Александр Удачин

Алмазный венец Валентина Катаева

Как странно, даже противоестественно, что в мире существует порода людей, отмеченных божественным даром жить только воображением. Мы были из этой породы.

Валентин Катаев

Портреты, лиц «не общего выражения»

1. «Командор». Владимир Владимирович Маяковский

Википедия: «Влади́мир Влади́мирович Маяко́вский (19 июля 1893,Багдади, Кутаисская губерния – 14 апреля 1930, Москва) – русский и советский поэт. Футурист. Один из наиболее значимых русских поэтов XX века. Классик советской литературы. Помимо поэзии, ярко проявил себя как драматург, киносценарист, кинорежиссёр, киноактёр, художник, редактор журналов «ЛЕФ» («Левый фронт»), «Новый ЛЕФ».

«В области искусства для нас существовало только два авторитета: Командор и Мейерхольд. Ну, может быть ещё Татлин, конструктор легендарной «башни Татлина», о которой говорили все, считая её чудом ультрасовременной архитектуры».

«Командора я буду писать с большой буквы, потому что он уже памятник и возвышается над Парижем поэзии Эйфелевой башней, представляющей собой как бы некое заглавное печатное А. Высокая буква над мелким шрифтом вечного города».

«…До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском бульваре, невосполнимую пустоту того места, где он стоял. Привычка. Недаром же Комендор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу: «На Тверском бульваре очень к Вам привыкли».

«Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани» с его машиной времени».

В сравнении Владимира Маяковского с Сергеем Есениным Катаевым написано: «Вот Командор, другое дело. Командор никогда… сказал соратник. У Командора совсем другой характер. Он настоящий человек, строитель нового мира… революционер. Мы согласились: Командор никогда не…».

Заметим, что в этом случае прозвище «Командор», в отличие от других, пишется Катаевым с большой буквы.

«Командор был прирождённым пешеходом, хотя у него у первого из нас появился автомобиль – вывезенный из Парижа «Рено», но он им не пользовался. На «Рено» разъезжала по Москве та, которой он посвятил потом свои поэмы. А он ходил пешком, на голову выше всех прохожих, изредка останавливаясь среди толпы, для того чтобы записать в маленькую книжку только что придуманную рифму или строчку».

О «сердечной ране» Командора: «Вы говорили: «Джек Лондон, деньги, любовь, страсть», – а я одно видел: Вы – Джиоконда, которую надо украсть! И украли». У всех у нас в душе была украденная Джиоконда».

«Наша встреча произошла на том самом месте, где несколько лет спустя Командор назначил мне свидание, с тем, чтобы накануне очередной октябрьской годовщины мы пошли в МК и там, в отделе пропаганды сочинили бы вместе стихотворные лозунги для праздничной демонстрации на Красной площади после военного парада. Приглашая меня на эту совместную поэтическую работу, Командор строго заметил: «Но имейте в виду – это бесплатно. Это наш с вами гражданский долг».

«Он делил свою жизнь между Водопьяным переулком, где принуждён был наступать на горло собственной песне, и Лубянским проездом, где в многокорпусном доходном перенаселённом в коммунальной квартире у него была собственная маленькая холостяцкая комнатка с почерневшим нетопленным камином, шведским бюро с задвигающейся шторной крышкой и на белой стене вырезанная из журнала и прикреплённая кнопкой фотография Ленина на высокой трибуне, подавшимся всем корпусом вперёд, с протянутой в будущее рукой.

Здесь, оставаясь наедине сам с собой, он уже не был главнокомандующим Левым фронтом, отдающим гневные приказы по армии искусств: «А почему не атакован Пушкин? А прочие генералы классики?». Здесь он написал: «…я себя под Лениным чищу». Здесь же он поставил точку в своём конце».

2. «Королевич». Сергей Александрович Есенин

Следующим в «табели о рангах» писателей Катаев поставил Сергея Есенина. Недаром, придумал звучное прозвище «королевич».

Википедия: «Серге́й Алекса́ндрович Есе́нин (3 октября 1895 Константиново, Рязанский уезд, Рязанская губерния, Российская империя – 28 декабря 1925 Ленинград, СССР).

Русский поэт, одна из крупнейших личностей Серебряного века. Представитель новокрестьянской поэзии и лирики, а в более позднем периоде творчества – имажинизма. В разные периоды творчества в его стихотворениях находили отражение социал-демократические идеи, образы революции и Родины, деревни и природы, любви и поиска счастья».

«Королевич обожал Достоевского и часто, знакомясь с кем-нибудь и пожимая руку, представлялся так: «Свидригайлов!»

