Грани Эпохи

этико-философский журнал №85 / Весна 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Рассказы

Брехня

 

...После страшной сечи мы четвёртый день уходили от погони. Конь подо мной превращался в каменную глыбу, а сам себя я чувствовал мешком с травой. Днём нас жгло солнце, по ночам сопровождали сухие грозы. Мы были маленький отряд уцелевших, а вся большая великокняжеская рать полегла у Северского Донца.

Вечером пятого дня достигли узкого лезвия речки Окаянной. На крутом меловом берегу её высилась, уходя невидимым завершением в тучи, непонятное узорное сооружение из витого железа, на манер башни. Неведомые великаны в незнаемые века наставили таких вышек по всему поднебесью, а теперь они рушились, позабытые хозяевами. Где-то в немыслимой высоте, между прутьями сооружения, метался ветер, заполняя округу ровным гулом.

Тяжело поспрыгивали с коней, попадали у их копыт. Умные кони стояли, не шелохнувшись. Они знали, что после дальней скачки сразу пить воду нельзя.

Мы спали, как убитые, в самых нелепых позах. Стороннему узкому глазу, хищно блеснувшему в кустарнике, мы показались мёртвыми. Лишь братья Косьма и Демьян спали стоя, подперев друг друга могучими плечами.

Они считались нашим дозором.

Я спал и не спал. Я пребывал в мире невиданных грёз. Впрочем, совершенно осязаемых. Этот морок не приносил отдохновения, а лишь изматывал и без того малые силы.

Первым пришёл в себя полудесятник Охабень. Бурча, он пошёл собирать хворост для костра. Понемногу оживали кони, и скоро гридень Бобёр повел их к воде. Мы понимали, что лучше бы не задерживаться, но скакать дальше без отдыха уже не могли ни кони, ни люди.

Будить братьев Косьму и Демьяна мы не стали.

Мы не могли понять причину своего поражения. Против нашей киевской рати дружины черниговцев были втрое меньше. Да ещё с нами был епископ Переялавский Афанасий с георгиевским крестом-мощевиком. С нами был Бог против болгарских раскольников черниговского князя-изгоя Олега Святославича. Мы думали взять Чернигов, а тут впору удержать бы Киев. От семи тысяч ратников большого воеводы Сожа у великого князя Изяслава остались только мы - дюжина измотанных боем и погоней всадников.

Охабень раздул огонь, и скоро пламя над хворостом стало столбом. Дым уходил к серебряной Луне, теряясь в ночном полумраке.

Кулеш забулькал и закипел. Охабень снял его с костра, и мои соратники уселись вокруг. Достав из-за голенищ вишнёвые ложки, принялись хлебать, дуя на варево свёрнутыми в трубочку губами.

Я сидел, не шевелясь. Охабень глянул на меня и спросил участливо?

– Да ты не захворал ли, Калуга?

Я ответил, что нет. Я сказал, что меня очень смутил сон, что я только что видел. Или осязал.

– Я был там! – заявил я во весь голос, хлопнув себя по лбу, словно сделал открытие.

– Да где? – переспросили Охабень и Афанасий.

И я рассказал. Соратники слушали, оставив ложки, забыв про кулеш. Очнулись братья Косьма и Демьян. Они слушали, так и стоя пирамидкой.

Я рассказал. Я сказал, что как будто побывал в веке, что сами тамошние люди называют Двадцать первым. Что люди там ездят на железных телегах без лошадей, а общаются за тысячи вёрст, не видя друг друга. Я рассказал, что был в городах, составленных из нагроможденных один на другие домов. А в тех домах есть зеркалá, и на зеркалах тех ходют живые люди и поют срамные песни.

Брат Косьма томно потянулся и врастяжку сказал:

– Брехня-я-я-я...

Я сказал, что в том веке по небу летают железные птицы и никто не верит в Бога, хоть повсюду много церквей. Что воюют там, не видя друг друга, а стреляют огненными бочками даже и через границы.

Преосвященный Афанасий перекрестил меня прямо от костра и объявил для всех моих товарищей:

_ Наваждение. Тут молитва нужна с глыбоким постом, как при изгнании бесов.

