наместничества отписку о самоубийстве "содержателя фуражирных лабазов Усердской крепости, воронежской гостинной сотни негоцианта Мартына Маркелова Сычёва". Отписка эта хранится в областном архиве. Там нет подробностей.

 

* * *

 

На снимке: сегодня город Бирюч отмечает 309-ю годовщину со Дня основания

Эта памятка выпущена по случаю праздника

30.08.2014

 

 

 

Легенда о лесных шишах

Ещё в начале прошлого века пространство между Верхососной и нынешним Бирючом было матёрым дубовым лесом. Старожилы и теперь ещё могут рассказать, что тогда конец города терялся в густом зелёном море, через которое вела единственная дорога в Верхососну. В начале XVIII века лес этот, осмотренный воеводами царя Петра, был отписан в казну и с тех пор носит название Казённого.

И вот в этом-то Казённом лесу в те отдалённые времена в обилии водились шиши, то бишь разбойники, которых побаивались в округе. Среди них было много беглых крепостных крестьян из северных воеводств, но были и свои, доморощенные. К началу Северной войны со шведами за выход к Балтийскому морю в Казённом лесу кружила добрая дюжина ватаг, на каждую из которых приходилось от пяти до тридцати добрых молодцев с дубинками.

Основным их занятием был, конечно же, грабёж. Они оседлали не только дорогу от городов Бирюча и Усерда в Верхососенск, но и частенько ночной порой наведывались на их окраины. Нередко стонали от них сёла – Гредякин Колодец, Раздорное, Прилепы. Но не только грабежи составляли их бытие: у шишей среди леса размещались и небольшие угодья, и скот.

Заправляла в ту пору в округе ватага Прова Сохи. Было в ватаге без малого три десятка разбойников. Сам Пров вовремя не вернул 20 рублёв купцу Сычеву из Усерда, порвал заемную кабалу и подался в лес. Разбойничала с ним и жена Ксения, хотя в набегах она, понятно, не участвовала. Вела ватажное хозяйство, растила сына и дочь.

Добрую половину ватаги составляли беглые Юхотской волости графа Бориса Шереметьева. Причём с семьями, с детьми. (Я забыл отметить, что численность ватаги определялась лишь числом постоянных разбойников – мужиков. Всего же в шайке Прова Сохи была добрая сотня человек). Зимой и летом ватажные жили в землянках, вырытых в склоне оврага. Найти их поселение незнающему стоило большого труда. Впрочем, дозорные всё равно к нему никого, даже соратников из других шаек, не пускали. Однако соратниками их можно назвать лишь с большой натяжкой. Недолюбливали шиши друг друга, между ними существовало то, что можно назвать ревностью к удаче. И если на изгибе лесного тракта притаивалась одна ватажка, то другой там делать было нечего. Но обходилось без стычек между собой, делали-то общее дело.

Ну, а понимая, что разбой мало увязывается с христианской моралью, недалеко от того места, где теперь Ивакин кордон, шиши основали небольшой скит и посадили туда игуменом отца Иуду. Кстати, имя это он носил совсем не потому, что якобы был нехорошим человеком. Просто в старину оно оставалось весьма распространённым.

Так вот этот отец Иуда, горбатенький, с реденькой бородой, очень охотно отмаливал грехи своей паствы. Тем более, что после каждого набега его потайной ларь становился всё тяжелее.

Раньше, лет с десяток до того, шишам жилось тяжело. Обозы между городами ходили с охраной, да и богатый путник не отправлялся в одиночку в этих местах. Пограничные места, того и гляди – угодишь пленником в Крым или ляхи православный крест на спине вырежут. Но в последнее время вышло шишам послабление: царь служивых на войну забрал, обозы с малой охраной оставил. А путникам полагаться, кроме как на себя да на крестную силу, стало не на кого.

Правда, в начале мая 1709 года воевода Верхососенска Гавриил Бухвостов пытался выкурить шишей из поднадзорного ему леса. Он решил использовать для этого всю силу Острогожского полка, который маршевым порядком следовал к Полтаве. Редкой цепью прошли усачи с фузеями через овраги и кустарники, и оказался в их сетях лишь один отец Иуда. Шиши же попросту отсиделись на деревьях. Благо, в их кронах у каждого всегда оборудовано подвесное жилье.

Так к отбыли солдаты к Петру. А Гавриил Бухвостов донёс воронежскому воеводе, что отныне Казённый лес пуст от разбойников. Шиши было перехватили гонца, по когда грамотей Савва Пупынин прочёл вслух воеводино донесение, то перепуганного казака не только не лишили коня и жизни, но и даже сам Пров Соха налил ему подорожный штоф.

...Но вместе с благодарностью на радение пришло к Гавриилу Бухвостову и небывалое беспокойство. Ожил лес, да так, что стон пошёл по округе. Что ни день – ограбление, что ни ночь – налёт. Скрипалевский посад выжгли, у новопоселян Остроуховских скот отогнали. Перехватили почтаря с казной, да вместе с двумя охранными людьми и повесили. Пров Соха в эти дни словно забыл про грех. Спешил запастись к зиме одеждой и провизией. А отец Иуда жаловался, что ему не хватает свечек для бесконечных молитв.

А в последних числах мая повязанный по рукам и ногам Пров Соха скрипел зубами в церковном подземелье города Бирюч. Тут же на голых плитах снопами лежала его ватага. Их внезапно взяла казачья сотня Степана Есина, которая сопровождала казну и винные припасы Острогожского полка, следовавшая к месту будущей баталии. На дорожном повороте вынырнули вдруг зелёные всадники с длинными пиками, и не успели шиши даже схватиться за кольё. Отца Иуду за крещение двумя перстами били на базарной площади батожьем, но как отшельника, отпустили на все четыре стороны. Конечно же, он предпочёл ту, в которой был его неприметный скит.

К вечеру повели Прова стражники на допрос. В пыточной, что была тут же, в подземелье, палач Афонька Сысоев опробовал на Прове сыромятный бич просто так, без дознания. А потом воевода Юрий Овцын дотошно дознавался: кто таков да что за люди с тобой? Конечно, он отлично знал, что перед ним предводитель шайки, но ответы нужны были для писаря, который все слова заносил на шершавый лист бумаги. Сидевший тут же сотник Степан Есин не выдержал:

– И не стыдно тебе? Шведы русскую кровь проливают, и ты туда же! Али ты не православный?

Пров поднял окровавленную голову, усмехнулся в лицо сотнику:

– Попадись мне те шведы, я бы им показал свою веру!

Сотник удивлённо взметнул брови, потом что-то зашептал на ухо воеводе. Тот хмыкнул и задумался. Затем решительно сказал:

– Вот что, молодец! Мне нет дела до того, кто ты и что натворил. Но искупить вину можешь. Царю Петру Алексеевичу нужны солдаты. К большой битве готовится царь. И если ты со своей ватагой поклянешься на святом Евангелии, то я отпущу вас вместе с казачьей сотней. Присягнёшь?

...Поутру перед церковью, окружённые каре казаков, ватажные по одному подходили к походному алтарю. Клали руку на книгу, крестились и говорили:

– Клянусь Богу и белому царю. Аминь!

Ещё раз перекрестившись, отходили в сторону. Так и отбыли двадцать два верхососенских шиша к Полтаве. Ратными людьми отбыли, хоть и под казачьей охраной. Когда шли Казённым лесом, Пров приступил к Степану: "Пусти к жене проститься!"

– Тебе жена – дубина, вот с ней и целуйся, – был ответ. Уже на подходе к Верхососенску накрыли ватагу одноглазого Ефрема. Скоренько развешали всех семерых пойманных разбойников по деревьям – и дальше.

По прошествии времени, уже на подходе к русскому лагерю, увидели шиши, что мужичья сиволапого кругом – пруд пруди! Цейхгаузы не успевали сделать всех оружными и одетыми по форме, потому сходу их определили в сотню таких же босоногих мужиков. К вечеру остригли, выдали по чарке – пожили наши разбойнички!

Полтава была ничуть не лучше Верхососенска. Лишь громадное скопление народа недалеко от города отличало это место, которое уже наутро было отмечено самой Историей.

Вооружить наших шишей так и не успели. Переодеть, впрочем, тоже. И наверняка утром гренадеры Шлиппенбаха очень удивились, когда из низенького окопа вдруг поднялась на них сотня босых мужиков в длинных рубахах и угрожающе засвистела дубинками. Наверное, заговорила в них в этот момент вся ярость русского мужика, которому испокон веков не давали покоя захватчики. И потому одинаково хрупко ломались под ударами беспощадных дубин и калёные палаши, и напудренные черепа гренадёр.

– Помоги, Господи! – успевал лишь крякать Пров, опуская своё сокрушительное оружие. Рядом, как при молотьбе, работали его товарищи. Нет, это были уже не разбойники с большой дороги. Разбойниками теперь были те, кто пришёл на их землю, кто лишь на три сотни вёрст не дошёл до их Казённого леса. И ещё вчера подставивший бы ножку петровскому солдату, нынче Пров без раздумий отвёл от него удар. Солдат лишь одарил его благодарным взглядом и исчез в кутерьме боя.

