Грани Эпохи

этико-философский журнал №86 / Лето 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Павел Макаров

 

Святослав Бэлза
Дорогу осилит волящий

Святослав Бэлза, 2007 год. Фотография Сергея Хмелевских

 

Музыковед, народный артист России Святослав Бэлза – автор многочисленный предисловий к книгам великих писателей всех времён и народов. Будучи самым известным в России и за её пределами музыкальным телеведущим, Святослав (Слава, как звали его друзья), был человеком безотказным, добрым и умеющим делиться радостью и радоваться за других.

Мы дружили с Бэлзой последние лет двадцать. Сколько раз он выручал меня в Москве, приезжая на своей машине за мной в любой конец столицы, не смотря на любые расстояния. А как Слава водил машину! Это отдельная песня. Гонял по Москве, словно Шумахер! Поскольку я сам не вожу машину, то в шутку, всех своих друзей, с кем езжу, в их же транспорте (а среди них многие известные люди), я называю водителями. Говорю это безобидно, с юмором и никто не обижается. Вот и Слава Бэлза, гнал по Кутузовскому проспекту свою машину со скоростью 160 км в час, в которой, кроме него, находились ещё двое – мы с фотографом; Сергей, в отличие от меня, получал удовольствие от быстрой езды, я же, вжавшись в кресло, наблюдал, как машина проносится по центральной полосе, не обращая внимания на знаки, и мечтал скорее доехать до места назначения. Высказал Славе свои опасения по поводу столь быстрой езды: «Пока ты мой водитель, то, пожалуйста, хоть немного соблюдай правила движения и не гони так». На что водитель Бэлза резонно заметил: «Можно подумать, что хоть кто-то в Москве соблюдает правила!» И то верно, тем более, что когда нас останавливают с такими звёздами-водителями, то при узнавании «лица из телевизора», страж порядка, как правило берёт автограф у звезды и желает приятной дороги.

Предлагаю вашему вниманию фрагменты наших бесед со Святославом Бэлзой.

 

Святослав Бэлза и Павел Макаров, 1999 год

 

Поговорим о любви, Слава, и об искусстве в любви... По Пушкину, «одной любви музыка уступает, но и любовь  мелодия». Вот в этой связи, расскажи, пожалуйста, за какие заслуги ты, единственный в России, стал кавалером медали Казановы?

– Я получил эту медаль не за какие-то любовные похождения (хотя, может быть, и они тоже заслуживают медали), а за свои литературные заслуги. В своё время я увлекся ХVIII веком. Это был не только век Вольтера, Дидро и Руссо, но и век авантюристов. Интересно, что практически все они побывали в России: Калиостро и Сен-Жермен, и шевалье д’Эмон. Думаю, в том, что эти люди стали авантюристами, во многом повинно общество. Всё это люди совершенно незаурядного дарования, а часто и многих дарований.

Интерес к Казанове возникает у каждого человека, причастного к литературе. Я даже написал работу «Казанова в зеркале литературной легенды».

Ричард Олдингтон создал роман о Казанове, вышел на русском языке роман польского писателя Ежи Журека «Казанова». У Артура Шницлера есть замечательная новелла «Возвращение Казановы». Стефан Цвейг писал о Казанове.

Когда персонифицируются человеческие грехи или, наоборот, достоинства в каком-то образе, то как бы заполняется некая клеточка. Мы говорим – Обломов, и нам всё ясно. Дон Кихот, Гамлет – эти имена тоже стали нарицательными. А Казанова ухитрился занять клеточку, которая была уже занята, внедрился в клеточку Дон Жуана.

Личность Казановы многогранна: он переменил множество профессий, был и аббатом, и музыкантом, переводил «Илиаду» Гомера, был членом Академии «Аркадия». В его голове роились тысячи проектов, он ошеломлял своими идеями. Фигура незаурядная, яркая, а потому привлекательная для художников разных эпох. Этот человек по степени одарённости, которая была отпущена ему природой, мог сделаться всем, но предпочёл оставаться Казановой.

 

Как думаешь, почему?

– Казанова любил любовь. Для него было важно не просто самоутвердиться, «сорвать цветы удовольствия». Нет. Он стремился доставить высшее наслаждение своей возлюбленной. Известны случаи, когда женщины, когда-то им любимые, приводили к нему своих дочерей, чтобы и те испытали высокую радость любви, которую он дарил. Он умел красиво ухаживать и красиво соблазнять.

И всё же я думаю, что Казанову можно назвать своего рода неудачником в любви. Вполне вероятно, что он всю жизнь искал женщину, достойную постоянства. Несмотря на его собственное признание, что в жизни он придерживается одного – идти туда, куда гонит ветер. Увлекался он легко. Стоило ему заметить блеск глаз в прорези карнавальной маски или стройную ножку... Между прочим, он помышлял несколько раз связать себя узами Гименея, но даже самая сильная страсть, например, к Генриетте, не привела к этому. Наверное, в нём было что-то от Арлекина, он – дитя театра, и вся Европа служила ему подмостками. Мы до конца не знаем всего о Казанове, может быть, его донжуанская слава была прикрытием каких-то более глубоких интересов или целей, не исключено, что и связанных с масонством. Как говорится, его плащ был покрыт пылью всех дорог Европы. Для него очень важен был момент игры, ощущение опасности.

На самом деле, мне думается, Казанова был неисправимым романтиком. Это видно из его мемуаров, воспоминаний о нём. Он был щедрым и умным человеком. Имел феноменальную память. Мог километрами цитировать латинских авторов. Написал бессмертную книгу, и это, пожалуй, оправдывает его показное беспутство.

 

И всё же, каким образом ты стал кавалером медали Казановы?

– Всё просто. В России и в прежние времена достаточно ханжески относились к Казанове. А в 60-е годы на имя Казановы был наложен запрет. У меня есть редчайшее первое русское издание мемуаров Казановы – его, по-моему, нет даже в Ленинке. Но это не 12 томов, а всего лишь один скромный томик под редакцией профессора Чуйко, если мне не изменяет память. Это 1968 год, и в предисловии сказано, что в силу своей безнравственности многие страницы этих мемуаров не могут быть переведены на русский язык. А я напечатал несколько статей о Казанове в «Неделе» и в «Науке и жизни» (тогда этот журнал выходил тиражом в три миллиона) – и эти статьи были замечены за рубежом и переведены.

Есть такая версия, что Казанова принимал участие в работе над либретто «Дон Жуана» Моцарта. Лоренцо да Понте, написавший либретто, как и Казанова, был венецианцем. Более того, Моцарт заканчивал оперу в Праге, на вилле своих друзей «Бертрамка». И там, и в музее Моцарта в Праге хранится текст секстета из оперы «Дон Жуан», написанный рукой Казановы. Это сцена, в которой Дон Жуан говорит: «Виноват не я, виноваты женщины, которые нас не то чтобы совращают, но воспламеняют». И Казанова, видимо, ощущал на своих плечах тяжесть плаща Дон Жуана. Как бы там ни было, да Понте, видимо, с ним консультировался.