А Охабень спросил:

– Коли тамошние жители всё постигли – ты бы у них спросил: куды нам теперь податься? В Киеве нас могут казнить за измену, в Чернигове – за упорный бой.

Я ответил:

– Приснилось мне, что там у них есть невиданная штука – Интернет называется. Всё знает, что у него ни спроси. Вот я ему рассказал про нашу битву, и он её нашёл в летописях, что в те времена называют историей. Так вот там написано, что через три дня приключится битва великая между Киевом и Черниговом тут неподалеку, на Нежатиной Ниве. И что сложит в ней голову сам великий князь Изяслав Ярославич. А победы ничьей не будет. Откуда победа, если – брат на брата?

– Лихо! – сказал Охабень. – А с нами что будет, твой Тырнет не сказал?

– А нас, – ответил я, сам не веря сну, – к утру половцы повяжут.

– А убежать нельзя? – теперь спросил Афанасий.

– Не знаю, – ответил я Афанасию. – Что написано – то написано. Это как у Понтия Пилата – Quod scripsi scripsi.

Все уныло притихли. И только второй брат, Демьян, шевельнулся, колыхнув спящего у плеча Косьму, и тоже протянул, позёвывая:

– Брехня-я-я-я.

И все решили, что – брехня. И опять заснули богатырским сном.

Утром нас посекли половцы.

23.09.2014

 

 

Фантомная боль

"– Обратите внимание. Для объяснения фантастических событий мы попытались привлечь соображения – хотя и фантастические, но тем не менее лежащие в сфере наших современных представлений. Это не дало нам ничего. Абсолютно ничего".

А. и Б. Стругацкие. За миллиард лет до конца света.

 

Ушедшее лето прошло для меня в поездках и хождениям по меловым склонам нашей Среднерусской полосы. Я убедился, что почти весь ландшафт здесь несёт следы обработки в неведомые времена неведомыми великанами. Написал несколько статей в Интернет. Откликом на них стал приезд неравнодушных людей, кому тоже интересна тема ведического прошлого. Были три полноценные экспедиции.

Что интересно – во всё лето я ощущал присутствие некой силы, помогавшей мне. Я чуть не порхал между холмами, словно на крыльях. Присутствие посторонней силы особенно проявилось, когда я начал исследования остатков города Экзерпей. Что-то открывало мне почти расплывшиеся на местности городские валы, водило по местам древних построек. Сам я, без необъяснимого откровения неба, никогда не нашёл бы оснований древних сторожевых башен. Этот "кто-то" помог составить подробный план доисторического полиса, упомянутого самим Геродотом.

Конечно – у меня много планов на новый сезон. Уже есть календарь приезда на наши седые лбища исследователей из других мест, с которыми мы продолжим изыскания...

Но.

Где-то в сентябре, в самую золотую пору, когда жухнут травы и зримо открываются валы и стоянки, почувствовал я боль в колене. Причем, всюду – ничего, а как появляюсь в Экзерпее – так начинает ныть. Сначала думал: натрудил ноги, ведь возраст уже, слава Богу. Но только оставлял Экзерпей – боль уходила.

Спустя где-то месяц, я понял, что дело не в коленке. Словно какая-то сила позволяла мне вольно путешествовать где угодно, но только не по Экзерпею. В конце ноября, до снега, я последний раз пытался поднять на его кручи. Не одолел и десяти метров – из-за боли пришлось отказаться от затеи.

А тут выпал снег, разные заботы отвлекли, и я забыл об Экзерпее и боли в коленке. Но вчера опять оказался в тех местах. Я предвкушал радость от встречи с родными холмами. Подъехал по почти незаметной грунтовке к самому меловому обрыву. Остановил машину.

Но выйти не смог. Боль из колена буквально прострелила мозг. Я уж и так, и этак крутил ботинок больной ноги, пытаясь выбраться наружу, но ничего не получалось. Минут пять я сидел оглушённый, привыкая к боли. Потом с огромным трудом сумел завести машину и поехать прочь. Мне пришлось все три педали выжимать левой ногой. Водители знают, как это неудобно.

Дома боль начала отступать – медленно и нудно. Я не знаю, чем это лечить, потому решил наутро ковылять в больницу.

