Грани Эпохи

этико-философский журнал №81 / Весна 2020

Читателям Содержание Архив Выход

Алексей Борисов

 

Белый Остров

Сны и явь острова Ольхон

(Философский дневник одного путешествия)

 

 

От автора

 

Остров Ольхон географически расположен в середине Байкала, издавна считается его сердцем, и поверхность острова можно измерить шагами, если шагать спортивно и решительно, наверное, недели за полторы. Длина острова 71,7 км, ширина около 15 км, однако, невероятная изрезанность береговой линии всевозможными мысами и заливами превращает периметр острова в расстояние более двухсот километров.

Мы шли именно так - по периметру, обходя все эти многочисленные мысы и заливы. По нашу левую руку, со стороны нашего сердца был Байкал. По нашу правую руку была древняя и непостижимая для интеллекта земля. Мы шли по береговой линии, уравновешивающей наши правые и левые стороны. Мы шли по этой острой кромке Единства Противоположностей и пытались сохранить равновесие.

Иногда это нам удавалось, и тогда мы шли легко и радостно, иногда мы срывались с кромки, и мир наш разваливался на несоединимые куски, как разодранная ураганом топографическая карта. Порою нам приходилось жить на одном месте несколько дней, склеивать карту и ждать, когда наши правая и левая стороны войдут в согласие друг с другом. И вот именно об ЭТОМ ПУТИ и об этом СОГЛАСИИ я и хочу рассказать...

 

 

Вся наука человечества, все его знания должны стать субъективными - превратиться в воспоминание. Человек должен суметь развернуть свиток своих мозговых извилин, в которых записано всё, и прочесть всю свою историю изнутри.

Максимилиан Волошин

 

30 мая 2010 г.

 

«Белый Остров»

 

Сегодня мне приснился Белый Остров. О предстоящем путешествии я не думал. Я был на работе и готовил суточную ведомость - чёрную таблицу с жёлтыми квадратиками выделенных на завтра заявок. В углу длинного диспетчерского стола бормотал телевизор. Когда один, когда нет несмолкаемой в дневную смену трели телефонных звонков, тогда телевизор отгоняет накатывающую и накрывающую с головою волну сна.

На этот раз на экране была чудовищная фантасмагория насилия и смерти. Показывали «гениальный» фильм Квентина Тарантино «Город греха». В какой-то момент поймал себя на ощущении, что не могу оторвать взгляд от экрана, что каким-то образом оказался заворожен этой мистерией убийства, абсурдным театром насилия. Заставил своё тело нажать на красную кнопку пульта. Экран погас. Встал. Прошёлся по диспетчерской, сразу погрузившейся в звенящую тишину. Сел в кресло, вытянул ноги. И вдруг Остров. Белый, словно выплывающий из тумана мне навстречу Остров на голубоватой глади воды. И стало так щемящее далеко… Что-то детское, почти забытое поднялось с донца души и потянулось навстречу острову.

 

Подобное ощущение я уже испытывал, но при других обстоятельствах, и было это очень давно. Это был словно бы сон… повторяющийся сон. Там, в том сне, я стоял на вершине Холма, а внизу был ночной город. Сон начинался с того момента, когда город ещё не был ночным и тихонько просачивался в трещину опускающихся на его улицы сумерек. Небо окрашивалось в прозрачную трансцендентную синеву, которую я потом, спустя уже сколько-то лет, неожиданно встретил на обложке альбома группы «Аквариум» - «Равноденствие».

 

Обложка альбома группы «Аквариум» - «Равноденствие»

 

И этот день я тоже хорошо помню. Мы, студенты железнодорожного техникума, находились на преддипломной практике и болтались по городу в ожидании чего-то. В магазине грампластинок «Ритм» я и увидел вот это самое Небо. Я не мог оторвать взгляд. Всё на этой картине было знакомо, знакомо, откуда-то из самого далека памяти… Знакомо всё! Вот эти деревья, эти странные мифические животные, это заходящее солнце и серп луны, знакомы вот эти манящие душу дали и главное небо, сумеречное фантастическое небо. Весь вечер и все последующие дни я слушал эту пластинку. Я пытался услышать в ней то, что звучало во мне, звучало в самом пространстве тогда, когда я стоял на вершине своего Холма. Самое интересное, что я действительно слышал, и в этих мелодиях и в тонкой поэзии Б.Г., некий аспект своего «сна на Холме». Каким-то немыслимым образом всё это было об одном, для меня об одном.

 

Вершина Холма погружалась в сумерки, и небо постепенно меняло свой цвет. Та волнительная голубизна предчувствия трансцендентного постепенно переходила в черноту подлинной трансцендентности, в черноту непознанного, в черноту Духа. И в этой черноте загорались звёзды, постепенно одна за другой. А внизу, там, где был город, там загорался свет в окнах невидимых мне домов.

 

Бывает так: идёшь промозглым осенне-зимним вечером по улице, кутаешься в имманентное тепло своей одежды, а рядом проплывают светящиеся окна квартир. И свет этот, жёлтый, электрический, очень тёплый, уютный, и какие-то люди там в этом свете как ангелы жёлтого круга… И в эту минуту ловишь себя на ощущении, что тебе очень хорошо. Очень! И хорошо тебе не оттого, что вот ты владелец всего этого тепла и уюта, а просто потому, что это вообще существует. Существует свет неких уютных добрых миров. Они, эти чужие квартиры, почему-то неизбежно воспринимались как добрые. Быть может, это потому, что в самой природе света изначально заложена суть того, что является добром. И это уже не важно, какие там на самом деле люди живут, и вижу я на самом деле не людей, а вижу я только свет, электрический свет души…

И стоя на вершине Холма, я испытываю вот это же чувство, я знаю, что там внизу, в ночном городе, загораются огни человеческих душ, и я знаю это не интеллектом, я просто это вот так чувствую. А в небе загораются звёзды, и природа вот этих разных источников света она на самом деле одна. Одна по своей сути. И понимая всё это, понимая как-то разом, я поднимаю вверх руки, и я смотрю в небо, и в моём сердце вдруг начинает расти что-то такое большое, очень доброе и очень сильное, такой загадочный воздушный шарик. И этот воздушный шарик наполняет меня всего и рвётся в небо, и я уже встаю на цыпочки, и я уже знаю, что сейчас я взлечу вверх, и там где-то среди этих звёзд горит окно моей квартиры, окно моего дома.

И в этот момент сон обрывается. Сон обрывается, а я опять иду. Иду по стылой улице, под проливным дождём промозглого времени, иду к своей квартире, иду, чтобы зайти в свой подъезд, подняться на свой этаж и зажечь свет в своём окне. Я иду по улицам этого ночного города, там внизу…

 

Сон этот - некий постоянный камертон всей моей жизни. Я собираю его по крупицам в потоке сменяющих друг друга дней. Я изучаю санскрит, язык нашей души, алфавит тех самых звёзд, что горят над ночным городом. Я узнаю, что трансцендентное тёмное ночное небо - это Кришна (от корня крш - тёмный), и оно существует всегда… А в нём, в этом небе, горит белая звезда - Арджуна, свет души. И проходя по промозглым ночным улицам своего города, ссутулившись и подняв воротник, я веду диалоги с ночным небом, я беседую в своей колеснице со своим Кришной. И поднимаясь на очередной Холм, на очередную столообразную вершину на Урале, или на Алтае, или в Саянах, я на самом деле ищу то самое место, на котором небо вдруг окрасится в трансцендентальную синь, а внутри меня начнёт расти воздушный шар, который оторвёт от земли и поднимет в небо. Я узнаю звучание ночного ветра, что дует на вершине моего Холма, в музыке Бетховена, а цвета неба над ночным городом никто не передал точнее, чем Николай Рерих. И часто я теряю всё это и ловлю себя на ощущении, что не иду никуда, а просто брожу по улицам, что изменяю вот этому самому главному чувству моей жизни, изменяю Богу… И тогда я останавливаюсь и сквозь падающие капли времени пытаюсь разглядеть в затянутом серой дождевой пеленой небе свои воспоминания о звёздах, что горят над высоким Холмом.

 

А сегодня ночью я, впервые в жизни, увидел Остров. Белый сияющий Остров. И опять это знакомое с детства ощущение Зова…

Потом возник пустынный каменистый берег какого-то залива, я бежал по самой кромке воды, а с неба падали стрелы и ложились мне под ноги. Много стрел. Они никого не убивали, эти стрелы, они просто падали, и их было так много, что вскоре весь берег был покрыт стрелами. И я ступал по стрелам, а в сознании моём уже звучали знакомые строки на санскрите «ноданададйамишох карма таткармакаритачча санскарадуттарам татхоттарамуттарам ча».

Это из Вайшешики. Пятая ахника, сутра семнадцать. Исследование кармы полёта стрелы. Некое первое (адйам) действие-удар - нодана создаёт стрелы (ишу), карму (карма). И эту карму (тат-карма) делает (каритач-ча) далее по инерции (санскара - уттарам) и далее и далее (татхот-тарам-уттарам-ча). И стрела летит, летит до тех пор, пока не иссякнет санскара - кармическая инерция первоначального действия, пустившего стрелу. Пока же стрела находится в полёте, её нельзя остановить. Нельзя остановить пущенную стрелу изнутри неё самой. Стрелу можно только сбить другой стрелой, то есть создав действие, противоположное сделанному ранее…

Каждый наш поступок, каждая наша мысль, каждое движение в нашем сознании - это действие - карма. Говоря образно, мы одну за другой выпускаем стрелы, которые падают нам под ноги… Мой берег завален упавшими стрелами моих поступков, а сколько их еще находится в воздухе… Я иду по берегу, пытаясь дойти до Белого Острова, но Остров словно убегает от меня, а правильнее сказать, мои шаги не приближают меня к нему. Стрелы падают мне под ноги, и я, ступая по ним, топчусь на одном месте.

Белый Остров стал исчезать в тумане, и над спокойными водами озера заиграла музыка. Неземная, невероятной чистоты музыка…

И опять ощущение того, что вот это все уже было. Собственно, подобную музыку я действительно слышал, и слышал не один раз.

Самый первый раз это было на Алтае в 1994 году. Мы перевалили Вышеивановский некатегорийный, и потому весьма утомительный перевал, и шли долиной реки Громотухи.

 

Алтай. Перевал "Вышеивановские белки". Картина А. Косминского

 

Шум водного потока волна за волной накатывался на берег уставшего сознания. Всё вокруг звенело в едином потоке. Звенели серые мрачноватые камни, звенели отвесные стены каньона Громотухи, звенели устремлённые в небо солнечноносные кедры. Уставшие, мы примостились на огромном плоском камне. Я лёг на спину и закрыл глаза, и в этот миг в сознании моём зазвучала музыка. Хор голосов, мужских и женских. Отчётливо звучал речитатив какой-то молитвы, какого-то славословия, и его, этот речитатив, окружало пение. Пение было без слов - вокализ - хор голосов выводил мелодию. Мелодию невероятной чистоты и одухотворённости. Я сел на камне, открыл глаза и по-прежнему слышал эту песню. Позвал Олега:

- Ты слышишь?

