Грани Эпохи

этико-философский журнал №85 / Весна 2021

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

И снова осень за окнами

Ужас стал крепче

В одной новогодней компании сказал: Старенье – это когда говоришь: четверть века назад – и помнишь, что было.

Ужаснуло самого.

После этого прошло много лет. Ужас стал крепче. И привычен притом.

 

И снова осень за окнами…

– Значит, сегодня читаем? – спросил курчавый парнишка лохматого.

– Ага, – отозвался второй.

И они разошлись, пообещав друг другу: – Созвонимся.

Курчавый – Митька, лохматый – Сашка.

Подружились не сразу, постепенно. Сашка недавно пришёл в класс, и сначала дичился, но потом как-то выяснилось, что именно с Митькой немало общего – и ядовитый довольно юмор, и страсть к чтению – ранняя, поглощающая. Правда Митька предпочитал фантастику, и часто пересказывал Сашке, не читавшему оной вовсе, содержанье тех или иных вещей.

 

Гуляли.

Потом разбрелись по своим квартирам – читать.

Каникулы быстро стекали в никуда, и Сашка ощущал уже наваливавший, грозящий бред школы.

Митьке проще – натурализован в ней, усидчивый, головастый, почти отличник, общественник, и Сашка – бука, нелюдим.

Гуляли снова, бродили улочками Москвы, заходили в букинистические, разглядывали старинные книги.

Сидели на скамеечке в парке.

– Ну ты, давай, подтягивайся, – говорил Митька. – Без общественной работы никуда.

– Не-а... – отвечал Сашка неопределённо, и улыбался мечтательно. – Я писать хочу.

– Ну... писать – это неопределённо. Да и вообще – жизненный опыт пригодится.

– А завтра в школу, – и мечтательная улыбка сходила с сашкиного лица. – Вот тоска-то.

– Ну, брат, – нельзя так, – отвечал Митька.

Шли дальше. Осенние каникулы мерцали грустью.

На физике на следующий день, Сашка схватил тройку, большего и не ожидал, понимая, что никогда ему не освоить эти... никогда.

Физик, разошедшийся что-то, обещал устроить через день устную контрольную, опросить полкласса...

– Ну, человек десять, – добавил, поутихнув.

– Ну, хоть одного-то спрошу, – шутливо вполголоса сказал Митька.

И с физикой у него было всё в порядке.

После школы домой не пошли, брели дворами, и Сашка рассказывал, что происходит в истории, которую сочинял.

– Там Троянский конь, понимаешь, – говорил он, и Троянский конь становился участником поздней осени – так хорошо о нём рассказывал Сашка.

Они пошли к Митьке, пообедали быстро, поговорили о книгах...

Из окна высокого этажа реальность текла суетливо...

 

Советское детство стучится в моё окно.

Никогда во взрослой жизни не пересекался с Митькой.

И что с ним?

В старших классах на Сашку навалилась бездна.

В школу он просто не мог ходить.

Он хотел только читать и писать, и не выбираться из дома.

За пределами квартиры обитал страх – в том числе отливаясь в форму школьной занудности, тяжёло-мрачной советской риторики.

Родители пробили индивидуальное обученье.

Когда мог – ходил, что-то отвечал учителям; жил вне класса, сам по себе.

А у Митьки всё шло отменно – отличник, если б не физкультура – комлидер, готовился в МГУ.

Всё же встречались иногда, гуляли, как прежде.

А перезванивались и вовсе часто.

 

Пестреют пятна, крутится былое, не отделаться от него никак, никак.

Взрослый только внешне, по сути: такой же запуганный ребёнок, не знающий, как жить, что делать...

И снова осень за окнами...

 

Томительная зевота

Куда деваются бесконечные вчера? – думалось в детстве.

И как понять это непонятное, – что вот засыпаешь в сегодня, а просыпаешься уже в завтра? Томительная зевота взрослого неудачника. Томительное непониманья сущности существованья своего.

И снова – вереница уходящих в бесконечное вчера дней.

 

Нет сил подняться…

Лежишь – и смотришь на трещину в двери балкона. Чёрная – как рана с рваными краями… Откуда она? Не вспомнить уже.