И что странно – иссечённая и опалённая дубина так и не сломалась. И лишь когда из края в край громадного поля загремело победное «Виктория!», Пров опустил её на землю. Из двадцати двух его ватажных в живых остались семеро. Из всей мужичьей сотни – двадцать два человека. «Чем не ватага?" – устало подумал Пров и устало лёг на землю.

А потом он увидел Петра. Уже многожды описано то воодушевление, которое овладело войском при появлении кумира. Ликование длилось несколько дней, вместе со всеми переодетый в форму улана и с ружьём Пров Соха тоже кричал «Виват!» и в несчётный раз подходил к бочке с вином...

Но праздник враз кончился. У одной из бочек Прова цепко схватил за рукав усердский торговец Сычёв:

– Попался, тать! – заорал Сычев. – В железа его!

Взятый под стражу, Пров Соха день просидел в каком-то амбаре, а ночью спокойно прошёл мимо спящего часового. В полку разыскал Савву Пупынина, потом, прихватив ещё пятерых товарищей, Пров исчез из лагеря.

...Через две пелели в городе Усерде начисто сгорели лавки купца Сычёва. А в лесном скиту отец Иуда взял на себя ещё один грех. И озабоченно подумал, что свеч у него осталось совсем мало...

3.09.2014

 

 

 

Легенда о Симоне Ушакове

В канун Покрова дня 1649 года царь Алексей Михайлович в Серебряной и Золотой палатах Московского Кремля выбирал подарки для нового турецкого султана Магомета IV: готовилось посольство в Высокую Порту. С услужливой подсказки опального боярина Бориса Морозова государь остановил взор на многих вещах, но великолепно отделанный бронзовый потир отдавать за границу отказался. Более того – велел призвать пред свои очи мастера, расписавшего сосуд.

Мастера привели. Им оказался 23-летний отрок Пимен Фёдоров Ушаков, служивший знаменщиком в палате. Алексей Михайлович одарил художника золотой монетой чеканки времён Василия Шуйского и перевёл в кремлевскую артель иконописцев. А когда в 1650 году воевода нового города Верхососенска Исай Астафьевич Владычин попросил у правительства и Патриарха новых служебных книг и мастеров-изографов для росписи городских церквей, то государь вспомнил о талантливом юноше. Пимену Ушакову и его младшему брату Анчиферу велели основать в новом городе иконописную школу.

К концу лета того же 1650 года братья с караваном переселенцев из северных городов прибыли в Верхососенск. Город тогда представлял из себя «…близ Сосенского лесу острог. А в городе башня проезжая, Царёвские ворота, а на ней караульный шатёр. Ещё башня наугольная четырёхстенная, на башне верх шатровой… башня проезжая, словут Водяные ворота, 4-стенная… А в городе съезжая изба, казённой погреб. Воеводский двор, а в нём счислительная горница. Да для осадного времени клети и анбары всяких жилецких людей. В городе ж колодез, сруба до воды 12 саженей, а воды в колодезе полсажени с получетью… да кругом города ж и под заповедным лесом слободы жилецких людей». В одной из таких слобод – казачьей – заканчивали тогда возведение церкви Михаила Архангела. Вот с её росписи и велел воевода начинать иконописное дело в Верхососне. Братьев Ушаковых поселили внутри крепости, в воеводском доме. В той самой «счислительной горнице», где молодой дьякон Иеремия обучал детей городской старшины арифметике, изографы устроили свою мастерскую. Братья сразу же разделили обязанности – Анчифер подыскивал доски и готовил левкас – особый меловой состав. Он же варил олифу и тёр особым способом яичный желток для красок. Пимен же подбирал лики и сюжеты для иконостаса.

Молодые изографы ещё не были искусны в своём деле, а поучиться оказалось не у кого. В городе работала первоклассная артель плотников Морейки Самсонова из Каргополя, они уже возвели семикупольный Троицкий собор внутри крепости, подняли Архангельский храм, готовили брёвна для Ильинской церкви. Храмы они строили по северному канону, подобные архангелогородским и тем, что доныне уцелели в Кижах – многоголовые, с шатровыми куполами. И иконы храмам, и роспись нужны были под стать их великолепию, но достойных художников на Белгородской черте не было: каждый новый город выход из ситуации, искал сам. Церкви западного крыла засечной черты – от Коронтаева, через Ахтырку, Хотмыжск и до Карпова расписывали малороссийские изографы, и письмо там в храмах явилось новогреческое, почти светское. Храмы же от Болховой, от Бело-города, через Царёв-Алексеев, Верхососенск, Ольшан, Коротояк, Воронеж и дальше к Козловы, Сокольску и Челновой писали суровые изографы новгородской школы Они свято чтили канон и продолжали знаменитую школу великих мастеров иконописи Алипия, Парамши и Андрея Рублёва. Последователем этой школы ощущал себя и Пимен Фёдоров Ушаков. В верхососенской счётной горнице он окончательно понял, что канон не сковывает художника, а просто задаёт рамки дозволенного. Внутри же канона молодой изограф чувствовал себя свободнее от доски к доске. Лики из-под его кисти выходили всё чище и одухотворённее, становились явлениями духовной жизни и он отправляет на Москву патриарху Никону письмо с просьбой «…благославить мя, недостойного раба Божьего Симонку, сына Фетки, Ушакова к смиренному подвигу написания лика Богоматерь «Знамение», тако ж Володимерская сиречь Древо Московского государства Архангельскому верхососенскому приходу и списков с оной по твоему, владыко, слову…». Примечательно, что в тот же день и той же почтой брат Пимена Анчифер «бил челом» тому же Борису Ивановичу Морозову, ещё не ведая, вышёл ли тот уже из-под опалы:

«…некие люди несведущие самописом иконы малюют и на посадах зельем меняют, нам же, царёвым изографам, староста лесной казённой доски шлёт со свищами, к росписи негодные, токмо на пробу и наущение… и по тем доскам уроки делаем и людем посацким раздаём бездоходно».

Мы не знаем ответа, полученного братьями. Известно лишь, что чуть позже старший брат, именуемый уже во всех документах Симоном Ушаковым, стал мастером росписи в Царской палате. Здесь он довел до совершенства «Древо Московского государства» и икону Владимирской Божьей Матери в Грановитой палате написал на уровне своего учителя Андрея Рублева. Симон Ушаков сам стал основателем новой школы. Впрочем, Москва с опаской приняла некоторые работы мастера; он позволил себе вольности внутри канона – игру света и тени, и поэтому некоторые деятели церкви и государства считали его первым русским светским живописцем. Однако несомненен вклад Симона Ушакова именно в православную иконографию. Он поднял её до уровня западных мастеров Возрождения. И это сделало все без исключения работы мастера бесценными на всех аукционах и у всех знатоков мира. Анчифер же Фёдоров жил в Верхососне при доме того самого священника Иеремии, настоятеля Троицкого собора, до глубокой старости и похоронен на кладбище в Раздорном в 1692 году .Брат знаменитого изографа до седых волос растирал краски, не поднявшись до уровня мастера. К слову, иконописную школу в Верхососенске так и не завели, иконы в край закупались в Торжке и Холуе, а церкви расписывали монашеские артели из Оптиной пустыни и нового Иерусалима. И всё-таки…

И всё-таки многие иконы порушенных храмов сохранились в святых углах домов прихожан. И я осторожничаю только потому, что боюсь верить в удачу.

 

На снимке: икона "Божья Матерь Верхососенская",

предположительно ученическая работа Симона Ушакова

4.09.2014

 

 

 

Легенда о гвоздях

Эту пронзительную историю я слышал от старого священника, отца Петра Бирюченского и попробую пересказать её его словами.

Слушайте же.

Когда случился на Поволжье страшный голод, то по всем храмам в России начали изымать церковные ценности. Власти объясняли верующим, что иконы, оклады и серебряную утварь обменяют за границей на хлеб для голодающих. Люди с пониманием отнеслись к горю, сами понесли на сборные пункты, у кого чего было. Много набралось добра, хоть и время лихое стояло – Гражданская война ещё не кончилась.

И был тогда в Бирюче главный комиссар по фамилии Жидков. Он прямо свирепствовал, сам срывал серебряные крестики с людей, детей не жалел. А когда на паперти Митрофановской церкви пересчитал людские пожертвования, прямо рассвирепел. "Саботаж, – кричит, – подать сюды ключи от храма!"

Кинулись красные армейцы искать священника. Был тогда настоятелем отец Афанасий. Семья у него – двенадцать душ с матушкой, – гол, как сокол. Пригнали всей семьёй. Жидков с иерея снял наперстный крест, у семейства посрывал нательные. У двенадцатилетней дочки из ушей бирюзовые серёжки сошмыкнул с кровью. Велел открывать церковь. Батюшка растерялся: "Нету ключей. Они у церковного сторожа, у Семейки Затулина".

Послали домой на Засосну, к Затулину. Там все в слёзы: "Нету Семейки. Вчера ушёл на службу и не вернулся". Не поверили, перевернули дом вверх дном. Со злости сарай зажгли. Фамилия Затулиных в Бирюче известная – гильдейские купцы. Сам Семейко до революции значился Потомственным Почётным гражданином.