- Да, слышу, действительно слышу!

- Саша, Витерих, а ты слышишь?

Витерих тоже слышал, слышали все! Только отец мой, испугавшись непознанного, повторял: «я не слышу, я ничего не слышу, это же просто вода шумит…» Но он слышал, слышал, и не хотел этого.

Так бывает. Некое чудо врывается в твою жизнь, готово ворваться, но ты не хочешь этого. Не хочешь потому, что ведь тогда, если чудо существует, тогда существует всё то, что мы помним с самого детства из сказок. И это ломает нашу такую стройную и удобную картину мира, почва уходит из-под ног и нужно срочно найти опору. И тогда оказывается, что опору эту надо искать уже где-то в сердце, где-то в таких вечных понятиях добра, настоящего, сказочного добра, которого так хочется в детстве и от которого мы потом уходим во взрослый и такой удобный скептицизм. Да нет, дело даже не в этом. Ты непосредственно соприкасаешься с некоей изначальной гармонией, и на фоне этой гармонии само твоё существование кажется каким-то греховным, что ли.

Я помню, как читал однажды про эксперимент, проведённый среди некоего количества игроков какой-то там компьютерной игры. Суть эксперимента была в том, что одного из игроков заменяла некая программа Человека Нравственного. Этот «игрок», блестяще играя сам, при этом вытягивал и всех остальных, не топил, не лез по головам к финишу, а вытягивал всех, тем самым повышая общий нравственный уровень игры. И потом, при опросе участников эксперимента, оказалось, что этот ну, скажем, идеальный игрок почему-то не понравился практически никому. Процентов девяносто ответили, что на его фоне они сами выглядят какими-то моральными уродами. А кому хочется быть уродом? Быть гоблином? И потому так устроены мы, что не хотим вот этого Человека. Не хотим! Распни его, распни, - орала толпа израильтян.

Вот потом, когда его не будет, когда это станет сказкой, когда это станет легендой, мифом, мы с удовольствием примем этот образ. Тогда он не будет мешать нам жить, не будет мешать нам быть самими собой. Не будет мешать нам травить никотином, алкоголем, наркотой своё тело. Не будет мешать нам предавать друзей, изменять жёнам, продавать совесть. Мы будем приезжать на своих машинах в храм, и мы будем поклоняться этому Человеку. И поклоняться мы будем ему потому, что он не человек вовсе, а Бог. То есть то, чего не бывает. И от этого как-то хорошо, как-то естественно. А мы люди, мы вот такие. И нас этот самый Бог такими создал. И вот именно за это Ему честь и хвала! Мы не виноваты. Все вопросы вот к Нему, Создателю.

И не нужно думать о том, что тут не то что-то. Что уже и нефть мы из недр выкачали для наших машин, и воздух выжгли на родной планете, и даже места на дорогах, и того не стало, мы даже пространство уничтожили, я уж не говорю про время. Мы не стали от этого счастливее. Мы по-прежнему недовольны своим «рено логаном», когда рядом, у божьего храма, припарковывается «Бентли»…

О чём думают эти люди, читая Евангелие, для меня остается загадкой. Вот написал Фома Кемпийский своё «Подражание Христу» - распяли философа. Какое, на фиг, подражание. Христос - Он Сын Божий, Он такой один. Не сметь подражать. Вот поклоняться, пожалуйста…

И каждый из нас на самом деле всей своей жизнью продолжает распинать Христа, самый образ Христа мы ежесекундно распинаем.

И потому, столкнувшись с чудом, с чистотой, с добром, мы не хотим его. Нас пробивает правда порой. И тогда мы плачем на фильме «Аватар», нам жалко собачку Хатико, мы читаем акафист преподобному Серафиму… Но жить хотим в коттедже, а ездить на «бентли». Мы забываем про равновесие. Если у меня будет восемь миллионов на дорогой спортивный лимузин, сколько-то там ещё на «домик в деревне», то я эти деньги у кого-то забрал, я нарушил равновесие, и в эту минуту кто-то умер от голода, банально от голода. Мы все Одно Целое! Единое Изначальное Нечто, Единая Жизнь, которая дифференцировалось на отдельных нас, мы лишь возомнили себя отдельными…

 

Однажды я шёл домой с работы и на краю тротуара сидел голубь. Голубь был болен, перья на нём были какие-то мокрые, он съёжился, ему было холодно и он дрожал. Я остановился рядом с ним, и вдруг меня всего, всё моё существо пронзила боль. Я на мгновение сам ощутил себя этим голубем. На какое-то мгновение наши сознания слились. Не передать словами ту бездну боли и отчаяния, которые мне удалось прожить в это мгновение. И в то же самое время, в этом мгновении мною был осознан и выход, выход для всех нас, выход для жизни вообще, выход из замкнутого колеса страдания.

Слившись в своём сознании с больным голубем, я мог часть своей жизненной силы передать ему, ну да, в ущерб себе любимому, но ведь этот голубь - это тоже я. Это можно вот так почувствовать. И каждая бездомная собака тоже я на самом деле… Мы все на Земле представляем собою некое коллективное Я. И причиняя страдание другому, забирая энергию у другого, мы на самом деле страдаем сами… Осознав это, понимаешь, как можно индивидуальной жертвой искупить участь человечества… Но только это надо испытать самому, об этом бесполезно говорить.

 

Тогда, на Алтае, в 1994-м, мы все услышали звучание невероятной гармонии. Мы потом, наверное, забыли про это. Кто-то решил, что это был звуковой мираж, не знаю, глюк… Скепсис спасает. Это ж тяжело, вот так вот ощущать Единство… Это весь организм становится подобен глазу и малейшая соринка причиняет нестерпимую боль. Вот потому-то йогины и живут так недолго. Вивекананда в 39 лет ушёл, Рамакришна - в сорок, мастер Доген тоже что-то в районе пятидесяти покинул Землю. А светлый наш Александр Грин, всю жизнь писавший сказку и умерший в нищете и страдании… Но ведь не изменил. Всё-таки написал, подарил миру ещё одну сказку.

Подражание Христу - Фома Кемпийский, рекомендую…

 

Второй раз я услышал звучание гармонии спустя десять лет. Это было в поезде Новосибирск - Бийск. Я опять ехал на Алтай. Была ночь, и я проснулся от чистого женского голоса, выводившего вокализ. Невероятной чистоты музыка. Ни один из музыкальных инструментов не может сравниться по глубине, чистоте и одухотворённости с голосом человека. Это был Человеческий голос! Незримая глазу певунья выводила своим голосом мелодию. У меня нет слов для того, чтобы хоть как-то передать то, что я услышал. Ничего подобного на Земле, в мире известного нам искусства, не существует. Все, даже самые из прекрасных творений, пронизаны человеческими чувствами. Мы слышим щемящую тоску любви в бетховенских сонатах, тоску разделённости, преодолеваемую в акте музыкального творения.

Но тут я слышал нечто принципиально иное. В этом звучании, в этом славословии было воплощённое чувство Единства Всего, и при этом лишённое оттенка страдания, то есть Единство было нераздельным. Это была не тоска по Единству, не мечта, это было само Единство, и оно звучало в некоем торжественном гимне. Но и торжество этого гимна было не от достижения чего-либо, не от приобретения, не от победы над врагом, нет, это был гимн ОСУЩЕСТВЛЁННОЙ ГАРМОНИИ! Так должен, по-видимому, звучать некий идеальный алмаз - Ваджра, некий «уголь», ставший совершенством. В музыке этой не было ни тоски, ни победоносности, не было ничего земного, человеческого. Быть может, именно так звучит музыка в век Сатья - век истины и чистоты.

Услышав эту музыку, я долгое время не мог воспринимать никакой музыки вообще. Любые рок-творения казались абсолютным диссонансом по сравнению с гармонией. Вой электрогитар, рок барабанов - всё это не просто не соответствовало услышанной однажды гармонии, всё это разрушало малейшее понятие о гармонии.

В том же 2004-м на Алтае, на Среднем Мультинском озере, в отрогах Катунского хребта, я ещё раз услышал звучание гармонии, и опять это был голос Живого (не могу сказать человеческого, разве только Человеческого с большой буквы) существа.

 

Алтай. Мультинское озеро. Фото автора

 

Последнее подобное звучание подарила мне Катунь-река при завершении Алтайского велопробега.

 

Алтай. Катунь в районе села Инегень. Фото автора

 

И всё. Больше звуки гармонии не касались слуха моего, хотя я пытался услышать хоть что-то подобное в горах Восточного и Западного Саяна, на том же Алтае в районе Северо-Чуйских хребтов, у нас на Южном Урале.

И вдруг сейчас, только очень далеко, словно с уходящего в туман Белого Острова, я вновь слышу это невероятное по красоте пение.

 

Открыл глаза, с омерзением посмотрел на выключенный телевизор, где всё ещё идёт, по-видимому, Тарантино, где-то там…

Захотелось чистоты. Мучительный зов чистоты, как часто, оказывается, слышу я тебя и как мало следую тебе… Но я дойду. Я своими шагами дойду до тебя, мой Белый Остров. Ведь для чего-то же услышал я однажды Звучание Твоей Гармонии. И это тем более странно для меня, ведь начисто лишённый собственного музыкального слуха, я физически не способен воплотить это звучание в музыку, которой бы возможно было прозвучать на Земле… Почему именно я?

Ощущаю себя героем фильма «Остров», которому был дан дар пророчествовать и исцелять, но которому больше всего на свете хотелось покаяния. Так и я, возможно, услышав звучание гармонии, обречён теперь искать это звучание, следовать ему, ибо теперь это мой Зов.

Сегодня воскресенье, 30 мая 2010 года. Через три дня мы всей семьёй отправляемся в Сердце Сибири - Байкал. Через три дня мы отправляемся к Сердцу Байкала - Ольхону, и мы пройдём этот Остров своими шагами…

 

 

3 июня 2010 г. Четверг

 

В поезде № 12 Челябинск - Чита

 

Поезд № 12 Челябинск - Чита везёт нас в Иркутск. Подумалось, что поезд - это своеобразный промежуточный мир. Мир между мирами. Когда ты уже не дома, но ещё и не там, где суждено воплотиться тебе на время прохождения задуманного маршрута. Для дома и оставшихся там домашних ты словно бы умер, на время умер, а для тех, кого суждено тебе встретить в пути, ты ещё не родился. И потому ты здесь, в поезде…

 

 

4 июня 2010 г. Пятница

 

В поезде № 12 Челябинск - Чита. - Путевые дневники. - Басё. - Рерих. - Шумовский. - Обязанность необязательного. - Рождение Человека. - Воспоминание о Восточном Саяне 2005-го. - Преодоление себя.

 

Утро. Граница с Казахстаном. Станция Исиль-Куль. Серое небо и маленький дождик. Здание вокзала спряталось за живописными елями. Мокрый перрон придаёт уют внутреннему миру нашего вагона. У нас тепло и сухо. Пока…

Читаю путевые дневники Мацуо Басё.

