Грани Эпохи

этико-философский журнал №89 / Весна 2022

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

О поэтах и писателях

Дело было под Полтавой

Полтавщина дала русской литературе не меньше, чем Орловщина. Просто Полтавщину на сто лет раньше разбудил гул петровских орудий. Богданович и Рубан. Херасков и Гоголь...

Николев.

Что вы знаете о Николае Николеве? А ведь слава его в XVIII веке затмевала известность Сумарокова и самого Державина. Столичные и провинциальные театры ставили пьесы Николева, и видный критик века, поэт Дмитрий Горчаков так отзывался о Николеве: «Лучший наш трагик, оставивший далеко за собою в сём роде г-на Сумарокова и прочих и почти равняющийся с г-ном Ломоносовым».

Словом, Николев был из тех сочинителей, чьи творения обещали пережить века.

А не случилось.

И дело тут не в размерах таланта. Просто писателя, как говорится, затерли, зашипели, доконали ябедами. И умер он забытым, и теперь даже могилы не сыскать.

А как блестяще начинал!

Княгиня Дашкова, чьи земли находились рядом с землями генерала Николева, заметила в пятилетнем мальчике Коленьке большие таланты. Она поймала его на том, что мальчик разговаривал с цветком. Как Президент Академии наук, княгиня своей волей увезла мальчика в столицу, на отдельное обучение.

Мальчик надежды оправдал. Его стих был хрустален, его проза – основательной. В его 12 лет Академия наук уже издала сборник стихов юного дарования.

О Коленьке заговорили литераторы.

Но странными были эти отзывы. Многим творения Николева казались непонятными. В век силлабических вирш он уже писал ритмические стихи, он уже умело использовал ударения и цезуры. Это было ново, это пугало и вызывало отторжение.

И о Николеве заговорили, как о разрушителе слова. Николева стало хорошим тоном ругать. Терпение Николева лопнуло, когда пародию на него сочинил сам Державин. Получив к тому времени чин, Коленька уехал в деревню.

На малороссийских харчах он целиком отдался творчеству. Вот ещё отзыв современника о той поре: «Произведения Николева наполнены прославлением российской действительности. В комических операх Н. встречаются выпады против городской жизни; наряду с этим идиллически изображается «счастливая» жизнь крестьян под властью «доброго» помещика, вплоть до готовности их «помереть за него».

И однажды, собрав рукописи в большой дорожный саквояж, Николев отправился в Белгород, к жившему там в летние месяцы литературному светилу, придворному поэту Василию Рубану.

Рубан приветил молодого автора и отобрал для издания несколько работ. Они легли в основу 10-томного собрания сочинений Николева, которые Рубан и запустил в печать по возвращении ко Двору.

А Николева неожиданно призвали в армию. Тут не будем говорить о его ратных делах. Нам достаточно того, что в армии Николев жестоко простудился и начал слепнуть. Он вернулся в столицу, женился и целиком отдался литературному творчеству.

А в это время уже вышли первые тома его Сочинений.

И были жестоко разбиты, разгромлены критиками. И хоть критика дала обратный результат – интерес к трудам Николева вырос, но она же и повлияла на издателя. Печатать Собрания прекратили на 6-ом томе.

Это был удар. И по глазам Николева тоже. Он ослеп. И хоть немногочисленные уже читатели называли его «русским Мильтоном», по аналогии с английским поэтом, также слепцом, но слава Николева закатилась раньше, чем его же жизнь. Уже не было его защитников Дашковой и Рубана, а сам он не умел за себя постоять. Да и взгляды его мало соответствовали павловской эпохе: «Русское государство, – писал он, – есть монархическое, а не деспотическое (так как иностранные писатели ложно о том думали), паче при владении Екатерины II, запретившей верноподданым своим называться рабами; паче после премудрого Наказа, сочинённого сердцем богочеловека» (Николев Н. П. Творения. М., 1796. Т. 3. С. 296)».

Он полностью сломался, когда однажды ни в одном столичном магазине не нашёл ни одной своей книги.

И русский Мильтон уехал на Полтавщину. На родине его окончательно добило то, что никто не посчитал его за писателя. «Слепой барин вернулся», – вот и вся новость, что прошла по округе.

Обидевшись, Николев уехал в своё подмосковное имение. Здесь он и умер. На похоронах поэт М. Дмитриев назвал его сочинения «слабыми и вялыми», самого поэта назвал «человеком ума тонкого и остроумного».

Да что нам Дмитриев? Дадим слово самому Николеву:

 

«Ну, что ж хоть и побьют!..»