«Королевич, ничуть не кичась своей всероссийской известностью, по-дружески делился с нами, как теперь принято выражаться, творческими планами, и жаловался на свою судьбу, заставившего его, простого деревенского паренька, жить в городе, лишь во сне мечтая о роднойрязанской деревне. Тут он, конечно, немного кокетничал, та как не таким уж простым он был парнем, успел поучиться в университете Шанявского, немного знал немецкий язык, потёрся ещё в Санкт-Петербурге среди знаменитых поэтов, однако, время от времени в нём вспыхивала неодолимая жажда вернуться в Константиново, где на пороге рубленой избы с резными рязанскими наличниками на окошках ждала его старенькая мама в ветхом шушуне и шустрая сестрёнка, которую он очень любил».

Катаев о неожиданно вспыхнувшем у Есенина желании всей поэтической кампанией немедленно ехать в Рязань, в Константиново:

«…Поезд уходит лишь через два часа, а до этого надо сидеть в громадном зале, расписанном художником Лансере. Лицо королевича помрачнело. Ждать? Это было не в его правилах. Всё для него должно было совершаться немедленно – по щучьему велению, по его хотению. Полёт его поэтической фантазии не терпел преград. Однако законы железнодорожного расписания оказались непреодолимы даже для его капризного гения».

«В те годы развелось великое множество подражателей королевичу, приезжающих из деревни в Москву за славой. Им казалось, что слава королевича лёгкая, дешевая. Королевич их презирал, но всё же ему льстило такое поклонение. Обиженный подражатель, утирая рукавом слёзы, удалился.

…Все они сгинули после смерти своего божества. Иные из них по примеру королевича наложили на себя руки».

«Мы остались втроём – королевич, соратник и я. Королевич подошёл ко мне, обнял и со слезами на глазах сказал с непередаваемой болью в голосе, почти шёпотом: «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен! Сам не знаю, откуда взялась эта боль».

Слова эти были сказаны так естественно, по-домашнему, жалобно, что мы сначала не поняли, что это и есть первые строки новой поэмы.

Мы поняли, что королевича уже ничто не спасёт: он погибнет от белой горячки или, однажды, сам не осознавая, что он делает, повесится, о чём он часто говорил во хмелю».

«…Его навязчивой идеей в такой стадии опьянения было стремление немедленно мчаться куда-то в ночь, к Зинке, бить ей морду. Зинка была его первая любовь, его бывшая жена, родившая ему двоих детей и потом ушедшая от него к знаменитому режиссёру. Королевич никогда не мог с этим смириться, хотя прошло уже порядочно времени. Я думаю, это и была та самая сердечная рана, которая, по моему глубокому убеждению, как я уже говорил, лежала в основе творчества каждого таланта».

3. Александр Александрович Блок

Википедия: «Алекса́ндр Алекса́ндрович Блок (28 ноября 1880, Санкт-Петербург, Российская империя – 7 августа 1921, Петроград, РСФСР) – русский поэт Серебряного века, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик. Классик русской литературы XX столетия, один из крупнейших представителей русского символизма.

Единственным кому Валентин Катаев не присвоил прозвища, был Александра Блок, о котором по существу в воспоминаниях не сказано ничего. И не могло быть сказано, поскольку Катаев никогда не встречался с Блоком. Запись сделана по поводу того, как друзьями было воспринято сообщение о смерти великого поэта. Но этой записью сказано многое…

«Воздух, которым дышал Ключик, всегда бал перенасыщен поэзией Блока. Впрочем, тогда, как и теперь, Блоку поклонялись все».

«Мы голодали уже второй день. Делать было решительно нечего. Мы вышли на сухую замусоренную площадь, раскалённую полуденным украинским Солнцем, и вдруг увидели за стеклом давно не мытой, пыльной витрины телеграфного агентства выставленный портрет Александра Блока. Он был в чёрно-красной кумачовой раме. Мы замерли, как поражённые молнией: нашей сокровенной мечтой было когда-нибудь увидеть живого Блока, услышать его голос. Мы прочитали выставленную рядом с портретом телеграмму, где коротко сообщалось о смерти Блока.

…В один миг в нашем воображении пронесись все музыкальные и зрительные элементы его поэзии, ставшие давно уже как бы частью нашей души. «Во рву некошеном… красивая и молодая… Нет имени тебе, мой дальний, нет имени тебе, весна…О доблестях, о подвиге, о славе… Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!.. И Кёльна дымные громады… Донны Анна спит, скрестив на сердце руки, донна Анна видит сны… Дыша духами и туманами… И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука».

«Это всё написал он. Нас охватило отчаяние. Мы вдруг ощутили эту смерть как конец революции, которая была нашим божеством. Не в духе того времени были слёзы. Мы разучились плакать. Мы с ключиком не плакали.

