этико-философский журнал №87 / Осень 2021
Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы
– А представляешь – Ёжеон? А?
– Кто это? Как?
– Ну, смесь скорпиона и ежа, с колючками, задранным вверх жалящим хвостом…
– И чем мы его?
– Да… хоть яблоками закидаем.
– Когда в путешествие-то отправимся?
– Я уж был в одном… Плюхал по воде, потом провалился – и вглубь, всё глубже и глубже… А мимо ихтиозавр плывёт – шея длинная, жуть…
– Да ну, врёшь!
– Правда-правда… Шея длинная, а зубищи! Жуть…
– И как же ты спасся?
– А вынырнул и опять по воде пошёл…
– А я по воздуху…
– Как это?
– Ну, по воздуху летел: шар лопнул, и я иду себе, иду…
Август догорает: яблоки в дачных садах налиты крупно, кругло, и звёзды астр полыхают: не надо первого сентября покупать цветы.
Мальчишки, устроив подобие шалаша под узловатыми, с коленчатыми ветвями, густо разросшимися вишнями, сочиняют, и сумерки наплывают – нежным муаром…
Один из них – уже полуседой, помятый жизнью, и уставший от неё, заходит в храм на пасхальной неделе, но – когда нету службы.
Алтарь неожиданно открыт, и витраж, изображающий Иисуса, точно плывёт по воздуху, в реющих струях пронизанного бывшими воскуренями света…
Страшновато глядятся предметы алтаря: тяжёлая ткань, покрывающая престол, прочие атрибуты культа.
Вошедший глядит заворожённо, не зная, о чём просить, да и стоит ли, и, вдруг вспомнивши, как фантазировали в великолепном летнем шалаше, ничего не зная о жизни, о свинцовой начинке её, разворачивается, медленно идёт к дверям.
Гулко отдаются шаги в пустотелом соборе.
И жизнь – вся кажущаяся затянувшейся неудачей – проносится цветными лоскутьями в сознанье…
Хлюпало, казалось, даже в воздухе: хлюпало, текло, смешивая дождь со снегом; в пространстве происходило противоположное тому, чего ждали: зима выдалась ядрёная, и в апреле хотелось солнечности, тепла…
А было – наоборот…
Утреннее мерцание монитора раздражает отчасти – отца, перевалившего за полтинник, сочиняющего очередной текст, который где-то будет опубликован, что не принесёт ни денег, ни известности.
И серо-стальные мерцания за окном, двор, знакомый, как собственная судьба неудачника, всё слишком вклинивалось в сознанье, мешало сочинять.
Встал, пошёл на кухню – выпить кофе.
Мальчишка – поздний сынок – счастливо влившийся во время кратких весенних каникул: не разберёшься теперь, когда их устраивают, – сидел на диванчике, играл в телефон.
Что-то строит, добывает – пристрастился, как все представители своего временного периода; пристрастился, не оторвать…
– В школу тебя придётся отправить, несмотря на каникулы, – шутит отец, грустно улыбаясь.
– Я прерывался, па…
– Порисуй что-нибудь… Со стекляшками рисунки у тебя получались занятно.
Коллекция цветных стекляшек лежит в коробке, и мальчишка, используя иные, создавал своеобразные вещицы.
Течёт за окнами, не пойти погулять…
Кофе пьётся на ходу: хотя есть время сесть, выпить, не спеша.
Один лжеучитель, утверждавший, что получает информацию от существ из тонких миров, говорит, что гнать время – грех, хотя и не учтённый пантеоном оных.
Почему никто не отвечает на вопрос: кто создал грех, сиречь нематериальный закон, которому человек подчинён, и должен из себя выворачиваться, чтобы…
Сынишка играет.
Отец идёт к монитору, но текст плетётся едва, ухая в слепые бездны.
Собственное детство тянулось в коммуналке, в двух огромных – казавшихся такими – комнатах; и над кроватью висела пёстрая физическая карта мира.
Страны, как осенние листья осыпались в сознание – недоступные, какими остались навсегда.
Первый этаж – из окон можно было выйти во двор; но забрали потом окна, забрали решёткой.
А коммуналка была роскошна – никогда никаких ссор, свар; и дом влечёт: бывает, ездит – побродить вокруг, вспоминая бессмысленно.
Сколько не вытаскивай подробности, яснее не становится…
Куда всё уходит?
Где остаётся?
Сплести несколько фраз: несколько тугих, сильных и крепких, как проволока фраз, и…
Из высокой кровати сынка выдвигается столик, на нём – детский бильярд.