 

Мацуо Басё

 

Некоторые строки перечитываю несколько раз, до того они созвучны сердцу моему.

«Одно время искал он продвижения по службе, но из-за этой слабости принуждён был отступиться, одно время стремился к наукам, надеясь рассеять мрак своей глупости, но из-за этой слабости терпел неудачи, и, в конце концов, у него, бесталанного и неумелого, остался только один путь в жизни» (Записки из дорожного сундучка).

Прислушиваюсь к своим ощущениям от прочитанных путевых дневников. Вот дневники Николая Рериха. Звучат какой-то торжественной поступью. В них, с одной стороны, взгляд в прошлое, но в них же и Зов Пробуждения. Прошлое оживает и преображает грядущее. Поступь Эволюции и Гимн Пробуждения, порою даже Набат! От чтения дневников Рериха во мне вспыхивает огонь. Огонь, столь близкий другине моей Наташе. И ещё. Маршрут Рериха проходит всегда на границе мечты. Он всегда идёт выше границы леса, он проходит на высоте моего Пророческого Холма. Но если для меня этот Холм - всего лишь сон, прекрасный сон, самый чистый сон моей жизни, моя мечта, соприкосновение с которой выжигает меня изнутри, и мне мучительно не хватает чистоты себя, чтобы сон повторился, повторился хотя бы как сон - то Рерих - он живёт на этой высоте! И потому все его путевые записи, они оттуда, сверху, они начинаются с того момента, с которого мой сон для меня обрывается. А этот момент я слишком хорошо помню. Я помню, как окрашивается небо в неземную синь, сквозь которую начинает сквозить Нездешнее. Я помню, как в этом небе одна за одной загораются звёзды. И я помню, как всё моё существо наполняется волнением. Волнением от предстоящей встречи с нездешним. Встречи с мечтою.

Все эти произносимые слова: мечта, нездешнее - они не передают самого главного. Ведь на самом деле эта встреча - Встреча с Домом, с родным домом… И это ощущение - моё ощущение на Холме - это то, что испытывает узник. Обречённый на долгие скитания узник, который возвращается домой, возвращается туда, где он не был лет, наверное, двадцать, тридцать, сорок, не был всю жизнь. И вот он смотрит в окно поезда, мчащего его в родные края, и вот он постепенно начинает узнавать первые признаки родного края, своей Родины. Сначала это какие-то кустики вдоль дороги, затем это родные рощицы - они ещё не дома, но они такие же, как возле дома. Вот оно, это ощущение. И потому волнение. И вот именно это самое волнение наполняет меня в моём сне на вершине Холма. Волнение от предстоящей Встречи. И на этом чувстве, когда волнение переполняет меня настолько, что я уже не способен справиться с ним, сон обрывается. Мой сон обрывается.

А у Рериха, в его дневниках, я читаю о свершившейся ВСТРЕЧЕ. И там, в дневниках, это очень тонко, очень правильно всё показано. Там только указание на встречу. Сама ВСТРЕЧА проходит где-то за пределами страниц дневника. И поэтому я верю, что встреча происходит. Верю, потому что нельзя это вот так сочинить. И когда я вижу трансцендентальную синь неба на картинах Рериха, я точно знаю, что этот человек видел это небо своими глазами.

Сейчас передо мною путевые дневники Басё. Здесь чистота в угасании форм, угасании до их первоначальной сути, до возвращения к истоку. Ты не просто возвращаешься Домой после долгой ссылки, ты сам становишься тем ребёнком, сам становишься тем человеком, который когда-то жил в этом Доме, в этом месте на вершине Холма. Взрослый ребёнок! Таким был Лао-Цзы. Таким же я вижу и Басё. Тут бессильны слова. Величие Басё в зелёной травинке, побеждающей твёрдость гранита. Такой тщедушный, такой незаметный, шагает по тропинке… Но именно в этой незаметности и скрыто самое главное…

Именно вот так добро побеждает зло. Побеждает тем, что остаётся добром вопреки очевидности зла. И это всегда нелогично.

Я вспоминаю ещё один недавно прочитанный «путевой» дневник. На этот раз автор практически никому не известен. Питерский востоковед-арабист, доктор исторических наук Теодор Шумовский. Рождённый в 1913 году, он всю жизнь идёт к своему дому. Путь нелогичен до абсурдности. Путь зелёной травинки через гранит… я бы даже сказал, через свинец. Этот дневник потрясает. При его прочтении мурашки бегут по позвоночнику. Молодой тогда востоковед, ещё студент пятого курса, переводит с арабского. Переводит, в общем-то, вещи не то чтобы никому не нужные, но, как бы это помягче выразиться, интересные лишь очень узкому кругу специалистов. Переводит три морские лоции арабского морехода Ахмада ибн Маджида. И для него перевод этот становится в жизни некоей «лузум ма ля ялзам» - обязанностью необязательного, как говорил знаменитый арабский слепой поэт Абу-л-Аля ал-Маари. Переводчика вместе с известным ныне историком Львом Гумилевым сажают в тюрьму. Дальше этап, этап, этап. Беломорканал, Тайшет, лагеря смерти. То, что Шумовскому удалось пережить, - это немыслимо. Даже просто выжить в этих условиях - это чудо какое-то. Но он не просто выживает. В его дневниках Сознание превозмогает бытие. И недаром эпиграфом в дневниках стоят строки Ларошфуко «ветер задувает свечи и раздувает пламя». Восемнадцать лет ГУЛАГа, восемнадцать кругов ада. И на каждом круге человек переводит с арабского лоции Ахмада ибн Маджида, живёт этим переводом, выживает благодаря ему и становится Человеком. Ветер раздул в нём пламя. Вопреки…

Быть может, это «вопреки» и нужно для того, чтобы тот биологический вид, который мы ошибочно называем человеком, стал Человеком. Быть может, для этого и создана на земном шаре страна такая Россия, страна-зона, страна-Голгофа. Ведь когда-то и первые кистепёрые рыбы в далёком девоне встали на плавники отнюдь не в чистой прозрачной воде уютного моря, а наоборот, оказавшись в условиях, где выжить в виде рыбы было просто невозможно, и тогда этот вид рыб дал начало ветви земноводных… Быть может, таков и человек. Некая переходная форма жизни, подобная земноводным. Форма, в которой встретились, эволюция животного вида и эволюция вида Духовного. А путь любой эволюции проходит через боль, и потому любой эволюционный путь - это крест - крест, возвышающийся на Холме, на Голгофе...

Дневники Шумовского - это записки становления Человека. Через нелогичное. Со всех сторон нелогичное! Это объединяет их с тем же Басё. Человек ищет странного. Человек переводит «обязанность необязательного». Быть может, только Человек и ищет странного, и через это и становится Человеком. Быть может, только такой Человек возвращается Домой.

 

За окном дождь. Редкие болотца. Свежая зелень. Мы тоже ищем странного. Мы странно поступаем. Мы поступаем нелогично. Дождь за окном подчёркивает нашу нелогичность, подчёркивает нелогичность нашего выбора. Выйти из тепла и уюта в дождь и куда-то пойти. Так Нелогично сорвался с места Николай Рерих и повёл вверх всю свою семью. Так нелогично покидает жилище старец Басё. Так же нелогично занимается своими переводами Шумовский, не ожесточается, не превращается в злобного скептика, а пробивается ростком живой души через гранит серой действительности. Любовь способна победить, только оставшись любовью. Во всех остальных случаях она проиграет.

 

Для меня поход – это, прежде всего, поступок, который я совершаю. Его сила не в спортивности, для меня не в спортивности, а в некоей нелогичности. Это моя «обязанность необязательного». В понятие это входят и мои любительские переводы с санскрита, и мои поездки на велосипеде в никуда, ещё какие-то нелогичные и ненужные вещи. На этот раз поход всем семейством. Мой отец, которого мы все зовём Деда, моя дочка Тонечка и супруга моя и другиня Наташа. Конечно, он, такой поход, компромиссен. Хочется по-человечески, по животному, быть может - хочется комфорта и гармонии. Гармонии главное. И потому выбираешь место, где хорошо было бы всем.

Но что значит хорошо? Что такое «хорошо» в походе, в пути?

Можно вспомнить свой первый в жизни поход на Алтай. Перевал «Проходной белок», две с копейками тысячи метров… Пот градом течёт со всего тела. В висках монотонный стук сердца. Сознание в туманной пелене усталости. Каждый шаг - это боль в плечах от врезающихся лямок станкового рюкзака, боль в суставах, просто какая-то тупая боль всего организма, оторванного от привычного ареала обитания. Вокруг, да, красиво. Но зачем нужна вся эта красота, если ты не способен любоваться ею. Если ты просто тупо считаешь шаги и пытаешься как-то заглушить боль и усталость.

 

А. Косминский. Алтай. Перевал Проходной Белок

 

В тебе рождается Человек! Но ты поймёшь это только потом, спустя несколько дней. Потом, когда усталый будешь сидеть под огромными кедрами, смотреть на ночное алтайское небо, греть душу у костра, слушать пение каких-то бесчисленных ручейков, стекающих со склона. Когда душу твою вдруг мгновенно пронзит ощущение счастья! А если сказать правильнее, то пронзит не душу, а сознание. Пронзит сознание от его встречи с Душой. Твоя форма, взращённая природой, форма, которая ещё в утробе матери повторяла предшествующие ей формы рыбок, ящерок и «волосатой обезьяны», эта животная форма, развивая и усложняя в себе самой Сознание, вдруг соприкасается с Тем, Кто может войти в эту форму, с Тем, кто и является твоим подлинным настоящим Я, Душой, Атманом, Человеком, с Тем, кто, как частичка голограммы, отражает в себе Единое Целое, с Тем, кто Единственный может сказать Я и Отец Одно. Вот Он-то и есть подлинный Христос. Именно Он. И встреча этих двух сознаний, встреча и объединение их происходит на вершине Холма, на голгофе, на кресте. И один из двух должен погибнуть. И если на кресте погибает личность, форма, «волосатая обезьяна», то за формой Воскресает Христос. Гусеница погибает, чтобы стать бабочкой.

И ощутив всё это, ты спускаешься с гор, ты возвращаешься домой из этого странного, такого неспортивного, такого некатегорийного похода. Но в тебе теперь живёт Память Встречи. И вся дальнейшая твоя жизнь оказывается инфицированной этой встречей. Ты уже не можешь быть прежним. Ты пытаешься, по инерции ты ещё прежний, но вот это Воспоминание Встречи на Холме является семенем рождающейся Души.

 

В Человека высокая вера

В глубине затаившихся глаз,

В ожерелье озёр, как алмаз,

Зреет чудо вне слов и размера.

 

Зреет тайна рожденья души,

Столь щемяще-мучительно, больно,

Что готово сорваться, - «довольно!»

Но боишься нарушить тиши.

 

И стекает с кристалла слеза,

Как роса с лепестка дивной розы.

Поутру на цветах всегда слёзы,

Даже если бушует гроза.

