Грани Эпохи

этико-философский журнал №89 / Весна 2022

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

О поэтах

Расцарапанная рана

Рискую быть побитым поклонниками Владимира Высоцкого, но промолчать не могу. Именно сейчас, когда по всем каналам грубо рекламируется фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой». Но речь у меня теперь – не о фильме, которого я не видел. Возможно – это достойная художественная вещь.

Я – о Высоцком. О том, что его стихи – высокая поэзия, совершенная поэзия. В лучших своих балладах он достигает мировых вершин и стоит в ряду с Шиллером и Байроном.

Но это – не русская национальная поэзия. Высоцкий – космополит в самом беспривязном смысле слова. Ему одинаково всё равно, на какие горы тянуть друга ради испытания смертью – на Кавказские или на Кордильеры. Ему всё равно, где быть обложенным, как волк, флажками – под Рязанью или в Патагонии. Россия для него – «...дом притих, погружён во мрак, На семи лихих продувных ветрах».

У Высоцкого родина – весь мир. И не случайно в самые жёсткие годы всяческой цензуры и запретов на выезды за кордон Высоцкому все границы были открыты. Он лично жил в особых условиях – при деньгах, при славе, при бабах, извините.

Его хриплые песни (в отличие от стихов – песни Высоцкого – это не песни) выдавали в нём человека с искусственной болью. Такое впечатление, что он расковыривал рану, а потом наслаждался добытыми страданиями. Талантливо наслаждался, иначе не стал бы кумиром поколения.

Но вот что ещё настораживает. До Высоцкого русское национальное искусство отличалось особым целомудрием. Никто и подумать не мог признать мат проявлением культуры – все относили его к антикультуре. Не сам Высоцкий, но его последователи ввели мат в литературу и на подмостки театров. До Высоцкого в русской литературе, в быту не было откровенной уголовщины. «А потом кончил пить, потому что устал, Начал о пол крошить благородный хрусталь…» После Высоцкого уголовщина захлестнула всю нашу жизнь, блатняк стал нормой.

И вот я думаю. В одно время с Высоцким жил великий русский поэт Николай Рубцов. Русский до глубины сердца, до последней строки. Человек с настоящими ранами души, нанесёнными ему безвременьем, он пел с чистого голоса и чистым голосом «За всё добро расплатимся добром. За всю любовь расплатимся любовью…» Гонимый, нищий, не то что «Мерседеса» – на автобусный билет у него денег не хватало. И ведь все беды Рубцова – именно от его таланта. В самом воспалённом мозгу нельзя себе представить, чтобы Николая Рубцова пустили за границу. Чтобы он часами даже не по международному – по междугороднему телефону мог себе позволить поговорить. Чтобы ему в Москве дали квартиру, чтобы организовали ему залы для встреч с читателями. И при этом он никогда не обижался на Родину, никогда не опускался до блатного наречия:

 

«Спасибо, скромный русский огонёк,

За то, что ты в предчувствии тревожном

Горишь для тех, кто в поле бездорожном

От всех друзей отчаянно далёк».

 

Ровно за то, за что Высоцкий пользовался всеми благами от зажимающей его советской власти, Рубцов оказался гоним и убит, в конце концов. Рубцова доконал режим, которому самодостаточный русский человек – нож в горле.

Власть действовала избирательно. Одному гению – пряник, другому кнут.

И не преподнесён ли этот пряник Высоцкому как раз за снижение культурной планки в России? За размывание плотины уголовщины, за всю ту гадость, что заполонила теперь экраны телевизоров, книжные развалы, Интернет? Высоцкого вскормил, всхолил режим, которому самодостаточный русский человек – нож в горле. Долгоиграющая пластинка «про Канатчикову дачу» продолжает вертеться на всех носителях.

Мне видится, что именно за это имя Высоцкого постоянно поддерживается на слуху, за это снят и расхвален ещё до показа фильм «Высоцкий. Спасибо, что живой». А ведь никто и не заикается о съёмках фильма про Николая Рубцова. Незамеченными проходят дни его рождения и ухода. И когда нынешние витии, в угоду моде и раздателю грантов дядюшке Соресу, сравнивают Высоцкого с Пушкиным – меня коробит. Пушкин был созидателем и создателем, Высоцкий – разрушителем, ниспровергателем.

С Пушкиным в ХХ веке сравнимы Блок и Рубцов. И когда я гляжу на натужные, до рваных жил потуги последователей благополучного мученика Высоцкого выхрипеть его песни, мне вспоминается рубцовское:

 

«Россия, Русь, храни себя, храни,

Гляди, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они –

Иных времён татары и монголы…»

 

 

Такси в Орду

Я избалован хорошими стихами. Гоняюсь за каждым новым сборником, запоминаю имена новых поэтов. И как-то, со временем, я привык к тому, что за хорошими стихами обязательной находятся лучшие. Это как гонка по плоскости за убегающим горизонтом.

Но однажды я налетел, буквально напоролся на строки, что никак не укладывались в привычную канву. Это были стихи, шедшие в перпендикуляр.

 

«Когда всё на свете тебе надоест,

Неведомый гул вырастает окрест –

То сила земная».

 

Начав читать, я ещё не понял, что нанизываюсь на новое имя, как бабочка на булавку. Это было что-то незнаемое, звучащее не в ушах, а где-то внутри, от позвоночника:

 

«Деревья трясутся, и гаснет Луна,

И раму выносит крестом из окна,

Поля осеняя».

 

После этих строк я окончательно понял, что такое эпос. Это были стихи былинного склада. Они, словно голос гуслей, подняли из глубины души что-то такое русское, о чём я и сам не подозревал.

Это была подборка стихов Юрия Кузнецова в замечательном сборнике «Страницы современной лирики», изданном в 1983 году. Я обрёл эту книгу ради стихов Рубцова, а тут – такое!..

С первых же прочитанных строк Юрий Кузнецов для меня стал в особицу от великих русских поэтов. Они – горизонталь. Он – перпендикуляр.

И они равновелики.