Утро прошло, как обычно. Я занимался привычными делами, совсем забыв о вчерашней боли. И вспомнил о ней, лишь решив завести машину.

До обеда сегодня я уже много чего успел. В больницу не поехал – не за чем.

Но вот ведь в чём штука. Стóило только вспомнить об Экзерпее – колено начало ныть. Сейчас пишу, сидя в кресле, положив вытянутую больную ногу на меленькую табуретку.

Объяснение этому найти не могу. Хотя для себя выстроил такую схему: до некоторых пор открывать Экзерпей помогала мне некая сила. Но как только я приблизился к какой-то его не подлежащей разглашению тайне – другая неведомая сила меня останавливает.

Бред.

Тем страшнее ехать к врачу. Если медицина скажет, что колено совершенно здорово, в этот бред придётся поверить.

9.12.2014

Отроги Экзерпея

 

 

Ходики

К 70-летию Великой Победы

 

 

А

...Стекло резко дзенькнуло и отозвалось на наружный стук дробным звуком. Анна соскользнула с полатей. Привычно нащупала коробку, проткнула темноту робким светом. Лампа нехотя загорелась, свет из-под пузыря расползся по углам хаты. Натягивая ворот рубашки к подбородку, поднесла лампу к окну. За сдвинутой шторкой, свисая с верху вниз, показалась голова верхового, рассыльного, дядьки Степана. Голос с улицы искажался стеклом:

– Дуй до сельсовета, Анна. Там про тебя какая-то бумага пришла.

Голова исчезла, конный растаял в темноте – только перестук копыт пошёл по улице.

Анна сразу подумала, что весть от мужа пришла. С мая ни строчки. А немцы, говорят, уже под самой Москвой.

Глянула на часы, поднесла лампу к циферблату. Без двадцати минут шесть. Гирька ходиков – почти касается земли.

Цепь подтянула, тронула маятник.

Ту-ту-ту-ту-тук...

Ладно, радуется Анна. Пока дети спят – обернусь.

Поправила одеяло на Огоньке, Надюше в люльке сменила простынку. Оделась быстро, мужнины старые сапоги надела на босу ногу. Сапоги кожаные, мягкие. Анне всегда казалось, что в них держится тепло от Павловых ступней. Из печки на длинном рогаче вынула чугунок. Четыре картошки. Поставила на стол.

Дверь приткнула палкой. Так, чтобы Огоньку можно выйти (вдруг задержусь?). И побежала по гулкой подмороженной грязи в сельсовет.

Издали виден свет в окошке. Не спит председатель. Война, вся страна не спит. Со столба на сельской площади резко и мощно ударили звуки "Интернационала".

Шесть утра.

Преступила через порог, шаркая сапогами. За конторкой Иван Авдеевич, председатель. Глянул сумеречно из под сизых бровей – по лицу тёмные тени от подвешенной к потолку лампы. Поднялся, устало потянулся. На поясе поверх телогрейки жёлтый ремень с жёлтой кобурой.

– Явилась? Ну, слушай. Из райисполкома на твой счёт телеграмма. Велено быть тебе в городе к часу дня. Так что сполняй.

Анна от неожиданности села на скамейку. На той стороне скамейки звякнула дужка ведра с питьевой водой.

– Да у меня ж дети одни... На кой я им сдалась, в исполкоме? Да не пойду я.

Председатель свернул самокрутку, потянулся к лампе. Снял, прикурил от пузыря. Лампу вернул на место и громко позвал:

– Африканыч!

Из боковой двери вышел здоровенный дядька в милицейской шинели, с синими петлицами. Помощник участкового. Вытирая сальный подбородок, уставился на председателя. Тот гадливо оглядел Африканыча:

– Бабы арестантам харч носят, а ты жрёшь... Ты вот что. Нынче надо в район доставить того антисоветчика, Павла Христиановича, и Нюрку Сигарёву. Ну, ту, что зерно из амбара воровала. У них сегодня трибунал. Пойдёте пешком.

Бугай несогласно повертел головой:

– Пешком несогласный. Подводу дай.

– Нету подвод! – отрезал председатель. – И эту возьми, – указал на Анну. – головой отвечаешь.