Из запылавшей Засосны вернулись красноармейцы к Митрофановскому храму. Хотели ломать кованые ворота, да кто-то донёс Житкову. Дескать, прячется Семейков в фамильном склепе, под памятником своему отцу.

Кинулись к склепу. Склеп изнутри подпёрт. Тогда Жидков кричит: "Выходи, контра, а то гранатами закидаем!"

Ну – он и вышел. Его – прикладом по голове, поставили на колени. Вокруг народу полно. Одни плачут, другие молятся. Житков требует ключи.

Бьют Семейко, а он только мычит и головой качает. Уже весь в крови, а стоит на своём: "Нету ключей, потерял". Ну – тогда и велел комиссар распять сторожа на отцовском памятнике.

Памятник тот, надо видеть, являет мраморный дуб чрезвычайной высоты с обрубками ветвей. Этакий богатырский столб несокрушимого вида. Память на века. Вот на нём и распяли Семейко. Приволокли две лестницы, подняли несчастного . Подмышки привязали вожжами, а ладони прибили прямо к мраморной перекладине огромными полосовыми гвоздями. Гвозди идти не хотели, гнулись.

Но и на кресте не сказал Семейко, где ключи от церкви. Облили его керосином и сожгли прямо на весу. Так и принял мученическую смерть раб Божий Семейко Затулин, как Сам Христос.

Ладно. Человека сожгли, а ключей нет. Тогда крикнул кто-то, что по фамильным склепам немало купцов да дворян прячутся, у них надо искать. А склепов много – город до революции был купеческий, богатый. Вот и пошли красноармейцы и активисты громить захоронения. Много тогда людей достали и побили. А когда вошли в раж – просто пошли цепью и стали забрасывать склепы бомбами. Через час от великолепного кладбища остались одни руины.

А ключей-то нет. Тогда взломали сторожку, перерыли её всю и закололи штыком отца Афанасия. Дети в крик, тогда и их – тоже.

На глазах всего города.

Потом приступили к церковным дверям. Они их – и ломами, и крюками, и подъёмный ворот со станции ломовых извозчиков приволокли. Ни в какую.

Побили окна, а там внешние рамы кованые – тоже не взяли.

Так и не открыли церковь.

Покидали на три подводы всё добро, что собрали на паперти, и поехали на станцию Алексеевка. Я тогда мальчишкой был. Всё видел. Когда подводы уехали и люди разошлись, я поднял на крыльце бирюзовую серёжку. Я её потом через тюрьму и ссылку пронёс. Сейчас храню дома при лампадке.

...Да, а церковь открыли на другой день. Оказалось – там и ключей не надо было. Просто главная дверная задвижка фиксировалась простым гвоздём...

 

На снимке: памятник на фамильном склепе Затулиных со следами гвоздей от распятия.

Упокой, Господи, души верных Твоих детей...

4.09.2014

 

 

Легенда о соловье

В Бирюче дореволюционный доходный дом сохранился. Он и поныне выделяется среди окрестных строений красотой линий и редкостной надёжностью стен. На втором этаже здания угловая комната использовалась, как дворянская гостиница. В ней-то и случилось то, что потом нашло отражение в полицейском протоколе, как «Акт об убийстве отставного подпоручика Тимофея Мироновича Времева». Я же перескажу своими словами это событие так.

Этот подпоручик Времев служил в артиллеристах вместе с таким же молодым офицером Александром Алябьевым. А когда вышли в отставку, то связи не теряли. Алябьев стал известным музыкантом, и чуть не каждым летом навещал армейского друга в его бирюченском имении Голофеевка.

Как правило, Тимофей Миронович встречал Александра Александровича в Бирюче, где нужно было заверять проездные документы. И на сутки снимали нумера у купца Василинина.

Так случилось и той далёкой весной . Встретились друзья, дела поделали, а тут – дождь зарядил. Остановились в номерах.

Непогода и бездорожье прибили к помещичьему кружку ещё несколько задержавшихся в дороге дворян.

Ввечеру, под лампами, сели играть в карты.

Вино потекло рекой, цыганки откуда-то впорхнули. А потом – нелепый спор, и «оный Алябьев зашиб дворянина Времева досмерти» – скупо сообщает полицейский протокол.

Напрасно друзья-картёжники доказывали прибывшему в нумера самому городничему Оскольцеву, что «Александр Максимович токмо ткнул оного Времева, а чтоб драться или с умыслом – так того не было, что и подтвердим под присягой».

Времев умер не сразу, к нему приставили «дохтура Банченку». А композитора, до выяснения, препроводили в тюремный замок.

Погода прояснилась, стояли удивительные майские дни. Несколько из них Алябьев провёл за решёткой, слушая наших замечательных соловьёв. Позднее биографы напишут, что в тюрьме он особенно плодотворно работал, и написал своих замечательных «Соловьёв». К нему в тюрьму приезжали друзья из Воронежа. Он и передал им ноты нового романса. И когда Алебьева привезли в губернский суд, то на площади перед особняком его встретил оркестр, исполнявший "Соловья". Но Александра Алябьева отправил суд в Сибирь.

Когда его везли под конвоем по России, то в каждом губернском городе восхищённые оркестранты исполняли для него уже ставшей знаменитой мелодию. Так и летает уже двести лет по свету бирюченский "Соловей"...

 

На снимке: уездный тюремный замок г. Бирюч (фото 1912 года)

5.09.2014

 

 

Легенда о солнечном зайчике

В старые времена весёловский князь Юсупов купил у знаменитых венецианских стеклодувов невероятных размеров зеркало. Поле его являло плоскость, составленную семью аршинами ширины и двадцатью одним аршином длины. Толщина стекла составляла шесть дюймов. Изначально зеркало готовили в канцелярию Папы Римского. Но когда понтифик узнал цену, он открестился от зеркала.

Князь за ценой не постоял. Для перевозки стекла из Италии в воронежское имение Весёлое князь снарядил особый обоз. Он купил лошадей и нанял возчиков. Под зеркало приготовили жёсткое деревянное ложе, расположив его сразу на восемь телег, закреплённых одна за другую. Тянули упряжку шестнадцать лошадей. Этому странному и нелепому сооружению предстояло преодолеть чуть не три тысячи вёрст через горы, по мостам и топям.

А сам князь уехал налегке. В России объявили крестьянскую волю, и его присутствие требовалось во многочисленных имениях.

В марте, перед самым началом полевых работ, князь прибыл в Весёлое. Он первым делом велел скликать во двор имения своих крепостных.

Надобно запомнить, что крепостные к тому времени имели свои личные земельные наделы, но, по сути, принадлежащие помещику. Раскрепощение высвобождало крестьян из личной зависимости и закрепляло приусадебные участки за общиной. И участки эти ещё надо было выкупить. Крестьяне перестали быть имуществом помещика, но становились полностью зависимыми от сельской общины. Раньше за право владеть землёй они работали на барских угодьях. Теперь за то же самое они обязаны были долгие годы выплачивать князю денежный выкуп.

Это была лукавая отмена крепостного права.

И вот что предложил князь своим вчерашним крепостным. По приговору мiра с каждым хозяином бывшего крепостного подворья он заключил договор аренды. То есть – он освободил крестьян от выкупа за землю, но оставил её за собой и раздал мужикам же на правах аренды. То есть – князь показал кукиш общинному крестьянству. Ему удалось сохранить помещичьи земли единым клином, не подвергать его изнурением чересполосицей.

И до того на селе было как бы два крестьянских мiра – государственные хлебопашцы и владельческие, помещичьи крестьяне. Теперь же в Весёлом возникли как бы два лагеря по способу обработки земли – общинный и ещё один общинный, но на закреплённых землях.

Это сразу раскололо село. И до того община судилась и самозахватывала юсуповские земли. Теперь же, по реформе, община уже видела помещичьи угодья своими.

Село поволновалось и притихло. Но уголёк подспудно тлел, и дымком пахло в воздухе постоянно.

И князь занялся достройкой имения. А к Троицину дню того же года в имение привезли то самое зеркало из Венеции. И громадное стекло заняло всю стену новенького вестибюля княжеского дворца.

И в этом зеркале отражалась вся жизнь великосветского дома. Взросление детей, криолины дам, мерцание свеч на глянцевой крышке рояля. Ему, зеркалу, показывал язык маленький Феликс. Тот самый, что станет убивать потом сумеречного Гришку Распутина…

А потом грянула революция Пятого года… Здесь случился чуть не самый крупный крестьянский бунт в России. Его подняли общинники-чересполосовцы, дорвавшиеся, наконец, до княжеского добра.

Бунт на спад пошёл не тогда, когда в селе появились казаки. И даже не тогда, когда с карательной командой в село прибыл сам губернатор.

Бунт схлынул, когда крестьяне ворвались в княжеский дворец.

Они увидели зеркало…

Нет, неверно.

Они увидели в зеркале себя. Разъярённых, пьяных, в крови и лаптях. Они увидели зверей, грозящих уничтожить их же самих.