 

Лишь глаза так же ищут зарю,

И заря непременно приходит,

Только силы уже на исходе,

Только ты, как всегда, на краю.

 

И вот именно это все и есть ХОРОШО, но ведь и не пожелаешь кому-нибудь такого «хорошо», не пожелаешь потому, что чувствуешь, как неумолимо приближается час твоего собственного распятия. Семя должно погибнуть, чтобы прорасти, а «то, что гусеница называет концом света, Мастер назовёт бабочкой...».

 

Я вспоминаю один из первых Наташиных походов. Вспоминаю, какой была усталость всего её существа, усталость от непогоды, от ледяного непрекращающегося дождя, от необходимости нести рюкзак, оттого, что впереди так же беспросветно, как и позади, и это, кажется, никогда не кончится.

 

Но это кончается. И мы возвращаемся с гор. И потом, уже дома, приходят воспоминания, они становятся в очередь, они садятся с нами за стол, они беседуют о чём-то самом главном, и с этого момента они наши лучшие друзья... Семя брошено. Теперь и у тебя, Наташа, впереди долгий и мучительно-трудный Путь Рождения Человека. Теперь ты уже и сама знаешь это. Ты сама выбираешь себе рюкзак на 90 литров. Ты несёшь его так же, как понесёшь однажды свой крест. Мы просто идём в очередной тренировочный поход...

 

Алтай. Наташа. Фото автора

 

Сегодня наш поход в июне. Так уж дали отпуск. Высокие горы и перевалы ещё закрыты. Тайга кишит клещами, коих с каждым годом всё прибывает и прибывает. Остаётся, конечно, волшебный Крым - любимая земля нашей дочери. Но в Крым они прекрасно ходят с Наташей и без меня. А куда пойти всем вместе? Выбор падает на Байкал. Это огромное, живое, пульсирующее, животворное Сердце Сибири. Оно одинаково заманчиво как для меня, так и для Наташи, да и наша дочка Тонечка выразила желание побывать на Байкале. А отец мой, наш Деда, тот ещё с детства лелеет в сердце своём мечту о Байкале. Мечты сбываются, если ты в пути.

 

Впрочем, на самом Озере мы с отцом уже побывали однажды. Это был печально запомнившийся мне поход к Шумакским священным источникам, в долине Тункинских Альп Восточного Саяна.

 

Восточный Саян. Верховье реки Шумак. Фото П. Казанского

 

Печальным в нём было то, что я в очередной раз не увидев мудрого света Наташиных глаз, настоял на своём горном предприятии, на своих походных амбициях. Столь нужный на том отрезке Наташиного пути Крым оказался в поле моей слепоты. О, тонкая музыка предпоходных дней! Хрупкая гармония человеческих отношений! Как важна ты в каждом земном действии! Ты, подобно той совершенной музыке века Сатья, звучишь своим камертоном в основании нашей души. Малейшая дрожь эгоизма безжалостно заглушает твой тонкий мотив. Я тогда не услышал Тебя. И перед самым походом заболела наша Тонечка, а в твоих печальных и глубоких глазах я до сих пор вижу соринку моего никчёмного эго.

Вздохнул, перевернулся на живот и долго смотрел на бегущие, подобные двум серебристым ужам, мокрые рельсы смежного пути. Перед глазами, как видения, проплывают странички канувшего в прошлое походного дневника того самого 2005 года.

 

Я расскажу тебе о Пути, проходящем по ту сторону зеркального стекла, я хотя бы немного успокою свою воспалённую совесть. Совесть человека, чувствующего себя Иудой, носящем в сердце своём младенца Христа. Совесть предателя, покинувшего свою семью, дабы понять, что этого делать не нужно. Христос в сердце сжимается, словно услышав звук пощечины - мокрый косой дождь, секущий стены вагонов.

 

Тогда за окнами тоже был дождь.

 

Поезд № 12 Челябинск - Чита, караван, вместивший в своей утробе десятков несколько туристов. Неугомонное племя отрывающихся по полной в мировой сансаре и думающих, что отрываются от сансары. С байдарками, вёслами, ледорубами, альпенштоками, прошедшими мимо нас с рюкзаками всех цветов и типоразмеров. Нас двое в этой пёстрой толпе. У нас нет ледорубов и закладных. Я не люблю это железо, эти костыли, заменившие человеку крылья. Нас двое, хотя должно было быть трое... Уставшие глаза Наташи, задорные - Тонечки, заболевшей перед самым отправлением поезда, словно захотевшей заболеть, чтобы контрастной чертой подвести линию под моим новым прозвищем - «предатель». Я искуплю свою вину Пониманием. Я расскажу тебе о той стороне зеркального стекла, я поведаю тебе «повесть о звуках долины и цветах горы».

За окнами проносятся залитые тёплым светом уютные деревенские домики. Тёплый свет семьи, я твоя воспалённая рана, нарыв на крыше многоэтажки... «У каждого дома есть окна вверх, из каждой двери можно сделать шаг». Б.Г. год 1984-й, День Серебра...

Таких, как я, надо уничтожать.

За окнами стремительно стемнело, неоновый свет, белые шторы, капля крови от выстрела... Впрочем, это уже в душе. Пуля прошла навылет. Серебряная пуля с золотым наконечником - стрела Арджуны - такими стреляют в оборотней.

«При передаче совершенного и всецелого пробуждения бесчисленными патриархами возникали различные практики. Изучайте примеры последователей пути древности, ломавших себе кости, или Хуэй-кэ, который отрубил себе руку. Воплотите в себе такую решимость, какая была у мальчика, который рассыпал свои волосы по грязной земле, чтобы Будда мог пройти по ним. Сбросьте с себя прежнюю кожу, отказавшись от прежних взглядов, и в вас немедленно проявится то, что было сокрыто на протяжении бесчисленных вечностей. И в этот миг окажется, что “я” ничего не знает, “кто-либо” ничего не знает, “ты” не имеет никаких ожиданий, а око Будды прозревает то, что выходит за пределы видения».

Сегодня на перроне встретил мальчика с одной рукой. Он отрубил себе кисть правой руки. Культя поддерживает лямку рюкзака. Быть может, это сам Хуэй-кэ? Наши пути пересеклись на перекрёстке вечности. Мы едем в Восточный Саян. Возможно, туда же проследует и Хуэй-кэ.

Город Омск. Замкнутое кольцо Пути. Прошедший год свернул свою спираль. Мы снова в Омске, мы минуем Новосибирск и уходим дальше. В разрыве циферблата видно нездешнее. Я ломаю хронометр, делаю надрез белого полотна, и стрелка, перескочив цифру 11, движется уже по другому кругу.

 

«Мне кажется, я узнаю себя

В том мальчике, читающем стихи,

Он стрелки сжал рукой, чтоб не кончалась эта ночь,

И кровь течёт с руки...»

 

Опять Б.Г., год 1982-й, альбом «Акустика».

В Челябинске страшная жара, в Новосибирске - дождь. В открытую рану нашего окна он выплеснул свою наболевшую грусть. Закрыл окно. Я опять, наверное, предал тебя, я остался в тепле вагона, уносящего меня в Восточную Сибирь. Ты осталась там, за стеклом, под жгучим, мокрым потоком падающего времени. Впрочем, в Челябинске дождя, кажется, нет.

Вагон болтает из стороны в сторону, ручка срывается, вычерчивает каракули, делает их похожими на шрифт деванагари. Дома на моём, на Нашем столе лежат незавершённые переводы. Здесь, в поезде, на столе зелёные яблоки, мешочек с рогаликами, две чашки лапши «квисти» и новые нетронутые котелки...

Ни один поход не начинался столь тоскливо. Интересно, услышу ли я «цвета горы», увижу ли «звуки долины»? Сумею ли достойно рассказать тебе о них? Захочешь ли ты выслушать меня? Теперь, сейчас? Заслужу ли я когда-нибудь прощения в твоём сердце, госпожа милосердия, богиня кармы, моя добрая Наташа?

Проехали Канск-Енисейский. Тугой тёплый поток воздуха бьёт в лицо. Лежу на верхней полке. Волнистые степи, холмы, перелески, стройные свечки елей. На платформе одинокий пассажир помахал мне рукой. Осознал, по-настоящему осознал, что я странник. Защемило душу. Мимолётная встреча двух незнакомых, и тёплый жест приветствия. Планета Земля несётся в космосе «Бхуми». Будда на перроне приветствовал Будду в моём сердце. Великая, необъятная доброта заполнила весь мир. Великий и необъятный.

 

Затем был Байкал. Мой первый Байкал в этой жизни. Байкал, встретивший нас с отцом низкими дождевыми тучами, заложившими небо, как насморк. Была безумная доброска до Кырэна на уазике-таблетке с пьяными бурятами. До сих пор поражаюсь, что мы выжили...

 

Я не знаю, услышал ли я тогда цвета горы, увидел ли звуки долины? Хотя мы действительно дошли до легендарных Шумакских источников, мы читали тибетские мантры на каменьях по пути паломничества, мы поднялись на пик Пильмана и с высоты трёх тысяч созерцали эту дивную страну Тункинских Альп.

 

Восточный Саян. Тункинские "Альпы". Фото П. Казанского

 

С нами не было Тони, со мной не было половинки моей души - Наташи, и я тогда очень отчётливо осознал то, о чём, собственно, и писал Мастер Доген в своих «звуках долины, цветах горы». Быть может, за этим осознанием я и шёл...

И стоя на вершине пика Пильмана тогда, в 2005-м, я пообещал себе самому и окружающему меня пространству обязательно побывать в этих местах всей семьёй.

И вот это время наступает. Мы едем на Байкал. Мы едем на Остров-Сердце. Мы едем всей семьёй.

 

Сегодня со мною дневники Басё. Они по-родному тревожат душу. Прочту пару строк - и откладываю. Смотрю в окно. В душе предчувствие. Предчувствие чего? Я не знаю. Последние дни (недели, месяцы) жизнь совершает поворот. Внешняя доступность пространства сменилась внутренними ограничениями пути. Я словно чувствую, что тропа моей жизни, забирая круто в гору, и сама по себе становится неимоверно узкой. Я уже многое не могу себе позволить, и многое становится иначе. Человек рождается в преодолении себя. Наверное, я близок к предродовым мукам. Ещё только близок...

 

 

5 июня 2010 г. Суббота

 

В поезде № 12 Челябинск - Чита. - Записная книжка Николая. - Дневники Басё. - Призывники. - Армия. - Инициация. - Наш двор. - Наш дом. - Наша квартира. - Санскрит. - Йога-сутры Патанджали и бесконечное небо нашего сознания.

 

Красноярск, Тайшет...

 

Всё те же унылые

Весенние пейзажи

Бесконечная дорога.

 

Это Наташа, проснувшись, сочинила «хокку». За окном дождь, он сопровождает нас, он наш постоянный попутчик. Нельзя сказать, что мы рады ему. Но нельзя и сказать, что мы огорчены. Скорее привычное, обречённое равнодушие. Этот дождь за окном ничего не значит. Ровным счётом ни-че-го. Просто дождь...