– Она арестована?

– Да не... Там что-то похуже. В исполком её затребовали. Она ж, хоть и жена фронтовика, а немка. Павел её с Поволжья привёз. Он там служил, что ли. Так, Анна? – повернулся к ней. Она, всё ещё сидя, чуть придерживая снизу тяжёлый живот, ответила тихо:

– Я в военном совхозе работала. Полушубки для Красной Армии готовили.

– Во-во, – перебил председатель. – точно вредительница. Ты, Африканыч, до самого исполкома проводи, чтоб не сбежала. Знаю я их, немцев. По той германской ещё.

– Так дети одни! Помрут ведь с голоду и со страху, – опять подала голос Анна. Африканыч окончательно вытер подбородок и дёрнул её за плечо:

– Не сдохнут. А и сдохнут – горя мало, гадёныши. Ну, ступай пока в кутузку, фашистское отродье!

 

 

Б

Шли так. Сзади с карабином Африканыч. Шагов на десять сзади. Впереди двое арестантов и Анна. Павел Христианович еле передвигал ноги. Летом, когда заготавливали луговую траву, ему конной косилкой перехватило сухожилия. А теперь разбитые солдатские ботинки больно давили задниками по еле зажившим ногам, и здоровый мужчина плакал от боли. Когда он совсем остановился, Африкан велел:

– Берите его под руки, бабы.

Анна попросила разрешения поменяться с арестантом обувью:

– Ему в сапогах будет легче. А мне ботинки сойдут.

– Ну, меняй, – разрешил Африканыч. Пока переобувались, приглядывался:

– Хорошие у тебя сапоги, Анна. Лучше моих. Мои – глянь, каши просят. А у твоего Павла обувь всегда была крепкая. Надо бы тебе со мной поменяться.

Двинулись дальше. И впрямь, Павлу Христиановичу стало полегче. Но чем дальше, тем тяжелее и основательнее вис он на женских руках.

Ветер время от времени сыпал на них то дождь, то снег. За всю дорогу – ни встречных, ни поперечных. Притихла страна.

К полудню за спинами услышали стук подводы. Нагнала телега с почтой. Африканыч прыгнул рядом с возницей и сказал, упокоивая карабин на коленях:

– Мужик остаётся за старшего! Жду вас у райотдела. Через два часа не доползёте – объявлю беглецами. А это уже другой срок.

Анна крикнула через силу:

– Возьми хоть раненого! Ты не имеешь права так с нами.

Африканыч гулко расхохотался:

– Ты, баба, даже не подозреваешь, сколько у меня прав.

И уехал, подпрыгивая в телеге на мёрзлых дорожных кочках.

 

 

В

И приползли-таки к сроку. В райотделе Африканыч сдал караулу трибунала арестантов, и повёл Анну в райисполком.

Чужие ботинки набили ей ноги, в светлом коридоре она села на стул, сбросила их. Хотела растереть немые пальцы – живот не давал.

Тут обеденный перерыв. Бегают женщины с бумагами, снуют люди в военной форме. Подошла одна, с короткой стрижкой, в красной кофте, синей юбке. Спросила:

– Кто такая?

– Анна Германовна Самострелова...

Стриженая глянула в бумагу:

– Девичья фамилия Гинтер?

– Да, – убито призналась Анна.

– Ждите.

Стриженая убежала.

В коридоре тепло и сухо. Африканыч не решался сесть, стоял рядом, с карабином у ноги. Анна угрелась, и ей уже было всё равно, за что её расстреляют. Она закрыла глаза и тут же увидела свою хату. Огонька, который мечется, ища мать. Оленьку, что уже и не плачет в забытьи от голода. Гирьку ходиков у самой земли...

Громко из-за двери, как с неба, прозвучал голос стриженой:

– Самострелова! Пройдите.

Африканыч встрепенулся, растолкал Анну. Та же стриженая распорядилась с Африканычем:

– А Вы свободны.

Анна подобрала с плеч платок, накинула на голову. Хотела повязать под подбородком, как принято у русских баб, но опять скинула на плечи. Не знала, куда девать руки, куда ступать.