Ну, что ж, хоть и побьют!

Хоть до смерти убьют!

Веселья жить не многа,

Туды мне и дорога.

Умру я не один,

Мне смерть алтын...

Готов с тобой на нож...

Ух! ух! пронимает дрожь...

 

 

Чёрный перстень Геркуланума

Где-то в глубинах картины Брюллова «Последний день Помпеи» должны скрываться очертания столь же обречённого города Геркуланума. И в том городе засыпало пеплом улицу, дом и самого высокого имперского вельможу с чёрным перстнем на пальце. А когда через столетия город раскопали, то перстень этот через многие руки достался русской княгине Зинаиде Волконской. И когда молодая женщина обрела своего кумира, она передала ему перстень с наказом надеть только в день свадьбы.

Кумиром этим был молодой повеса и поэт Дмитрий Веневитинов. Хотя я неправ – сначала он был поэт, а потом всё остальное. Живший в одно время с Пушкиным, он был столь же гениален и прозорлив. Но если Пушкину судьба отмерила тридцать семь лет жизни, то Веневитинова смерть взяла к себе двадцати одного года от роду.

Это был гений, осиротивший русскую поэзию. Его стихи являли верх совершенства и были, на мой взгляд, мощнее и одухотворённее пушкинских. Проживи Веневитинов ещё хоть пару лет, и ещё неизвестно, кого бы мы величали Солнцем русской поэзии.

Нынче Россия забыла витию. Но есть повод вспомнить о нём почитателям словесности нашего края, потому что Дмитрий Веневитинов узами кровного родства связан и с Бирюченским уездом.

Дело в том, что столбовые дворяне Веневитиновы были внесены в шестую часть Родословной книги российского дворянства по Воронежской губернии. А имения их были разбросаны по Дону и Тихой Сосне, и целая слобода Фаддеевка принадлежала Веневитиновым на правах вотчины Фаддея Антоновича Веневитинова – деда нашего поэта.

В детстве и юности Дмитрий часто приезжал из столиц на целое лето в наши края. Остались воспоминания от восхищения Доном, притоками его и окрестными поселениями. Впоследствии от посещения Фаддеевки появилось стихотворение «Деревня» – пронзительный крик уязвлённого сердца:

 

«Грязь, копоть, вонь и тараканы,

И надо всем господский кнут.

И это многие болваны

Святою родиной зовут».

 

Но наши же благословенные места взрастили в юном поэте философа, критика, основателя философской этики. Отсюда и преисполненные глубокого смысла:

 

«Я чувствую, во мне горит

Святое пламя вдохновения,

Но к тёмной цели дух парит…

Кто мне укажет путь спасения?»

 

Он жил, чувствуя, как короток его век. Дружил с Пушкиным, и именно в доме Дмитрия Веневитинова состоялось первое слушание «Бориса Годунова». Мотался в Москву, к другу- философу Фёдору Хомякову, много писал и ещё больше читал.

И лёгкая простуда даже не насторожила его. Но болезнь грянула из всех орудий, уложив поэта в постель. Фёдор Хомяков примчался к его смертному одру в Петербург. Он снял с брелока на поясе Дмитрия чёрный перстень Геркуланума и начал надевать его на палец друга. Тот очнулся, увидел это и спросил:

– Я женюсь?

С тем и отошёл в мир праотцов.

…Время такое было. Едва став на ноги, умрёт товарищ и земляк Дмитрия Николай Станкевич. Через несколько лет последует за Дмитрием в мир теней и Фёдор Хомяков. Всего на десять лет переживёт Веневитинова Пушкин… «Тёмен жребий русского поэта», – скажет через сто лет Максимилиан Волошин. Он словно продолжит мысль самого Дмитрия Веневитинова:

 

«В России самое земля

Считает высоту за дерзость».

 

Ныне чёрный перстень Геркуланума хранится в Москве, в Литературном музее. Его изъяли из гроба при перезахоронении Дмитрия Веневитинова на Новодевичьем кладбище в 1930 году. Наверняка, в день рождения поэта к нему придут немногочисленные почитатели.

А мы забыли поэта. Вот в Воронежской области, в родовом Животинном, чтут и помнят Веневитинова. А мы из мест, бывших его колыбелью, потеряли память. Нет веневитиновских чтений, не найти в библиотеках выставок его книг и рукописей…

Жаль. Но я думаю, что вот эту мою статью сам Дмитрий Веневитинов мог бы принять за посещение места его упокоения. И потому воспринимаю на свой счёт его последние сроки:

 

«Сбылось пророчество поэта,

И друг в слезах в начале лета,

Его могилу посетил.