Помнится, на Алтае, в 2009-м, наш путь начинался мокрым снегом. Учил смирению. Путь всегда учит смирению.

 

Скитания Басё. Вот то, к чему тянется моё сердце. Моё человеческое сердце, моё крошечное «я». А сам я лежу сейчас и думаю о потере этого самого «я». Я понимаю, какой-то невыразимой частью своего сознания понимаю, что собственно путь начинается с потери этого самого «я». Когда не останется ничего моего. Когда только Единое. Бесконечное Единое продолжит во мне и через меня своё существование...

Когда-то это были красивые слова. Я читал их в очередном уникальном путевом дневнике - «записной книжке брата Николая», скомпилированном мною из сказочного теософского романа Конкордии Антаровой «Две Жизни». И лишь сейчас, спустя пятнадцать лет, прочтя на санскрите йога-сутры Патанджали, сутры вайшешики Канабхуджы и приступив к переводу ньяя-сутр Гаутамы-Акшопады, я понял, что только-только начал осознавать правду этих слов, правду того, о чём говорил Учитель брату Николаю в горной хижине.

За стенами этой хижины, тогда, свирепствовал ураган. За стенами нашего уютного вагона, сейчас, льёт дождь. На Алтае, в 2009-м, нас засыпал снегопад.

 

Алтай. Сентябрь 2009 г. Северо-Чуйский хребет. Фото автора

 

Мы шли на перевал, мы проваливались по грудь в снеговую кашу, с отвесных стен нашей горной долины громогласными мантрами сходили лавины, и я уже отчаялся идти, я понял, что мы не пройдём, что сезон закончился, что просто не судьба... И вдруг Наташа, моя кроткая, тихая Наташа, идущая где-то там, по моим глубоко вдавившимся в снег следам, вдруг вспыхнув пламенем - непонятно откуда взявшимся в этой снежной пелене пламенем - воскликнула с каким-то гневом в голосе с каким-то огненным возмущением - «так куда нам надо?!». И, не дожидаясь моего ответа, пошла на перевал по следу очередной сошедшей лавины. И произошло чудо, настоящее чудо: снег выдержал! Наташа шла, вытаптывая в снегу ступени, а снег держал. Порывы ветра затихли в изумлении, и мы взошли на перевал, и Наташа была первая...

 

«Ветер тушит свечи и раздувает пламя...»

 

Алтай. Сентябрь 2009 г. Наташа. Фото автора

 

Я все пятнадцать лет совместной с Наташей семейной жизни подходил к глубокой правде тех слов, что когда-то прочитал в «записной книжке брата Николая». И путь мой сразу отдалился, ибо я понял, что даже к началу Пути мне ещё жить и жить, а точнее, изживать и изживать...

Предчувствие трансцендентного на вершинах. Белый Остров, скрывшийся в тумане. Всё это красивые мечты моего человеческого «я». Нет трансцендентного. Нет Белого Острова. Нет меня... За окнами дождь, и завтра в шесть утра местного времени мы выйдем в Иркутске. Выйдем в неизвестность...

 

«Странник

Это слово станет именем моим

Долгий дождь».

 

Дневники и хокку Басё - это записи человека, находящегося между мирами. В нём ещё живёт человеческое отдельное «я». Оно, это самое «я», радуется восходу луны. Оно замечает волнение старого пруда от потревожившей его покой лягушки. Оно невероятно тонко воспринимает природу как проявление высших сил, как проявление СОЗНАНИЯ. И оно уже не может жить полнотой иллюзии социума. Политика, борьба за власть, тщеславие горожанина - всё это уже не его. Здесь его уже нет....

Но и там, где это отдельное «я» прекратит своё существование в Полноте Единства, его тоже ещё нет. И потому согбенный поэт Басё бредёт по дороге и пишет короткие хокку. В этом, если угодно, его «обязанность необязательного».

Быть может, именно поэтому дневники Басё находят такое созвучие в моей душе. Я тоже странник, я тоже уже не там, и потому я между. И всё, что я могу, это оставить несколько строк в своём путевом блокноте, строк, которые, по сути, никому не нужны. Я ведь и не Басё...

И порою мне кажется, что то понимание, которое рождается во мне при чтении на санскрите базовых сутр шести систем брахманизма, может совершить какой-то прорыв в востоковедении, прорыв в науке, прорыв в осознании. Но на самом деле всё это происходит лишь во мне и меняет лишь меня.

 

В смежном плацкарте едут призывники. Начальство - сопровождающий их офицер, где-то в конце вагона, и призывники оттягиваются. Самый шустрый из них по прозвищу «Старый» (как отнесутся к такому прозвищу ТАМ?..) напоминает мне такого же шустрого «Дюбу» из моего призыва. Правда, ТАМ шустрости у Дюбы поубавилось. Я вспоминаю грустные глаза этого Дюбы - вечного дежурного ремроты - до прихода новых «духов»... Дюбины «духи» прибыли только через год.

«Старый» снует по вагону мимо нас туда-сюда. Он уже где-то принял, кто-то его угостил, и мы с нашим соседом по плацкарту - мастером-газовиком с Магнитки, рассказываем «Старому» и его шумной компании, как чистить бляхи на ремнях, какие отличия в подшивах у духа, черпака, старика и дембеля.

И я вспоминаю свой призывной эшелон. Вспоминаю, как было страшно до..., и как страх исчез бесследно потом, когда всё началось, когда загрузились в поезд, когда вдали остался родной дом, уют квартиры, жёлтый круг настольной лампы, тревожные глаза отца. А вот до - было страшно.

Дембеля приходили в наши дворы, и мы, сидя рядом с ними, по-взрослому сплевывая и матерясь, впитывали армейскую премудрость. Там было что-то про первое испытание - инициацию: полотенце на пороге казармы, шахматная доска... Со всем этим надо было что-то правильно сделать. Я понимал, что не сделаю правильно, но и неправильно я тоже не сделаю. Пусть лучше убьют. И потому жизнь моя, она автоматически просматривалась мною до армии. А армия была неизбежна. Господи, да у нас в то время и мысли не было, что можно закосить. То есть совсем не было, даже самая возможность такой мысли отсутствовала. А вот жизни после армии я не представлял. Собственно, и жизни в армии я тоже не представлял. Армия мне рисовалась похожей на смерть, с той разницей, пожалуй, что оттуда всё-таки возвращались. Но шёл я туда, как на голгофу. Глубокий вдох, и с головою в омут...

Помню крепкого челябинского парня Женю. Мы призывались вместе. Он шёл с желанием. Он хотел служить. В хорошей физической форме, что называется, «с руками», умеющий уже и подшиваться, и портянки мотать. Страха в нём не было совсем. Он посмеивался над маменькиными сынками на призывном, в Южном. Я был всегда рядом с Женей и тоже делал вид, что мне не страшно.

А потом, когда я оказался так же, как и сейчас, в поезде, между мирами, то страх почему-то исчез. Исчез бесследно. Он не появился и в нашей первой казарме в Горьком.

Нас привезли туда ночью. Я помню тусклый дежурный свет, двухъярусные кровати, какие-то спящие люди в белом нательном белье и одинокая фигурка солдатика, моющего пол. Затянутый ремень делал эту фигурку похожей на шахматную пешку. Лицо солдатика, его глаза не выражали ничего, сознание в нём отсутствовало, а тело выполняло необходимый ритуал. Он был один на всю казарму, на весь дивизион, на всю воинскую часть, на всю планету.

Потом нас построили в коридоре, бодрый дежурный офицер сказал что-то банальное и удалился в каптёрку. И тут появились «деды», так мысленно я называл всех, кто уже служил, и кто не мыл пол в затянутом до отказа ремне, с застёгнутыми пуговицами и крючочком, кто не был одиноким ночным солдатиком.

«Деды» по одному выводили нас из коридора в какую-то комнатку. Нас было человек двадцать, а «дедов» было всего пятеро. И не «деды» это были, как я сейчас понимаю, а «черпаки». Но одного за одним, каждого из двадцати, в громовом молчании ночной казармы нас уводили в неизвестное. И никто, ни один, не посмел сказать ни слова. Это был словно некий обязательный ритуал, нарушить который не имел право никто. Никто. Как никто не смеет нарушить обязательный ритуал своей смерти. Он тоже когда-нибудь случится - этот ритуал.

Один за одним мы скрывались в таинственной комнатке. Настал и мой черёд. Всё тихо и молча. Мне одними глазами показали, что теперь моя очередь. Не проронив ни слова. Слов вообще не было. Никто не произнёс ни единого слова. И я так же молча скрылся за дверью. Там не было загадочного света в конце туннеля, там был одинокий стул, стоящий, как мне показалось, на самой середине совершенно пустой комнаты. На стуле сидел огромный узбек, самый главный «дед», как я тут же мысленно окрестил его. Он тоже не произнёс ни слова. Но я, так же как и каждый из нас, почувствовав некую мысленную команду, вывернул перед ним карманы, достал оставшиеся от дома деньги... расстегнул сумку... Все мамины приготовления, рогалики, пирожки - всё осталось там, в этой комнате.

Многие из нас оставили там и свою гражданскую одежду - джинсы, ботинки (у кого они были - джинсы). Многие вышли оттуда в одних лохмотьях.

Но мне уже не было страшно. А вот на лице крепкого парня Жени я впервые прочитал страх.

Потом нас увезли из этой жуткой части. Мы снова оказались в поезде. Нас осталось всего пятеро, и мы ехали в Москву, а оттуда в Рязань. Я вспоминаю добрые ночные огни нашей воинской части, совершенно другого мира - мира, в котором мне предстояло прожить два года.

Не было мокрого полотенца и шахматной доски у порога. Ко мне подошёл весёлый и крепкий парень Лавров, положил на мою кровать своё «пэша» и портянки и, уходя, бросил через плечо, как бы невзначай, что утром всё это постиранным и отглаженным должно лежать на его кровати.

Я лёг спать. Тусклая лампочка дежурного освещения, спящие люди в белом, освещённый изнутри и какой-то нереальный здесь аквариум с рыбками и койка героя... Мне казалось, что я опять стал маленьким-маленьким и нахожусь в детском саду, и мама уже ушла и скоро появится строгая нянечка в белом халате и больно долбанёт головой о кафель умывальника, белый и холодный, как смерть, кафель. Всё вокруг до смешного напоминало мой детский сад. И мне было не страшно.

Утром я первый раз в жизни услышал это знаменитое: «подъём, дивизион, через сорок пять секунд выходи строиться, форма одежды номер четыре!» И понеслось...

Потом была спортивная комната. Тот парень, которого все звали Лавруша и который принёс мне своё «пэша», спросил вкрадчиво и беззлобно: «ну, ты чего не постирал?». Я промолчал. Он ударил меня под дых, пол казармы был тоже кафельным, как в детском саду, и дышать сразу стало так же тяжело, как и тогда, когда ударяла нянечка, но только тогда это всё было страшнее...