Так, простоволосая, она и вошла в кабинет.

Собственно, это был не кабинет, а высокий зал. С громадным портретом Сталина в обрамлении снопов пшеницы. С шёлковыми знаменами золотых кистей, с длинным столом под красной скатертью. За столом во весь рост, торжественно стояли несколько мужчин и женщин. Одного Анна знала – весной приезжал к ним домой, привозил Павлу медаль и денежную премию. Председатель исполкома Мостовой. Рядом с ним военком – тоже бывал в их доме.

Стоящие походили на памятники.

Председатель был в форме без петлиц, и держал он большой белый лист. Даже отсюда, от двери, на листе просвечивался герб Советского Союза.

Председатель торжественно заговорил:

– Товарищи. Мы собрались с вами по исключительному поводу. Идёт война, и боевые награды сегодня – явление обычное. Но здесь мы имеем случай награды за доблестный труд. За трудовой подвиг, так сказать.

Ничего не понимая, Анна поискала глазами, куда сесть. Некуда. Усилием воли заставила себя слушать. Слова Мозгового перемежались у неё в сознании со стуком ходиков, "Интернационалом " со столба, видом четырёх картофелин в чугунке.

– "Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР за доблестный труд и весомый вклад в укрепление обороноспособности нашей Родины орденом Трудового Красного знамени награждается Гинтер, Анна Германовна, работница совхоза Наркомата Обороны "Золотое руно". Председатель Калинин".

Анна поняла, что её не расстреляют. И еще она поняла, что своя собственная судьба её уже не заботит. Дети. Что с ними? Как добраться домой с таким животом и в таких ботинках?

А Мостовой прошёл через весь зал и расцеловал её по мужски, прямо в губы. Орден на голубой колодке прищемил прямо на фуфайку. Провёл к столу, усадил за скатерть, спросил:

– Ты хоть понимаешь, какая ты умница?

Он повернулся к столу президиума, где все уже сидели. Две расторопные официантки ставили теперь на стол бутылки и раскладывали закуску.

Мостовой оставил Анну, вернулся на председательское место.

– Представляете, – начал объяснять он тем, кто не знал причин награждения, – Анна работала в тридцать шестом году на укладке на хранение полушубков для армии. Стратегический резерв. А там был порядок такой – в каждый тюк с полушубками прилагался номер укладчицы.

А этой осенью начали распечатывать запас, а там вместо полушубков – труха. И только у упаковщицы номер 48 оказались полностью сохранными все 12 тысяч полушубков. Это ж дивизию одеть! Ну – подняли бумаги, кто такая эта упаковщица номер сорок восемь? Оказалось – Анна Гинтер! А вот ей орден за это. Где у нас Анна Гинтер?

Поискали и нашли. Оказалось – увез её в свою Курскую область молодой муж – лейтенант запаса Павел Самострелов. И фамилия у ней теперь мужняя! Но у нас в стране найти человека не сложно. Партия и правительство проявило особую заботу, в такое трудное время найдя возможность отметить труд скромной советской труженицы. Так давайте выпьем за товарища Сталина, создавшего нашу родную партию, на нашу Красную Армию и за победу. Анна, подними это стакан вместе с нами и знай, что всегда можешь рассчитывать на помощь и покровительство каждого, сидящего за этим столом.

Анна пригубила вино, показавшееся ей уксусом. Она почти дремала, дожидаясь окончания официальной части. Когда прочие потянулись к двери, она решилась:

– Товарищ Мостовой. У меня дети дома одни. А я вон с каким животом. Не дойду, поди... Нет ли подводы какой, машины попутной?

Председатель бессильно развёл руками. Он собрал в лоскут, похожий на вымпел, колбасу, консервы, сунул ей, добавил плитку шоколада:

– Да откуда, Анна Германовна? Война, сами понимаете. Поищите сами оказию, вдруг повезёт? Да, вот ещё, – он слегка замялся, и подсунул под руку Анне чистый лист: – Тут такое дело. К ордену приложены 550 рублей. Но мы уже доложили наверх, – он поднял глаза к лампе,– что Вы, как всякая советская патриотка, как мать и жена фронтовика, пожертвовали эти деньги в фонд обороны. Напишите, пожалуйста, заявление на отказ от премии.