Я написал статью на эту тему. Когда я был в Чехословакии, то посетил замок графа Вальштейна Духовец, где тринадцать лет в качестве библиотекаря работал Казанова. Там он и похоронен. Могила его, как и Моцарта, неизвестна, но в память о нём на стене часовни святой Барбары прикреплена табличка с датами жизни и смерти Казановы. Правда, директор музея клялся, что может с точностью до трёх метров указать место захоронения Казановы, легенда гласит, что человек, который сделал из любви профессию, был в старости одинок, и некому было ухаживать за его могилой, которая быстро пришла в запустение – проржавели прутья ограды. Но когда какая-нибудь красивая молодая девушка проходила мимо, эти ржавые прутья тянулись к ней, цеплялись за платье – старый волокита Казанова снова принимался за свои проделки.

И там, в этом музее, мне была вручена медаль Казановы. Существует международное общество его имени. Кстати, в Праге сохранилась и часть архива Казановы, и среди прочих бумаг там есть русский паспорт Казановы. Ведь он провёл в России довольно много времени – это интереснейшая страница его биографии. Я писал о пребывании Казановы в России.

 

Святослав Бэлза. Фотография Сергея Хмелевских

 

Такое чувство, как зависть, тебе знакомо?

– Может быть, я и испытывал в своей жизни зависть, но по каким-то мелочам. Можно по-хорошему завидовать, можно завидовать таланту от Бога, какой есть у моих знаменитых друзей – Спивакова, Плетнёва... Но эта зависть какая-то абстрактная, я счастлив, что они мои друзья, что я имею возможность не только из зала внимать их искусству, но и общаться с ними, восхищаться ими. Я хочу надеяться, что чувства чёрной зависти не испытывал. Может быть, потому, что мне достаточно везло в жизни.

Кстати, свою маленькую трагедию «Моцарт и Сальери» Пушкин хотел сначала назвать «Зависть», но потом отказался от этого названия. У него был широкий план маленьких трагедий, он не все успел написать из-за своей преждевременной гибели. Но смерть гения всегда преждевременна, потому что он носит в себе множество нереализованных планов. Если бы они были воплощены, то, возможно, человечество стало бы чуточку мудрее.

 

Как мне кажется, Пушкин писал про борьбу в человеке дьявольского и божественного начал.

– Да, всегда Дьявол с Богом борются, и часто в душе одного человека.

Между прочим, гений и злодейство – это тема исследований моего батюшки. Тема исторической достоверности пушкинских Моцарта и Сальери. Отец много этим занимался. А само слово «сальеризм» придумал Римский-Корсаков.

 

По роду своей деятельности ты встречался со множеством известных людей, с теми, кого миллионы называют кумирами. Скажи, всегда ли эти люди оправдывали твои ожидания?

– Ну, ты же помнишь, Паша, слова: не надо к кумирам прикасаться руками – на пальцах остаётся позолота. Увы, бывали и такие случаи, когда кумир оказывался всего лишь позолоченным. Но мне и очень везло: я встречался с людьми именно золотой чеканки, когда позолоты на руках не остаётся. Чем крупнее человек, тем он оказывается проще.

 

Святослав Бэлза

 

Встречу с кем ты считаешь наиболее важной в своей творческой биографии?

– Встречу с Грином. Это одна из главных радостей моей жизни. Всё, конечно, не случайно, и я надеюсь, что моя встреча с ним была как-то предопределена свыше. Я считаю Грэма Грина последним классиком двадцатого века. Классиком не только английской литературы. Десять раз его выдвигали на Нобелевскую премию – и последний раз не дали с формулировкой, что он слишком известный писатель. Комитет поддержал кого-то менее известного. Но там своя кухня, и сейчас это уже не имеет значения. Грин действительно блистательный писатель и очень интересный человек. И, как все большие люди, при знакомстве оказался скромным и даже, я бы сказал, застенчивым человеком. Когда речь шла об отстаивании каких-то его принципов, взглядов, он дрался, как лев, но доступными ему средствами – прежде всего своим пером. Он мог вступить в войну со всей британской прессой, печатал письма яростные. То есть он был человеком невероятных человеческих достоинств и нравственных законов. И очень религиозным человеком, католиком. Англия – страна протестантская, а он принял католичество в очень молодом возрасте. Он вообще считал, что художник должен быть всегда в оппозиции. У него была теория, что писатель должен быть скрипучей песчинкой в хорошо отлаженном механизме государства. В протестантской стране он – католик, в стране капиталистической он выступал за диалог с коммунистами.

Я могу вспомнить много трогательных моментов, связанных с ним. Был я как-то у него в гостях и подарил ему статуэтку Дон Кихота с книгой. Это одна из удачнейших работ каслинских мастеров. У Грина есть замечательная книга «Закат». И он великодушно поведал своему издателю, что хотел бы, чтобы нам за символическую плату уступили право на перевод этой книги на русский язык. Я, кстати, писал предисловие к первому русскому изданию этой книги. Книга мудрая, ироничная, философская. В ней было что-то от Дон Кихота.

 

Как ты познакомился с Грэмом Грином?

– Корреспондент «Литгазеты» во Франции встретился с ним и перевёл ему одну из моих статей о нём. Потом Грин по приглашению Союза писателей приехал в Москву. У меня много его автографов, десятки – на фотографиях. Но первый, на блокноте «Литературной газеты», я запомнил особенно – это был сентябрь 1986 года, его первый приезд спустя 25 лет. Торжественная встреча, официоз, секретарь Союза писателей и прочее – можете себе представить. Он выходит и спрашивает: «Who is mr. Belza?». Я был там как простой корреспондент «Литературной газеты». На меня с удивлением все смотрят. В общем, меня к нему подвели. И мы подружились.

 

Что тебя более всего привлекало в этом человеке? Кроме того, конечно, что он великий писатель нашего времени.

– Грин был совершенно очаровательный человек. У него есть книга, которая называется «Человеческий фактор». А надо сказать, что этот вот человеческий фактор был для него самого необычайно важен. Как-то я был во Франции и должен был отправиться к нему в Ниццу. Я позвонил его музе, его секретарю Ивон Клоретта, и она мне сказала: «Не удивляйся, но Грэм не приедет встречать тебя на аэродром, я приеду одна». Но когда я прилетел в Ниццу, то увидел, что они всё-таки оба меня встречают – он высокий, хотя годы несколько его ссутулили, а она – такая изящная женщина-эльф. Я бросился к Грину обниматься, поскольку у нас были по-настоящему дружеские отношения. И вдруг он от меня так твёрдо отстраняется... Выяснилось, что за несколько дней до этого он упал и сломал себе два ребра, был в корсете (а ему сильно за восемьдесят было), и тем не менее, он притащился на аэродром, потому что человеческий фактор велел ему это сделать. Поскольку я его всегда встречал в Шереметьево, он не мог себе представить, что не встретит меня! При всей нашей разнице в возрасте, положении, славе...

Если уж разговор зашёл о Грине, могу выдать тайну, узнать которую будет любопытно. Грин рассказывал мне, что иной раз романы не шли, что называется. Он откладывал их, потом брался вновь, дописывал. Так вот судьба романа, известного во всем мире, – «Наш человек в Гаване» – была приблизительно такой. Начат он был давно, и тогда действие романа происходило в Таллинне. Ты только представь, Паша, что этот великий роман назывался бы «Наш человек в Таллинне»? Это было бы очень забавно. Но потом Грин побывал на Кубе – и перенёс идею этого романа на кубинскую почву. Кстати, с этим романом связана интересная история. Когда Грин был в Москве, то наш знаменитый космонавт Гречко подарил ему растрёпанный и зачитанный экземпляр этого романа, по которому он учил английский язык и топографию Гаваны и, наконец, взял с собой в космос. Так что слава Грина, можно сказать, поднялась на космическую высоту.

Грин – человек удивительный и писатель тончайший. И время его не отодвинуло в тень. Он часто писал на материале, который обжигал своей актуальностью, который, казалось, был пригоден только для публицистики. И давно уже забыт Батиста, а «Наш человек в Гаване» существует, давно война во Вьетнаме отошла в историю, а «Тихий американец» читается. Потому что он поднимал вопросы, которые остаются жгучими на все времена.

 

Произведения Грэма Грина переводились на разные языки мира. Достаточно ли полно на сегодняшний день представлено творчество этого классика для русского читателя?

– Не совсем. Например, под моей редакцией вышел шеститомник Грина... К сожалению, на русский язык, при всех моих стараниях, не переведена, быть может, одна из самых интересных книг Грина. Это его последняя книга, над которой он работал, которую сам успел подготовить к печати, – дневник его снов. Называется «The World of My Own» – «Мой собственный мир». Дело в том, что когда ему было 14 или 15 лет, родители водили его к психоаналитику, и тот посоветовал ему вести дневник своих снов. Грин очень серьёзно относился к подсознанию, к его роли в творчестве. Он считал, что писатель не берёт образы и факты из жизни, а загоняет их в подсознание и оттуда в преображенном виде выводит. Он даже научился управлять сознанием, давал себе задание – во сне увидеть решение какого-то важного для себя вопроса. Многие сюжеты его романов и рассказов подсказаны снами. Он каждое утро записывал свои сны. Кстати, у него были и сны – явные примеры ясновидения. Когда он был ребёнком, а родился он в 1904 году, то как-то рассказал родителям, что видел во сне, как большой корабль столкнулся с ледяной горой. В ту ночь погиб «Титаник». Это один из примеров, были и ещё подобные...

Он систематизировал свои сны, разбил их по разделам, выбросил эротические сны, которых, как он мне лукаво сообщил, было немало, и вышла эта книга, но уже после его смерти. Она стала бестселлером. Стоит многих романов. Там есть сны, в которых он описывает свои встречи с великими людьми. Как известно, одно время, в период войны, Грин работал в английской разведке. Кстати, многие английские писатели были связаны с разведкой – Даниель Дефо и Сомерсет Моэм, например. Так у Грина есть сон, как ему разведка поручает устранить Гитлера при помощи отравленной сигареты. Вот такие сны-новеллы, сны-романы. Я очень жалею, что из-за того, что права на перевод не приобретены, этой книги нет на русском языке. Этот роман откроет многим нового Грина.

 

Святослав Бэлза. Фотография Сергея Хмелевских

 

Знаю, Слава, что ты верный и надёжный друг. И всё же, что для тебя дружба?

– В дружбе я руководствуюсь ощущениями, как Маугли, – «ты и я одной крови». То же и в отношениях с женщиной, когда ты чувствуешь на подсознательном уровне, кто тебе нравится и состоится ли роман или новелла. Так же и в дружбе. Есть люди известные, достойные, знаменитые – я могу отдавать должное их творчеству, но они меня в человеческом плане не интересуют, или, по крайней мере, я бы не хотел иметь их в кругу ближайших друзей.

 

А из встреченных тобой людей кто заинтересовал тебя в человеческом плане?

– Одна из главных удач в моей жизни – общение с Паваротти. Мне посчастливилось вести несколько его концертов. Не забыть мне и интервью с Монтсеррат Кабалье, Хосе Каррерасом, Вэном Клайберном, Владимиром Ашкенази, Кшиштофом Пендерецким, Иегуди Менухиным, Мстиславом Ростроповичем, Галиной Вишневской, Муслимом Магомаевым, Ириной Архиповой, Зурабом Соткилавой, Еленой Образцовой, Михаилом Плетнёвым... Каждая из этих встреч была для меня серьёзным испытанием и вместе с тем настоящим праздником. Чем крупнее личность, тем проще и приятнее с ней общаться. Да ты и сам это хорошо знаешь, ведь ты тоже беседовал со многими из них.

Я сделал огромное количество интервью, но передачи о Владимире Спивакове, Гидоне Кремере и Кшиштофе Пендерецком проходили по Российскому каналу в таком усечённом виде, что меня это повергало в уныние. Из всего делали мелко нашинкованный концерт.

Раньше на Гостелерадио всё фиксировалось на плёнку, и если не выходило в эфир, то хотя бы оставалось для истории... Ведь лет через двадцать-тридцать-пятьдесят люди захотят увидеть, как делалось искусство в ХХ веке. Я понимаю, что всё это издержки нашего буйного и бурного, иногда разбойного времени, но ведь это преступление перед нацией.

 

Раз мы так плавно перешли к твоей работе на телевидении, то расскажи, как ты пришёл к этой своей стезе?

– Я много раз об этом рассказывал: моя телевизионная карьера – это чистая случайность. Хотя известно, что случай – изнанка закономерности. После окончания университета я поступил в Институт мировой литературы, где до сих пор состою на службе в должности старшего научного сотрудника. Там великодушное руководство, не очень сердится, что в последнее время я редко появляюсь. Но я исправно пишу свои штудии. Я ещё со студенческих лет начал заниматься журналистикой, мне было тесно в академических рамках. Сначала писал в «Неделю», а в 60-е годы это была самая популярная газета Советского Союза – тогда на неё не было подписки, и в Москве выстраивались очереди за этой газетой. Потом я десять лет был обозревателем «Литературной газеты» по зарубежной литературе, много ездил как журналист, как литератор. В один прекрасный день совершенно случайно во время беседы в ресторане Дома журналистов выяснилось, что кто-то должен рассказать про Париж в передаче Сенкевича, тогда она называлась «Клуб кинопутешественников». А я только что вернулся из Парижа, это было начало 70-х годов. Так что моим крёстным отцом на телевидении стал Юрий Сенкевич, потом я довольно часто появлялся, рассказывал о Франции, других странах. Когда лицо постоянно мелькает на экране, то человека начинают приглашать и в другие передачи, позвали и меня в передачи, посвящённые литературе и не литературе. А в начале перестройки вдруг раздался звонок из музыкальной редакции. Тогда она называлась редакцией, потом стала студией. Так вот, меня попросили вести музыкальную передачу. Папа мой был ещё жив, и я решил, что в редакции что-то спутали: я не занимаюсь музыкой, хотя меня учили музыке в детстве, а музыканты – это мои мама и папа. «Нет, – сказали они, – мы хотим именно Вас». Им надо было, чтобы о музыке говорили простым человеческим языком, а не птичьим языком музыковеда. Свою роль сыграло и то, что я знал языки. В это время уже открылись более широкие горизонты, и пределом мечтаний редакции было делать передачи из соцстран. Тогда входили в моду телемосты – это было верхом телевизионного шика. Я поразмышлял – здесь сработал и здоровый авантюризм – и сказал: «А почему бы и нет?» Папа опасался за фамильную честь. Потому что это всё-таки довольно специфическое дело. Но я попробовал. Ничему меня не учили, хотя я немного знал телевизионную специфику, поскольку уже приходилось сниматься.

 

Святослав Бэлза

 

Шока не было, когда впервые увидел себя на телеэкране?

– Нет. Я ведь свои кадры многократно видел раньше по «Клубу кинопутешественников». Первой моей героиней была Барбара Хендрикс – знаменитая темнокожая певица (сопрано). Тогда моя передача вышла под рубрикой «Госконцерт СССР представляет» – концерт в зале Чайковского. Мне нужно было провести беседу с ней и с её мужем. Потом приехал Жан Понятовски, потомок последнего польского короля, который был редактором журнала Vogue. Она (Барбара) была на обложке рождественского номера за тот год. Передача состоялась, и редакция укрепилась в своём намерении делать такие музыкальные выпуски. Вот так возникла «Музыка в эфире». Мы делали большую – по два часа – международную передачу, которая выходила пять лет. Тогда ещё не было РТР, были первый и второй каналы, она шла по первому каналу, потом повторялась по второму. И выходила во время, которое сейчас называют прайм-тайм: до программы «Время» первая часть, после «Времени» – вторая часть. Первая часть – ток-шоу с элементами музыки. Приглашали не только музыкантов. Музыка – для всех, поэтому в передачу приглашались и писатели, и художники, и учёные. А вторая часть была посвящена филармонической музыке – лучшая музыка в лучшем исполнении. Пять лет я делал передачи в таком формате, потом наступили времена более суровые и передача выходила по сорок пять минут, затем всё это ужали до пятидесяти двух минут. А потом на первом канале классическая музыка оказалась и вовсе не нужна.

 

Это ведь тебе принадлежит авторство термина «культуркиллеры»?

– Впервые это слово появилось в интервью, которое мы с моим другом пианистом Николаем Петровым дали «Общей газете». И я продолжаю настаивать на этом термине, поскольку считаю, что многие руководители телеканалов являются как бы духовными киллерами нации. В советское время все стонали от цензуры, но тогда, тем не менее, сознавали необходимость просветительских функций телевидения. Я не думаю, что, закрыв мою программу, кто-то пытался свести счёты лично со мной. Просто на телевидении – нашествие людей, враждебных культуре вообще, а не лично «человеку в бабочке», как именует меня господин Эрнст. Я по-прежнему много снимаюсь, ибо ко мне проявляют интерес самые разные программы. У меня есть моя основная профессия – литература. Она дарит мне куда больше радости, чем съёмки и монтаж.

А что касается «культуркиллеров», то эта позиция, по-моему, до сих пор сохраняется на первом канале. К сожалению, серьёзная музыка там крайне редкая гостья, и это большая потеря. Правда, сейчас ситуация немного выправилась благодаря каналу «Культура». Мне там доверили вести цикл «Шедевры мирового музыкального театра». Сам канал – невероятное чудо. И я заметил, что он канал оказывает облагораживающее влияние на другие каналы. Люди от всей этой попсы и пошлятины устали, и я вижу, что уже стали появляться серьёзные проекты, в том числе связанные с музыкой.

 

Так что телевидение для тебя это не только встречи с интересными людьми, но и немалые неприятности?

– В моей телевизионной жизни были настоящие трагедии. Стёрли ещё до выхода в эфир два интервью, которые были мне необычайно дороги. Первое – с Рудольфом Нуреевым, снятое за полгода до его смерти. Мастер знал о своей болезни, и это было действительно исповедальное интервью. Второе – беседа с Галиной Сергеевной Улановой. Я долго добивался благосклонности первой леди нашего балета, и когда мне это удалось, Галина Сергеевна потребовала, чтобы в комнате не было никого, кроме меня и оператора. Это было интервью невероятной теплоты и откровенности...

 

Чем российское телевидение отличается от иностранного?

– Мы пытаемся приладить к себе западные стандарты, заполняя экран викторинами, играми, конкурсами, шоу, в основном заимствованными. Я всегда говорил и продолжаю говорить, что многие модели, выработанные на Западе, не работают в России. И уж модель телевидения нам тоже нельзя брать целиком оттуда. Это преступно по отношению к стране. Россия – и в области культуры сверхдержава, и телевидение наше не должно быть только средством массовой информации и манипулирования общественным сознанием. Оно должно пропагандировать высокое искусство и само являться в определённой мере искусством. И просветителем.

А наше телевидение поклоняется двум идолам: золотому тельцу и барану по имени «рейтинг». В Америке, между прочим, есть целые музыкальные кабельные каналы, и рейтинг у них достаточно высок. В Германии тоже есть канал, целиком посвящённый культуре. Набоков говорил, что большая литература требует большого читателя. Большая музыка тоже требует большого слушателя. А у нас сейчас очень тревожная ситуация: мы теряем молодое поколение, потому что для многих, живущих в глубокой провинции, ТВ – это единственное окно в мир, в том числе и мир культуры. Есть масса городов, не говоря уже о весях, куда никогда не приедут не только зарубежные, но и отечественные звёзды – из-за дороговизны билетов, гостиниц и так далее. Если в Швейцарии можно поехать из Берна в Женеву на концерт Паваротти, а то и в Париж махнуть, то у нас это всё невозможно, и поэтому роль телевидения так велика... Я страшно рад, когда из глубинки получаю письма, отклики на передачи из цикла «Шедевры мирового музыкального театра» на канале «Культура». Большая удача, что каналу удалось приобрести записи спектаклей самых лучших театров – «Ла Скала», «Гранд-опера», «Ковент-Гарден», «Метрополитен-опера» – с участием самых знаменитых звёзд оперы и балета. Самые высокие профессионалы находят для себя в этом цикле что-то новое и полезное, не говоря уже просто об удовольствии. Мы показали недавно реконструкции дягилевских балетов, сделанные французами. И Лепешинская сказала, что она обо всём этом знала понаслышке, что уж говорить о молодёжи... И мне кажется, это действительно существенная победа.

 

Святослав Бэлза

 

Как ты пришёл к тому, что стал вести концерты? Ведь это отдельная и очень содержательная часть твоей жизни.

– Работая в Институте мировой литературы, я приобрёл умение разбираться во всём многообразии фундаментальных знаний, что предлагает академическая база. Журналистика приучила к дисциплине, ведь материалы надо было сдавать в срок, а так же привила мне навыки общения. Работа на телевидении дала узнавание и меня стали приглашать вести концерты, причем самые разные. Но своё согласие, я даю не на каждое выступление.

 

– И отчего же это зависит, пойдёшь ли ты проводить мероприятие или нет?

– Для себя я выработал некую планку, ниже которой никогда не опущусь. Мероприятие, на которое меня зовут, должно быть мне понятно и близким по духу. Я должен уважать тех людей, с кем и для кого я буду выступать. И, главное, я должен знать тему, и моё выступление должно быть содержательным и по возможности кратким. Со сцены надо уходить ещё до того, как публика начнёт тебя ненавидеть.

 

Как ты считаешь, важнейшим из искусств для нас является…

– В своё время, когда я был председателем жюри на «Киношоке», я сказал, что во всяком кино для нас важнейшим является искусство. Известно, что все искусства стремятся к музыке, и музыка, действительно, если не важнейшее, то наиболее приближённое к каким-то горним сферам искусство. Но я всё-таки остаюсь человеком литературным – я уже «отравлен» литературой, написал множество предисловий, «опредисловил» невероятное количество книг. Как сказал великий польский острослов: «Если хочешь быть впереди классика, пиши предисловия». Так что я оказался впереди очень многих классиков – от Шекспира и Оскара Уайльда до Грэма Грина, от Жюль Верна до Дюма и Эдгара По. Я выбирал хороший круг чтения и продолжаю пописывать. Написал предисловие к «Алхимии слова» Яна Парандовского. Это замечательный трактат, очень изящная книга о писательском труде и о читательском труде – а это труд, такой же, как и зрительский... Парандовский даже придумал специальную болезнь – литературит – и привёл примеры этого заболевания. Когда Тургеневу делали операцию, он как писатель фиксировал все ощущения человека, в плоть которого проникает нож хирурга. Даже в такой пограничной ситуации он думал о творчестве. Или другой случай. У художника Николая Ге, который дружил с Львом Толстым, жена была при смерти. Толстой зачастил к нему. И Ге вдруг понял, что Толстой приходит не только из сострадания, но ещё и как писатель, как художник, чтобы фиксировать разные стадии угасания человеческой жизни. И Ге спустил с лестницы самого автора «Войны и мира» со словами: «Уходи, мерзкий старик!» Вопрос нравственности в искусстве очень сложный. На первый взгляд, кажется, что художник во имя искусства имеет право на нечто большее, чем человек ординарный. А с другой стороны, всё-таки есть некие общие законы нравственности, которые никому не дозволено нарушать.

 

А где эта нравственная граница, через которую переступать нельзя?

– Что такое вообще нравственность? Когда я был в Калининграде, то, конечно, пошёл поклониться могиле Канта. Всем памятно его высказывание, что самое удивительное в этом мире – звёздное небо над нами, нравственный закон внутри нас. Вот этот нравственный закон сейчас, может быть, испытывает серьёзное давление извне – давление времени, которое мы переживаем во всём мире, не только в России и не только в странах, которые встали на иной путь развития. Время материально. Мой знаменитый друг Фазиль Искандер пересмотрел марксистский тезис: не экономика должна быть базисом, а совесть. Базисом и отдельного человека, и государства. Прекрасная идеалистическая формула. И мне кажется, что художник должен быть идеалистом, потому что вульгарному террористу хватает жизни, и искусство должно уравновешивать это. Уроки нравственности ничто не даёт лучше, чем искусство.

 

Кто, по твоему мнению, на протяжении истории внёс наибольший вклад в развитие человечества?

– Гигантское количество имён. Но для меня всё же на первом месте – люди искусства. Гиганты духа человеческого держат пальму первенства. Я понимаю, как много сделали учёные, но...

Есть такой банальный вопрос: «Какую книгу вы бы взяли с собой на необитаемый остров?» Я бы взял пособие, как изготовить плот, чтобы выбраться с этого острова, спастись. И человечеству, конечно же, уже пора думать о спасении. Угроза ядерной катастрофы существует. Окружающая среда сильно загрязнена. Но то, что человеческий дух загрязнён, таит в себе опасность не меньшую, чем ядерная катастрофа.

 

Прогресс саморазрушителен?

– Конечно. Лучшие умы человечества размышляют об этом. Мне довелось писать предисловия к двум последним романам Станислава Лема – он, кстати, зарёкся писать романы. Я назвал предисловие «Кассандра электронной эры». Лем предостерегает человечество от опасности, говоря, что оно может провалиться в новую, электронную – пещерную эру, что технический прогресс, компьютеризация и развитие цивилизации таят в себе огромную опасность. Лем многое предсказал, например то, что было потом американцами названо СОИ, лазерный пояс вокруг Земли, компьютерный вирус. Лем говорит, что если на Землю будет занесён некий компьютерный вирус, в результате деятельности которого все компьютерные сети исчезнут, то падёт ниже та страна, у которой был наибольший потенциал. В Японии дети прекрасно умеют пользоваться калькуляторами, но не знают таблицы умножения. Своего рода атрофирование мозгов. Лем говорит не только об экологии Земли, но и об экологии космоса: человечество в своём дерзновенном проникновении за пределы Вселенной и космос засоряет изрядно. Мы запускаем свои корявые лапы в гармонию мироздания! Я выскажу, может быть, крамольную мысль, но трагедия человечества в том, что технический прогресс обогнал духовное развитие. Некоторые открытия человечество сделало слишком рано, преждевременно, не будучи морально к ним готово. Я читал в Германии одну статью, которая называлась «Планета переходит в контратаку». Там приведена убедительная статистика относительно природных катаклизмов в современном мире. Землетрясения, цунами, извержения вулканов сейчас происходят гораздо чаще, чем раньше. Человек, мураш на теле огромного организма, который называется планета Земля, возомнил себя царём природы и обращается неуважительно с матушкой-Землёй.

 

Святослав Бэлза

 

Наверняка ты задумывался над вопросом откуда мы?

– Думаю, мы – следствие чьего-то эксперимента. Во всяком случае, жизнь на Землю занесена. Я беседовал с одним крупным учёным-биологом, он высказывал большие сомнения относительно теории Дарвина. Хотелось бы верить, что мы всё-таки следствие Божественного замысла, но боюсь, что человечество в своём самоупоении слишком от него уклонилось. Хочется надеяться, что мы не одиноки во Вселенной. Однако, если бы я был представителем некой внеземной цивилизации, которая находится на гораздо более высоком уровне развития, то я поостерёгся бы вступать в контакт с землянами. Если бросить взгляд из космоса на Землю, то в том, что homo – sapiens, возникают большие сомнения, потому что разумными все действия человека сейчас очень трудно назвать.

В этой жизни я встречался со многими по-настоящему великими людьми – людьми искусства и людьми науки. Неоднократно общался, в том числе, и с Гумилёвым, его теория пассионарности мне близка. Иначе трудно объяснить какие-то помутнения разума не только у отдельных людей, а и у целых наций, государств и трудно назвать разумным поведение человечества в целом. Есть, видимо, некий ген самоуничтожения, заложенный Космосом. Но всё же есть и разумный выбор. Мне кажется, что счастливы люди, которые имеют дело с искусством. И верующие, конечно. Недаром же рядом с той реальностью, которая полна диссонансов и трагизма, человечество изобрело вторую реальность – реальность искусства. И эта реальность не менее реальна, чем та действительность, которая нас окружает. Дон Кихот, Гамлет, Мастер и Маргарита – они же в нашем сознании столь же реальны, как и исторические персонажи. Блок писал: «Так береги остаток чувства, храни хоть творческую ложь: лишь в лёгком челноке искусства от скуки жизни уплывешь».

Но скука жизни – это ещё не самое страшное. Украсить жизнь, расцветить её, в общем-то, несложно. Искусство, как мне кажется, убежище не только от скуки, но и от той дисгармонии, которой полна современная жизнь, которая проникает и в искусство. Есть искусство, которое отражает эти диссонансы, даже смакует, нагнетает все эти ужасы жизни. А есть искусство, которое этому противостоит.

 

Святослав Бэлза

 

Твой отец, известный музыковед, его порой называют одним из последних могикан культуры Игорь Фёдорович Бэлза, несомненно, оказал влияние на выбор твоего жизненного пути.

– Да, ты прав, Паша, я во многом иду по стопам своего отца – выдающегося учёного и энциклопедиста. Круг его интересов был широчайший, – он был не только композитором, музыковедом, но историком культуры в широком плане – состоял в Пушкинской комиссии, занимался творчеством Булгакова, Гумилёва, Гофмана, был председателем Дантовской комиссии Академии наук, он выпустил несколько томов Дантовских чтений. За свои музыковедческие труды папа был удостоен звания почётного доктора Варшавской академии музыки имени Шопена и Пражского Карлова университета.

Своими знаниями и интеллектом он завоевал себе право на свободу, хотя и жил во времена гораздо более трудные, чем сейчас. Богатыри – не мы. Я ощущаю это с особой силой, потому что с детства у меня перед глазами был такой пример, как мой отец и его друзья. Ощущение свободы очень важно. Распоряжаться собой – это ни с чем не сравнимое великое благо. И речь не о том, должен я или не должен к девяти утра бежать на работу – на самом деле порой приходится работать больше, чем человеку, который сидит от звонка до звонка в своём кабинете. Главное, чтобы то, чем ты занимаешься, приносило удовлетворение. Это и жизнь продлевает.

 

Чем и как вспоминается детство?

– Каждое поколение, наверное, неважного мнения о последующем – это известный конфликт отцов и детей. Но мне кажется, что в нашем детстве, достаточно бедном, – не скажу, что у меня было босоногое детство, но и чрезмерного достатка тоже не было – так вот, в нашем детстве мы были более счастливы, чем нынешние дети. И дело тут не только в том, что детские годы – самые счастливые. Просто тогда, после войны, после великой победы, были иные ощущения, было ожидание подъёма.

А моё личное детство протекало в замечательном окружении. Я жил в родительской квартире в писательском доме на Беговой, под нами жил Василий Гроссман, напротив него – Павел Нилин. Степанов – автор «Порт-Артура», Либединский, Степанов – критик, Заболоцкий – такое окружение. Многие писатели, учёные, музыканты, те, кто сегодня уже признанные классики, приходили к родителям, они были друзьями нашего дома. И в этом моё везение. И детство у меня было соответствующее. Я был очень занятым ребёнком – музыка, английская школа, спорт – я занимался фехтованием со второго класса до последнего курса университета. Даже стал чемпионом Москвы среди юношей, чемпионом университета, входил в сборную Москвы. Ещё в университете я начал писать статьи и стал печататься. Так что тот ритм, который сформировался в те времена, не даёт мне до сих пор расслабиться.

 

Языки открыли мир, сделали его более объёмным?

– Конечно. Я знаю немецкий – учил его в университете, и чешский, словацкий – я ведь закончил славянское отделение филологического факультета. А вот мой батюшка знал с добрый десяток языков, и не просто знал, а в Сорбонне читал лекции по-французски, в Вене – по-немецки, в Италии – по-итальянски, не говоря уже о Польше, где он родился. Язык – это инструмент, и сейчас без языка невозможно. Время такое. А учить языки нужно в детстве, хотя бы в юности. Знание языков, конечно, помогло мне в журналистской карьере. В той же «Литературной газете», когда я там работал, у меня были сотни интервью с самыми знаменитыми писателями мира.

 

Какой язык достоин титула красивейшего?

– В практических целях английский – на первом месте, без всяких сомнений. Я безумно люблю итальянский язык, довольно часто бывал в Италии. И ещё до встречи с Паваротти полюбил этот язык. Он, конечно, самый музыкальный. В Италии, помимо языка слов, много значит язык жестов. Итальянцев мало слышать, их надо смотреть, потому что настоящий итальянец – это ещё и пантомима помимо словесного фейерверка. Невероятный темперамент. Нравится мне и испанский. Однако в каждом языке есть своя прелесть и музыкальность, об этом ещё Ломоносов говорил.

 

История своей фамилии тебе хорошо известна?

– Да. Род наш древний, корни его уходят достаточно глубоко в историю. Я знаю свою родословную по крайней мере с XVI века. Ректором Краковского университета, одного из древнейших университетов в Европе, был один из моих предков Мартин Бэлза. Наш дворянский герб восходит к эпохе крестовых походов – меч, рассекающий пополам полумесяц. Я надеюсь, что не обижу чувства никого из мусульман – дело прошлое. Конечно, иметь славных предков замечательно, но и ответственно тоже – этому меня всегда учили дома. Остались книги моего отца и моих более отдалённых предков, среди которых было много пишущих людей. Это самое дорогое.

 

Как думаешь, атмосфера родительского дома во многом определяет судьбу человека?

– Думаю, что да. Мне повезло с родителями. Родительский дом был для меня университетом, быть может, в большей степени, чем университет Ломоносова, которому я как alma mater очень многим обязан. Но дома я получил огромное количество и знаний, и, думаю, уроков нравственности тоже, потому что папа и мама невероятно любили друг друга, более полувека прожили вместе и успели даже золотую свадьбу отпраздновать. Между ними разница была семнадцать лет – мама была моложе и вообще выглядела, как моя старшая сестра: очень рано произвела меня на свет. Я не помню ни одной ссоры родителей. Наверное, благодаря самоотверженности мамы и той атмосфере, которая царила в доме, папа дожил почти до девяноста лет. Я обожал общаться с людьми этого поколения, иным из которых было по девяносто лет: Козловским, Образцовым, Олег Волковым, который сидел за одной партой с Набоковым. Сколько великих людей ушло... Вообще круг друзей нашего дома был поразителен. Папа успел меня познакомить с Ахматовой, Паустовским, Пастернаком, Шкловским, Андрониковым...

Интересная деталь в нашем доме было четыре пишущих машинки на троих – у каждого своя и одна с латинским шрифтом, она была нужна для папиных научных работ, для печати цитат из французского, английского, польского...

В нашем доме была фантастическая библиотека. Тысячи томов окружали меня, и я все читал. Родители предлагали мне книги по своему выбору, а когда я уже втянулся, то читал много и поначалу всё подряд. И, конечно, я тоже заразился библиофильством – этой высокой болезнью унаследованной от отца.

Папа и сам активно печатался, у него только 400 книг и брошюр, а статей в периодике не сосчитать. Мама, под своей девичьей фамилией – Зоя Гулинская, тоже выпустила несколько книг, посвящённых жизни великих музыкантов. В серии ЖЗЛ вышли её книги о композиторах Сметане и Дворжаке, позже мама писала монографии о друзьях семьи – композиторах Мясковском, Глиэре...

Так что повторюсь, наш дом был поистине нашей крепостью. Это был оазис любви. Мои папа с мамой были замечательными, я и сегодня продолжаю жить их любовью и энергией. Утрата родителей для меня самое страшное горе. До сих пор очень остро переживаю эту потерю.

 

Святослав Бэлза с мамой Зоей Константиновной. Конец 1940-х

 

Прости, но тебе не так повезло с семьёй?

– Да, мне повезло меньше. Может быть, потому, что слишком идеальна была семья моих родителей. И соответственно слишком высоки мои претензии. Официально женат я был один раз, но этого опыта хватило. Мама вздыхала: «Как же ты на старости лет будешь один?..» Старости я ещё не ощущаю... Но надеюсь, что всегда найдётся женская рука, которая подаст стакан воды. В крайнем случае, это сделают мои сыновья. По счастью, у меня есть два наследных принца, это как-то примиряет с действительностью. Игорь родился в 1971 году, Фёдор спустя десять лет, они у меня от разных мам. У старшего рост 194 см., то есть он на четыре сантиметра выше меня, это уже неприлично. Младший с меня ростом. Мальчишки славные. Я ими очень доволен и надеюсь, что они достойно продолжат традиции рода.

 

Святослав Бэлза и сыновья - Игорь и Фёдор

 

Чем они занимаются?

– К сожалению, оба они выбрали путь, не связанный с искусством. Старший закончил Московский государственный технический институт (ныне Университет) радиотехники, электроники и автоматики по специальности «Прикладная математика» и великолепно разбирается в технике, гуляет в Интернете и занимается предпринимательством. Младший закончил Государственный университет управления по специальности «Менеджмент организации». Но так же, как и мои родители не делали трагедии из того, что я бросил занятия музыкой и выбрал литературную стезю, так и я не делаю трагедии из того, чем профессионально занимаются мои сыновья. Главное, чтобы они были достойными и счастливыми людьми.*

 

* После ухода Святослава Бэлзы из жизни его старший сын Игорь продолжил дело отца. Ведёт концертные программы, пробует себя на телевидении. С успехом провёл вместе с Марией Максаковой вечер памяти, посвящённый отцу, и я очень надеюсь, что мы ещё на раз услышим полюбившиеся нам имя Бэлза.

 

Денис Мацуев, Мария Максакова и Игорь Бэлза. Вечер памяти Святослава Бэлзы

 

Афиша Вечера памяти Святослава Бэлзы

 

Слава, скорее всего, у вашей фамилии, рода есть своё жизненное кредо. Не поделишься?

– Я ни в коем случае не хочу никому советовать делать жизнь с кого-то, я не настолько самонадеян, Боже упаси. Но моё кредо – это наш фамильный девиз, и мне кажется, что он на все времена и на сегодняшний момент тоже. Звучит он так: «Ducunt valentem fata», что в переводе: «Судьба благоволит волящему» (дорогу осилит волящий). Не идущий, а волящий. От слова Воля! Человеку даны колоссальные силы. Мы используем то, что нам дано, на какие-то малые проценты, часто даже не знаем своего предназначения. Счастливы те, кто правильно понял своё предназначение.

 

Ты понял?

– Не знаю. Я всегда старался следовать какому-то внутреннему императиву. Во всяком случае, я всегда сторонился каких-то официальных постов и должностей, которые могли бы принести мне какие-то привилегии в ущерб внутренней свободе. Вот это я очень ценю. Думаю, не будет похвальбой с моей стороны сказать, что мне было предложено стать заместителем министра культуры России, и министр, мне кажется, был даже несколько удивлён, когда я ему сказал, что я вольный сын эфира и менять свой образ жизни не хотел бы. Хотя вы по себе знаете, что наша свобода во многом мнима. Я тоже подчинён ритму телевизионных передач, связан множеством обязательств. Но всё равно я свободнее по какому-то большому счёту. И хомут официальных обязанностей я бы не хотел на себя надевать.

 

– У нас с тобой есть ещё одно общее занятие, кроме интервью, ведение концертов, работы на телевидении и в печати. Мы с тобой собираем автографы. Причём берём их в основном у тех, с кем работаем, дружим, то есть у тех с кем пересекает нас сама жизнь. А у кого ты взял свой первый автограф?

– У поэта Сергея Михалкова. Мне только исполнилось одиннадцать лет. Сергей Владимирович и мои папа с мамой в то время работали над переводом либретто опер Дворжака и Сметаны. Ещё в юные годы мне подписывали свои книги Ираклий Андроников, Виктор Шкловский, Дмитрий Лихачёв... Всё это было возможным ещё и потому, что я с детства был окружён в нашем доме, если так можно выразиться, хорошей компанией. Родители дружили с известными деятелями культуры и науки. Многие из них приходили в наш дом. Не буду скромничать, но многие гости нашего дома перенесли свои дружеские отношения на меня.

А что касаемо автографов и памятных записей в книгах, так это моя особая гордость. Так же как и тебе, мне подписывали и подписывают свои книги, теперь уже мои друзья, увековечивая тем самым и моё скромное имя. Вот Евгений Евтушенко на одной из книг написал мне: «Я рифмами объелся и давит груз грехов, но посылаю Славе Бэлза свой новый том стихов». Приятно? Безусловно! И таких посланий от писателей, поэтов, музыкантов у меня очень много.

 

– Мне близка мысль, что всё же о вкусах спорят. Ты с этим согласен?

– И ещё как спорят! Вкус вырабатывается годами. Отличить, понять, распознать настоящее из всего того потока информации, можно только с возрастом. Люди не рождаются с отменным вкусом. Прививка хорошего вкуса формируется с детства: родителями, наставниками, учителями, друзьями.

 

– И, наверное, чтением книг, походами в музеи, в консерваторию?..

– Безусловно.

 

Твоя самая любимая книга?