Я вспоминаю первую армейскую баню. Нас - человек двадцать призывников из карантина, стоящих с тазиками в очередь под душ, один-единственный душ в бане, горячими струями которого неторопливо и совершенно не замечая нас, наслаждался «дедушка» Советской Армии. И никто, ни один человек из моего призыва не посмел даже приблизиться с тазиком к стоящему под душем Солдату.

Когда Солдат отходил, чтобы намылить мочалку, очередь приходила в движение и кому-то удавалось набрать-таки воды в свой тазик.

Потом были первые подшивы на новеньком «пэша», и советы сослуживцев подогнуть петельки у пуговок, ибо скоро построение...

Первое построение я тоже хорошо помню. Стройный, боевой (пришедший после Афгана) гвардии старший прапорщик в идеально начищенных до блеска чёрных сапогах, в которых отражалось звёздное небо над нашими головами и о существовании которого знаменитый немецкий философ Иммануил Кант, думаю, даже не подозревал, прошёлся вдоль нашего строя, лихо развернулся на каблуках и смачно изрёк: «Вы все козлы!».

Взвод застыл в молчании, видимо, заворожённый звёздным небом и отыскивая, каждый в самом себе, соответствующий этому небу нравственный закон.

- Вопросы есть? - проговорил гвардии старший прапорщик и уже собирался продолжить традиционным «вопросов нет», как рядовой Липатьев, тот самый мой земляк Женя из Челябинска, задал-таки законный вопрос: «А почему?».

Я до сих пор помню звук, с каким этот Женя въехал в стену с «пробитой фанерой» и медленно сполз по стене на пол, на знакомый мне с детства детсадовский кафель. Это был звук мокрой тряпки, которой мне потом приходилось первые полгода мыть этот самый кафель, стоя в наряде.

Я действительно помню звёздное небо над нашей воинской частью. Сама часть со всех сторон была окружена полями, и потому неба было очень много. У меня появились настоящие армейские друзья, мы собирались на моей электроподстанции и долгими вечерами обсуждали нравственный закон... Мы действительно его обсуждали, и это не метафора. Мы читали ходящие по казарме самиздатовские «запрещённые» произведения Стругацких. Мы читали «Мастера и Маргариту», а один солдатик, белорус по прозвищу Афоня, даже выучил большую часть Булгакова наизусть.

Там, в армии, мне казалось, что я в каком-то странном походе. В сознании моём была успокоенность, я вспоминал гребенщиковские «и нет ни печали, ни зла, ни гордости, ни обиды, есть только северный ветер, и он разбудит меня там, где взойдёт звезда Аделаида» и ждал дембеля.

В армии не было страшно. Там было абсурдно, фантасмагорично, порою больно и тоскливо. Но там я был самим собою, и я всегда знал, что мне делать. Мне сейчас кажется, что если бы я оказался на войне, то испытал бы нечто подобное - чувство абсурда, мгновенную выключенность всех чувств и какую-то пронзительную ясность происходящего. Там враг, и всегда ясно, что делать. Вот эта выключенность чувств, я помню, поразила меня в первые дни моей воинской жизни. Видимо, это защитные функции организма, медитативный экран нашей психики, геном долженствующей человеку голгофы. О существовании этих граней я узнал только тогда, когда, несмотря на страх, всё-таки шагнул с головою в омут Советской Армии. Россия - удивительная страна! Востоковед Шумовский испытывает просветление, пройдя 18 лет ГУЛАГа, Даниил Андреев во мраке Владимирской тюрьмы пишет Розу Мира, Бидия Дандарон уходит в самадхи...

 

Самым тяжёлым испытанием для меня оказалась не армия, а семья, точнее поиск семейного счастья. Скитания по квартирам. Попытки подарить счастье самому дорогому на земле человеку, моей Наташе. И свинцовая безысходность ситуаций. На заводе перестали платить. Совсем. Какие-то продуктовые карточки, Господи. Я с кипой журналов «Туризм и отдых» слоняюсь по конторам, на меня смотрят подозрительно.

- Шли бы работать, молодой человек, - кивает головою какая-то бабушка.

- Так я, бабушка, работаю, на заводе работаю, на «Мечеле», начальником смены, бабушка, работаю...

А Наташа дома с маленькой Тонечкой, Наташа учится в институте, Наташа работает. Я сбегаю на базар, я куплю батон и «шоколадный» маргарин, и мы устроим праздник. Но праздника нет! Завтра нас выгонят с очередной съёмной квартиры, и я не знаю, как скажу об этом Наташе. Я просто не смогу жить без искорки света в глазах любимого мне человека. Найти бы такую работу, чтобы заработать на квартиру. Какие-нибудь урановые рудники. Сдохнуть на них через лет несколько, но заработать, и чтобы совесть не потерять. Я знаю, как зарабатывают, потеряв совесть, я это видел, я жил рядом с такими людьми. Быстро зарабатывают. Позитивно мыслят, думают только о хорошем - о деньгах то есть... Я говорю им о Достоевском, я вспоминаю эти проклятые вопросы, а они не слышат, у них в глазах нет ничего. Я видел глаза того, затянутого «золушкой» солдатика, моющего казарму, его там не было в тот момент, не было его в этом теле, но он был, он существовал где-то, где свет, где тепло, где-то в глубине своей мечты... А тут, у этих людей, выбравших деньги, вообще нет глаз. И я задаю себе вопрос: а продал бы я свои глаза за миллион? Вот эти мои голубые бездонные ведра? Эти глазные яблоки на дереве моей неудавшейся жизни? Эти, пожалуй бы, и продал, «за квартиру», за счастье для самого дорогого на земле человека. За счастье. Зачем нужно это дерево, никому не принесшее радости? Бесплодная смоковница жизни, тянущая свои голые ветки в небо надежды, ветки, лишённые плодов. Вот только жить потом с этим «счастьем» как? Кому нужно такое счастье, купленное жертвой? Кому нужна вся эта космология, когда на Земле плачет ребёнок? Кому нужен этот грандиозный антропогенез, когда на краю серого асфальта нашей повседневности дрожит от холода и боли умирающий голубь. Вот она, свинцовая безысходность сансары. Замкнутый круг страдания. «Проклятые» вопросы Фёдора Михалыча - вопросы Будды.

Продал бы я за счастье глаза души? Глаза того меня, который стоит на вершине Холма и смотрит на звёзды. Глаза Человека - Глаза Пуруши - Глаза Христа! Продал бы я Глаза Христа за счастье? Нет! Потому что тогда вообще всё теряет смысл, ВООБЩЕ ВСЁ! Это самому стать Иудой, стать Смердяковым, стать предателем. Вот в это мгновение я хочу оказаться там, на Холме, поднять к небу ладони и уйти к звёздам, уйти к своему Дому, к своей Квартире. Быть может, именно поэтому у меня и нет на Земле дома, что мой дом не на поверхности, а в глубине, где-то там, на внутренней стороне универсума, где-то в сознании. А на поверхности для меня лишь символ дома, на поверхности лишь палец мастера, указывающий на Дом. Я начинаю думать о пальце, и мастер безжалостно сжимает кулак.

 

Мы выехали с очередной квартиры. Нас попросили, даже не предупредив. Мы переехали в найденную наспех крохотную хрущёвку серой пятиэтажки по улице Пети Калмыкова. Напротив нашего дома был высокий и безликий забор туберкулёзного диспансера. Там, за этим забором, видимо, жили люди. Ни одного из них я ни разу не видел. Там было так тихо, что живущие казались мне тенями людей, перевезённых сюда мрачным лодочником Хароном. Серая стена диспансера и одинокая детская качелька перед ней - таков был вид из окна нашего дома, нашей квартиры. Хорошо было в этом дворе, тихо и спокойно, как в армии. Только страшно. Страшно ещё одного переезда. Страшно неопределённости. Страшно, что мастер опять уберёт палец. И непонятно, кто враг в этой ситуации, и где линия фронта?! Вот именно это было страшно. Йога отчаяния Арджуны - первая ступень на пути к Человеку. Линия фронта моего собственного сознания.

Квартира над нами была под сдачу. Жильцы в ней менялись быстрее, чем времена года. Они все с неумолимым упорством судьбы делали одно и тоже. Они все включали музыку так, что звенели стёкла в корпусе тихого тубдиспансера. И они все с завидной регулярностью заливали нас водой. На первом этаже нашего дома, нашего подъезда, жили наркоманы. Они не менялись, в отличие от соседей над нами, и потому с таким же постоянством включали музыку, от которой на автостоянке за углом дома срабатывала сигнализация. Все! Остальными жильцами нашего подъезда были бессловесные бабушки - божьи создания, которые никогда и никому не открывали двери. Бабушки боялись наркоманов, жильцов над нами и мрачного лодочника Харона, и потому, зажав под языком (на всякий случай) монетку достоинством в один обол, смотрели из своих окон на разлив Ахерона, омывающего наш подъезд, наш двор, нашу автомобильную стоянку и разбивающегося о гранит серых стен нашего туберкулёзного диспансера. Когда я заносил домой велосипед, двери бабушкиных квартир открывались, бабушки вынимали изо рта монетку достоинством в один обол, вспоминали себя носителями Логоса и осыпали меня потоками брани. Когда же в квартире над нами рождался диссонанс звуков, почему-то именуемых в современном мире музыкой, двери бабушкиных квартир мгновенно мимикрировали под запертые наглухо стены диспансера, а в окнах квартир появлялись золотые ветви Персефоны, словно говорящие о том, что все живущие уже давно покинули сей бренный мир и нечего стучаться к ним с призывом братства и единения во оставленье хаоса, аминь.

Спать в нашей квартире мы практически не могли, но, слава Богу, работали в сменном графике, часть ночей проводили на работе, а оставшееся от работы свободное время посвящали странничеству. Мы брали палатку и уходили в поход. Неважно куда. Мы уходили из дома. Наверное, мне было проще, у меня за плечами была армия, и я знал, как можно жить, отключив сознание, учителя в армии были хорошие! Я бы и тут, в квартире, как на войне, смог это сознание отключить. Я помню, как однажды, когда из люстры над нашей кроватью полилась вода, когда вода полилась из всех выключателей и розеток, когда наш вечный Стикс, очевидно, вышел из берегов, я был близок к «самадхи». Меня вернуло в сансару Наташино возмущенное и справедливое: «ну ты же мужик, ты же воин, ты же Арджуна! Сделай же что-нибудь!»

Я мгновенно оказался там, на линии фронта, я мгновенно стал воином. Это были не урановые рудники, они были уже не нужны. Я схватил свой острый туристический топорик - томагавк и ударил обухом в дверь соседа сверху. Страха во мне не было, как не было и злости. Я словно бы снова оказался в армии, и надо было просто и очень спокойно сделать то единственное, что можно сделать в этой ситуации. А это было легко!

Дверь открыл парень. Я его знал, он работал в милиции, у него были корочки, и он их мне предъявил.

- Заливаешь, - сказал я ему спокойно и доброжелательно.

- А топор зачем? - покосился он на мой томагавк.

- Тебя решил убить.

- Так посадят же? - искренне изумился парень.