Она написала, как продиктовал Мостовой. И даже не поняла, как оказалась на улице.

Заметно подморозило, летели крупные снежинки – предвестник большого снегопада. Анна подняла кусок провода в тряпичной изоляции. С трудом раздвоила его и долго, неуклюже пристроившись к парковой скамейке, обмотала ботинки. Перекинула через плечо узел.

И пошла домой.

Снег пошёл мягкий, вроде даже тёплый. Вспомнила некстати детство, пионерский Новый Год. "О, Танненбаум, Танненбаум"...

Она слышала, что в округе развелось много волков. Но волков она не боялась. Не за что им есть её, ничего дурного им не сделавшую.

Километрах в пятнадцати от города, сквозь наступающие сумерки и круги в глазах, разглядела догоняющую подводу. Это возвращалась из города почта. На подводе сидел мальчишка-почтальон, и Африканыч.

Африканыч пригляделся и захохотал:

– Тю! Не расстреляли курву фашискую. Ты глянь – толкнул он почтальона, – ей медальку прикололи. Мать-героиня, что ли? – насмешливо переспросил Анну.

Анна попыталась ухватиться за край телеги, но Африкан сурово ткнул её сапогом:

– Не положено посторонним! Почта – режимное заведение.

И уехал, широко задрав ноги, когда лошадка дёрнула. Успела только заметить мужнины сапоги на Африканыче.

 

 

Г

Шла долго. Время остановилось, снегопад скрыл отметины на местности. Она и раньше толком не знала дороги, а теперь вообще шла, уже не ведая куда. Анна помнила, как в прошлом году они с Павлом продали корову. Корову купил городской мясокомбинат. Когда животину уводили, в её крупных глупых глазах стояли человеческие слёзы.

А через неделю корова вернулась. Как бежала с комбината – непонятно. Нашла дорогу. Жила дома ещё неделю, пока за ней не приехали мясозаготовители.

Анна решила, что она не глупее коровы. Она шла и шла, пока из снежной пелены на неё не выплыл угол избы и дверь, подпёртая снаружи.

Никаких следов, и полная, оглушительная тишина.

Анна привалилась к дверному косяку, уронив узел, и набиралась сил, чтоб открыть двери. Она спешила и очень боялась входить.

И вдруг её ожог ровный мерный стук за стеклом, из глубины хаты. Там шли ходики. Что остановиться должны были ещё вчера.

Значит, гирьку кто-то подтянул. Ах, милый-милый Огонёк! Анна хотела толкнуть дверь, но у неё уже не осталось сил. Её хватило лишь на то, чтобы громко и дробно постучать в окно...

 

1.02.2015

 

 

Эшелон

Начнём с того, что его боялись собаки.

Он привык командовать, он не мог не быть главным. И теперь, в холодном столыпинском вагоне военные негласно и сразу признали в нём вожака. Эшелон шёл из Германии, на Урал, собрав в свои шестьдесят с лишним вагонов легкораненых солдат, следующих на долечивание и переформирование.

Он ехал в краткосрочный отпуск. По случаю контузии. Контузия давала себя знать иногда и неожиданно – то обваливая его в беспамятство, то доводя до изнурительной пляски прямо посередине вагона. Иногда лежал на спине, беззвучно подпевая нетрезвому хору, внезапно ревевшему новинку сезона – "Песню жуковских орлов":

 

– Шагом, братцы, шагом,

До города Чикаго!...

 

Он был майор, двадцати девяти лет от роду, и Герой Советского Союза. На весь состав он был единственный.

Другие тоже были героями. Эти солдаты прошли Крым и Рим, и каждый стал идеальной машиной для убийства. Но они же и люди крайностей. Их в боевой кулак можно было собрать короткой командой. Но, закусив удила, военные могли уйти в смертельный запой. Особенно теперь, далеко от передовой.

Этих солдат нельзя унизить – только убить. Война каждому дала право быть, а не оставаться тварью дрожащей.