С тех пор много лет прошло. Мне посчастливилось встречаться с Юрием Кузнецовым, он часто бывал в Белгороде, в нашей писательской организации. Но и бывал он тоже как-то... перпендикулярно. Если бы у него спросили, кто такой Калуцкий – он вряд ли вспомнил бы. Да мне кажется, он бы и председателя Молчанова не вспомнил.

На встречах с читателями он читал стихи рвано, с провалами в памяти. Мог запросто оборвать себя на полуслове, потом выскочить из здания и потребовать у таксиста отвести его на Ярославский вокзал. Он вряд и понимал разницу между городами вообще, не говоря уже о прочем. И вот это его пребывание в разных плоскостях бытия одновременно и делало его стих стереофоническим, многозвучным, ошеломляющим.

 

«Вы не стойте над ним. Вы не стойте над ним, ради Бога!

Вы оставьте его с недопитым стаканом своим.

Он допьёт и уйдёт. Топнет оземь: – Ты кто? – Я дорога,

Тут монголы промчались – никто не вернулся живым».

 

Это его четверостишье тут же прострелило мне мозг, когда я услышал о кончине Юрия Кузнецова. Смерть случилось внезапно, вроде бы без видимых причин, на хорошей должности заведующего отделом поэзии журнала «Наш современник». И хотя эти строки из стихотворения «Отец космонавта» – они точно попадают в биографию самого поэта.

А родился он ровно 75 лет назад [2016 г.] – 11 февраля 1941 года, на Кубани. Дитя войны, муж поэзии.

А страна, как и в недавнем случае с Николаем Рубцовым, опять равнодушно проходит мимо юбилея своего великого сына.

Давайте хотя бы мы помянем Юрия Поликарповича Кузнецова прочтением вот этого его стихотворения.

 

Возвращение

 

Шёл отец, шёл отец невредим

Через минное поле.

Превратился в клубящийся дым –

Ни могилы, ни боли.

 

Мама, мама, война не вернёт...

Не гляди на дорогу.

Столб крутящейся пыли идёт

Через поле к порогу.

 

Словно машет из пыли рука,

Светят очи живые.

Шевелятся открытки на дне сундука –

Фронтовые.

 

Всякий раз, когда мать его ждёт, –

Через поле и пашню

Столб клубящейся пыли бредёт,

Одинокий и страшный.

 

 

Божье перо

 

В наследии белгородских поэтов имя Никиты Пашнева поблескивает, как золотые монеты из клада, развороченного плугом чернозёма. Я впервые узнал о Пашневе из газеты, где описывались будни строителей. Фамилия уж больно цепляющая. Запомнил. А потом, под Шебекино, на каком-то семинаре, где я был на птичьих правах начинающего поэта, помню некую сумятицу. Мы, такие же птенцы, стояли вокруг корифеев, какими были тогда для нас Олег Кириллов, Игорь Чернухин, Наталья Овчарова. Шёл горячий разговор, кой вдруг начал стихать и совсем перешёл на шепот, когда мимо нас осторожно, как мне показалось, чуть касаясь пола, переместился невзрачный мужичонка. И Наталья Глебовна Овчарова, то ли с восхищением, то ли со страхом, то ли с ненавистью, выдохнула:

– Никита Пашнев...

И разговор возобновился, лишь когда странный человечек скрылся за углом коридора. И о том семинаре у меня только эта картинка в памяти осталась. Да ещё то, что на занятиях в пример упоминались имена очень многих поэтов. Но только не Пашнева.

И фамилия эта опять для меня надолго пребывала в нетях. Пока, в начале семидесятых годов, я не получил в подарок от поэта Владимира Кобякова сборник «Начало. Стихи молодых поэтов Черноземья». И там, среди других фамилий, значился и Никита Пашнев.

И я сборничек прочёл. Проглотил.

Знаете – однажды у Василия Андреевича Жуковского спросили: как распознать настоящую поэзию? И он ответил так: «Всё уже создано и написано, и что бы мы теперь ни сочиняли – всё это будет перепевом уже сочинённого и написанного. Творить новое может только Бог. И вот если литератор умеет записывать за Богом, он становится сотворцом, поэтом. И дано это очень немногим». Я вспомнил эти слова Жуковского, когда читал «Начало». И там ясно было видно, что за Богом точнее и лучше других описал новый Божий день именно Никита Пашнев:

 

«Покинул поезд я.

Безлюдно на перроне.

Кругом стоит

Такая тишина,

Что кажется –

Её рукою тронешь –

И, как хрусталь

Расколется она...»

 

Я плакал над его стихами.

Но что я знал о самом поэте? Да ничего, кроме нескольких слов в сборнике, предваряющем его стихи. «Родился на Белгородчине. После семилетки уехал работать на стройку. В 1940 году призван в армию. На фронтах Великой Отечественной войны прошёл путь от Москвы до Берлина. Имеет правительственные награды. Живёт в Белгороде. По профессии – рабочий-лепщик».

Так вот откуда его фамилия в давнишней газете!

И я начал интересоваться судьбой Никиты Пашнева. Не может такой мощный поэт не быть на вершине белгородского Олимпа!

Но все тогдашние семеро (!) членов Союза писателей уходили от всякого разговора о Пашневе. Кривили лица, отмахивались и вообще давали понять, что Пашнев плохой человек и потому никто из семи (!) членов регионального отделения Союза писателей не даст ему рекомендации для вступления в Союз. «Да ты сам можешь съездить в Корочу, порасспросить. Он там живёт, кажется...»

Я поехал в Корочу. В редакции районной газеты тоже скривили лица:

– Мы его стихи не печатаем, так Никита жаловаться в обком ездил. И в «Белгородскую правду». Но его и там не печатают.

– Но почему? – спрашиваю. – Стихи ведь замечательные!

– Да не в стихах дело! – ответили мне. – Человек тяжёлый. Считает, что его всюду зажимают. Такому дай послабление – на голову сядет, ещё и книгу потребует напечатать.

– Так это же замечательно! – говорю. – У вас рядом живёт замечательный русский поэт. А вместо того, чтобы поддержать его, книгу помочь издать, вы сами его топите.