Диковатые ощущенья. Будто подобная трещина – в тебе, в душе, саднящая давно, такая же чёрная… Больно? Нет, но именно садняще, тягостно. Как представлял, будучи ребёнком, свою жизнь? Сияющей лестницей, а получилось – масса заплёванных, серых полустанков, и электричка дребезжит столь противно!

Лежишь и смотришь на трещину в двери балкона – час, два.

Нет сил подняться.

 

…Как в детстве

Время сжимается, сжимает тебя, ты уже лысеешь, хотя какою пышной была шевелюра раньше! Ты уже говоришь – четверть века назад, и помнится это время, а ребёнок, прижимавший к груди плюшевого медведя, забылся почти. На день рожденья, вспоминая, как был когда-то торт, на котором задувал свечи, и папа, пришедший с работы, протягивал тебе, поздравляя, очередную машинку…

Время летит – не догонишь, а когда-то тянулось резиной, и хотелось – скорее, скорее.

И все мысли твои так банальны, а ощущенья мильоны раз испытаны мильоном людей, и хочется заплакать от этого, как в детстве – 40 лет тому назад…

 

Он смеялся…

Проходил мимо сквера.

Четыре газонокосильщика работали усердно, и визг и шум перекрещивались, вздымались острозубо вверх, рвали воздух.

А что? – подумалось. – Это идея…

Подгадав, в следующий раз он записал оное действо, и звук – настырный и навязчивый – обработал слегка.

Знакомым музыкальным критикам была возможность заплатить, они засмеялись сначала, но потом – все, как один – решили: – А что? В этом что-то есть.

И появились статьи.

Новое слово в музыке! Музыка становится правдой жизни! Новые лады новые времени! Реальность яви входит в музыку!

И так далее…

Он назвал запись – Сюита для четырёх газонокосилов.

Выложенная в ютьюбе, она собрала двести тысяч просмотров.

Музыканты рвались транспонировать сие творенье для разных инструментов, и это было сделано.

Появились философские статьи на тему, что в наше время всякая форма сочинения музыки устарела, и живым можно признать только звук окрестного мира.

Хитреца – с профессиональным музыкальным образованьем – объявили великим новатором.

Отовсюду – из телевизора, радио – неслось завыванье газонокосилок; оно усиливалось, вздымалось вверх, ревело, металось.

– И как тебе эта музыка?

– Это разве музыка?

– Не понимаешь, так молчи.

Он смеялся – хитрец, получающий денежки, – он смеялся.

Что бы такое записать в следующий раз? Подумывал, радуясь легковерью глупцов, падких на дрянную моду…

 

Оплот стола

Основательность стола – будто костная основа будущих произведений.

Нечто первородное в дереве; такое же, как в мясе, мясном, вещном; сродство с земельными пластами, с геологией смысла, с тяжёлой начинкой сути…

Человек за столом над листом бумаги – лист пуст, как ноль, и бел, упоительно, страшно бел…

Человек, распластанный отчаяньем – вдруг ничего не сможет написать?

Жидкий воск отчаяния заливает мозг, и человек выходит на лоджию, закуривает…

Многолиственные ярусы старого московского двора; круговое нечто, мерцающее осенью…

Нужно к столу, обратно; нужно вернуться, собрать себя… И вот вместо жидкого воска отчаяния льются, текут, переливаются разноцветные строки, и бумага оживает, сверкая огнями, и корневая основательность стола – единственный оплот на сегодня…

 

Едет, улыбается…

Ехал в метро, перечитывая эсэмэски, стирая их…

На прошлой неделе родился сын, и все дни, проведённые женой в роддоме, переписывались с нею активно, постоянно.

И вот, не удаляя все сразу, перечитывает каждую, вспоминая – эту написал, когда ехал в трамвае, а эту – дёргаясь, нервничая, но юмором маскирую своё состоянье, а вот ту, когда шёл по территории огромного больничного комплекса, и увидел людей в чёрном, с цветами – а роддом был буквально напротив серого здания морга, а вот эту…

Едет, улыбается , мечтая скорее вернуться домой, взять на руки сына, погладить его…

 

Умняшка и глупилки

Умняшка была недовольна. Её сильно раздражали Глупилки.