И зеркало было разбито на мелкие кусочки. Как в сказке Андерсена, кусочки стекла попали в глаза бунтовщикам, и кривой мир для них стал выглядеть нормальным.

Бунтовщики разбегались, унося осколки зеркала. Каждый тянул кусок на подворье, и в несколько дней по весёловским хатам засверкало солнце, отражённое во вмурованном в глиняную стену расколотом венецианском шедевре.

Собственно, бунтовщиков потом и брали по этому признаку: есть в хате осколок юсуповского зеркала – пшёл под суд!

 

Говорят, ещё и нынче в старых заколоченных хатах по округе можно найти куски венецианского зеркала.

9.09.2014

 

 

 

Легенда о левой щеке

Давным-давно, ещё во времена киевского князя Святослава, на землях наших частью жили русичи-северяне, а частью кочевало племя, именуемое в летописях половцами. Так вот эти северяне и половцы, окончательно заняли берега по Тихой Сосне и стали именоваться бродниками. И день Ярилы был у них главным праздником в году.

Ярилу Лютого они отмечали в декабре, в день зимнего солнцестояния.

Ярилу Вешнего – через полгода, в конце мая. Отмечали, как и положено у солнечного народа – весело и хмельно.

И вот однажды, в день Ярилы Вешнего, архиепископ Воронежский Тихон пришёл в Усерд с тем, чтобы положить конец народным вакханалиям. Святитель шёл со спутниками – учениками и малой канцелярией. Канцелярия ехала на воловьей упряжке. Книги, писчая бумага, святые дары хранил отрок Истома, сухой ногами. Изредка, испросив разрешения владыки, на воз пристраивался утомлённый пеший ходок. Сам же Тихон лишь изредка касался края возка, чтобы остановиться и перевести дух.

Стоял обычный для наших мест знойный конец мая. Город-крепость ждал владыку и встретил его колокольным звоном. Сам городничий вышел на выгон, держал в руках хлеб и соль.

Но утомлённый владыка отсюда, от дубовых ворот крепости, окинул взглядом речной окаём с гульбищем и укорил городничего и протоирея за потакания языческим обычаям. Те ответили, что тут есть барчук-заводила. И что на того барчука управы нет. Крикнул городничий и поманил молодого человека в европейском костюме.

Тот подошёл вальяжно, покручивая белую тросточку, весь в батисте и кружевах… Смело став напротив Тихона, дерзко глянул ему в глаза:

– Да веруешь ли ты во Христа? – мягко спросил Тихон.

– Глупости это и ложь, – ответствовал недоросль.

– В чём же ложь? - так же участливо спросил владыка.

– Да во всём! Вот я вдарю тебя в одну щеку. Небось – прикажешь всыпать мне батогов?

– А ты спробуй, – Тихон всё так же не повышал голоса.

И тогда недоросль перекинул трость из правой руки в левую, а правой, со всего размаха, ударил архиепископа по щеке.

Замерли люди у крепости, обомлели горожане поодаль, затих город Усерд. Остновилось солнце за тучкой, и Ярилин истукан на берегу покрылся тенью.

Бешенными от собственной смелости и внезапного веселья глазами отрок глядел на оскорблённого владыку. Он был готов на батоги, на проклятья, да хоть на каторгу.

К нему пришла слава!

Но Тихон, секунду покачавшись от удара, медленно опустился на колени. Он обхватил руками батистовые панталоны недоросля и столь же тихо и проникновенно проговорил:

– Ударь меня в другую щеку, если сможешь. И прости недостойного раба Божьего Тихона за то, что огорчил тебя, отрок. Спасибо тебе, Иисусе Христе, что смирил мою гордыню и послал достойное испытание.

Тихон стоял на коленях до тех пор, пока напротив не опустился сам недоросль. Юноша плакал, и скоро рядом заплакал суровый городничий. Потом вытер щёку иерей, и скоро на колени опустились все – и горожане поодаль тоже.

Город Ярилы стоял перед христианином Тихоном в слезах . Такого здесь не было никогда. Ни при иудейском царе Иосифе, ни при киевском князе Святославе, ни при самом Иоанне Грозном.

А когда внезапно, с крепостного Христорождественского собора упал первый церковный звук, люди встали. Со вторым они начали расходиться.

Колокол возвращал в залитый солнцем город тех же, но словно других, жителей. И напрасно Ярила ждал себе плясок и медов. Люди к нему не вернулись никогда.

9.09.2014

 

 

 

Легенда о самозванце

Удивительная эта история началась во время Елизаветы Петровны. Как-то на упражнения в Манеж заехала сотня казаков, где один был очень похож на наследника престола Петра Фёдоровича. За это сходство наследник подарил казаку свой образок. Звали казака Пётр Чернышёв. И отбыл с государевым образком на груди казак Чернышёв в действующую армию. Два года не выходил он из боёв, и наградой казакам за ратный подвиг стало падение Берлина. Война кончилась, и признался казак своему командиру Голованёву:

– Некуда мне податься, Ваше благородие. Тайную надежду лелею – помнит меня ещё наследник Пётр Фёдорович, поможет обосноваться в столице...

...И впрямь, через некоторое время выслуживших срок казаков отправляли на родину. В приказ попал и вахмистр Чернышёв из-за недавнего ранения. Но, помня о заслуженном рубаке, генерал разрешил Чернышёву отправляться не в родительский дом на Дон, а в северную столицу.

Ехал Чернышёв в Санкт-Петербург вместе с почтовой командой. Но на границе Российской империи налетели на обоз лихие люди – по адресу притащился уже разбитый и разграбленный караван. Но при обозе не было вахмистра Чернышёва. Он попросту исчез.

А дальше случилось вот что.

Метель загнала под крышу постоялого двора на окраине слободы Никитовки около дюжины путников. Разговор, несмотря на полуночь, шёл бойкий: Говорили о том, что дворяне убили наследника престола Петра Фёдоровича за то, что наследник дал крестьянам волю. В полутьме комнаты мало кто заметил лежащего на широкой печи, завёрнутого в медвежью шубу человека. Хозяин постоялого двора уже не раз прикладывал палец к губам, призывая проезжих поостеречься в опасных разговорах. Он явно боялся этого человека, ещё три дня назад появившегося на постоялом дворе из почтового возка. Был человек в шубе явно болен, утробно кашлял, и оплатил пребывание тут надолго вперёд, до выздоровления.

И пока внизу обсуждали новость с воцарением императрицы Екатерины, человек на печи вслушивался в слова мужиков. И когда разговоры в избе вроде бы поутихли, Пётр, покашливая, слез с печи.

Изумлённые полуночники с удивлением глядели на тщедушную фигурку человека под медвежьей полостью, который низко, до земли поклонился всем и протянул на ладони к огоньку овальный образок, некогда подаренный ему наследником в Манеже:

– Вот парсуна-то моя, люди добрые... Изгнала меня, государя вашего Петра Фёдоровича, неверная супруга Катерина. Я – император Пётр Фёдорович, живой и невредимый!

Медленно, словно подневольные, на колени опустились все присутствующие. Широким, вольным жестом Пётр Чернышёв перекрестил горницу и мягко сказал, что милует всех своей монаршей волей. И добавил, что коли кто захочет постоять за православного царя, тех принимает он под свою высокую руку. И велел проезжим передать по всем почтовым станциям, по всем трактирам и слободам, по всем городам, что государь Пётр Фёдорович собирается идти на Петербург добывать своего святого престола.

А утром пришла беда.

Хозяин постоялого двора, который и успел сообщить в Бирюч за ночь, дождался приезда полиции. Те повязали самозванца, но бывший с ними поп Иваницкий неожиданно застыл столбом. Он признал в самозванце Петра Фёдоровича, ибо часто видел наследника в Петербурге. Об этом и заявил полицмейстеру. А когда Чернышёв предъявил образок с ликом наследника престола, то и полицмейстер опустился на колени.

А уже спустя два часа Петра Чернышёва, укутанного в меха и усаженного в лёгкие санки, полицейский верхом сопровождал в Бирюч. Вперёд чиновник отправил гонцов, и когда самозванец проезжал по селам, там уже вдоль дороги стояли люди и румяные девицы держали на расписных рушниках караваи с солонками. Лжеимператор выскакивал из санок, целовал хлеб, потом девок, а потом вещал мужикам и бабам:

– Злокозненная моя супруга, едва заступив на мой царский престол, тут же издала противный Господу указ о праве помещиков отдавать своих людей в каторжные работы. Нужна вам такая царица? А ежели не нужна, то становитесь под мою высокую руку!

И гудели толпы в церквах и на улицах. Словно искры громадного пожара разлеталась по округе весть: в уезде объявился сам государь Пётр Фёдорович! Уже к вечеру того же дня потянулись в Бирюч мужики из Селиваново и Рождествено, Ливенки, Синих Липягов, Хлевищ и Палатовки. Полыхали костры, кудахтали прихваченные чужими руками куры, визжали поросята. Народ требовал царя! И Пётр в который раз выходил на крыльцо конторы комиссарства и вещал:

– А ещё мы подписали указ о вольности крестьянской, но преступная наша супруга спрятала его и выдала свой, о вашем ещё большем закабалении. Идите под нашу руку, и получите настоящую волю и землю.

Как водится, при «государе императоре» тут же объявились и новые «президенты коллегий». Толпа медленно, но верно обретала организованную структуру. В воздухе уже носился дух бунта...

Но уже тайно эстафет о столь неприятном конфузе ушёл главнокомандующему города Харькова с тем, чтобы немедленно организовать отпор самозванцу.

А бунт разрастался. Около трёх сотен мужиков с дрекольем, вилами да топорами шествовали по обе стороны реки Валуй, оставляя позади себя на вытоптанном снегу обрывки лохмотьев, тряпья да клоки сена. Они шли давать волю всей крестьянской России. «Император» ехал впереди, в возке.

Впереди была Никитовка с громадным поместьем князей Трубецких.

Брать сразу укреплённое имение боязно. Лагерем стали на окраине Самарино. Начался грабёж. К ночи заполыхала княжеская псарня, в которой заживо сгорели породистые щенячьи выводки, занялись конюшни, откуда наспех порасхватали скаковых и тягловых лошадей. Зарево от Никитовских пожаров скоро озарило лагерь самозванца, заполыхало и в Самарино. Пьяная и возбуждённая толпа всю ночь так и провела в поле, ликуя от собственной смелости и набираясь решимости громить и дальше. К обеду следующего дня «государь» перенёс ставку в Никитовку и здесь начал принимать у сподвижников присягу. Впрочем, тех, кто отказывался признать его царём, Пётр не неволил и отпускал на все четыре стороны.

Но кровь и вино окончательно опьянили бунтовщиков. Никто не заметил, как, покачивая пиками, харьковские казаки незаметно и не спеша окружили Никитовку. Усатые всадники с лампасами даже не обнажали шашек: нагайками, как тараканов, разгоняли повстанцев, вязали их и снопами укладывали на морозной улице. Не один из них нашёл тут конец. Но когда командир полка, добрался до "государя императора", то просто рассмеялся, узнав в нём вахмистра Чернышёва из своей боевой сотни, бравшей Берлин.

Понятно, потом устроили расправу. Мужиков жестоко посекли. Петра Чернышёва и попа Иваницкого военный суд приговорил к пожизненной каторге.

Но...

Гулял от избы к избе, из рук в руки «царский» указ о крестьянской вольности. Поговаривали в округе, что мужицкий император обязательно вернётся. Ждали своего царя.

И он скоро пришёл.

Звали его Емельян Иванович Пугачёв.

10.09.2014

 

 

 

Легенда о царской дубинке

Когда Пётр Первый прибыл на Воронежские верфи, то первым делом поднял над Адмиралтейством новый стяг.

– Отныне, – гремел Пётр солдатам и работным, окружившим дощатое возвышение, – быть в государстве Российском новому флагу, бело-сине-красному! Поднять его по всем городам и весям и чтить, как святыню. И да будет так отныне и до веку!

Дивились работные тому новшеству. А тут – новая напасть: как только прошёлся государь по верфям, то велел на выгоне, на виду у всех, мастерить передвижные виселицы на тяжёлых дубовых колёсах. И лишь сколотили плотники грубые глаголи, как закачались в петлях лапотные тела нерадивых мастеровых. И сразу яростнее и дробнее застучали на верфях топоры, свиньями завизжали пилы, заухали утробно дубовые бабы-трамбовки, и над всем этим людским хлопотливым муравейником тяжело шевелился новый Российский флаг: бело-красный окоем с небесно-синей полосой посередине.

Был тут работный из Бирюч-Погоста Памфил Стукалов, десятник среди своих земляков. Работали они с тяжкими дубовыми бабами-трамбовками, вгоняли сваи в упругую луговину. Кормили их квасом да хлебом, от того бирючане скоро сдали телом, к вечеру без пьянки шатались и падали на ночь в своём шалаше снопами, чтобы утром с первым колоколом вновь взяться за отшлифованные шершавыми ладонями поручни баб. И лишь у кого начинали подкашиваться ноги, десятник Памфил тут указывал глазами на виселицы: гляди, мол, земляк, чем у нашего царя нерадивость оборачивается.

Верфи вырастали на глазах. Тут до сотни судов строились одновременно. Бирючане заклыдывали многопушечный корабль "Предестинация". Однажды поднял глаза Памфил от деревянной бабы и обомлел: размахивая дубиной, впереди едва поспевавшей за ним расфуфыренной свиты, широко в сторону бирюченских мужиков вышагивал сам царь. Памфил раньше близко не видел Петра, но тут сердце ёкнуло: он!

И лишь Пётр поравнялся с работными, Памфил, а вслед за ним и все мужики со свайного участка, опустились на колени.

Но царь со всего размаху ударил десятника по спине, чтоб не отвлекались от дела. Тот упал без чувств. Но скоро отлежался и даже не обиделся на царя. России и впрямь флот позарез нужен, уж до поклонов ли тут? Эвон, говорят, крымский хан с султаном как балуют!

И припомнилась Памфилу его Бирючья балка под городом Верхососенском, где стояла теперь его белая мазанка и ждала дома одинокая мать. Уж как полгода забрали на верфи мужиков, так никого и на денёк домой не отпустили. А там теперь на всю сотню дворов и остались лишь бабы да детишки малые. Грамоту Памфил знал, ещё мальцом обучил его счёту и письму бродячий старец-раскольник, что прибился к их избе по немощи. Старец давно почил, а вот науки его в голове у Памфила остались. И сейчас, монотонно стуча тяжёлой бабой, начал десятник обдумывать некое новшество, что облегчило бы труд мастеровым. И по мере работы он уже имел в голове подобие некоего чертежа, каковой и решил он вечером перенести на бумагу.

А через малое время денщик Меншиков донёс царю, что есть у него рисунок хитрой машины, на манер англицкой.

Царь лист принял, велел по нему готовить снаряд. А у Меншикова спросил имя изобретателя. И когда тот доложил, что выдумщик сего – десятник из мастеровых, царь метнулся из шатра и в минуту оказался рядом с мастеровыми. Тут с размаху, страшно и сильно, он опять оглушил Памфила своей могучей дубинкой. Так царь карал вольнодумство, ибо запретил по всей России подлым людям иметь бумагу и чернила! И стражники уволокли Памфила в гауптвахту.

Пётр же поуспокоился и распорядился устроить для пробы деревянную машину по чертежу десятника.

А в гауптвахте сидели разного звания люди. И скоро сюда со словом утешения пришёл Воронежский архиепископ Митрофаний. А как узнал преосвященный, что Памфил знает грамоте, так и взял его в свою канцелярию.

К тому времени как раз собирался Митрофаний в поездку по губернии. С заездом в Бирюч. И радости Памфила не было границ. И уже наутро правил Памфил шестёркой архиерейских лошадей, выезжая за пределы верфи. Долго ездили, И вот он – Бирючий Погост. Белые мазаные хаты уютно примостились вдоль широкой и полноводной Тихой Сосны. Вековые вербы создавали над ними целый зелёный шатёр, и не чувствовалось тут удушливой летней жары.

Посадский голова – малоросс с длинным чубом-оселедцем на бритой голове, самолично преподнёс Митрофанию хлеб-соль. Потом с дороги отвёл в опочивальню, а наутро показал селение.

Стояла по речке Бирючке мыловарня, чадили древесным углём целых четыре кузницы, а в полотняной мастерской самого посадского головы местные бабы ткали холсты и делали полотно для царского флота. Преосвященный остался доволен – полотно было добротным, крепким. Тут же четверо мастеровых вили пеньковые канаты и во всех действиях бирючан заметил владыко весёлый настрой и доброе умение. А ещё заслушивался он песнями, что пели тут все от мала до велика.

Уже садясь в крытый свой возок на обратную дорогу, Митрофаний пообещал голове похлопотать перед Государём за его Бирюч.

Но сам владыко основательно занемог уже за Усердом. Памфил гнал лошадей, стараясь не растрясти больного. К утру следующего дня были на верфях. И здесь, ещё до встречи с царём, архиепископ скончался. Пётр пришёл в походный домик архиерея, сам закрыл ему глаза. Вечером Памфил чистил коней для печального обряда погребения. Он видел, что к конюшне подходит царь с дубинкой. Припомнив свой горький опыт, решил не отрываться от дела. Но царь в третий раз попотчевал Памфила своей дубинкой. За то, что перед царём не ломал шапки.

Всю ночь промаялся спиной Памфил. А утром уже прислуживал съезжавшимся на похороны архиереям. Он на поминках помогал местоблюстителю Стефану, и слышал и видел, как в ответ на просьбу архиереев дать России нового Патриарха, Пётр Алексеевич кинул на середину стола свой страшный нож:

– Вот вам булатный патриарх, архиереи, и отныне я сам единолично стану править церковью!

А Памфил так и не оправился от царской дубинки. Справив урок на верфях, вместе с бирючанами вернулся домой. Слепил плетёную избушку и поступил на службу в кладбищенские сторожа. Ходил он набычившись из-за изуродованной шеи, за что и прозвали его Быком. И очень любил рассказывать о щедрой царской милости...

12.09.2014

 

 

 

Легенда о красках

За неделю до начала занятий в народное училище села Верхососенск прибыл окрылённый новый учитель Хотелось ему поскорее приступить к делу. Но Верхососенск встретил его незаконченным остовом поднимающегося собора и коробкой недостроенной школы. Артельные каменщики заканчивали кладку предкупольных башен, кровельщики гремели железом на крыше колокольни, под навесом золотом горели громадные кресты, готовые к подъёму наверх. В здании школы пахло свежими стружками.

Как-то на стройке учителя встретил благочинный отец Фома. Невысокий высохший старичок долго беседовал с учителем на богословские и светские темы, пристально рассматривал молодого человека. Потом, как о чём-то обыденном, попросил учителя съездить в Острогожск к известному всему миру художнику Крамскому.

...Через неделю в Острогожске мальчишки подвели учителя к добротному особняку с высоким зелёным забором, сами подёргали гладкую деревянную ручку звонка. И когда калитка отворилась, шумной гурьбой ввалились во двор. Смутившегося учителя провели в роскошный сад, где в плетёном кресле отдыхал смуглобородый мужчина с толстой книжкой в руке. Он указал на другое плетёное кресло: «Чем могу?».

Учитель назвал себя и передал письмо благочинного отца Фомы. Там содержалась просьба к художнику помочь с росписью собора.

Крамской согласился и показал учителю наброски к картине "Христос в пустыне", что как раз готовился писать. Спросил – могут ли эти наброски стать основой для росписи храма?

Учитель не мог скрыть восхищения. Всё, что он видел на мелованных листах плотной белой бумаги, дышало мощью и одухотворённостью. Лицо Иисуса, выполненное в нескольких вариантах, несло в себе глубочайшее душевное удовлетворение, спокойную небесную истину, непостижимую тайну бытия… В пример для росписи Крамской передал благочинному несколько больших разрисованных листов. И обещал сам с оказией приехать в Верхососенск, чтобы составить представление о храме и широте задачи.

...В Бирюче отец Фома прицокивал языком от удовольствия: эскизы ему пришлись по душе.

И вот знаменитый живописец приехал. Лёгкий морозец посеребрил пожухлую траву, когда двуконная рессорная бричка остановилась у волостного правления в Верхососне. У крыльца девки поднесли дорогому гостю хлеб и соль. Иван Николаевич поклонился всем встречавшим его, просил провести в собор. Долго стоял посередине храма, ничего не записывал, ни о чём не спрашивал. Несколько раз хлопнул в ладоши, послушал звук и сказал, чтобы ждали иконописцев.

Расписывали собор семеро иноков из Оптиной пустыни. Споро шла у них работа, которую они прерывали лишь затем, чтобы свериться с набросками Крамского. Ровно год трудились изографы, точными мазками накладывая на стены сурик и киноварь, отделывали письмена восхитительной глазурью. А когда освещали школу и храм, люди не могли скрыть слёз, глядя на прекрасные картины православных мастеров, вдохновлённых гением Крамского.

 

На снимке: красные развалины Троицкого собора в Верхососне

15.09.2014

 

 

 

Легенда о Николае Угоднике

Молоденький солдат лежал и крестился. Снаряды рвались на снежном поле, понимая высоко вверх комья мёрзлой земли. Рядом с солдатом мучился младший лейтенант с перебитой рукой. Он постанывал, но с иронией говорил солдату, что тут не поможет ни Богородица, ни сам Господь. А надо на математику полагаться: снаряд дважды в одну воронку не падает. Так что лежим и не дёргаемся, – это уже офицер обратился ко всем, спрятавшимся в воронке.

Воронка большая, солдат насчитал восьмерых. Почти все ранены. Стонут, сквозь зубы. Солдат не обижался, хотя с детства привык к чистой, правильной речи. Воспитанный в семье сельского священника, он был верующим и, как всякий верующий, прощал теперь солдатам их поведение. Да и сам он зуб на зуб не попадал. И по спине его вместе с кровью струился настоящий липкий страх. И он мелко крестился всякий раз, когда на заснеженное поле падала очередная мина.

Он видел, что из других воронок время от времени выскакивают солдаты, уцелевшие в той атаке. Но всякого нетерпеливого безжалостно срезали пулемёты.

Так и лежали дотемна. В темноте кто-то попытался выскочить, но тут же и скатился обратно, мёртвый.

Лежали ещё день. За это время двое умерли.

К вечеру немецкие пулемёты замолчали.

Товарищ с рваным ухом предложил оставить воронку. Но офицер запретил.

А наш солдат уже бредил. И тогда видел себя в своей Новослободской церкви в хоре мальчиков, и отец с кадилом на цепочках ходит вокруг аналоя. Вроде венчают кого-то, хотя молодых не видно. Но, к ужасу, слышит мальчик в хоре, что служба идёт заупокойная...

Когда очнулся – кругом спали. Их не будили уже бухавшие орудия и разрывы. Сияла луна, садился основательный мороз. Перед этим прошёл густой снег и равнина отсвечивала нетронутой белизной. Где-то у дальней воронки появился заяц. Он присел, встретившись глазами с солдатом, и вдруг стрельнул к рощице, оставив за собой тоненькую цепочку следа. И тут же солдат отчётливо услышал хруст снега. Резко обернулся.

Полем, между воронками, шёл человек. Невысокий, сутулый, в брезентовой бурке с капюшоном. В таких бурках раньше ходили полевые объездчики. Он подошёл прямо к воронке. Склонился над Александром:

– Разбуди товарищей и переведи их в другую воронку, пока затишье.

Голос мягкий, негромкий. Белая небольшая бородка, глаза голубые лучистые-лучистые.

– Ты кто? – опешил Александр.

Человек приложил к губам палец.

И медленно пошёл дальше, не оставляя на пушистой равнине следов.

«Николай Угодник!» – ахнул про себя солдат и тут же принялся тормошить друзей. Те трудно выходили из забытья, а офицер уходить запретил.

Ухнуло совсем рядом, качнулась земля. И тогда солдат и его товарищ с оборванным ухом нарушили приказ. Отползали медленно, сберегая силы. Один раз снаряд упал так близко, что горячие осколки и комья глины на излёте густо застучали по спинам солдат.

Упали в старую припорошенную снегом воронку.

...Били орудия. Сияла луна. Мороз стоял такой, что ноги и руки перестали ощущать холод.

Их выручили на рассвете четвёртого дня. Пехотинцы в три волны прокатились по полю, тысячами каблуков взбили снег. Пожилой санитар с прожжённым усом вливал спирт в рот солдатам. Они пришли в себя. Когда его с товарищем тянули мимо их старой знакомой воронки, он увидел, что от прямого попадания там погибли все. Взрыв разметал тела, и обугленный лейтенант лежал нелепо, далеко откинув руку с часами. Часы шли, мерно подёргивая красной секундной стрелкой.

 

* * *

А наш солдат выжил и стал служить в церкви. Редкого сельского священника на Руси сам Патриарх награждает митрой. А вот отец Александр Перекрёстов на все праздничные богослужения в свой храм выходил, увенчанный ею. Конечно, митра – это признание заслуг святого отца перед церковью. Но и сами прихожане души в своём иерее не чаяли. Людям и Богу служить он считал для себя честью и святой обязанностью. Было ли, нет ли видение на поле боя определяющим в жизни отца Александра – он нынче не скажет и сам. Мы же за него ответим: в том давнишнем случае Угодник Николай постарался больше для нас, православных, чем для отца Александра. Ибо были годы его пастырского служения настоящим испытанием, подчас более трудным, чем ратное. В годы гонений отстоял храм, не позволил его закрыть.

 

* * *

Господь упокоил душу отца Александра несколько лет назад. Он погребён рядом с храмом, в котором служил.

17.09.2014

 

 

 

Легенда о драконе

Время тогда было такое – Россия ещё не оправилась от церковного раскола В ином городе приходской иерей поёт славу Богу по никоновскому образцу – в другом местный поп расшибает лоб с двоеперстным крещением. Военные команды рыщут по городам и весям – сурово секут раскольников – да кто ж на Руси кнута боится?

В Разбойном Приказе сидел царёв посол, самовольно оставивший чужую столицу, и писал "Покаянную Скаску":

«Како шли мы посольством от государя Алексея Михайловича к богдыхану в Канбалык, тако в землях Башкирцев вселился бес в нашего попа Касьяна. Сподвигся Касьян в никонианскую ересь и хотел к присяге по новому образцу принудить меня, посла твоего Федьку, и людишек моих.

Ну – мы Касьяна и выгнали взашей.

А быть попом велели дьяку-чернецу Ларивону. Этот Ларивон в Писании ушлый и волосьми длинён, как всякий духовный. Потом в Кяхте у тамошнего епископа рукоположили Ларивона по древлему уставу, да с тем и пришли к воротам Канбалыка.

И закрыли всё посольство под стражу в таможенной избе до особой воли богдыхана. Хотя ходить не лишали, а позволяли бродить окрест.

Мовы мы их китайской не разумели, но вот скоро Ларивон привёл монгольца и монголец тот на все языки горазд. Но китайского нам не раскрыл в испуге перед бамбуковыми палками.

И тот монголец просил моего позволения для Ларивона сходить с ним в монастырь-дацан познания тибецкой веры ради. Я отказал, но Ларивон уверил в своей твёрдости православной и пользе для посольства от его хождения в монастырь затем, чтобы уличить лжеверие их.

Я отпустил, а через две недели Ларивон вернулся. При посольском стряпчем и монгольце я учинил Ларивону спрос под присягой.

И вот что он поведал.

У них-де, тибецев, многое устроение по християнскому духу. И храмы золочены, и молитвы долги, курение кадильное. Шесть дней постигал я их устав монастырский, а на седьмой призвал меня перед собой настоятель – лама по ихнему. Жёлтыми ризами повит, спросил он меня, Ларивона:

– Нашёл ли различия в наших верах, пришелец?

Ответствовал я, что почти нет. Что любовь и добро одинако обитают в наших монастырях и сердцах и делить нам нечего, а токмо едино укрепляться в Боге.

И долго лама спрашивал жизнь наших монастырей и мира православного. Потом сказал:

– И впрямь, веры похожи. Но вот скажи мне, пришелец, – а какие единоборства укрепляют православных монахов?

И я растерялся было. За неделю видел упражнений их с длинными палками и ножами. Но почитал за глупую забаву. Но лама назвал единоборства сутью тибецкой молитвы. И я не нашёлся, ответствовав с поклоном:

– Нет в наших монастырях единоборств, владыка.

Но лама не поверил, перебрав чётки:

– Не бывает так, монах! – сурово на меня надвинулся и поднял руки. – Думай!

И тогда я взял на себя грех. Я сказал:

– Есть у нас одно единоборство. Если тебя ударили в левую щёку – подставь правую.

И долго молчал лама и монахи. Потом лама спросил смиренно:

– А дальше?

– А дальше – победа, – осмелел я.

Лама больше ещё потух и спросил ещё тише:

– Всегда?..

– Всегда! – уже твёрдо сказал я, почуяв присутствие Господне.

Лама руки уронил и опять надолго замолчал. Потом ласково глянул на меня и признался:

– Ваша вера сильнее. Всякие единоборства тут бессильны.

С тем лама и отпустил меня.

И монголец подтвердил Ларивоновы слова, а я хотел занести их в свои записки. Но через час наше посольство без почтения к твоей царской особе выставили из таможенной избы, нас втолкнули в наши же дорожные дрожки и под строгой охраной выпроводили до Кяхты.

А уже на Москве Ларивона заключили в кандалы за самосвятство. А меня закрыли в Разбойном Приказе до твоей, государь, воли. А поелику ты молчишь уже долгий срок, то бью тебе челом отпустить меня, слугу твоего Федьку Байкова, в именьишко моё городок Полатов на Валуе с милостью твоей или немилостью".

19.09.2014

 

 

 

Легенда о крыльях

Во вторник утром Бирюч всколыхнула новость : умер отставной генерал, многих орденов кавалер и отец большого семейства Шидловский. Городская Управа занялась отправкой телеграмм сослуживцам и родне покойного. Но уже через час телеграф принёс в город известие, поставившее в тупик начальство и обывателей. Сын генерала, большой столичный начальник Михаил Владимирович сообщал, что прилетит на похороны отца в четверг.

На первый взгляд – ничего необычного. Как и положено по православному обряду, покойника хоронят через три дня, и сын вполне успевает. Благо – железная дорога рядом, в десяти верстах станция. Но смущало в телеграмме слово "прилетаю".

Стоял погожий октябрь 1913 года. Конечно, и в Бирюч приходили журналы с картинками аэропланов. Но здесь считали полёты делом далёким, даже несбыточным.

А тут – "прилетаю". И тогда вспомнили в городе, что сын старого Шидловского директорствует на большом заводе, выпускающем то ли автомобили, то ли паровозы. Пригласили в Управу гимнастического товарища столичной штучки, учителя Тита Иовича Какичёва, с кем единственным в городе переписывался отправитель телеграммы. Учитель подтвердил. "Да, и автомобили, и аэропланы".

Стало быть, решили в городе, – сделал младший Шидловский себе крылья – и прилетит на похороны отца.

А ближе к вечеру, на двух грузовых автомобилях, в облаке сизого дыма, из Воронежа прибыла команда непонятных людей, тут же принявшихся вымерять и помечать колышками участок на выгоне у Бирюч-погоста. Шофёр, в круглых очках-консервах, вылез из открытой кабинки и объяснил любопытствующим, что привёз военных для устройства посадочной полосы.

С каждым часом становилось всё интереснее. Смерть генерала, телеграмма, автомобили. Уж если тут только начало событий, то что будет при появлении аэроплана?

Боялись одного – погода испортится. Весь следующий день прошёл в городе в хлопотах по приёму приезжающих, Уже из Москвы приехал брат покойного, при Владимирской ленте, с семьёй. Целым выводком из слободы Шидловки явились в деревянных рыдванах двоюродно-троюродные племянники-внуки, тоже с семьями. Из Воронежа – целое представительство с викарным архиереем Ксенофонтом.

В другой раз уже это придало бы похоронам особый чин. Но теперь ждали большего.

Около полудня в четверг, в длинном открытом авто, при водителе в очках и огромных, по локоть кителя, крагах, прибыл вице-губернатор. Вопреки ожиданиям, сановник не отправился к дому усопшего, а остановился на Бирюч-погосте. Теперь уже сомневающиеся в прилёте аэроплана согласились, что прилетит. Иначе бы такую важную персону на пустырь никакими коврижками не заманить.

Опасения развеялись, когда из слободы Успенка прибыл конный эскадрон. Спешившись, солдаты стали цепью по краям огороженного воронежскими топографами поля.

Скоро весь город, исключая только покойного, пожалуй, был на выгоне.

И вот в небе зазвенело, потянуло далёким ровным гулом, а потом все увидели над селом Садки, с поветренной стороны чёрную точку. Точка становилась пятном, рос, наливался соком звук. Аэроплан, заложив громадную петлю над Покровкой, Верхососной, Коробовым яром, медленно заходил на посадку.

Скоро он стал виден весь. Длинная двукрылая – одно над другим – машина с четырьмя ослепительными дисками вертящихся винтов двигалась очень медленно. Солнце играло в кругах пропеллеров, и в крайнем правом виднелся тёмный круг, словно часть винта отсутствовала.

Самолёт повисел, покачиваясь, у самой земли, и скоро побежал дутыми колёсами вдоль белой полотняной полосы, заранее растянутой военными. Теперь солнце смеялось на спицах колёс небесной машины.

Когда самолёт остановился и успокоили его винты, люди прочли на длинном его теле крупную красно-чёрную надпись "Грандъ".

Ну вот. А дальше всё пошло привычным порядком. Вышел из кабины аэроплана дородный мужчина, с белой раздвоенной бородой, в кожаном шлеме. По толпе прошумело: "Сам!". За самим появился высокий человек, в таком же костюме. "Сам" оглядел толпу и сказал высокому человеку:

– Ну вот, Игорь Иванович, и мой родной Бирюч. Будьте же здесь, как дома, как и я бываю у Вас, в Киеве.

Грянул оркестр "Боже, царя храни", и скоро выгон почти опустел. Только мальчишки суетились поодаль, отпугиваемые солдатами. Да учитель Тит Ионыч издали пытался объяснить им устройство аэроплана. Скоро техник, прилетевший в экипаже, призывно махнул рукой. И вся белобрысая ватага с учителем забралась на самолёт, разбежалась по крыльям. Учитель остановился у крайнего винта, слегка покоробленного. Техник сказал, что мотор этот барахлил от самого Брянска, и уж хотели его заглушить. А у Строго Оскола в винт ударился орёл. И словно передал самолёту свою силу – мотор выровнялся, только винт слегка зазвенел.

А в городе шли похороны. Оттуда доносились рыдания оркестра. Погода начала хмуриться, сухие листья от рощи вихрились у аэроплана. Учитель увидел с крыла подводу с четырьмя бочками. Техник опустил туда хобот ручного насоса и начал перекачивать бензин в баки. С хохотом, толкаясь, дети по очереди стали помогать технику.

А через пару часов город опять был на лётном поле. Бирюч провожал своего именитого сына. Скоро Михаил Владимирович стоял у лесенки трапа, и по очереди расцеловывал всех, кто тыкался лицом в его белую бороду. Вице-губернатор, архиерей, председатель Управы, братья, племянники, внуки...

Учитель так и не рискнул подойти к гимназическому товарищу. Только этой же ночью он занёс событие в дневник, который сохранился до наших дней. А тогда, вздрогнув по очереди всеми четырьмя моторами, "Грандъ" с разбегу поднялся над выгоном. Через правое крыло аэроплан уходил к северу. А люди внизу стояли, задрав головы, ещё и тогда, когда в небе исчезла тёмная точка и затих, растаял, развеялся на холодном ветру его звук...

9.10.2014

 

 

 

Легенда о дружбе

В офицерском лагере для русских военнопленных под Гросенхайном случился тихий переполох. От барака к бараку пополз слух, что Кайзер разрешил продавать пленных родственникам из России за хорошую цену. А скоро комендант лагеря вызвал к себе заключённого капитана Георгия Шидловского. И сообщил, что "гуманное германское командование направило его родственникам – известнейшим землевладельцам России – предложение заплатить за него, капитана, 10 тысяч имперских марок. И что уже откликнулся русский генерал-майор. Поэтому скоро капитан возвратится в Россию. Ещё комендант добавил, что щедрому русскому генералу направлен список всех содержащихся в лагере офицеров. На предмет того, что список распространят среди родственников военнопленных".

Капитан вернулся в барак и обнадёжил товарищей. Полуголодные, обношенные, они уже потеряли надежду на свободу. Некоторые раньше пытались бежать, но скоро были водворены обратно. Офицеров не били, дозволялась переписка и получение посылок, но каждый чувствовал себя тут вроде предателя. У людей горели сердца от того, что они не могут сражаться за Родину.

Вечером, когда сыграли отбой, с верхних нар книзу, к капитану Шидловскому, свесилась голоса вольноопределяющегося из запасных.

– А я ведь знал Вашего дядю-генерала, – заговорил вольноопределяющийся. – Мы с ним учились в одной гимназии, в одном классе. Я у него ещё математику списывал. Он тогда уже был голова, готовился к большому полёту. Потом, знаете ли, Ваш дядя – в столицу, а я, после учительской семинарии, остался в своём Бирюче. Мы ещё долго переписывались. Весь город считал нас друзьями. А перед самой войной, знаете ли, Ваш дядя прилетал в город на аэроплане. Аэроплан в диковину был, память городу на сто лет вперёд осталась. Так представляете – бывший одноклассник меня даже не вспомнил! Когда он улетал – прощался с земляками, – прижимал их к белой бороде. Я в трёх шагах стоял. Не решился. А он и не вспомнил!

Вольноопределяющийся убрал голову, откинулся на спину. И уже оттуда, с верхнего яруса, глухо продолжил:

– А я и не в претензии. Генерал – государственный человек. У него минуты расписаны. А тут – беда, похороны отца. Когда уж о друзьях вспомнить? Вы спите, капитан?.. Ну-ну. Даст Бог, через два-три дня будете спать на белых простынях. Счастливец!

Утром, после побудки, велели выстроиться на плацу всем, и больным тоже. Пленные стояли, поддерживая друг друга.

Комендант прохаживался вдоль строя, а потом заговорил. Оберст был чистокровный шваб, но все русские офицеры хорошо понимали его немецкую речь:

– Согласно разнарядке Генерального штаба, через международный комитет Красного Креста русскому правительству было предложено выкупать военнопленных, вас – то есть. Для начала разрешено предоставить свободу одному пленному офицеру, кого русские выберут по списку. Нам известно, что список представлен был генерал-майору Шидловскому, представителю богатейшей фамилии России.

Комендант вставил в глаз монокль, и принял у подошедшего адъютанта белый лист из папки. Пленные подтянулись и с завистью стали глядеть на капитана Шидловского. Капитан словно подрос, ему удалось с вечера хорошо выбриться, и он выглядел теперь именинником.

Комендант посмотрел в лист:

– Кто у нас этот счастливец, кого выкупает генерал?.. – комендант неожиданно запнулся, потом оглядел строй, словно видел пленных впервые, и прочёл, прокашлявшись:

– Приказ по лагерю ЮЗ 6360, от 12 октября 1916 года, город Гросхайн. Согласно представленному Германским Комитетом Красного Креста протоколу о выкупе военнопленных, по оплате и ходатайству Тайного советника Российской империи Михаила Владимировича Шидловского, сим отпускается на свободу с предоставлением подъёмных денег и оплатой проезда до станции Гельсинфорс...

Комендант опять замялся, а строй натянулся, как струна. Сердце у капитана ликовало и рвалось из груди.

– …отпускается на свободу вольноопределяющийся Какичёв Фома Иович. Вольно, разойтись!

Струна лопнула, сердце капитана превратилось в камень. Уже ушёл комендант, конвойные увели собак из оцепления, а строй всё стоял.

Никто ничего не понимал. А правду знали только двое. Да ещё Господь Бог.

10.10.2014

 

 

 

Легенда о пистолях

Ехал летней порой барин в бричке по учёной надобности. Царь только что крестьян освободил, и теперь много их, недовольных бродило вдоль дорог с топорами за пазухой. Зорко метал кучер взгляд по сторонам, но в лесной лощине у села Куприянова проворонил-таки варнака: вырос как из-под земли сивобородый разбойник и схватил коня под узцы.

– Приехали, барин, распрягай свою худобу!

Митрофан Алексеевич потянул к себе поближе портфель с бумагами, а кучер попробовал напугать злодея:

– Вот у барина пистоли, как раз выпалит в глазищи твои бесстыжие!

Разбойник захохотал и прогудел со смаком:

– У кого пистоли, а у кого дубины Христовы!

Тут уже не выдержал сам седок. Выглянув из-под козырька возка, он с интересом поглядел на грабителя. Потом попросил:

– Повтори-ка, что сказал, я запишу в книжицу. А тебе за то рубль положу.

– Рубль! – опять заржал разбойник. – Да я у тебя всю мошну вместе с головой возьму, коли захочу.

Но только удивила лесного татя манера проезжего. Не испугался, как прочие, а торговаться начал. Тетрадку раскрыл, карандашиком балуется.

– Учитель, что ли? – не понял грабитель.

– Бери выше! – обиделся за седока кучер. – Учёный он.

И после паузы выговорил:

– Эт-но-граф. Поговорки да прибаутки записывает.

Сивая борода покрутил головой и вдруг широко, до ушей, заулыбался:

– Ну, барин, коли по рублю за шутку будешь платить, то я тебе тут на сотню целковых наговорю. Места наши гораздые на балагуров, как раз угожу твоему благородию!

– Ну, ну-ка! – загорелся Митрофан Алексеевич.

И пошёл разбойник сыпать, и замелькал карандашик этнографа.

Сивобородый узду отпустил, помогал себе руками. А учёный радовался, сколь редкими прибаутками обогащал его запас разбойник. А когда мужик с причитаниями выдал настоящее словесное золото:

 

Выйду я на гай-гай-гай,

Ударю в безелюль-люль-люль,

Потешу царя в Москве, короля в Литве,

Старца в келье, дитя в колыбели,

 

Учёный вышел на землю и расцеловал бородача.

– Да тебе цены нет! – воскликнул он.

Разбойник скромно потупился:

– А цена мне, барин, пятачок в базарный день. Потому что оставил меня помещик Лавров без кола и без двора, вот и вышел я с кистенём на большую дорогу. Уж прости меня, барин. Хоть кучер и сказал, что ты граф, да видно – светлых кровей, коли слово народное любишь и копишь. Лёгкой тебе дороги. Да не забудь в храме свечку поставить во спасение души раба божьего Никиты.

...Эту свечу ярого воска Митрофан Алексеевич Дикарёв поставил потом в кафедральном соборе города Екатеринодара, лишь только получил из типографии первый экземпляр своей книги «Пословицы, поговорки, приметы и поверья Воронежской губернии». И ещё многих добрых людей вспомнил тогда учёный. И, конечно же, не забыл он и родную Борисовку, что приютилась под селом Самарино в Валуйском уезде. Добрым словом помянул тогда Митрофан Алексеевич и наставников из Бирюченского уездного училища, с чьим отличным свидетельством об окончании поступил потом в Воронежскую духовную семинарию. Накрыл учёный стол в своей екатеринодарской квартире и говорил друзьям-писателям, что собрались тут поздравить этнографа с завершением большого научного труда:

– Вот просят меня из редакций журналов «Этнографическое обозрение» и «Вестник Европы» написать о себе подробнее. Спрашивают, где находил я такие жемчужные россыпи народной мудрости? А я вот теперь теряюсь: как ответить? Знаю только твёрдо, что истоки научной работы лежат на старинной бирюченской земле. Там меня уму-разуму учили пономари и плотники, пастухи и разбойники. Это уж зрелым мужем исколесил я весь юг России, но свой диалект, мягкий никитовский говорок сохранил на всю жизнь.

Сидевший тут же летописец кубанского казачества Александр Ефимович Пивень подсказал:

– Напишите в журналы и о том, как обогатили Вы ещё и фольклор Кубани. Я ведь впрямую учился у Вас работе с народным словом. Весь Екатеринодар говорит Вам спасибо за воскрешение казацких традиций. Где бы Вы ни родились, мы всё равно станем считать Вас своим земляком навсегда.

...И в 1899 году кубанская земля приютила навеки Митрофана Алексеевича Дикарёва. Благодарные потомки до сего дня с интересом пользуются и его основным трудом, и «Памятными книжками Воронежской губернии», которые он редактировал многие годы. Жители Кубани приносят цветы на могилу учёного. И только мы позабыли славное имя, оставив учёного в одиночку в дальней стороне. Хотя завещал он нам ещё одну замечательную пословицу: «Дружно – не грузно, а один и у каши загнивает».

12.10.2014

 

 


№60 дата публикации: 01.12.2014

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020