Редактор глянул на меня, как на неразумное дитя, и подвёл итог разговору:

– Допустим, я тоже пишу стихи. Но даже я не требую себе книги...

«Даже я...»

Позже в литературных кругах Белгорода ходила притча, будто от невысказанности Никита Пашнев собрал свои стихи, вложил в бутылку и замуровал в стену новостройки. В надежде, что потомки оценят их и издадут книгу.

И несколько лет я стихов Пашнева нигде не встречал. И однажды там же, в Белгороде, на каком-то семинаре, мельком кто-то упомянул, что Никита Пашнев застрелился. Очевидно, я внешне показал, что это для меня горькая новость. И меня успокоили:

– Ну, это случилось ещё в прошлом году!

...Так воды Стикса сомкнулись над головой Никиты Пашнева.

У моего очерка нет морали. Как её нет и у людей, доведших поэта до самоубийства. Может – мораль выскажут те, кто лет через двести достанет из стены капсулу памяти, оставленную для них поэтом. И издадут книгу, которая станет достоянием русской словесности. А мы давайте просто прочтём стихотворение Никиты Пашнева, оставленное им на нашем берегу реки забвения.

 

Никита Пашнев

Звезда упала

 

Звезда упала – Умер человек.

Или родился, может, человек.

Звезда упала – Что ты загадала,

Мой дорогой,

Любимый человек?

Звезда упала –

Яблоко упало,

И над землёю

Это прозвучало...

Любимая,

Все сбудутся желания,

И яблоки,

Что встретились с землёй,

Деревьями очнутся

Утром ранним,

И снова буйно

Расцветут весной!

Звезда упала.

Яблоко упало.

И над землёю

Песня прозвучала...

 

 

Перед восходом

Мне кажется, если о поэте говорят много – он и не очень-то поэт.

За поэта говорят стихи.

Поэтому об Адии Кутилове скажу всего пару слов. Человек с говорящим именем. Как будто ад опалил его от рождения и поглотил таки в конце пути. Но при этом поэт горел таким мощным огнём, что до самых тёмных уголков осветил эпоху.

Время Адия Кутилова ещё не пришло. Его имя ещё вызревает в чреве великой поэзии. И однажды он родится уже с тем, чтобы подарить нам райское наслаждение великолепным русским стихом.

 

* * *

Петух покорно лёг на плаху,

Допев своё ку-ка-ре-ку,

И капли крови на рубаху

Брезгливо кинул мужику.

 

 

Варвар

 

Идёт полями и лесами,

идёт ромашковым ковром –

мужик с невинными глазами,

с фамильным тонким топором.

 

Душа в лирической истоме,

в мазутной неге сапоги…

Под ним земля тихонько стонет,

пред ним дрожат березняки.

 

Он понимает птичьи вопли,

он любит беличью возню...

Он колья, жерди и оглобли

считает прямо на корню.

 

Легко живёт топорным счастьем,

листает весело рубли.

Трудолюбив, хороший мастер, –

и тем опасней для земли!

 

 

Если

 

Если бабы недружно запели,

значит, труп повезут со двора...

Если морда опухла с похмелья,

значит, весело было вчера.

 

Если мысль выше крыш не взлетает,

значит, кончился в сердце огонь...

Если снег на ладони не тает,

значит, мёртвая это ладонь.

 

Если умер, но ходишь, как прежде,

если сдался, врагов возлюбя, –

значит, слава Последней Надежде,

что воскреснуть заставит тебя!

 

 

* * *

Эй, поэты, не скрипите перьями!

Топайте за мной по росе!

Умирает старое дерево –

дань позавчерашней грозе...

 

Умирает дерево... Зарево

ослепило весь окоём...

Дятлы в барабаны ударили,

взмыли журавли над жнивьём...

 

Проплывают уточки парами

в сумрачных кругах камыша...

Умирает дерево старое,

трудно,

через листья

дыша...

 

 

Небо под ногами

 

Мне от Николая Грищенко книга досталась. Особая. Когда он раздавал её на литературном вечере, подписывая читателям на память – я опоздал. Он немного стушевался, и сказал:

– Кончились… Остался вот один экземпляр. Но мне его вручать не с руки – ещё обидишься.

А я глянул и возликовал. Да такой книжки ни у одного поклонника Грищенко нет. Представляете – великолепный томик, с изумительным заглавием. «Дождь на плацу». Но – типографский брак: блок вклеен обложками наоборот. То есть, открываешь – а набор там до горы гопками, как говорят. «Подписывай, – кричу, – это же единственное в своём роде издание»!

Он так мною теперь и воспринимается – Николай Грищенко – как человек не из общего ряда. Неособица в нём редкая. Он и по внешнему виду – глыба. И в поэзии – тот ещё камешек, с золотыми прожилками.

А тут читаю в «Белгородских известиях»: у Грищенко – новая книга, «Сентябрь покинутых полей». И сразу червячок во мне ожил: ах, как бы поскорее почитать!

Я скажу, что считаю себя гениальным читателем. Хорошие стихи различаю с одной строки. А у Грищенко плохих строк нет – это изучил я опытным путём. В том же «Дожде на плацу» сразило меня наповал стихотворение «АТОСЫВ»…, простите – «ВЫСОТА».

 

«Бежим в дыму, в пыли, в огне,

Невыносимо ноют ноги,

А лейтенант кричит: «Ко мне!»,

И – по просёлочной дороге,

И дальше, дальше, прямиком,

На высоту, где дым и копоть,

И поднимаемся рывком –

И падаем на дно окопа»…

 

Не знаю, каким солдатом или офицером был Грищенко. Но если таким же, каким стал поэтом – я завидую его сослуживцам. Я сам не чужд сочинительства и знаю, что такое цеховое братство. У нас, если тебе не подставили ножку в самый неподходящий момент, значит – ты уже списан, как творческая единица. Так вот – Грищенко прошёл через дюжину подножек. Но сам чист и честен, и никто вам не скажет, что Николая Николаевича опасно оставлять за спиной.

Да больше того – Грищенко за спиной – это опора, стена. Он и по жизни отдельный – за долгие годы работы в органах государственной власти составил по себе славу сердечного и отзывчивого человека. Чиновников таких не бывает. Такой был один, и то лишь потому, что – поэт!