По ходу движения, на промороженных станциях, солдаты бегали за кипятком, в Польше подсадили в вагон четверых пани, "целум рученочки". Да и высадили в Смоленске. Он приказал – вагон подчинился. За кипятком он не бегал, зато на больших станциях ходил в комендатуру за спиртом. Герою нигде не отказывали.

В светлую морозную ночь под 23 февраля эшелон закатился на запасной путь станции Палатовка. Выскочили на белые откосы, забегали, пустились кидаться снегом.

Его отправили в комендатуру.

Он шёл, спотыкаясь о припорошенные шпалы, и недоумевал – почему загнали на запасной, ведь станционные пути пусты? Хотя, по опыту, понимал, что придётся постоять, пропуская какой-нибудь литерный состав.

Но состав, ради которого их загнали на запаску, уже вкатывался со стороны Валуек. Это был спаренный чёрный паровоз с дощатыми вагонами, в прорехах. Вагонов девяносто. Состав начал тормозить издали, скрежет и искры из под огромных колес свидетельствовали его тяжести.

Он понял, что везут пленных немцев. И вдруг красной волной в голову ударила кровь. Как? Его, Героя, на запасной – ради фашистских недобитков?! Страшным усилием воли он вспомнил о контузии и удержал себя в руках.

А из вагонов, во всю длину, уже выскакивали солдаты охраны с собаками. Собаки привычно садились у ног конвоиров. Пленных не выпускали. Вагоны молчали. Видимо, там всех упокоил сон.

Он подошёл к мальчишке-конвоиру. Собака испугано уткнула нос в полы полушубка охранника.

– Откуда-куда, служба?

Конвоир приставил карабин к ноге и вздёрнул подбородок:

– Не положено разговаривать, товарищ майор!

– Да ладно тебе! Не стану же я их, сволочей, освобождать.

И, легко ступая по гравию, он пошёл дальше.

В комендатуре сидели двое, играли в карты. Сержант-телеграфист и гражданский. В офицерской шапке со следом от звёздочки, солдатских галифе и телогрейке. Вместо правой ноги – деревяшка с резиновым наконечником. Мужик лет сорока.

Он спросил начальника станции, мужик им и представился. Он спросил – на каком основании предпочтение отдаётся эшелону с пленными? Начальник ответил в том духе, что дело не в пленных, а в составе для 1-го Белорусского фронта, который с минуту на минуту прибудет сюда и простоит столько, сколько потребуется. Состав технический – с запчастями, медицинским оборудованием и так, всякой мелочью. А вот когда всё это добро отправят на фронт, тогда и солдатский эшелон пойдёт дальше. И пленные тут ни при чём. Не сахарные, не замерзнут.

Он попросил спирту. Начальник станции отодвинул ящик стола, вынул флягу.

– Ну, – звыняйте, дядьку, больше нету.

Герой опять почувствовал в голове красную волну и опять удержал себя. Вежливо поблагодарил. В том смысле, пока мы там кровь мешками проливаем, вы тут в дурака режетесь. Мужик слегка обиделся и ответил, что ногу тоже не на футбольном поле потерял.

С тем и расстались.

Он вернулся в вагон злой. Герои тоже озлились. И все начали устраиваться спать, натягивая воротники шинелей на уши.

А потом – чёрт его знает – откуда, так на фронте бывает – в вагон просочилась новость: на станцию пришёл состав со спиртом.

Закряхтели, задымили. Спать уже не могли.

– А сходить? – спросил сам себя старшина-лётчик, в стального цвета офицерской шинели.

С ним сходить тут же решились ещё несколько человек.

Герой сходить не хотел. Он хотел спать. Потому плотнее подтянул под живот ноги и уже было совсем провалился в дрёму.

Как вдруг на станции раздались выстрелы. Он знал эту стрельбу – заполошную, на грани паники. И ещё привычно мозг, без всякой команды, оценил ситуацию: там спирт и целый состав пленных немцев.

Смесь, гремучее этой, придумать невозможно.

Он выскочил из пустого вагона и побежал на выстрелы. Диспозиция была следующей:

Состав с пленными угрозы не представлял. Они хоть и проснулись, но оставались под крепкими запорами.

А у состава 1-го Белорусского фронта проставлена редкая цепь охраны. Стрельба раздавалась от большой белой цистерны с морозной бахромой, у которой и толпились солдаты из его и других вагонов.