– Сынок, – кричит отец, – иди поиграем.
Мальчишка идёт, шарики расставляются: потерялись несколько, закатились под мебель, но всё равно.
Играют в пирамидку – белым битком, и мальчишка записывает на листе счёт; играют, не очень заботясь о правилах: выставлять шары, если киксанул, и так далее, просто – отвлекает от яви.
Самое важное – это отвлекаться от неё, сереющей бесконечно.
– Не собрался, – говорит отец.
– Ага. Сейчас.
Мальчишка закатывает шар.
Сухо чмокают они – как настоящие.
Имитация жизни.
Может быть, наше существование есть имитация чего-то настоящего?
…можно изобразить свояки, штаны – любые удары.
В детстве на даче у дяди и тёти, под Калугой, где проводили с двоюродным братом много каникулярного времени, был большой бильярд, и, пристрастившись, гоняли с братом часами – не оторвать…
Раскат желтоватых шаров казался самым интересным явлением мира.
Гнутые, суставчатые вишни стояли стеной, залезали на них – и просто так, и с оловянными кружками на шеях: собирать чёрные, густо налитые ягоды.
Кузнечики трещали в сухих стенах малинника, и…
– Па, я выиграл! – радостно сообщает мальчишка.
– Хорошо, молодец.
На диване разложен листок, где шатающимся детским почерком записаны палочки очков.
Отец стоит у окна.
Снег с дождём не прекращает работы: нудной, тяжёлой, запрещающий гуляние.
Нужно выйти всё же, окунуться в реальность, нужно выйти…
…ощущение реальности, как одна из глобальных условностей: слишком чувствуешь того, растворившегося в пожилом, изношенном теле мальчишку, что вытаскивал трёхколёсный велосипед, а потом мчался на двухколёсном…
…будто праздно прожил всю жизнь, будто не печатали никогда, а набитый публикациями шкаф и буфет – иллюзии.
Буфет этот переехал со старой квартиры, из коммуналки, и долго, сложно вносили его в новую квартиру на шестом этаже.
Какую новую!
Больше сорока лет прошло…
– Я выйду, сынок.
– Хорошо, па.
– Порисуй…
Мама у себя в комнате, старенькая, старающаяся жить бодро, готовящая обеды, даже в магазин ходящая иногда.
– Куда ты пойдёшь?
– Не знаю, ма. Так – пройтись…
Действительно – определённости нет; и зонт едва ли спасёт от текущего с неба, хлюпающего под ногами, тут же тающего…
Тридцать с гаком лет ходил на службу: в библиотеку, куда, устроенный в 18 лет, после пережитого в школе тяжёлого пубертатного криза, отправлялся сначала с ужасом: слишком не вязалась молодёжная жизнь: кроме замшелых советских тёток работали там парни и девчонки, не поступившие на дневной, учившиеся на вечернем: библиотека была в ВУЗе – с тою книжной, которую вёл до этого.
Потом – с восторгом: влился, стал своим в компании; качаться и выпивать стал одновременно: в молодости многое легко; затем, когда компания распалась, когда вновь принялся сочинять, – с тяжёлой, всё более и более на психоз походящей скукой…
Но – ходил, отдавал маме деньги на хозяйство, даже когда женился уже, линии жизни вели именно так…
Ходил, когда уже печатали, и – не мало; и всё запутывалось в тенетах абсурда: литература, которою жил, давно была низвергнута из общественной жизни, не значила практически ничего, гонораров не предполагалось…
Уволился, когда родился мальчишка: мол, две копейки зарплаты ничего не решали; мама – эксперт-винодел – зарабатывала некогда хорошо, вкладывала деньги, на небольшие проценты можно было жить; у жены пошла торговля косметикой, но пропадала все дни в офисе, а он…
Он печатался.
Ухмыляется криво, вновь обходя знакомые до абсурда дворы: идти некуда, но идти надо, чтобы нечто натекло в душу, ожили давно надоевшие за много-много лет сочинительства слова.
И всё же – надо.
…узкий перешеек между решёткой школы, куда ходит мальчишка, и девятиэтажкой, и конкретика места не отзовётся фантомом сознания – каких вообще много: некуда девать.
По проспекту несутся машины, а тополя, высаженные вдоль, кажутся чахлыми, почти не живыми: хотя живы они, тянутся ветви к небу…
…где-то здесь, когда вёл мальчишку из детского сада, остановился он, восхищённый, глядя в небо, заворожённо повторяя: Уна, уна…
Бледный лепесток, плавно мерцающий в пространстве, не имеющем границ.
…лепятся картинки, теснятся в сознанье, мелькает пёстрый калейдоскоп.
В руке – лепесток детской, и мелкие шажки, и вопросы – с плавно растекающимся звуком…
В сад утром; из сада – днём.
Первый год мальчишка плохо ел, забирал его в обеденное время, и много гуляли: так много, что уставал…
И всё время крутилось, крутилось в сознание одно и то же: почему, почему ничего в жизни не получилось?
…стихает стихийно идущий снег, стихает; мокро лоснится асфальт, тяжёлым кажется в недрах апреля, от которого ждёшь акварельной зелёной дымки.
Пожилые родители, и такой малыш: бездна страха накатывает.
Но – жена практична, и уверена в грядущем; а он…
Он всегда существовал весьма условно.
Всё было зыбко: и шатры Византии: каменные её структуры, лестницы, ведущие в странные комнаты, переписанные манускрипты – были конкретнее.
Реинкарнация называется: поди, проверь.
Толстые тома эзотерики распускали пёстрые павлиньи хвосты страниц.
Но – с годами стал воспринимать литературой, и не более…
Круг двора, ущелья между домами; а этот – был бараком, когда въехали, и вот на его основе вырос дом повышенной комфортности, с двухэтажными квартирами; а дом, разумеется, обнесли забором.
Вот свой.
Надо возвращаться.
Ничего не пришедшее в голову раздаётся тяжёлым гулом.
– Привет, па! – малыш выглядывает в коридор.
– Привет, малышок! – хотя думается, уже и не очень малышок: та, совсем дальняя поляна осталась позади. – Так и сидишь с телефоном?
Мальчишка, потупившись, отвечает:
– Нет, я прерывался.
Падают капли жизни.
Гладко и лаково блестит огромное – от пола до потолка – зеркало, а за гнутой ногой бра, заткнут восточный музыкальный инструмент, привезённый когда-то отцом из Египта.
Тогда – когда поездки туда были редкостью; остались слайды: выцветающие, всё более теряющие цвета, и грандиозные объёмы каменного, пылью пустыни покрываемого прошлого видны.
В реальности не увидать; и то, что утверждал кто-то: мол де, возле Сфинкса можно услышать ответы на все вопросы, остаётся непроверяемым.
– Давай-ка задачки решать!
Мальчишке нравится математика больше языка, а чтение книг он воспринимает только в исполнение отца.
На листке – столбики примеров: надо на время, каждый день по одному – задание на каникулы…
Охотно берёт листок, подходит к столу, на котором мерцает компьютер, и…
– Засекай! – говорит отцу.
Тот засекает время.
Малыш пишет быстро: загогулины детского почерка забавны.
Справляется быстрее положенного времени.
– Молодец.
Оба глядят в окно.
Снег перестал, дождь завершён.
Серое нечто, клёклое виснет меж ветвей тополей.
Не верится, что скоро зазеленеют.
– Вечером-то выйдем гулять?
– Наверно, па…
Мама готовит обед.
Она готовит его виртуозно, он будет вкусен, и хоть мальчишка и не ест супа, только бульон, другому он отдаст должное…
Смешно звучит по отношению к малышу; а мама стареет, мама стареет…
А я… я не сумел украсить её старость ничем, никак не смог скрасить её жизнь, никак, никогда, да, да…
Или – так не права была, посвятив её мне, только мне?
…детская лесная поляна; собираем чернику с дядей, тётей, мамой; собираем её, ползая или наклоняясь низко, отгибая вырезанные листы, заполняя ягодками ёмкости.
Вдруг, глядя вперёд – в условную неопределённость – ощущаешь остро: как я люблю маму!
И расходится кругами в груди нечто горячее, тяжёлое, как Солнце.
А мама стареет.
…как и ты, которому страшно за малыша: поздний отец, у которого ничего не получилось в жизни.
Шкаф, набитый публикациями, и такой же буфет – как нечто ирреальное, потустороннее,
Хотя конкретна вся эта желтеющая ненавистная бумага.
Конкретна она.
И поле монитора ждёт, мерцая.
Мама кричит:
– Мойте руки!
Мальчишка, откинув телефон, бежит в ванну; прервав строку, отец следует за ним.
Борщ дымится.
Оба садятся за стол, и макароны мальчик ест ложкой, вычерпывая их из тарелки, жмурясь.
– Не спеши…
Мама хлопочет вокруг, всегда так привыкла, и отец, размешивая сметану в борще, думает, что никогда не получалось толком насладиться едой, всегда спешил, ап, опять борщ кончился…
И мальчишка уже, сказав «спасибо» убежал; наследственное что ли?
Отец ест пюре с котлетами: они паровые, сероватые, вкусные, как были когда-то те, обжаренные в сухарях.
Вкусные…
Не слишком вкусно описывать жизнь, в которой ничего не происходит?
Шут с ней – не получилась, так не получилась, и нечего наворачивать фразы…
Небо сереет за окнами, как больное.
Они скачут: молоды, веселы, талантливы; они заводят музыку в своеобразной берлоге одного из них, учащегося во ВГИКе, и скачут, потом выплёскиваются в утренние московские переулки, и, снимая себя на камеру, продолжают веселье…
– Ха, – восклицает самый эмоциональный, – один станет поэтом, превзошедшим… кого там? Другой кинорежиссёром, а я – я разбогатею, занимаясь бизнесом. Уйду в политику. Ха!
Утренние переулки пустынны.
…просыпаясь, чувствуя, как разламывается башка, тянется к стакану, где с ночи осталась водка, сшибает его, матерясь, встаёт, думая, что необходимо похмелиться.
Не думая – чувствуя: каждой алчущей клеткой тела…
В девяностые крутил дела, имел контакты с бандитами, всегда любивший лихую жизнь, гордился оными; всё потерял, жил за счёт женщин, поскольку был весьма красив и достаточно беспринципен, стал заниматься фотографией, потом компьютерной графикой…
Что-то получалось, не вынося наверх…
Сын был от любовницы, как-то быстро вырос, и не с ней, ни с ним давно нет никаких отношений; и, живущий у стареньких родителей, какие-то крохи получающий то там, то тут, пьёт адски, пропивает всё, дерётся – по юношеской привычке, с кем придётся, в подворотнях, закоулках, что только не было сломано-разбито…
…купленная квартира – пуста: кровать есть и стол под компьютер оборудован.
Жил в Америке, распрощавшись со ВГИКом, ещё в постсоветской России стал снимать рекламу, прилично зарабатывая, рванул, одержимый надеждами в землю эту… обетованную.
Разное рассказывал про себя, кем там только не был; вернулся, крутился в рекламе, продюсировал мультики…
Образы – из фильмов, которые мечтал снять, томят периодически; томят, пока работает в развлекательном центре, осуществляя продюсерские функции; и в пустой квартире, где одиночество с ним делит только кошка, становится страшно: от того, как мечталось об одном, а получилось…
…сочиняя очередную статью, он замирает, думая, что если б четверть века назад ему сказал кто-нибудь, что шкаф и буфет будут набиты изданиями с его публикациями, а всякие лауреатские значки-дипломы заполнят коробку из-под обуви, при этом он, оставаясь никем, будет жить за счёт мамы – он бы повесился, наверно.
Если бы хватило мужества, но его бы – не хватило.
Он вздыхает – пожилой, седобородый, безумно уставший от тридцати лет ежедневного, кропотливого сочинительства, чувствующий себя часто полумёртвым; и продолжает писать, ибо другого выхода нет…
…а в какой-то неизвестной точке времени три молодых, уверенных в будущем человека скачут под музыку по розоватым утренним московским улицам, не представляя этих пожилых, избитых жизнью людей.
Густота мысли была слишком велика, и жизнь одного носителя такого изобилия становилась тягостна…
Значит, был некто мудрейший до – до нынешнего учителя многих, рассуждавшего сложно о сложном, выстраивавшего галереи идеального государства, проходившего различными колоннадами, участвовавшего в ристаниях кулачным бойцом…
Должен был возникнуть предшествующий мудрец: и образ его творился рукописями, покрываемыми всё более и более уверенными письменами…
И вставал образ: некрасивого, большелобого, неудачно женившегося.
Образ вставал: говорившего многое о многом: учившего нравственности: в первоначальном виде её: детски-незамутнённым; образ вставал: когда-то побежавшего с поля боя, набиравшего различный опыт, учившего на площадях: пока – за учение и речи – не приговорили к смерти; и чаша с ядом уже ждала: которую выпьет Сократ спокойно…
Сократ – выдуманный Платоном, тяготившимся обилием своих мыслей, нуждавшимся ещё в ком-то, в чьи уста может вложить часть оных.
№87 дата публикации: 01.09.2021
Комментарии: feedback
Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore
Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...
Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru
copyright © грани эпохи 2000 - 2020