И вот – новая книга.

И знаете, чем поэт отличается от прочих людей?

Тем, что жизненный запал у него и в шестьдесят тот же, что и в двадцать. Он способен хоть вниз головой ходить. Всё ещё впереди у поэта. И любовь, и радость, и новые книги.

 

 

Жизнь, записанная кириллицей

 

У каждого есть круг из книг, ставших учебниками жизни. Это почти всегда мерила нравственности и почти всегда – недосягаемая высота. Всю жизнь тянемся за их героями и никогда не достигаем манящих высот. У меня среди любимых книг едва не первая – «Жизнь Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина. И потому, что это образец писательской жизни, и потому, что там есть персонаж, почти списанный с меня. К «Жизни Арсеньева» я отношусь даже с ревностью и всегда с болью воспринимаю всякую её критику. Как будто задевают и меня лично.

И казалось мне, что больше уже не сыщу я книгу, которую смогу принять в свой избранный круг. Казалось до тех пор, пока Игорь Андреевич Чернухин не подарил мне, с авторской подписью, свою трилогию «Между прошлым и будущим…»

Книгу мне привезли вечером, и читал я всю ночь. Такой радости от чтения у меня не было давно. Лет пятнадцать назад подобным откровением воспринял повесть удивительного прозаика Николая Рыжих «Федины лапоточки». Тогда я страдал от того, что книга быстро кончилась.

То же самое случилось и теперь. И когда закрыл последнюю страницу, мне стало несколько не по себе. С Игорем Андреевичем я знаком лет двадцать пять. Вернее – столько он меня знает. Я же со школьных лет очаровывался стихами Чернухина.

 

«Ой, ты поле, поле, поле –

Поле Дикое…

Ищешь славы, ищешь доли,

А беды накликаешь»,

 

– читал я, пятиклассник, в тоненькой книжке «Горизонт». И было это до боли близко мальчишке, что жил в ковыльном хуторе на краю того самого Дикого Поля.

В том далёком году я напечатал в районке первое стихотворение. И за него попал на областной литературный семинар, где стихи читал молодой и грустный поэт Игорь Чернухин. Конечно, он тогда меня не запомнил, но я стал школьной знаменитостью. На меня прибегали глядеть из других классов, потому что «он видел Чернухина!».

И казалось мне, что имею какое-то право на внимание поэта, а – может быть, даже право говорить с ним с оттенком фамильярности…

Боже мой! Человек, на которого в казахстанском лагере шли танки – это уже не просто поэт. Это мастер, слово которого испытано броней. Я читал «Между прошлым и будущим…» и погружался в величественный и трагический мир. Мир, циклопические створки ворот которого захлопнулись буквально в год моего рождения – 1953. А Игорь Андреевич успел в том мире стать Человеком и Поэтом. И рифмованное его слово, закалённое военным детством и лагерной юностью, не просто звучит. Оно пульсирует:

 

«В ту ночь зимы, восьмого дня,

Когда февральские метели,

Как белы лебеди слетелись

На свет оконного огня,

Почуял я, как рвётся нить

С моею белою темницей,

Как ангел белую десницу

Мне протянул:

– Ты будешь жить!»

 

…И вот эта жизнь, вписанная в три тома воспоминаний. Немного есть на Руси поэтов, чьи слова высечены в камне. А Игорь Андреевич навеки оставил в граните Курского мемориала строки:

 

«Это поле победы суровой

Для потомков по праву равно

Полю грозному Куликову,

Ратным доблестям Бородино».

 

И такой поэт оставляет нам воспоминания. Если я просто скажу, что книга – явление общерусского значения – те, кто могли бы обеспечить известность трилогии, вряд ли это сделают.

Тогда я скажу так.

«Между прошлым и будущим…» Игоря Андреевича Чернухина уже заняла место в одном ряду с той же «Жизнью Арсеньева» Ивана Алексеевича Бунина. Она так же есть не только превосходная художественная вещь, но ещё и документ эпохи. Конечно, как свидетель ГУЛАГа, Игорь Андреевич не взял высот Шаламова и Солженицына. Да и задачи у него такой не было, ибо поэт не разоблачает или изобличает кого-то. Он просто вспоминает, по-русски всепрощенчески и мудро. Тем более, что основная часть книги рассказывает о его современниках с совершенно разными судьбами. Здесь целый пласт исследований по народному творчеству и десятки удивительных характеров и судеб. Многих героев Чернухина я знал. Оказалось – знал мало. Совсем с неожиданной стороны раскрылись здесь «отец садов» Кирилл Иванович Чернявских и последний жалеечник России Марк Васильевич Сычёв. А третий том трилогии – «Город надежды» – посвящён Белгороду и его людям. Для меня опять неожиданность – Игорь Андреевич был строителем послевоенного областного центра. Здесь же он пишет о своём поэтическом становлении и рассказывает о литературной жизни белгородчины.

Я думаю, что вы трилогии в магазинах не найдёте. Тираж её на всю Россию – всего тысяча экземпляров. А жаль. Если и можно учить патриотизму по нынешним книгам, то первая из них сегодня – «Между прошлым и будущим…» Тем более, что она преисполнена и высокого философского смысла. Такое впечатляющее описание Судного Дня, что сделано на 243 странице первого тома, можно встретить только в Апокалипсисе у Иоанна Богослова.

…В «Жизни Арсеньева» обитает персонаж, почти списанный с меня. Это некто Баскаков, неприкаянный учитель молодого барина. В трилогии Чернухина есть и моя фамилия. Книги эти мне одинаково близки и дороги. Счастливые писатели, написавшие их, поделились счастьем и с нами.

Остаётся просить Бога, чтобы он дóльше протянул миг Игоря Андреевича Чернухина между прошлым и будущим.

 

Игорь Чернухин

Над Тихой Сосной

 

Над Тихой Сосной – соловьи

И сад с голубою порошей.

Здесь луг ещё сочный не скошен

И горькие травы ничьи.

 

Ничья ещё в дымке сирень,

Ещё не примят подорожник,

И даже пчела осторожно

Несёт над цветком свою тень.