Как знал он жизнь! Как мало жил!»

 

…Да, чтоб не забыть. Родовая вотчина Веневитиновых Фаддеевка – это нынешний город Алексеевка.

 

 

Переведи меня через майдан

В этом году [2019] мы отметили 310-летие Полтавской битвы. Наследники ратной славы – ни русские, ни украинцы почти не обратили на юбилей внимания. Нынче мы в ссоре и взаимно отвергаем и развенчиваем то, что нас объединяло и делало одним народом ещё совсем недавно. Но всё же те два-три десятка лет, что длится раздрай, так и не смогли уничтожить ни общего языка, ни общей истории, ни векового родства. И я верю, что возвращение к единству обязательно произойдёт, и залог тому – имена и наследие наших писателей и поэтов.

И первый из них, пожалуй, даже не Гоголь. А первый русско-украинский – или украинско-русский, как вам будет угодно, литератор – Евгений Павлович Гребёнкин.

Или Гребiнка (Гребёнка) – по-украински. Он одинаково легко писал на обоих языках, хоть сам себя называл малороссиянином.

И вот ведь докука! Отец его был русский офицер, владелец поместья на Полтавщине. Мать происходила из шляхтецкого рода Чайковских, давшего впоследствии миру великого композитора.

А сам Евгений записывался украинцем!

Вот и раздели тут кровь.

Да он и не делил. Окончил он на Украине тот же Нежинский лицей, что и Гоголь, только тремя годами позже. И представляете – при проклятом царизме, в тюрьме народов, долгие годы преподавал русскую словесность в Петербурге, в военных учебных заведениях. При этом много и плодотворно печатался на украинском языке. Большинство его книг в столице издано именно таким образом. И эти книги составили Гребёнке славу поэта и философа на всей Украине. Именно Евгений Павлович перевёл для читателей своей малой Родины почти всего Пушкина. А переклад «Полтавы» на мову до самого ХХ века пели на майданах кобзари. Да и мы, в России, нынче очень часто слышим песни на стихи Гребёнки: «Помню, я ещё молодушкой была», «Очи чёрные»...

Евгений Петрович прожил страшно мало. Он родился в год нашествия «двунадесяти язЫков» – в 1812, а умер в 1848-м, на 37-м году жизни. Как и Пушкин. Благодарная Украина похоронила поэта на его родном хуторе Убежище и на могиле установила бюст. К нему не зарастала народная тропа. Пока в революционные годы прошлого века вырвавшийся из-под спуда национализм руками не помнящих родства иванов не снёс бюст вместе с фамильным склепом.

И долгие годы тут не оставалось следов.

Я не знаю точно, как там сейчас? Но есть у меня весть о том, что могила Евгения Петровича Гребёнкина-Гребiнки нынче приведена в порядок и на ней установлен уже не бюст, а настоящий памятник поэту.

Вот я и говорю: Мазепы приходят и уходят, а народ остаётся.

 

Эвген Гребiнка

Полтава

переклад з россiйского

 

Багатий дуже Кочубей:

Його ланам кінця немає,

Його отара скрізь гуляє

В зеленім лузі без людей;

А луг аж стогне під волами,

Під кіньми гарними й вівцями.

Багацько у його добра,

Атласу, хутра і срібла,

На видноті і під замками.

Та пишний Кочубей не тим,

Не довгогривими конями,

Не батьківськими хуторами,

Не злотом, бачите, яким.

Його щогод дарує Крим –

Дочкою гарною своєю

Ти забагатів, Кочубею!

 

 

 

Капнист пиесу написал огромного размеру

Удивительный этот человек доживал свои бурные годы на полтавских хуторах, среди золотых подсолнухов. Казалось – он прятался здесь от оглушительной славы, что гремела ещё совсем недавно по столице и многим губернским городам, где шли его пьесы. На деле же – он прятался от сыскарей государя императора. И однажды лишь допустил к себе почитателей таланта – учеников Нежинского лицея имени графа Безбородко, в числе которых был и юный Коля Яновский. Тогда, раскрывшись, Василий Васильевич позволил себе пуститься в воспоминания.

А уж вспомнить было о чём! Ему повезло родиться не крепостным, а служилым. Отец – казацкий полковник Слободского полка – видел в мальчике будущего генерала, и поставил его на тропу войны – определил в столичную школу при лейб-гвардии Измайловском полку. Но то ли родная полтавская земля требовала от мальчика поэтического служения, то ли рано давшая в нём пламя Божья искра – только начал мальчик сочинять стихи.