– Нельзя же быть такими ничего не понимающими, – вздыхала она, то пожимая плечами, то качая головой.

Глупилки носились вокруг, сопели, хрюкали, падали, вскакивали и снова носились.

Довольно крупная Умняшка глядела на них с укором.

– И что вы всё время носитесь? – спрашивала она. – Будто других занятий нет!

– Не-а, – верещали Глупилки. – Мы ж маленькие. А для маленьких Глупилок какое ещё занятие? Знай, носись себе – и всё будет хорошо.

Умняшка ещё немного повозмущалась, а потом подумала – раз она такая Умняшка, что умеет даже умножать и делить, она должна спокойно относиться к проделкам всяких Глупилок.

Тем более – маленьких Глупилок, как они сказали сами.

– А у нас нет проделок, – завопили Глупилки, останавливаясь – все, разом. – Просто носимся, какие ж тут проделки?

– Угу, – отозвалась Умняшка. – Ладно, пойду я.

И она пошла, иногда оборачиваясь.

И когда оборачивалась, то видела Глупилок – по–прежнему скакавших и носившихся…

– Ну и пусть носятся, – подытожила она. – А я пойду себе умножать и делить.

 

На всю жизнь сохранилось

Ужас киевских пещер въелся в сознанье ребёнка, и взрослый вспоминает, поёживаясь. Было в советском детстве; не знал, не ведал, что там в недрах пещер; спускались с экскурсией, и родственники даже посмеивались… И вот – лабиринты вьются, и лампы на уровне ног, и в нишах гробы, гробы… Ощущенье жути, неестественности, даже тошнота, кажется, подкатывала – какое счастье выбраться на воздух, затканный солнцем…

Отвращение к мощам сохранилось на всю жизнь…

 

Июньская жара

– Да выбросишь ты, наконец, окурки с балкона! – сказала раздражённо мать.

– Выброшу, выброшу…

– Вечно обещаешь, и вечно…

И – лопнуло жарко, мощно в мозгу, закричал вдруг, краснея лицом, наливаясь злобой:

– Что ты шпыняешь меня вечно… Сю-сю, всё время со всякий мурой! Мне 50 лет, я нищий неудачник, просидел всю жизнь под твоим колпаком…

Мама, побледнев, ловила ртом воздух. Стыдно стало ему, тошно.

Оборвал себя резко:

– Прости, мам, сорвалось что–то. Не обращай вниманья.

– Да ладно, сынок.

Жара июньская плыла, томила…

 

Бездна реинкарнации

Смотрит на огонёк свечи, смотрит напряжённо, упорно; и вот начинают появляться образы, сперва неотчётливо-смутные, затем более явные…

Вот он в головном уборе на бритой голове, в юбочке странной, а вокруг – золотые пески, их много – переливающихся, блестящих, и вдали – растущие громады пирамид, – растущие ярусами, постепенно…

Кто он? Непонятно вовсе…

А вот ворота нависают – огромные, массивные, и с пёстрым караваном купцов въезжает в них, и дома вокруг – параллелепипеды, крыши плоские, кричат продавцы воды, блеют ишаки…

А вот нечто иное – в одеждах длинных идёт, одежды цветные, и края их точно метут лестницу; а лестниц в городе много, много – знает он, и входит в комнату, убранную чудесно, и там, севши в деревянное кресло изящной работы читает с подставки книгу, книгу в дорогой обложке, украшенной каменьями…

Криком сменяется всё. Кричит он? Или около? Не поймёт. Размахивает мечом. Сырые вётлы курятся паром, обоз застрял в грязи, и латы на человеке тяжелы, и стрела попадает точно в глаз… Какая была война?

А вот белые стены консистории, проходит коридором длинным, выбрит гладко, в сутане, и в голове – богословские вопросы… одни, одни, одни…

 

Он собирается в себя, глядящего на свечу в современной комнате, но никаких способов заглянуть в бездну реинкарнации современность не предлагает…

 

 


№59 дата публикации: 01.09.2014

 

Комментарии: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020