Господи, посадят! Напугал! Я уже давно выбрал урановые рудники, а он меня тюрьмой решил напугать. Рассказал бы ещё про инициацию, полотенце у входа, шахматную доску...

Я ему ничего этого не сказал. Ничего. Но он, я уверен, вот это всё-всё в моих глазах прочёл.

Воду мы вытерли. Музыка сверху замолкла. Парень этот и его сотоварищи-менты со мною за руку здоровались. Я и сейчас, когда этого парня встречаю, то киваю ему, как старому приятелю.

Лето, а также весна и осень, приютили нас в походах. Зимой вот было посложнее.

Теодор Шумовский, чтобы выжить, чтобы не сойти с ума, чтобы остаться человеком, а по сути, чтобы стать Человеком, переводил средневековые арабские рукописи Ахмада ибн Маджида, и в этом была его «лузум ма ля ялзам» - обязанность необязательного. А я решил перевести с санскрита Йога-Сутры Патанджали - письменный первоисточник древнейшей йогической мудрости.

 

Соседи-менты над нами съехали. Квартира пустовала недолго. Её купили жители татарского селения Аргаяш. Первый же день своего приезда они отмечали музыкой до трёх ночи. На мои звонки они вообще не отвечали, и пришлось вырубить квартирный автомат в щитке на лестничной площадке. Тишина была недолгой. Наш следующий день был залит водою с потолка, а наша следующая ночь, как и все последующие, проходила в аранжировке русского блатняка, почему-то именуемого в народе шансоном, и разбавленного фабричной попсой.

Я составлял таблицы падежных окончаний санскрита. Я постигал грамматику - въякарана и этимологию - нирукта. Я обращался к ангелам сознания, к дэвам звёздного неба над головой, с просьбой о помощи в моих переводах. Ведь если я не сумею создать в себе самом внутренней тишины, то о какой йоге может идти речь? О каких переводах? О каком пути?

И ангелы ответили. Во второй главе Патанджали, именуемой Садханапада, есть короткая сутра под номером сорок четыре, звучащая так: «свадхйайадиштадеватасампрайогах». Смысл этой сутры в том, что человек, начавший заниматься самообучением (свадхйайа), именно само-обучением, или, при более дословном варианте перевода, самостоятельным - своим (сва) думаньем (дхйайа, от корня дхи - думать) достигает (ишта) с неким сияющим аспектом Подлинной Жизни, носителем Живой Истины, тем, кого мы, быть может, христианизированно называем Ангелом или Архангелом и которого на санскрите именуют Дэвом (девата - аналог русского слова «дивный») непосредственной связи (сампрайога). Санскритское слово ишта традиционно полисемантично, оно означает одновременно как поиск, так и обретение. То есть самый поиск истины, поиск созвучия с истиной, поиск гармонии, поиск Бога есть в то же время и приобретение этой гармонии. Человек, ищущий пути к истине - уже на Пути к ней. Неуловимый на первых порах, тонкий узор гармонии уже звучит в его душе. Ищущий находит! Зовущему приходит Зов. Готов ученик - готов ему и Учитель. Стучитесь и откроется... войти сможете только сами.

Легендарный йогин - мудрец Въяса в своих комментариях «Въяса-бхашья» к базовым сутрам Патанджали так комментирует эту сорок четвёртую сутру второй главы: «Боги, риши и великие сиддхи входят в поле зрения йогина, предрасположенного к самообучению, и принимают участие в его работе».

Мой мир наполнился добром. Соседи сверху и снизу никуда не исчезли, в этом смысле никакого чуда не произошло. Они так же включали музыку, от которой Стикс выходил из берегов, и капал с нашего потолка, и стекал по нашим стенам, и бился волною о двери нашей квартиры. И за нашим окном была всё та же серая стена диспансера, и во дворе у нас все так же стояла детская качелька, а рядом с качелькой песочница. В песочнице каждое утро и каждый вечер собирались мужики. Не пацаны, не подростки, а именно мужики лет от тридцати - сорока и старше. Они пили водку, громко материли какого-то Коляна, который им должен, периодически дрались и ничего в этой жизни не боялись. Днём эти мужики разбредались по соцгороду. Я встречал их компании на остановках. Я замечал их возле киосков, возле приёмных пунктов стеклотары, возле различных супермаркетов нашего района. А вечером все они вновь собирались в детской песочнице нашего двора. И когда было лето, то над ними сияли далекие и чистые звёзды, а зимою, с мягким шелестом трансцендентного, опускались на их согбенные русские плечи белые снежинки нездешнего. И горел над этой песочницей яркий и жёлтый фонарь уличного освещения. И всё это - и эти белые хлопья снега, и эта песочница, и мужики, и качелька, и весь наш двор - было освещено каким-то загадочным и очень уютным светом уличного фонаря. Мне порою казалось, что фонарь этот появился здесь, на этой Земле, от самого сотворения мира. Когда не было ничего, ни наших домов, ни диспансера, ни песочницы, а текла тут чистейшая и золотоносная река Миасс, на берег её выходили из леса какие-то сказочные животные, такие же, как на обложке альбома «Равноденствие» группы «Аквариум», над ними сияла неземная синь неба и стоял одинокий фонарный столб. Жёлтый свет фонаря освещал зелёную лужайку, и на этой лужайке пасся единорог, последний единорог.

С чтением санскритских сутр мир преобразился. Мне стало казаться, что я поднялся куда-то вверх, поднялся на вершину Холма, и оттуда, сверху, все эти соседи, весь наш двор, весь наш город - да что там город, вся наша планета стала не более чем стакан мутноватой воды в безбрежных просторах сияющего космоса. И этот космос, наполненный звёздами, наполненный светом, наполненный сияющей материей галактик космос, он оказался гораздо более реален, чем наш дом на Земле, более реален, чем сама наша Земля. И ещё этот космос оказался весь заполнен жизнью. Само пространство космоса оказалось ПРОСТРАНСТВОМ СОЗНАНИЯ. И там, в этом пространстве сознания, слились в единой ноосфере какие-то отдельные, но очень чистые и добрые сознания всех этих упоминаемых Въясой «Богов, Риши и Сиддхов». И как только моё собственное сознание устремилось к ним, так мгновенно весь этот наполненный добротой и светом космос стал моим. Все эти сияющие, свёрнутые спиралью галактики оказались внутри моего сознания. Только и сознание было уже не моим. Сознание стало Нашим. И там, в этом сознании, я проговаривал очередную прочитанную сутру. Я разбивал на отдельные слова санскритские написанные слитно предложения, которые и не предложения вовсе, а единые смысловые блоки, похожие на многогранные кристаллы. Я разбирал внешние и внутренние сандхи слов. Я разбирал сандхи на стыке слов и сандхи на стыке морфем. Я узнавал значения этих отдельных слов, и я узнавал этимологию, узнавал всю историю возникновения этих слов. И за каждым словом тянулась нить к древним упанишадам, а от них к едва ли переводимым Ведам, а от Вед куда-то ещё глубже, чему и названий-то нет в нашей ограниченной песочницами и серыми стенами словесности. И этот смысловой кристалл звучал во мне, и я жил этим звучанием, и это звучание, оно, прежде всего, преображало меня. А рядом со мною жили мои самые дорогие на Земле Наташа и Тонечка. Их точно так же заливали водою соседи сверху, и точно так же над ними звенела и качалась наша люстра от ежедневного шабаша инферно. Но они были теперь не одни. Мы все были включены в Единое Сияющее звучание космоса. И это звучание, этот Единый наполняющий космос Аум, он всегда был здесь, а мы просто не могли услышать его из-за соседей, из-за песочницы, из-за качельки... Но теперь мы услышали. Его услышал я, но его в тот же момент и услышали находящиеся во мне Наташа и Тоня.

И Наташа сказала, быть может, после очередного нашего похода сказала: «Ты знаешь, а я не слышу больше музыки сверху».

- А квартира наша очередная, она ведь не более чем палатка на очередной стоянке.

- И мы с тобою в Пути, а это самое главное.

И мы действительно как-то перестали слышать музыку сверху. И бабушки в нашем подъезде открывали двери и приветливо здоровались со мною.

А когда мы купили квартиру, СВОЮ КВАРТИРУ! И когда Наташа последний раз вымыла пол в этом чужом уже и не нашем подъезде, тогда все бабушки, и даже соседи сверху, они все оказались рядом, они словно вышли проводить нас, и они сказали, что, вообще-то, плохо, что мы уезжаем. Кто же теперь будет пол мыть? А кто там вместо нас заедет, это тоже ещё неизвестно. Так что лучше бы нам и не уезжать отсюда вовсе.

Но мы на самом деле просто сняли с очередной стоянки свою палатку. И ушли, постаравшись не оставить следов. Мы всегда так поступаем в походе.

 

Исчезла серая стена туберкулёзного диспансера, её место перед нашими окнами заняла жёлтая пятиэтажка, абсолютный двойник нашего дома. Вечерами в нём загораются изнутри окна квартир, иногда оттуда доносятся звуки, именуемые в современном обществе музыкой. И стоит в нашем дворе такая же песочница, и в этой песочнице собираются не очень-то молодые родители и их дети. Родители, которые, по-видимому, никогда не работают, раскладывают закуску, расставляют бутылки и рассаживаются по краям песочницы, образуя живое подобие герметического кваттернера. Дети ползают в песочке и делают песочные пирожные. Вокруг родителей и детей носятся кругами их собаки. А за песочницей скрипит одинокая качелька. На ней тоже сидят родители. И над всем нашим двором, над песочницей, над качелькой, над людьми и зверьми горит добрый жёлтый свет уличного фонаря. Вот только соседей сверху у нас больше не будет, теперь мы живём на последнем этаже. Вечерами в нашей квартире стало тихо. И ещё стало больше неба. Мы с Наташей смотрим в это небо, смотрим на далекие звёзды, смотрим в бесконечную глубину Нашего Сознания, и оттуда, из этой глубины, наиболее реальным кажется только свет фонаря, да ещё деревья, что растут у нас под окнами, да ещё река Миасс, что продолжает свой неторопливый бег поблизости. А сами дома, песочница с пьющими в ней родителями, скрипящая на весь двор ржавая качелька - всё это выглядит каким-то маленьким и совсем ненастоящим. Ненастоящей воспринимается и сама наша квартира. Кажется, что мы скоро снимем свою палатку и пойдём куда-то дальше.

 

 

6 июня 2010 г. Воскресенье

 

Поезд № 12 Челябинск - Чита. - Утренний дождь. - Иркутск. - Автовокзал. - Маршрутное такси и его пассажиры. - Притча о китайском мастере и моё туристическое кредо. - МРС. - Пролив Ольхонские Ворота. - Ольхон. - Залив Загли. - Залив Хул.

 

Два часа ночи в Челябинске - пять утра в Иркутске. Мы всё ещё в поезде. Постели сданы проводнику. Я пишу дневник. Тоня пытается спать, ей не разомкнуть тяжёлых свинцовых век. За окнами дождь и весьма холодно. Нависшие чёрные занавеси туч застилают наш вход в неизвестность. Холод и сырость выплескиваются в уют вагона, мы жмёмся к теплу, но скоро и наш выход.