 

Не тронута свежесть весны,

Свежи ещё ветер и Солнце,

И голос кукушки несётся

Среди молодой тишины.

 

Светло от кукушкиных слёз,

От сада, где сыплет пороша,

От рощи, где белая лошадь

Застыла одна средь берёз.

1982

 

 

Не могу не сказать

В белгородском издательстве «Константа» вышла новая книга стихов белгородского поэта Владимира Молчанова «Пришла пора...»

Нет, не так.

Поэты не бывают местные, белгородские, столичные.

Поэты или бывают – или не бывают.

Владимир Молчанов есть.

Я знаком с Ефимовичем лет около сорока. Я был курчав, и он носил смоляную бороду. Помню, издали мне его показал знакомый: «Вон редактор журнала "Подъём"» по Белгородской области Владимир Молчанов».

Тогда я прочёл и его стихи. Тогда каждая новая книга в области – было событие, и только что в Воронеже вышел его сборничек «Родство». Представляете, цена книжки была 20 копеек – а она была на устах у всей читающей публики. И я не мог пройти мимо строк:

 

«Вот она, та отчая земля,

Тихая, как в первый день творения.

Вот они – седые тополя –

Монументы верности деревне».

 

Мне было обидно. Потому что так сказать должен был я сам. И вот я увидел поэта, который выразил меня за меня же.

Я Молчанова страшно зауважал издали.

Потом познакомились. Потом даже подружились, как мне казалось. И когда Ефимовичу предложили возглавить областную писательскую организацию – он сомневался. Сомнения его я развеял:

– Принимай мономахову шапку, Ефимович. Даже если гор не своротишь – хотя бы сам себя сможешь издавать повольготнее.

Стоял – страшно сказать! – 1992 год. Мои кудри уже посеклись, да и в бороде у Молчанова появились белые помарки.

А дальше случилось то, что случилось. Владимир Ефимович стал большим начальником, секретарём Союза, лауреатом и членом чего-то там общественного.

Он стал свадебным генералом и сбрил бороду. Я совсем облысел и, среди детей ничтожных мира, ничтожней всех остался я. Понятно, общих интересов у генерала и гражданского шпака быть не может. Утешает меня то лишь, что Ефимович воплотил мой совет: он издал много своих книг.

Вот и ещё одна.

Сразу скажу – талант не только не пропьёшь, но и не завесишь лауреатской медалью. Владимир Ефимович был и остаётся превосходным поэтом.

Слышите – не белгородским, а общерусским поэтом. Из тех, кого причисляют к национальному достоянию.

Не знаю – возможно, председательство в союзе и все гуртовые заморочки отнимают у него силы. Но и тех, что остаётся, хватает на высокие стихи.

Могу догадываться, что новую книгу Владимира Молчанова область выпустила к его юбилею – 9 февраля ему исполнится 70 лет [в 2017 г.]. Я даже думаю, что по этому случаю ему вручат и какую-нибудь большую литературную премию. И это как раз тот случай, когда награда справедливо находит своего героя.

Но при этом сожалею, что председательство в региональном отделении Союза писателей отобрало у Ефимовича много человечного, что ли... Я даже думаю, что в лице Молчанова за время его генеральства русская литература, скорее, потеряла, чем нашла. И новая книга – восполнение потери. Я искренне поздравляю Владимира Ефимовича и хочу подтвердить:

– Владимир Ефимович! Когда ты сбросишь административные вериги – возвращайся на мою веранду. Помнишь, как мы тут пели под балалайку Харыбина и пили под пироги моей жены? Возвращайся с теми нашими друзьями, кто ещё остался. Мы тут все опять будем гражданские шпаки.

Кто ещё остался поэтом...

Новой книги я пока не видел. Но надеюсь, что там есть и вот эти стихи Молчанова:

 

То не роща теряет наряд…

 

То не роща наряд свой роняет –

Это детство меня догоняет.

Говорит: «Наплевать на усталость,

Посмотри, сколько листьев осталось!..»

 

То не дождь над землёю осенней –

Это юность пришла, как спасенье.

Говорит: «Набирайся отваги,

Как земля набирается влаги…»

 

То не иней упал на дорогу –

Это зрелость спешит на подмогу.

Говорит, как всегда, о насущном:

«Ты не прошлым живи, а грядущим».

 

То не землю укрыли сугробы –

Это старость, подруга до гроба,

Говорит, будто листья роняет:

«Это детство тебя догоняет…»

 

 

Жил в Бирюче поэт

4 мая 2022 – 85 лет со дня рождения Владимира Кобякова

 

Поэт – издалека заводит речь.

Поэта – далеко заводит речь.

Марина Цветаева

 

Время ли наше, часто недоброе, сами ли мы в силу равнодушия, – но нередко при нашем попустительстве гибнут те, кого принято называть личностями. И в этом плане кажется совсем уж благополучной судьба Владимира Кобякова, скончавшего свои дни в скромной квартирке-конуре на улице Тургенева в посёлке Красногвардейском (ныне г. Бирюч). Хотя нелёгкая судьба досталась Кобякову только потому, что он был настоящим поэтом. И если бы он жил в иное время, то мы по зависти и от угодничества перед властью и отдали бы его запросто на растерзание опричникам.

А он умер в своей постели. Чего ему ещё надо? Не посадили, не расстреляли. Ну, подумаешь – работы не давали! Ну, ни одной книжки не позволили напечатать, – и что из того? Да мало ли таких неудачников вокруг нас, – и всех велите холить и лелеять?..

Да, таких, как Владимир Кобяков, – мало. Вернее, теперь не осталось ни одного. Вместе с ним словно растаяла тень тридцать седьмого года, со дня рождения висевшая над поэтом. От этого, как мне кажется, все его стихи имеют некую надрывность. Они – словно сосуд со щербинкой, с трещинкой: тронешь его – и слышится нежный болезненный звук.

А началась эта жизнь в Сибири, в городе Артёмовске, где в семье рабочего-металлурга и учительницы родился сын Володя. От тех лет осталось одно яркое воспоминание кануна жизненной бездны:

 

Состоятельным карапузом

С полосатым шагаю арбузом.