Представьте. XVIII век. Лейб-Гвардия. Стихи.

Это так же несовместимо, как XXI век. Росгвария. Стихи.

Ну – на первых же словесных опытах карьера будущего генерала и оборвалась. А тут ещё познакомился он с юношей, которого звали Гавриил Державин.

Чтобы понять, каким был этот творческий союз, забегу вперёд и приведу стихи Капниста на смерть друга:

 

«– Державин умер! – слух идёт,

И все молве сей доверяют,

Но здесь и тени правды нет –

Бессмертные не умирают».

 

А пока эта дружба повела Капниста по скользкой дорожке сочинительства. Как юный Вертер, Василий Каптист начал искать справедливости и порицать пороки общества. И скоро в кругах столичных мыслителей он прослыл за вольнодумца. Он даже своего друга Державина упрекал за поползновения позолотить действительность. Реакционный царский режим, в лице собственного отца-полковника, пытался вразумить бунтаря. Полковник вызвал блудного сына домой и повёз по своим хуторам, широко поводя рукой:

– Видишь, Вася, – всё это наше богатство. И досталось оно нам исключительно благодаря царям-сатрапам. И те деньги, на которые ты бражничаешь в столице, – тоже отсюда. И если ты, сукин сын, не завяжешь со своим вольтерьянством, я посажу тебя на хлеб и воду, клянусь полковничьей булавой.

И ведь помогло! Пораскинул Василий Васильевич мозгами, и понял, что оставаться со всеми друзьями-поэтами – да и прочими друзьями – это не столько бороться с режимом, сколько неизбежно скатываться к творческому и жизненному унынию.

Оно ему надо?

Не надо.

Но куда талант денешь? Его ведь, известно, в окошко не выбросишь, не пропьёшь. Давит, проклятый, требует воплощения.

И вот уже Василий Васильевич пишет «Оду на истребление в России звания раба Екатериною Второю». Это был отзыв на царский указ, предписывающий впредь в обращении к Государыне именоваться просителям не рабами, а верноподданными.

И что вы думаете!

Уже к следующей Пасхальной службе был Василий Васильевич зван в дворцовую церковь с припиской на приглашении «Его превосходительству Василью Васильевичу Капнисту».

Признали-таки в Капнисте генерала, хоть и штатского. Надо прибавить, что после него в России писательский чин был официально признан равным генеральскому. Просто надо было знать, что писать, и у кого печатать.

И посыпались заказы на пьесы. И пошли спектакли по театрам. И загремела слава Капниста – первейшего драматурга империи.

А как же мечты юности?

А никак. Это глупый Вертер застрелился из-за крушения надежд. А Капнист просто надежды связал с другими ценностями.

Но, как известно, лукавый не дремлет. Позволил себе драматург распустить поясок на турецком халате, да и дал таланту посвоевольничать. А талант продиктовал ему пьесу «Ябеда».

Когда б при Екатерине, ну – может, пожурили бы. Может – попросили бы что-то изменить. А тут взошёл на престол Павел.

А пьеса уже одним представлением прошла на подмостках. И загудела столица потревоженным ульем. Дошло до императора. «Шляпу мне, – кричит, – и шпагу, пойду сам посмотрю на это безобразие».

Василий Васильевич сочиняет дома, беды не чует, как приносят ему письмо от Державина. А там всего два слова: «Беги, Вася!»

Мы теперь не знаем, так ли, прямо в турецком халате с кистями на поясе или, успев переодеться в дорожное платье, но только Капнист, не дожидаясь, как говорится, занавеса, вырвался в лёгких санках за городскую заставу.

Он вернулся на Полтавщину, на свои хутора, оставшиеся ему от отца. Он ушёл в хозяйство и через несколько лет отары Капниста превосходили отары Кочубея. Растил подсолнух, и холодный отжим от него продавал военному ведомству. Там этим маслом заливали орудийные стволы на хранении. Он продолжал писать, но написанного никому не читал. Никого не принимал и лишь однажды раскрыл ворота перед учениками Нежинского лицея...

...впрочем, отсюда начинается новая русская литература.

 

Бренность красоты

Увы! что в мире красота? –

Воздушный огнь, в ночи светящий,

Приятна сердцу сна мечта,

Луч солнечный, в росе блестящий.

 

Мгновенье – нет Авроры слез,

Мгновенье – льстить мечта престала,

Мгновенье – метеор исчез,

Мгновенье – и краса увяла!

 

Эльвира! в лёгких сих чертах

Твою я повесть представляю:

Давно ли прелесть? – ныне прах,

И вид твой лишь в душе встречаю.