…Мы лежали как братья, вверх лицом к неистовому солнцу, уже как бы невесомые от голода, ощущая единственное желание – покурить. На дорожках мы не нашли ни одного окурка. Мы как бы висели между небом и землёй, чувствуя без всякого страха приближение смерти.

Чего же ещё мы могли ожидать? «Я никогда не думал, что смерть может быть так прекрасна: вокруг нас мир, в котором уже нет Блока, - сказал Ключик, со свойственной ему патетичность».

4. «Мулат». Борис Леонидович Пастернак

Википедия: «Бори́с Леони́дович Пастерна́к (10 февраля 1890 года, Москва – 30 мая 1960, Переделкино) – русский поэт, писатель и переводчик. Один из крупнейших русских поэтов XX века».

Представлено скромно, лаконично. Как и подобает представлять поэта, призывавшего быть не знаменитым, но при этом «привлечь к себе любовь пространства, услышать будущего зов», Чего, к счастью, человеку и писателю Борису Пастернаку удалось в полной мере.

«Ещё почти совсем летнее октябрьское Солнце, косые черноморские волны, безостановочно набегающие на пляж, те самые волны, о которых по ту сторону Зелёного мыса сочинял Мулат, ещё более посмуглевший на адражском Солнце, следующие строки:

«…Их много. Им не мыслим счёт. Их тьма. Они шумят в миноре. Прибой, как вафли, их печёт. …В родстве со всем, что есть уверясь и знаясь с будущим в быту, нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту».

От автора

Первые поэтические книги Пастернака читались мной с большим трудом, с ощущением сумбурности, не зрелости, не обязательности, глубокого ученичества. Вместе с тем, в последней строчке «нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту» прозвучало кредо человека и писателя Бориса Пастернака. И пророка. Поскольку в период окончательного «вызревания», например, в «Стихотворения Юрия Живаго» и цикле «Когда разгуляется», Пастернак действительно впал в столь желаемую и неслыханную простоту. Сознавая, что все гениальное просто. Стихи этого периода, на мой взгляд, неслыханно просты, а значит, гениальны. Это мои любимые стихи. Но дорога к ним, когда Пастернак «окунался в неизвестность и прятал в ней свои шаги, когда не отличал пораженья от победы» оказалась не редкость тернистой, извилистой.

«Боюсь, что к своему концу я действительно впадаю в ересь, неслыханной простоты. Но что же делать, если так случилось? Впрочем, мовизм – это и есть простота, но не просто простота, а именно неслыханная…»

Термин «мовизм», введённый в литературу Катаевым, всё же означает не «плохой стиль», а «иной стиль», стиль не похожий на другие. В этом его новизна и ценность.

«Триумф Мулата был полный. Я тоже, как и все, был восхищён, хотя меня и тревожило ощущение, что некоторые их этих гениальных строф вторичны. Где-то, давным-давно, я всё уже это читал. Но где?»

«Не знаю, настал ли в мире лучший век, но очевидцы исчезли один за другим. Исчез и Мулат – великий очевидец эпохи. Но я помню, что среди ужасов этой ночи в Мулате вдруг вспыхнула искра юмора. И он сказал мне, имея в виду свою квартиру в самом верхнем этаже дома, а так же свою жену по имени Зинаида и зенитное орудие, установленное над самым его потолком: «Наверху зенитка, а под нею Зинаидка».

«Так пел Мулат за Зелёным мысом в Кобулетах: «…обнявшись, как поэт в работе, что в жизни порознь видно двум, - одним концом – ночное Поти, другим – светающий Батум».

«Но я попытаюсь быть пощажённым, соединив в этом своём сумбурном выступлении ересь сложности с ересью неслыханной простоты, чего так не удалось в своей прозе достигнуть Мулату».

Согласимся с Катаевым, в «Докторе Живаго» «неслыханная простота» Пастернаку не удалась…

«Его стихи из книги «Сестра моя жизнь» и из «Темы и вариации», которые он щедро читал, мыча в нос и перемежая густыми, низко голосыми междометиями полу глухонемого, как бы поминутно теряющего дар речи, были настолько прекрасны, что по сравнению с ним все наши, даже громогласные до истерики пассажи арлекина и многозначительные строфы птицелова, казались детским лепетом».

«Я думаю, что основная его черта была чувственность от первых стихов до последних».

Из последних: «Под ракитой, обвитой плющом, от ненастья мы ищем защиты. Наши плечи покрыты плащом, вкруг тебя мои руки обвиты. Я ошибся. Кусты этих чащ не плющом перевиты, а хмелем. Ну, так лучше давай этот плащ в ширину под собою расстелем».

«В эту пору он был уже старик. Но какая любовная энергия!»

Борис Пастернак был и остаётся моим близким и любимые поэтом.

Продолжение следует

№93 дата публикации: 01.03.2023

Комментарии:

Вернуться к началу страницы: