Грани Эпохи

этико-философский журнал №85 / Весна 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Вечера над Тихой Сосной

Легенда о первом поэте

«Выйду я на гай–гай–гай,

Ударю в Безелюль–Люль–Люль,

Потешу царя в Москве,

Короля в Литве,

Старца в келье, а дитя в колыбели».

 

Случилось это ещё в те времена, когда на карте наших земель лежала не московская Слобожанщина, а киевская Северская земля. Царь Фёдор Иоаннович ещё только успел оборудовать Тульскую засечную черту, а тут, южнее, на самой границе Дикого Поля, ютились поселения северян –  как мы теперь сказали бы – автохтонного населения края. Это были потомки наследия Киевской Руси, разгромленной монголо–татарами. Цивилизация с мягким русским языком и особым телосложением – люди кряжистые, но гибкие, женщины с белой кожею, союзными чёрными бровьми, православные. А канонически край относился к Киевской митрополии – части Константинопольского патриархата.

Столетиями край лежал ничей, между Киевской, а вернее – Литовской и Московской державами, Юртами Донских казаков и Великой Степью, заявленной владениями Крымского хана. Но это как бы государство севрюков имело негласные договоры с соседями о неприкосновенности. Татары не угоняли отсюда полонян – имели базы перевала на пути к Москве, донские казаки тут выгуливали табуны и имели то, что позже назвали бы учебными лагерями. А литовцы завели здесь магазины, и тихой сапой пытались присоединить земли севрюков к Речи Посполитой.

Начинался XVII век – время коренных перемен, канун Смуты на Руси. И до того веками дремавшие селения по берегам Оскола, Тихой Сосны, Потудани, Ворсклы, Нежеголи стали отходить от спячки. Всё чаще тут появлялись чужие отряды, и всё чаще местным мужчинам приходилось браться за топоры и вилы, чтобы отбиться от непрошенных гостей.

И вот тогда на притоке Тихой Сосны, речке с названием из дdух слов – У Сердец, бродячий польский разъезд основал факторию. Не мудрствуя, её так и назвали – Польша. Поставили внутри четыре строения – магазин, костёл, тюрьму и кузницу – обнесли высоким тыном из стоячих дубовых брёвен. Благо – прямо от берега начинался дремучий гай, что тянулся до Курска и даже далее. Не случайно поселение рядом с факторией именовалось – Боровая.

И жители Боровой – числом 45 душ мужского пола, стали помаленьку подрабатывать на фактории. Кто возчиком – развозить европейские ткани да запретное зелье по речным поселениям. Кто ковалем, а кто и в боевой строй записался. Время–то лихое. Никто здесь ещё не знал, что фактория эта – передовой пост новой рати Лжедмитрия Первого.

А жил тогда в Боровой отрок Автоном, по прозванию Люля. Удивительный был человек. Нынче мы смело назвали бы его поэтом. А по тому времени, и впрямь, такие сочинители были больше, чем поэты. Умение складно сочинять, да ещё под звуки колесной лиры, казались людЯм колдовством. И колдовство это пережило века. Нынче многое, сочиненное тем же Атономом Люлей и подобным ему неведомым уже талантам, стало для нас тем, что мы называем теперь народными песнями, сказаниями, былинами. Ведь у каждого образа, у каждой крылатого выражения есть авторы.

Автоном жил со старухой матерью. Она оказалась для молодого поэта вроде Арины Родионовны для Пушкина. В молодости матушка Автонома побывала в турецком плену, потом её выкупил папа из Доростола. А из Болгарии выкрал и вернул в родные места донской есаул. Сам казак погиб в стычке с литовцами. И вырастила мать Автонома одна. Мать была в Боровом повитухой и общей нянькой. Вечно у них под потолком качалась люлька с чьим–нибудь малопризорным младенцем.

Доходов сочинительство Автоному никаких не приносило, жил же он с того, что делал тыквенные балалайки. У избушки его на кольях всё время сушились вытянутые овечьи кишки – на струны. Каждую новую балалайку Автоном испытывал, сидя на пеньке у двери. Сбегались бабы и девки со всей Боровой:

 

– Летит птица, летит птица,

Летит сиза голубица,

Птица села на крыльцо,

Она брякнула в кольцо.

У девки дрогнуло сердцó:

– Что за птица

Колечком бренчит?

 

Ну, и дальше в том же духе. По ходу песни девки начинали приплясывать, А потом и в хоровод завихрялись. Что ни балалайка – то сельский праздник. За что и любили Автонома. Хотя занятие его серьёзным никто не считал, невесты, как говорится, в очередь не становились.

А поскольку считали молодого мужчину колдуном, то к их избушке постоянно приходили страждущие. И однажды у порога выросла фигура громадного польского улана из фактории. Жупан подавился рыбной костью, и надобно срочно его спасать.

Тут сделаю отступление. В те поры главной рыбой в окрестных реках считался язь. Он водился крупный, фунта по четыре. Служил он как бы валютой края. А ловили его татары. Ставили на берегах малые аулы, и в них жили рыбаками, как бы мы теперь сказали, вахтовым методом. Главной базой сбора язя был аул Аммановка на Айдаре. А у села Боровая, на пять вёрст книзу и кверху от него, речными точками лова стояли два селения – Люли и Безелюль.

Эти рыболовецкие артели имели не только торговые, а и политическое значение. Пребывавшие на лове татары одновременно были и аманатами – заложниками Крымского хана в Северской земле. Залогом тому, что в Крыму не тронут русские поселения на озёрах. Там заготавливалась соль для русского порубежья и самой Москвы.

Так вот в рыбацких Люле и Безелюле шёл вылов язя. Его тут сушили, и порожняком с проходящими на юг чумаками отправляли в Крым. А всю другую рыбу, как оплату за право ловли, бесплатно раздавали местным жителям. Для того на майданах на высоких столбах подвешены были чугунные бабы. В них били, когда накапливалась лишняя рыба. Низкие звуки расплывались далеко окрест, призывая страждущих.

И тут надо приоткрыть одну тайну. В Боровой поговаривали, что отец балалаешника Автонома никакой не казачий есаул, а полмурза с рыбной Безелюли. Потому и прозвище певцу дали Ляля. Или Люля. Тут кто как произнесёт.

Уж не знаю, насколько искусен был в лекарстве Автоном Люля. Наверное – был, коли слава шла. Но тут испугался лечить жупана. Дескать – врачевать травами – это одно. А вторгаться в тело – тут надо знатока. Понимал, что не сносить головы, если свяжется с поляками, а не поможет.

Но разговор вышел короткий. Вошли ещё двое поляков, подхватили Автонома под руки и почти понесли в Ляхов дом.

Ляховым домом боровчане называли теремок жупана в фактории.

Когда вошли за створные ворота, увидел Автоном настоящую крепость. Медные тюфяки лежали у закрытых стенных амбразур. Обзорная вышка с северной стороны. В загоне с полусотни откормленных строевых коней. Не торговая фактория, а укреплённый городок.

Я не буду долго расписывать, как да что происходило дальше. Попробую в несколько слов обойтись. У нас ведь не роман и не повесть, верно? Не будет ту ни любовной линии, ни описаний природы. Просто скажу – Автоном вылечил жупана. Велел поляку проглотить, не жуя, кусок ржаного хлеба. Тот икнул, чуть не подавился, но кость колоть перестала. В награду жупан дал лекарю зелёную коробочку. В коробочке – зелье. Сказали – табак, чтобы нюхать. А потом чихать.

А ещё жупан долго выспрашивал. И как–де тебя зовут. И сколько–де татар стоят на рыбных ловах. Да часто ли бывают в сих местах московские стрелецкое люди. Да ещё спрашивал – знает ли Автоном грамоте? Отвечал, что зовут его Автоном. Имя крестное от попа. Потому что человек с именем – Иван, а без имени болван. Татаров тех не считал, но их много. А московские стрелецкие люди если и едзют, то не останавливаются. Они–де на речку Молочную, на Кальмиусс да на Ор–Капу скачут по посольским надобностям. Грамоты же Автоном не знает, но речь понимает и русскую, и татарскую, и польскую, и арабскую. Потому уже три раза ходил он толмачом с Путивльским князем Иваном Дмитриевичем в Истанбул и даже дальше – в самую Мекку. И даже чин ему князь пожаловал на прожитое. Потому что горячее едят подъячие, а холодное едят голодные.

Подивился жупан такой судьбе и начитанности и даже предложил Автоному службу в фактории. Но Автоном интереса к тому не высказал и попросил отпустить его к матушке.

Как уж он там, в фактории понял – уловил ли случайную речь или подготовку к походу заметил, но понял Автоном ясно: поляки готовят налёт на Люль или Безелюль. Или даже и туда, и туда.

Вышел за ворота, выбросил чёртову коробочку. А тут гул по реке – чугунное било из Безелюля. Дома прихватил ивовую корзину, и побежал налегке к рыбакам.

В Безелюли уже людно. Прямо из лодки на берегу молодой широкоплечий татарин подавал щук и окуней. Татарин кряжист, ноги широко расставил. Не поймёшь – то ли лодка его качает, то ли он посудину покачивает. Всё со смешком, узкие глазки режут с издёвкой. Дескать, налетай на дармовщину, голытьба.

Автонома узнал. Крикнул по–татарски, чтоб подождал. Придержит для толмача парочку щук покрупнее. Но Автоном не задержался – пошёл к шатру полмурзы Атабая.

Писал бы я повесть – рассказал бы вам об убранстве шатра. О самом полмурзе. О его шести русских наложницах, что создавали внутри шатра движение. Об их восточных нарядах. О гостеприимстве полмурзы. Но у меня задача другая. Поэтому о дальнейшем – тоже в нескольких словах.

Автоном рассказал полмурзе про намерение поляков. Потому что известно, не купи двора – купи соседа. А татары – соседи мирные. И трогать их нельзя. Если татар тронуть – беда придёт русским на соляных варницах под Бахчисараем. Потому надо полмурзе Атабаю брать своих татар, шестерых наложниц и их пёстрые наряды – и немедля бежать в Аммановку. Там крепость – кала, там и русские не дадут татар в обиду.

Тогда в одну ночь снялись Люль и Безелюль и ушли на Айдар. Когда польские уланы налетели на аулы – там оказалось пусто. Что можно – унесли уланы, что нельзя – пожгли.

А жупан велел привести Автонома. Понял старый лях, кто предупредил татар. А ведь набег тот был оговорен в самой Варшаве. Так королевский сейм решил поссорить Москву и Крым. Именно в Северской земле собирался теперь боевой кулак Лжедмитрия, а по лесным и речным селениям шли вербовщики Гришки Отрепьева.

Автонома привели и пытали. Слышно было по округе, что умер он с песней на устах.

Не знаю. Теперь не проверишь.

Ещё говорили, что жупан Автонома не взял, а вроде ушёл Автоном к Ивану Болотникову, в его крестьянскую рать, и будто бы там сочинил он много песен. И будто бы даже знаменитая и доныне песня «Из–за лесу, лесу копии мечей» придумана Автономом Люлей.

Того мы досконально не ведаем. Но точно скажу, что с тех пор в наших краях осталась память былинного времени. На месте татарских рыбных ловен остались названия – хутор Люлин и деревня Безгинка. А в селе Боровой и доныне один край зовётся Польшей, а самое старое здание называют Ляховой школой.

И ещё в XIX веке ходила по Москве байка, что драматург Николай Островский своего Леля из пьесы «Снегурочка» списал с туманного образа народного сказителя из Северской земли, шедшего на столицу в бунташном войске.

Да вот ещё , пожалуй, осталась от Автонома Люли из большого множества одна пословица. Я её в голову этой легенды вынес. Потому что давно известно: где конец – там всему начало.

 

 

Легенда о шахматах

На Покров 1836 года коротоякский помещик Варфоломей Белошапкин обмывал купчую на деревню Солдатскую у бирюченского дворянина Гавриила Хрущёва. Уже ударили по рукам, выпили калиновой настойки. Неожиданно гость увидел на баррочном столике, под фарфоровой вазой с цветами, коробку с шахматами. Слово – за слово, оказалось, что оба – заядлые игроки.

Белошабкин скинул с плеч бобровую николаевскую шинель, потёр руки. Хозяин велел холопке на толстых гнутых ногах убрать вазу. Взял шахматы.

Расставили фигуры, начали партию. Интересом стали 5 рублей на кону.

Дворовые четыре часа ходили по соседним комнатам, шептались. Псарь Гошка кивал через плечо на дверь, полушёпотом посвящал только вошедшего каретника Артамона:

– Седьмую партию начали. Наш ни одной не выиграл. Лютует. Сейчас Уракову Дачу поставил. Небось – проиграет.

...Словом – уехал Белошапкин домой под вечер, под праздничный церковный звон. Уехал в самом хорошем расположении духа. Ибо и душу игрой отвёл, и ещё довесок к Солдатской задарма добыл – Уракову Дачу. А там за Дачей – замечательные степные выпасы, переходящие на луга вдоль Усерда.

А Гавриил Хрущёв позвал бабу на гнутых ногах и велел выбросить в печку фигуры вместе с доской. Зарёкся впредь прикасаться к шахматам.

А спустя два месяца, ближе к Рождеству, неожиданно опять нагрянул Белошапкин. Был он не один. С ним высокий, гладко выбритый иностранец, и при иностранце разбитной рябой парень – переводчик с нерусского.

Оказалось, что Белошапкин нарочно привёз иноземца – в шахматы играть. Дескать – есть иноземец знаменитый заморский игрок по имени Адольф Андерсен, которого никто ещё обыграть не мог. Показал Белошапкин немецкий журнал со статьёй о гроссмейстере:

– А сам я три дня назад случайно встретил господина Андерсена в Воронеже – в гостинице номера оказались рядом. Ибо гастролирует теперь гроссмейстер по России. Не столько с тем, чтобы заработать, а хочется ему открыть новые таланты.

Тут-то, сказал Белошапкин, и вспомнил он о Хрущёве. Андерсена уломать стоило 10 рублей:

– Но дело того стоит! – горячился гость. – Попробуйте сыграть, Гавриил Стратонович. Хоть и проиграете – да ведь наука какая! Впредь всех поразите. Европейская замашка.

Словом – уговоры, наливка, сдался Хрущёв. Кинулись за фигурами – баба сожгла. Тогда рябой переводчик принёс немецкие, из возка. Были фигуры непривычного вида. Вместо коней – всадники, пешки сплошь в медных латах.

Когда расставили фигуры, показалось – и впрямь два боевых войска.

Внезапно Белошапкин хлопнул себя ладонью по лбу:

– Пустая голова! Забыл Вас предупредить, сосед. Наш европейский гость играет как бы не сам, а посредством машины. Небось – приходилось слышать о таком?

– Как же, – едва не рассмеялся хозяин. – Видеть – не видел, а в журналах читал. Там вроде, в машине-то, искусный игрок прятался. Изнутри деревянной рукой фигуры передвигал. Да, только, пишут – обман раскрылся, когда в машину нюхательного табака шепоть кинули. Зачихал игрок внутри – оно всё и раскрылось. Небось, и нашего немца табаком рассекретим!

– Да нет, – остановил его Белошапкин, – у нашего немца машина совсем маленькая. Вот она – переводчик на стол утвердил. Видите – просто шкатулка. Ни рук у неё, ни окошек. Она вот будет стоять рядом с господином Андерсеном – и подсказывать ему ходы.

– Что? – не понял Хрущёв. – она же вещь!

Хрущёв – к Андерсену. Что, дескать, и как, и где тут подвох? Переводчик объяснил, что машину ту изобрёл сам Андерсен, а в ней секретная пружина. Впрочем, рассказывать долго – а не угодно ли для примера сыграть партию?

Конечно – угодно. Расставили фигуры, начали.

Делает Хрущёв ход. Андерсен поднимает фигуру, и тут ему шкатулка явственно, на русском языке, говорит:

– Ходи Е5 – Е7, дурак.

Ну – и так далее. Играет Хрущёв, и такое у него впечатление, что играет не с человеком, а именно с машиной. В комнате полная тишина. Андерсен сопит, рыжий переводчик у дверного косяка посмеивается. И только шкатулка поскрипывает, и выдаёт всякий новый ход Андерсену:

– F8 – G6, дубина стоеросовая.

И ни разу шкатулка не сделала ошибки.

Хрущёв вошёл в раж:

– Да разве я слаб против глупой шкатулки?!

Проиграл уже почти сто рублей. Кипятится:

– Да какой немец игрок? За него ящик работает!

И тут Белошапкин, как чёрт из-за плеча:

– А попробуйте поменяться с Андерсеном? Пусть он сам по себе, а Вы – со шкатулкой!

Хрущёв идеей загорелся. Начал уговаривать немца. Рябой переводчик едва успевал за гроссмейстером. За дверью в это время каретник Артамон шептал псарю Егошке:

– Вишь ты, как немецкий язык похож на нашу орловскую офеню? Кому скажи – не поверють...

А в игровой немец сдался. Подвинул машину на сторону хозяина, взялись за фигуры.

И что вы думаете! Шкатулка в точности подсказывала Хрущёву нужные ходы, и он выиграл!

Потом ещё раз.

Из-за спины чёрт Белошапкин подзуживает:

– Да с такой машиной Вы запросто лучшим шахматистом станете!

А немец вдруг засобирался. Фигуры в коробку сложил, велел рябому переводчику завернуть в шёлковый платок шахматную машину. Белошапкин толкает Хрущёва в бок:

– Упустишь.

Хрущёв – к немцу. Продай машину. Тот – ни в какую. Хрущёв уже чуть не плачет, на колени стал. Немец твёрд, как камень. Хрущёв кричит в дверь:

– Артамон, Егошка, вяжите воров!

Немец перепугался, сел на скамью. Через рябого соглашается:

– Ладно, твоя взяла. Тысячу рублей – и забирай машинку.

– Пятьсот! – торгуется Хрущёв.

Сошлись на восьмистах пятидесяти. Хрущёв за шторкой фамильные запасы раскрыл. Триста рублей деньгами передал, остальное самоцветами.

Выпили на дорожку. Хозяин вышел провожать гостей. Те уже сели в санки, как неожиданно немец возбудился, заёрзал. Переводчик рябой с ним перекинулся парой слов. Рябой и говорит:

– Чуть мой немец не забыл. Ты, Ваше благородие, главное помни. Шкатулка сразу тебе перестанет помогать, как только ты подумаешь о том, что у неё внутри? И упаси тебя Боже раскрывать её! Совсем испортится. Н-но-о-но, залётные!

И пыль завихрилась за санками.

А Хрущёв вернулся в горницу. Глядь – немец коробку с шахматами забыл. Помещик окликнул:

– Артамошка!.. Садись, играть будем.

– Да я барской забавы и не знаю вовсе, – уселся тот за стол, с удивлением разглядывая фигурку короля в настоящей железной короне.

– А тебе и без надобности. Мне машину проверить.

Ну, начали играть. Молчит машина. Хрущёв и так – и этак. Молчит.

Наверное – не по чину играть с мужиком.

– Ступай прочь, дурак. Собирай возок – поедем в Покровку, к барину Безгину.

– Так ночь скоро... И заметать начинает...

– Молчи, дурак, исполняй!

...В самую полночь Рождества подкатили к барскому крыльцу в Безгинке. Двенадцать вёрст по метели. Дом сияет окнами, там много гостей, празднуют – только что взошла звезда.

Хрущёва встретили, приняли шубы, провели к хозяину. Молодой помещик, столичный подпоручик Дмитрий Безгин, ради гостя оставил дамское общество. Хрущёву поднесли штоф с дороги, и хозяин увёл его в кабинет.

Спустя несколько минуту хохот из кабинета заглушил даже звуки мазурки. Дом даже притих. А в кабинете Дмитрий Безгин упал на диван и держался за живот:

– Как?! И сюда добрались.

Хрущёву стóило терпения и времени допытаться у Безгина причину его смеха:

– Извольте, – вытер слёзы, и всё ещё подрагивая от приступов смеха, поведал хозяин. – В столице ещё два года назад, а по другим губернским городам позже, появился проходимец, выдающий себя за чемпиона мира Андерсена. Беглый орловский акцизный Фомушкин… А играет он посредством шкатулки собственного изобретения. Шкатулка-де подсказывает ему ходы. А потом лжец так заводит состоятельных игроков, что те хотят непременно купить у него шкатулку. Ну – и покупают. А когда мнимый гроссмейстер с деньгами исчезает, то и шкатулка перестаёт говорить. Понятно – рассерженный обладатель говорящей машины тут же её раскрывает. И что находит внутри?

– Что? – приподнялся и тучей навис над Безгиным Хрущёв.

– Да Вы раскройте!

– Так ведь нельзя – замолчит навсегда!

– Она и так молчит. Раскрывайте!

– Но позвольте! Я же сам слышал, как шкатулка подсказывала ходы немцу. И мне! На чистом русском языке!

Безгин опять зашёлся в смехе, упал на диван. Продолжая смеяться, он поднял кверху палец, и полупроплакал-полупросмеялся:

– Рыжий переводчик! Он, шельма – чревовещатель. Он и говорил за шкатулку.

...Словом – через полчаса поуспокоились. Хрущёв кончиком костяного ножа для бумаг поддел крышку шахматной машины и откинул её.

Внутри машины лежала большая восковая дуля – фигура из трёх пальцев.

– Ну, я ему!.. – пообещал Хрущёв, имея в виду Белошапкина. А Дмитрий Безгин посерьёзнел и совсем уж печально закончил:

– Меня судьба рябого переводчика беспокоит. Вот кто истинный гроссмейстер. Ведь он всегда выдаёт беспроигрышные ходы. Ему бы в Европах тамошних игроков громить. А кончит на каторге, болезный...

 

 


№65 дата публикации: 01.03.2016

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020