– Лет в восемь-девять я прочитал «Три мушкетера» – и заболел этой книгой, совершенно ошалел. Я читал её запоем, глаза у меня воспалились. Я не мог оторваться от этой книги. Мой великий друг Грэм Грин в эссе на тему о потерянном детстве пишет, что только книги, прочитанные в детстве, могут оказать влияние на судьбу. Другие книги прибавляют знания, украшают жизнь, но оказать влияние на судьбу могут только те, которые были прочитаны в детстве. Я это на себе проверил. Когда Грин прочитал в детстве Хагарда «Копи царя Соломона», эта книга привела его в Африку, которая стала его любимым континентом. А «Дочь Монтесумы» привела его в Мексику, там он написал один из самых знаменитых своих романов «Власть и слава».* Так же было со мной. Я возмечтал стать фехтовальщиком – и я стал им. Все школьные и студенческие годы я занимался фехтованием, был чемпионом Москвы, чемпионом университета. А потом я написал предисловие к «Трем мушкетерам», уже десятки раз оно переиздано и даже переведено на некоторые языки, я очень им горжусь. «Три мушкетера» – книга на все времена. По крайней мере, каждый мальчик должен прочесть эту книгу.

 

* Под этим названием роман в переводе Н. А. Волжиной впервые напечатан в «Иностранной литературе» № 1, № 2 за 1987 г. На самом деле в заглавие книги о гонимом мексиканском священнике вынесены слова из окончания молитвы: «Отче наш» – «Сила и Слова».

 

У тебя есть домашняя фонотека?

– Гигантская. Сотни компакт-дисков. Есть ещё огромное количество старых пластинок, которые не выбрасываю, и даже приобрёл суперсовременную японскую вертушку для их прослушивания. Видеокассет тоже немало, но у моего друга Муслима Магомаева их гораздо больше.

 

Когда у тебя плохое настроение, то какую музыку ты слушаешь?

– Шопена в исполнении Горовица.

 

Святослав Бэлза

 

В твоём доме живёт удивительный кот, который отчасти является и талисманом.

– Только отчасти. Ты затронул самую нежную струну моей души. Это не первый кот в нашем доме. Его зовут Бастик Второй, а был ещё Бастик Первый, который принимал серьёзное участие в моём воспитании. Во времена ждановщины для папы наступили суровые дни, его отовсюду выгнали с работы, запретили профессорство в консерватории. Тогда он попросил соседку, чтобы та принесла котика, и обязательно чёрного. И вот он появился в доме – совсем маленький. У него только-только прорезались глазки. Мама его выхаживала – кормила из пипетки, грела на грелке. Потом он вырос в огромного чёрного, как смоль, котяру, который прожил у нас восемнадцать лет. Это был удивительный зверь, в связи с ним я всегда вспоминаю булгаковскую фразу: «Мне кажется, что Вы не очень-то кот». Папа придумал ему имя Бастик. Тогда он увлекался Древним Египтом, а богиня Бастет изображалась женщиной с кошачьей головой. Бастик выполнил свою функцию – всё наладилось в папиной карьере. И когда этот кот ушёл из жизни, то наступил многолетний траур. Мы не смели даже подумать о том, чтобы завести кого-нибудь другого. А когда папе было почти девяносто, он сильно прихварывал, из дома почти не выходил. И я решился. Коты ведь, как известно, врачуют – и тело, и душу. Я дал команду своим друзьям, чтобы мне нашли чёрного перса. Это большая редкость. Но мне нашли, я пришёл в дом, мне вынесли крошечный комочек шерсти. И вдруг вышел его родной братик – тоже чёрный, но с носочками и перчатками, белыми усами и бровями и в белой манишке – концертный вариант. И стал тереться о мои ноги. Он выбрал меня, и я его привёз домой. Он осмотрел квартиру и остался доволен. И, конечно, скрасил последний год папиной жизни, а потом и маминой. Коты – существа невероятные. Когда прихожу домой, он мчится ко мне. Я его привёз домой у себя на плече в дублёнке. И теперь это стало его любимым местом. Он вспрыгивает мне на плечо, располагается, трётся лбом.

 

Говорят, что животные и хозяева похожи друг на друга…

– Насчёт того, что похожи, ты прав! Когда я в смокинге, то похож на своего кота даже внешне. Когда Николай Дроздов снимал моего кота для передачи «В мире животных», то сказал, что если бы была кошачья консерватория, то Бастик наверняка был бы там ведущим концертов. Конечно же, животные перенимают какие-то привычки своих хозяев. Мне приятно, что мой кот деликатен, не будит меня ни свет ни заря, великодушен. И, наверное, я тоже что-то от него усваиваю.

 

Трудно дать характеристику самому себе?

– Трудно. Да и не нужно. Для этого есть друзья, а ещё лучше – враги.

 

У тебя они есть?

–– Хотел бы ответить, как в фильме «Великолепная семерка»: дунув в ствол дымящегося кольта, сказать, что «живых – нет». Надеюсь, что у меня нет врагов, хотя порядочный человек обязан иметь врагов. Наверное, какая-нибудь лёгкая зависть по отношению ко мне есть. Вражда – слишком сильное чувство. Лично я не могу позволить тратить столь разрушительные эмоции по столь ничтожным поводам.

 

Чего ты более всего боишься лишиться?

– Самое главное – не утратить способность удивляться. Как можно дольше сохранить детскую свежесть взгляда, радость от встречи с чем-то незнакомым и удивительным. Чудо может ждать тебя за первым углом. Что касается меня, то моя жизнь столь насыщена, что впечатлений хватило бы на несколько жизней. Я благодарен моей блуждающей судьбе, если воспользоваться формулой Пушкина, которая дала мне возможность и широко посмотреть мир, и познакомиться, а иногда даже подружиться с людьми, которые составляют гордость человечества. При моём достаточно пессимистическом отношении к человечеству в целом.

 

А счастлив ли ты, Слава?

– Занимаясь любимым делом, я более чем удовлетворён. Счастлив своим образом жизни, к которому уже привык, который приводит в ужас многих моих друзей. Утром я прилетаю из одного полушария, а вечером лечу в другое, мелькание городов, стран, лиц... Но это мой образ жизни, я живу в этом темпе вечной погони уже почти три десятка лет, и другой судьбы себе не пожелал бы.

 

1998–2013

Таллинн, Москва

 

Святослав Бэлза всегда отличался отменной физической формой и хорошим здоровьем. Он и в молодые годы редко посещал врачей, а в последнее время и вовсе перестал о них вспоминать. В начале 2014 года Слава почувствовал себя плохо, резко похудел. После обращения к немецким врачам у него был обнаружен рак головного мозга в неоперабельной стадии.

3 июня, на 73 году жизни, после кратковременного пребывания в Мюнхенской клинике, его не стало. Похоронили Святослава Бэлзу на Ваганьковском кладбище.

 

 

Фотографии из архива Павла Макарова.

 

 


№59 дата публикации: 07.09.2014

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020