Я несу его так осторожно,

Что разбиться ему невозможно.

 

А потом отец оставил семью, на всю жизнь отравив сына оскоминой сиротства. Так и отбегал он своё детство в ранге «безотцовщины», хотя в душе потом все годы жили строки:

 

Я так хотел отца иметь.

Моё желанье мама знала.

Ни про какой она ремень

Отцовский не напоминала.

 

Маленькая жизнь Володи прокатилась через все годы войны и перекатилась через порог ремесленного училища. Отец, хоть и почти чужой, звал идти по своим стопам. Звала романтика расплавленного металла, и принадлежность к рабочему классу Урала – кузницы страны – поначалу манила и пьянила. И здесь, словно продиктованная небом, зародилась его негромкая поэзия.

 

На деревне гуси белы,

Гуси белы, как снега,

Козыряют грузным телом.

Осаждая берега,

Разбегутся, крылья вскинут,

Шеи вытянут в простор

И растерянно застынут

В страхе перед высотой.

 

Но какой выбор у ремесленника-безотцовщины? Повестка, воинская часть, обмундирование, автомат. Там, в окружной газете Ленинградского военного округа, появились первые стихи Кобякова:

 

Зарядившись теплом и светом,

Излучаемым из-под земли,

Продолжаем жить по заветам

Тех, кто в эту землю легли.

 

Солдатская газета и первые гонорары выплатила, и выправила гвардии рядовому Кобякову направление на учёбу в Литинститут имени Горького. Туда и поступил в солдатской гимнастёрке, лишь сняв погоны.

В свой семинар начинающего поэта принял Владимир Соколов. К тому времени известное всей читающей России имя. По коридорам Литинститута втихомолку читали запрещённого Соколова:

 

Я устал от XX века,

От его окровавленных рек.

И не нужно мне прав человека –

Я давно уже не человек.

 

Учёба давалась сибирскому пареньку легко, но он всё чаще ловил себя на том, что институт не даёт ему ничего в творческом плане. Чтобы быть «на плаву» или того паче – попасть в коллективный сборник, надо попросту быть, как все: писать о пятилетках и партии, надо восхищаться интернационализмом советского народа, то есть надо делать не то, на что способен, а то, что требует от тебя строгий метод соцреализма.

Немножко замкнутого, «себе на уме» студента взял в обработку комсомольский комитет. И тут Владимир увидел, что не один он такой шерстистый; среди нескольких «обрабатываемых» был и худенький однокурсник с шарфиком вокруг тоненькой шеи — вологжанин Коля Рубцов. После «проработки» с горя выпили с Колей, потом ещё. И ещё... И пошло-поехало. Ходить на занятия к преподавателям-приспособленцам стало тошно, слонялись по общежитию, горланили свои стихи. Особенно полюбили творчество неприкаянного Николая Глазкова, чей такой же пьяный голос ещё помнили стены института:

 

Оставить должен был учение,

Хотя и так его оставил.

Я исключён как исключение

Во имя их дурацких правил!

 

Ну никак невозможно было втиснуть этих ребят в рамки дисциплины и дозволенного творчества! И их исключили.

Пути Рубцова и Кобякова разошлись, хотя судьбы продолжали оставаться похожими. Их понесло по стране в разные стороны, оба печатались урывками, оба искали и не находили себе места.

 

Вещмешок на спину вскину,

Подмигну ей, улыбнусь.

И, подставив Солнцу спину,

Утоплю в прохладе грусть.

 

Но нигде, ни одной строкой не высказал поэт обиды на людей. Да её и не было никогда в его сердце. С детскими открытыми глазами взирал он на мир, а мир отторгал от себя поэта, гнал его всё дальше и дальше. Как и Рубцова, не жаловали нашего странника женщины, не привечали его привратники в гостиницах и выпивохи в кабаках. Вечно без рубля в кармане, он жил как перекати-поле, от одного случайного гонорара к другому. Хотя все редакции стихи его брали охотно, с первого раза. Однако в штат не оформляли – уж больно одиозной выглядела эта щуплая фигурка с длинным дымящим мундштуком и опасными разговорами на злобу дня.

Уже тогда Владимир Кобяков понял, что в своей стране ему никогда не позволят ни жить, как он хочет, ни писать, как он умеет.

 

Прижали круто холода,

Вовсю разгуливают ветры,

 

– написал он тогда строки, словно пригвоздил эпиграф к своей жизни. Наверное, поэтому лёгкое тепло, что повеяло на него от скромной девушки Раи, показалось ему дыханием домашнего уюта. Встретились в Москве, а приехали на родину к Рае, в белгородский райцентр Красногвардейское. «Всё, – решил для себя, – набегался, останусь тут навсегда. Места удивительные, люди добрые».

 

Здравствуй, станция Бирюч!

Вот тебе от сердца ключ,

Вот тебе моя рука.

И навечно. А пока...

 

А пока приняли в районную газету «Знамя труда» литсотрудником. Жена Раиса Константиновна работала в типографии, на первом этаже здания редакции, так что устроился почти по-семейному.

Шла вторая половина шестидесятых годов. Владимир Кобяков сразу поразился тому, что не может писать так плоско, как требуется для партийной газеты. «Что же это такое, – возмущался он в кабинете заведующего отделом Николая Ивановича Громакова, – как ни напишу заметку, а в газете она всё равно выходит с шаблонным началом: «Идя навстречу XXVI съезду КПСС, труженики колхоза имени Непонятно кого взяли на себя повышенные обязательства и понесли, понесли!..»

Завотделом, фронтовик, укоризненно качал головой и советовал не горячиться, смириться.

Смирялся, но... опять искал утешение в выпивке. Стихи ведь тоже постепенно перестали печатать, писал в стол. Показать их в райцентре было некому, накатывало откровенное одиночество, разладились отношения с женой. Сидел ночами, прикусывая мундштук, писал, как предчувствовал:

 

Ветра отшумели, грома отворчали,

Оставила осень картину печали.

А завтра проснусь от слепящего света:

Зима в подвенечное платье одета.

 

Но до настоящей зимы было ещё далеко. В газету пришёл новый редактор – Анатолий Алексеевич Праведников. Вот даст же Бог говорящую фамилию – в точку! Среди всеобщего партийного номенклатурного чванства странно было встретить этот реликт дореволюционной интеллигентной человечности. Он был филологом высшего, как говорится, пилотажа, чувствовал слово и талант с пары строчек. Редактор сразу взял поэта под своё крыло. Он «выбил» ему маленькую квартиру, повысил заработную плату, вывел на творческие коллективы областных газет «Белгородская правда» и «Ленинская смена». Тогда ведь их всего две и было, областных. Там стали регулярно появляться стихи за подписью Владимира Кобякова. Имя поэта получило известность в области, он вошёл в число участников творческих семинаров областного отделения Союза писателей. Был рекомендован в Союз и уже готовил рукопись для первого поэтического сборника.

...Непонятно как, но Праведников несколько лет продержался в редакторском кресле. Газета за это время стала одной из самых интересных в области. При ней создалась творческая литературная студия, где на равных заправляли два замечательных поэта – Владимир Кобяков и Григорий Валуйских. В газете проводились литературные конкурсы, но...

Бездарь всегда завистлива. Серия доносов добила и редактора, и все его интересные затеи. Праведникова уволили, литобъединение разогнали. Новый редактор выдвинул лозунг: сотрудник редакции должен быть членом партии! На Кобякова началось жёсткое давление. У поэта оставался один выход – на улицу. Ответственный сотрудник газеты тыкал ему в лицо исписанными листками и кричал: «Не умеешь писать – не берись!»

Да – писать доносы поэт и впрямь не умел. Он умел писать только стихи....Вышел за порог редакции с трудовой книжкой, поднял глаза к осеннему небу:

 

Удаляются дни журавлями,

Косяком, косяком, косяком.

Я кричу им: – Мне хочется с вами

Босиком, босиком, босиком.

 

Но это была уже не осень. Для поэта началась зима. Долгая, безнадёжная, бесконечная. Пришли из поселкового Совета, велели переселяться из квартиры в комнатушку старого дома на окраине. Жена ушла, через полгода телефон отключили...

Одинокий поэт опять стал бороться за выживание. Устроился сначала оформителем в автохозяйство, потом мастером шелкографии на местный ремстройучасток. Всё было не то.

Ночами и вечерами читал и писал. Сборничек стихов убиенного недавно Коли Рубцова «Зелёные цветы» лежал на столе открытым. Их читал и перечитывал, как никто сопереживая другу. Всё время был в курсе новинок русской поэзии, на последние деньги покупал жиденькие сборнички, выписывал библиотечки поэзии разных литературных журналов.

Постепенно в домике на окраине вырос поэт общерусского масштаба. И чем ярче и самобытнее становилась его поэзия, тем меньше оставалось у него шансов на нормальную жизнь и работу.

Я уговаривал его издать сборник. Он печально и мудро улыбался:

– У меня на хлеб не хватает, телефон обрезали за неуплату. Последнюю ниточку. Вот объясни мне, Володя, – зачем Родине надо, чтобы я не мог звонить друзьям? А сборник – он денег стóит. Но просить не пойду: нагляделся я на ихнего брата-чиновника. Они ж меня выкрутили и высушили, – и теперь я к ним – с поклоном?! Уволь.

Стране нужны были авторы для пропаганды, а не для просвещения людей. Пришло время новой, агрессивной литературы и бездушной механической поэзии. Этой поэзии противопоказаны и Соколов, и Рубцов, и Кобяков. Попытки напечатать сборник так и не удались, хотя обращались мы с Кузьмичём к разным издателям, к депутату Скочу. Не дали денег поэту Кобякову. А когда всё-таки собрали нужную сумму, то в одной белгородской редакции, обещавшей содействие, её просто украли.

Но если стихи можно замолчать, то добрая слава «о Кузьмиче» расплескалась далеко окрест. К нему на огонёк стали заглядывать любители чистого русского слова, и о них он писал тогда:

 

Приглашу друзей однажды –

Самых близких мне друзей,

Усажу за стол, чтоб каждый

Друг на друга поглазел.

Посидим, смолчим, покурим,

Выпьем скверного вина,

Посмеемся, потоскуем

У разбитого окна.

 

О «скверном вине» он не случайно. К концу дней к нему всё чаще стали заходить небритые похмельные люди, которые не то что стихов, – бутылочных этикеток прочесть не могли. Приходили с бутылками, откровенно спаивали. Мы – немногочисленные друзья Кузьмича – пытались гонять их, в милицию обращались. А у самого Кузьмича всё меньше оставалось сил на то, чтобы отказать проходимцам в закуске и пустом стакане. Тем более что он уже тяжело болел. За день до смерти он пригласил меня, обвёл рукой книжные полки и сказал:

– Тебе завещаю.

И подписал на память «Словарь русского языка» С. И. Ожегова. Вот эта подпись: «Володя. Дарю тебе эту книгу. Кобяков. 3 августа 2006 года».

Через два дня мы его похоронили.

А я часто перелистываю оставленные им книги. Иногда пометки на полях, вклейки газетных вырезок очень много говорят мне о Кузьмиче, чего я раньше не знал. Например, в сборнике стихов Алексея Прасолова нашёл я вырезку из районки за январь 2005 года. Там напечатано разъянение по правоприменению Закона от 22 августа 2004 года о единовременных пособиях для лиц, имеющих право на получение государственной социальной помощи. На поле, чуть вкось, меленькая безразличная, без всяких знаков запись Кузьмича: «И тут не подхожу».

А ведь нуждался жутко. Уже был очень больной, выходил из дома всё реже. Мы, знавшие цену Кузьмичу, носили ему хлеб и кефир. Он садился на край кровати у окна, и хлеб скрашивал в трёхлитровую банку. В банке на подстилке жил ярко-огненный зверёк, хомячок, кажется.