 

Но где ты днесь? О, сердца друг!

Останок твой здесь персть покрыла,

Но персти не причастен дух

И не пожрёт его могила.

 

Ты там, где вечен цвет красы,

Которая в тебе мелькнула,

Отрадой меря где часы,

От зол доброта отдохнула.

 

Небесную отверзла дверь

Тебе над смертию победа,

И радость ангелов теперь

Твоя сладчайшая беседа.

 

Моя ж беседа – грусть; и нет,

Нет сил прогнать тоску унылу;

Она всяк день меня ведет

На хладную твою могилу.

 

Сойди ж и ты, о, друг мой, к ней,

Зри скорбью грудь мою раздранну;

Пролив в неё отрад елей,

Ты облегчи сердечну рану.

 

Дай сил ждать смертного часа,

Что съединит меня с тобою,

А здесь пусть дряхлость и краса

Покроются одной доскою.

17 сентября 1817

 

 

Среди долины ровныя

У иного человека судьба спит до глубокой старости, не неся ему ни горя, ни радости, а иного сызмальства берёт за воротник – и тянет по жизни, то низвергая в пропасти, то вознося до небес. Вот с такого подъёма и началась жизнь купеческого сына из Оренбургских степей Алексея Мерзлякова. Сидел он себе на уроке в пансионате, в Перми, и не знал, что в эти самые минуты Начальник всех народных училищ Империи Завадовский передаёт Екатерине II рукопись «Оды на заключение мира со шведами». А автором оды и значился Алексей Мерзляков...

...нет, конечно, внимание такое на него не сразу упало. Он и в пансионат-то попал с лёгкой руки судьбы, – его стихи случайно прочитал известнейший русский литератор Иван Иванович Панаев...

...вот тоже – бывает же? XVIII век, окраинная глухомань, где неведомый мальчик в семье заурядного купца пишет стихи – и на него случайно выходит главный литератор России, писатель и издатель Панаев. На каких небесах предопределили эту встречу? Вот, скажем, Вы, сегодняшний. Пишете стихи, у Вас Интернет, Вы их там размещаете. Но вероятность того, что их увидит главный нынешний писатель страны Иванов, да ещё и сделает так, что они дойдут до Путина – нулевая. И это в XXI веке.

А в XVIII – пожалуйста. Вот как оно было в прежние годы, когда не было свободы. И Екатерина напечатала «Оду Мерзлякова» в Академическом журнале.

Так вот всем миром и помогли таланту.

Ну, естественно, императрица выписала Мерзлякова в Москву и передала его под крыло куратору Московского университета поэту Хераскову.

А дальше Мерзляков оказался молодцом. Мало того, что за несколько лет он поднялся по научной лестнице от бакалавра, через кандидата, в магистратуру, так он ещё и стихи умудрялся писать, и книги издавать, и ещё с завидной живостью участвовал в заседаниях «Общества любителей русской словесности», возглавил «Общество истории и древностей российских».

И скоро судьба подняла его к вершине общественной карьеры. Профессор Мерзляков стал цензором в Московском цензурном комитете. Выше него оставался только сам Никитенко.

Должность цензора разными членами комитета использовалась по-разному. Поэт Мерзляков менял её на тесное общение с поэтами. Именно он помог юному Михаилу Лермонтову издать первые стихи, когда параллельно преподавал словесность в Благородном пансионе. Здесь же Мерзляков вдохновил на творчество и студента Фёдора Тютчева.

А сам Мерзляков?

А сам Мерзляков писал много замечательно. Он беспрепятственно печатался ещё и потому, возможно, что не трогал ни общественной, ни политической тематики.

Но можно ли назвать не гражданской песню «Среди долины ровныя», которую ещё при жизни автора подхватила вся Россия – и до сих пор ещё поёт?

Я не знаю.

Поэзия – вообще штука тонкая. Во времена Мерзлякова жили замечательные стихотворцы, прошедшие тюрьмы и каторгу. Страдания сделали им имена.

А имя Мерзлякову сделал кто?

Стихи ему сделали имя. Они вообще на общественное положение поэта не глядят.

Главное, чтоб человек был хороший.

 

Алексей Мерзляков

К монументу Петра Великого

На пламенном коне, как некий бог, летит:

Объемлют взоры всё, и длань повелевает;

Вражды, коварства змей, растоптан, умирает;

Бездушная скала приемлет жизнь и вид,

И росс бы совершен был новых дней в начале,

Но смерть рекла Петру: «Стой! ты не бог, – не дале!»

1815

 

 


№88 дата публикации: 01.12.2021

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020