Солдаты пытались взять спирт, охрана стреляла в воздух.

Старшина в стальной шинели подбежал, задышал тяжело:

– Майор, ты с ними поговори. Нам много нет надо – по фляжке на брата. Ну – не воевать же с ними! И того не поймут, дураки, что мы без своего не уйдём. Как курям, головы посворачиваем.

И посворачивают, понял он. Широко распахнув шинель, сияя звездой, он пошёл на охрану. Те вызвали подкрепление – усатого старого полковника медицинской службы.

Говорили на высоких тонах, кричали. Скоро у бочки со спиртом были весь эшелон Героя. Краем глаза он успел заметить и поселковых штатских, с тележками, с бидонами. Дело принимало скверный оборот.

Две рати схлестнулись у цистерны. Герой и его товарищи, и полковник с охраной. А из посёлка уже подтягивались новые жаждущие. Если не стрелять в людей, то цистерну растянут, как пить дать.

И тут, между ратями, появилась торопливо ковыляющая фигура с палкой. Мужик, начальник станции. Он свирепо глянул на Героя и стал рядом с полковником. Снял шапку, вытер мокрые волосы и закричал:

– Славяне! Вы ошалели? Тут же древесный спирт – послепнете все на хер!

Но старшина в стальной шинели толкнул мужика в грудь, вырвал палку и ударил охранника. Началась свалка. Охрана стреляла в воздух, но на выстрелы уже никто не обращал внимания.

Как вырвался из катавасии мужик – никто не видел. Но через минуту, когда старшина сбивал замок с крана на цистерне, начальник станции привёл несколько сотен пленных немцев. Они молча и равнодушно начали оттеснять толпу.

Охранники с собаками были ту же, готовые спустить псов на мародёров. Но Герой взглядом сажал собак на снег.

Крови пока не было, но её должно брызнуть скоро очень много. Герой тоже махал руками, бил кого-то в грудь и лицо, Работал не столько он сам, сколько контузия.

И опомнился он уже на площадке цистерны, увидя себя, тянущего руки к ватнику мужика – начальника станции. Так получилось, что они двое теперь были видны на возвышении, всему сражению.

– Гаси его! – ревела толпа. И делом это было не сложным. Мужик на одной ноге хил, майор трепал его, как огородное чучело. В какой-то миг он рванул телогрейку, и она, отстреливаясь пуговицами, распахнулась.

Уже не красная, а чёрная кровь ударила в голову майора. Он окаменел.

Окаменела дикая рать. И пленные, звавшие цену русским фронтовым наградам, тоже окаменели.

На груди мужика без ноги сияли две звезды Героя Советского Союза.

И разом что-то произошло под небом. Словно скинувшие пелену с глаз, солдаты пристыжено пошли к вагонам. Немцы организованно потянулись в подвижную тюрьму, а полковник снял и увёл охрану от бочки со спиртом.

В вагоне молчали до утра. Утром старшина сказал майору:

– Сходи, от всего эшелона попроси прощения. Спроси, может – махорки надо, тушёнки. Семья, поди, при нём.

Но Герой сходить на станцию не успел. Почти тут же состав дёрнулся, где-то далеко, в голове эшелона прокричал, прокукарекал паровоз. Скоро в открытой двери проплыли станционные постройки, домик коменданта, коновязи, потом там же зачехардили поселковые хаты, переезд с двумя полуторками, понурой лошадкой, с укутанным в тулуп возницей на санях, за закрытым шлагбаумом, поля, серенькое февральское небо. Кто-то вспомнил, что нынче – день РККА, но выпить не предложил никто.

 

...Через несколько дней майор получил новое назначение. Напутствовавший его кадровик в Управлении тыла сказал примерно так: скоро победа. По всей стране помчатся поезда с демобилизованными победителями. Народ шебутной и неуправляемый. К этой кампании Верховный укрепляет пути их движения самыми авторитетными фронтовиками. Работа ведётся с зимы.

 

Герой получил назначение на должность коменданта степной железнодорожной станции.

 

3.12.2014

 

 


№61 дата публикации: 04.03.2015

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020