Кузьмич радовался гостям, читал новые стихи. Писал он до последнего дня. Я видел, что большое его наследие может исчезнуть. Как-то решился, пошёл к местному Помощнику депутата Государственной Думы Андрея Скоча. Рассказал о поэте, попросил помочь с изданием книги. Помощник слушал, криво скося лицо, а потом пустил мне по столу чистый лист:

– Напиши просьбу Андрею Владимировичу. Передам.

И – ни слуху, ни духу. В стране обвально печаталась и печатается всякая чушь, начальники и депутаты издают бездарные опусы чад и любовниц, а на настоящего поэта у тузов денег нет.

Наверное, потому и нет, что поэт – настоящий.

А сегодня раскрываю книгу из его библиотеки «Этюды и характеристики» Алексея Веселовского, дореволюционное издание, до которой всё не доходили руки, и в ней листок. Мелкий ровный почерк Кузьмича. Читаю:

«Скочу Андрею Владимировичу – депутату Новооскольского одномандатного округа от избирателя Красногвардейского района, рабочий посёлок Красногвардейское, Кобякова Владимира Кузьмича, проживающего по улице Пушкина, дом 5, квартира 2.

Просьба

Уважаемый Андрей Владимирович!

Обращаюсь к Вам с просьбой, которую долго и с сомнением носил в себе. Суть её такова. Я написал много стихов, которые печатались в художественных журналах и газетах. Читатели отзываются о них только с хорошей стороны. Сейчас я подготовил машинописный сборник под названием «Лицом к огню». Это итог творческой жизни. Но денег на издание книги у меня и моих друзей нет. Я знаю, что Вы часто и охотно помогаете своим избирателям в разрешении их жизненных затруднений. Конечно, – книга – это не крайний случай, не лекарство для больных. Хотя для меня в моём положении – именно лекарство. Я прошу помочь мне с изданием книги. Я уверен, что тираж окупится, и я смогу вернуть Вам с продаж весь долг.

Извините за отнятое время. Владимир Кобяков, поэт.

17 августа 2003 года».

Поскольку письмо лежит в книге, значит, – Кузьмич его не оправил. Я понимаю, что это совершенно безнадёжное дело, но сам теперь, вот этой открытой публикацией отправляю письмо депутату. Если он не откликнется, то надеюсь, что найдётся ещё состоятельный ценитель поэзии, который поможет издать сборник. Рукопись у меня. Она небольшая, всего около сотни страниц.

 

И сегодня вспоминаю, что в комнате у этого уже почти немощного человека ощущался некий неяркий свет, идущий вроде бы ниоткуда. Владимир Кузьмич в последние дни не спускал с рук ярко-рыжего хомячка, и неясно было, то ли он греется от маленького тельца, то ли сам греет родственную живую душу. В последнюю нашу встречу, уже после того как его соборовал приходский священник, Владимир Кузьмич вспомнил своё стихотворение из детства, об арбузе:

 

Одолела малого усталость –

Уронил непочатую сладость.

Раскололась на мелкие части.

Это, – мама сказала, – на счастье.

Я реву.

Мне обидно и жалко...

 

Неужели образ этого разбитого, так и не раскушенного арбуза Владимир Кузьмич нёс через всю жизнь? Он же предлагал каждому из нас: вот он, я – поэт. Вот моё добро, человеколюбие, сердечность, доверие, вера, – берите, я щедр, у меня всего много!..

Не взяли, прошли мимо. А разбитый арбуз его творчества сочится, ждёт своего лакомку.

И сегодня прошу почтить память Владимира Кузьмича Кобякова хотя бы прочтя вот эту стихотворную подборку.

...А хомячок жил у меня еще три года.

 

 

Мой живой календарь

 

Эти разноцветные тоненькие книжечки стоят у меня на книжной полке между стихами Пушкина и Рубцова. Для меня они – как мостик между двумя великими русскими поэтами. И составлен этот мостик из творчества школьников литературной студии «Календарь». Студию эту я вёл в Доме детского творчества в 2006–2008 годах. Занимались у меня ребята из всех школ района. То были не привычные уроки, а живая переписка в условиях конкурса. Но часто общались и вживую.

Лучшие стихи мы собирали в сборнички и издавали на компьютерном принтере. Так появились книжки «Жар-птица», «От колыбели», «Ожидание чуда» и ещё около десятка небольших альманахов. Смею утверждать, что ничего подобного, по крайней мере, в области не было. Сегодня, перелистывая эти книжки, я вижу, как от стиха к стиху становились всё увереннее юные поэты.

Прошло со времен «Календаря» почти пятнадцать лет. Где они теперь, ставшие взрослыми студийцы Алиса Яковенко, Сергей Набивачев, Виктор Чурилов, Наталья Сидельникова, Дмитрий Пащенко? Чем нынче занимаются Виктор Киселёв, Игорь Шестаков, Юлия Косинова? Всё так же требовательна к своему слову Валентина Гайдина, помнит ли свои, по сути – взрослые строки Лолита Игнатова, овладевшая уже и секретами александрийского стиха?

 

Книга

Она, как девчонка, легка и тонка

В ней сердце ребёнка и нежность цветка.

Неважно, какой у неё переплёт –

Дотронься рукой – и она запоёт!

Читаешь – и полнится светом душа,

Мечтаешь, и вспомнится – жизнь хороша!

 

...Не знаю, где и чем занимаются нынче мои тогдашние юные поэты. Но я хочу верить, что любовь к стихам сделала их хорошими людьми. И это, хоть в малой степени, итог творчества нашей студии «Календарь».

Когда-нибудь я расстанусь с библиотечкой. Только вот не знаю – кому доверить это добро? В музее оно затеряется среди тысяч экспонатов. В библиотеке растворится на бесконечных полках. А мне хочется, чтобы их читали. Как там написала Аля Ступакова?

 

Родное

Уедешь, приедешь, вернёшься назад,

И радость в твоих отразится глазах,

 

И только вот тут, у студёной воды

Поймёшь, что вернулся, почувствуешь ты,

 

Что небо чужое грустней и тусклей,

Что нет на чужбине насыщенней дней,

 

Что счастье за морем – поверь и усвой,

Совсем не такое. И хлеб не такой.

 

 


№90 дата публикации: 01.06.2022

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020