На станции Зима вышли солдаты-призывники. Они немного поутихли, оробели. Даже этот шустрый «Старый» озирается по сторонам, как затравленный пёс, поджавши хвост. Я проснулся и смотрел на мокрый перрон, освещённый светом станционных фонарей. Один за одним солдаты покидали тепло и уют нашего вагона и скрывались в дождевой пелене. Их согбенные фигуры с вещевыми мешками покидали освещённое фонарями пространство и растворялись в темноте. Десант в Неизвестное. Пралайя. Они умирали для нас, умирали для этого мира, и где-то там, за гранью нашей реальности, воплощались в некоей войсковой части. На какое-то время эта воинская часть будет для них единственной реальностью, а наш поезд, перрон, огни родного дома - всё это будет не более как прошедший сон. «Старый» обернулся на пороге тьмы и крикнул: «Будете у нас в Зиме, заходите!». Ему ответил только печальный вздох локомотива.

 

Сопровождаемые проливным дождём и робким проблеском рассвета, вступили на перрон Иркутского вокзала. Дождь льёт как из ведра, мокрым занавесом, отделяющим авансцену. Откинуть бы его одним движением и сразу вступить на Белый Остров. Но Острова нет. Перед нами пенящийся дождевыми пузырями асфальт, чужая земля и огни Иркутского вокзала.

Выходим на привокзальную площадь. До автовокзала ехать с пересадкой на двух трамваях, на номере один до Центрального рынка, и там, пересев на номер четыре, до автовокзала. Отец традиционно возмущается всем. Тем, что автовокзал не совместили с железнодорожным, тем, что нет прямого маршрута, соединяющего оба вокзала, тем, что это Россия, что это Иркутск, и, наверное, тем, что Белый Остров почему-то не явился нам сразу.

Зато сразу явилось такси. Мужик предлагает за 300 рублей добросить до автовокзала. Дорого, конечно, но трамваев нет даже на горизонте, как нет и просветов в хлещущих по остановке волнах дождя. Нет и намёков на летнее тепло. Холод сковал руки, плечи и уже пробивается к душе.

В машине тепло, а на душе дождливо. Мы обречённо молчим, что тут скажешь?

Серые обшарпанные стены Иркутского автовокзала, деревянные исписанные и изрезанные скамейки, очередь в кассу. Потухшие взоры иркутян, какие-то парни с бутылками...

Оживили пейзаж три девушки-туристки с рюкзаками. Яркие, с качественной снарягой и с хорошим вкусом, они вошли в серое помещение вокзала, и словно внесли с собою свет. Я мгновенно ощутил глубокий пласт культуры в душах вошедших - культуры - словно бы запрограммированной у них где-то на уровне ДНК.

Билеты на МРС (маломорская рыболовецкая станция), то есть до парома на Ольхон, взяли на маршрутку с временем отправления 08.30. Есть ещё рейс на 08.10, но билетов на него уже нет.

Объявили посадку на 08.10. Вышли посмотреть, что за автобусы ходят на Ольхон. Привокзальная площадь залита дождём: лужи, такси, люди, вещи. Микроавтобус-маршрутка набивается битком. Три светлые девушки-туристки тоже втиснуты в утробу, сжаты человеческим коллапсом, рюкзаки на коленях, в глазах любопытство. Интересно, а как же поместимся мы?

Рядом стоит точно такой же микроавтобус, ещё пустой. Водилы неторопливо курят, переговариваются. Оборачиваются к нам:

- А вы что не загружаетесь?

- А у нас на восемь тридцать посадка.

- Так вот он стоит, загружайтесь.

- А мы с рюкзаками.

- А багаж мы на крыше крепим.

- Так ведь дождь?

- А мы его тентом накроем.

Новых вопросов не появилось, хотя затея с рюкзаками где-то на крыше, под проливным дождём, мне не совсем по душе.

Подняли по очереди рюки, прикрепили их верёвками, поверх натянули тент, синий, китайский. Каждый рюкзак я на всякий случай накрыл своими водогрязезащитными накидками. Не очень-то я доверяю китайским тентам.

Садимся в автобусик. Мы - четверо, с нами ещё веселый турист - фотограф из Москвы, со старым абалаковским брезентовым рюкзаком, с седою бородой и дорогущей фотоаппаратурой. Он тоже на Ольхон, на три дня, затем на Хамар-Дабан - на пик Черского, затем на Хубсугул, оттуда на Шумак... В общем, это, конечно, круто, но «галопом по Европам», а я так не хожу в принципе.

 

Я вспоминаю известную притчу о китайском Мастере живописи, нарисовавшем тигра.

«В далёком прошлом в Китайской империи Су жил художник, который был так знаменит и талантлив, что о нём знала вся страна. Однажды император вызвал одного из своих слуг и приказал: “Вызвать этого знаменитого художника во дворец. Я хочу посмотреть, на что он способен”. Приказ был выполнен. И когда художника попросили написать что-нибудь, тот потребовал для работы спокойное место. Ему предоставили отдельное помещение, и он приступил к работе.

В те времена китайская живопись ограничивалась определёнными категориями, а именно - пейзажами, и требовала большого мастерства, поскольку картину необходимо было создать в кратчайший срок. Художник оставался во дворце одну неделю, потом другую, и, наконец, двадцать дней, не сделав ни одного мазка.

Удивлённый император вошёл в комнату художника и, остановившись позади него, спросил: “Почему же так долго?” Художник не оглянулся и ничего не ответил.

Его молчание привело в ярость слугу императора, который хотел жестоко наказать художника. Но император был более великодушен и снисходителен и велел подождать, сказав, что наказание, если оно необходимо, можно применить с таким же успехом позднее.

Через десять дней художник сказал слуге: “Вот моя картина. Покажите её императору”. На картине был нарисован не пейзаж, а тигр. Увидев его, император поразился силе и правдивости изображения. “Это лучшая из картин, когда-либо виденных мною, - воскликнул он. - Тигр как живой. Но скажи мне, почему, когда я заговорил с тобой, ты молчал? Был чем-нибудь огорчён?”.

Художник ответил: “Нет, Ваше императорское величество. Просто когда я создаю картину, я становлюсь тем, что рисую. Когда Вы пришли, я был тигром, которого Вы видите на картине, а тигры не говорят на человеческом языке”. Император понял смысл его слов и с этого момента стал другом и учеником художника».

Неожиданным продолжением этой притчи было моё житие на вершине Ицыла у нас, на Южном Урале, в марте месяце.

Назвать это житие зимним походом было бы не совсем корректно с точки зрения спортивного туризма, хотя я в то время называл это именно зимним походом.

Мы жили в избе на склоне Ицыльского массива. Я и челябинский художник Александр Косминский. Саша затеял большую и значимую картину - панораму с вершины горы Ицыл.

 

А. Косминский. Южный Урал. Гора Ицыл

 

Ицыл - гора необыкновенная. Орографически она является своеобразным завершением Большого Уральского хребта и расположена в центре некоего условного круга, некоей «мандалы» горной местности, именуемой ныне национальным парком Таганай. С западной стороны эту «мандалу» ограничивает хребет Большой Таганай со своими знаменитыми вершинами: Двуглавая, Откликной Гребень, Круглица и Дальний Таганай. Я несколько раз и от разных людей слышал, а недавно даже прочитал в местном путеводителе, что якобы сам Николай Рерих назвал нашу Круглицу священной горой, одним из планетарных магнитов, неким аттрактором - центром сборки эволюционирующей системы. Гора Круглица действительно является высшей точкой Таганая и своею грандиозной пирамидальной формой выделяется на фоне окрестных сопок. Интересно вот только, когда и где Николай Рерих мог вообще знать о существовании горы Круглицы Челябинской области и в каком дневнике учёного с этим высказыванием можно документально ознакомиться?

Так вот, Большой Таганай и Круглица в том числе являются западным полукружием этой условной мандалы.

Восточными стенами Таганайской горной чаши служат следующие одна за другой параллельные гряды хребтов: Малого Уральского, Большого и Малого Таловского и, наконец, последнего Ильменского хребта. С севера и с юга гор, перекрывающих долину, нет, и потому «мандала» открыта со стороны своих северных и южных врат.

Гора Ицыл находится в самом центре этой воображаемой чаши, являясь неким сердцем горной «мандалы». В этом сердце мы и жили.

Каждое утро с первыми лучами рассветного солнца, поднимавшегося над лесистой стеною дикого и волчьего Малого Уральского хребта и озарявшего утреннюю тайгу золотой аурой пробуждения, мы выходили на вершину Ицыла, мы надевали на себя всю тёплую одежду и проводили на вершине целый день.

 

Южный Урал. Восход солнца на Ицыле. Фото автора

 

Саша выполнил несколько предварительных карандашных рисунков, а я что-то писал в свой блокнот. Меня тогда интересовала идея академика Вернадского о закономерности залегания различных горных пород в пластах земли. Идея о том, что все эти железные руды, магнитные железняки, кристаллы гранатов, цитринов и прочие-прочие, расположившись в толще земной коры подобным образом, являют собою некое подобие электрической схемы, некий кристалл планетарного процессора неимоверной, немыслимой сложности. Архитектоника горных, долинных, речных, степных ландшафтов является не чем иным, как архитектурой вот этих планетарных процессоров. Лучистая энергия солнца, энергия далеких звёздных систем, энергия смежных планет нашей системы - все эти виды космических энергий, падая на поверхность Земли, трансформируются гигантскими геохимическими планетарными трансформаторами, распределяются гигантской распределительной сетью железорудных пластов, попадают в своеобразные «чакры», в центре которых находятся залежи драгоценных кристаллов, закручиваются там кругами, индуцируют в кристаллах ЭДС и излучаются потоками живых энергий по поверхности Земли.

 

Южный Урал. Мистерия света на вершине горы Ицыл. Фото П. Казанского

 

Живое вещество, чья масса является постоянной величиной, с самых первых геологических этапов развития жизни становясь на Земле человеком, становясь СОЗНАНИЕМ, ОСОЗНАЮЩИМ СЕБЯ, начинает созерцать эти планетарные ландшафты собственного сознания и видеть в них красоту. Красота немыслимая, космическая красота горного ландшафта - вот что видели мы с Косминским на вершине Ицыла.

 

Южный Урал. На вершине Ицыла. Фото автора

 

И нас постепенно наполняло осознание этой увиденной красоты, осознание воплощённой, осуществлённой гармонии. А я читал тогда же, на вершине горы, ещё и замечательную работу Ламы Анагарики Говинды «Психология раннего буддизма». И я видел, я своими глазами видел, как вся эта гармония нашего Таганайского ландшафта является совокупностью неких совершенных состояний сознания живого вещества. И знаменитая гора Круглица, и изящный Откликной Гребень, и скромный «Монблан», и гигантский Дальний Таганай - всё это тела Сознания. Всё это - Живое Вещество, вскормленное космическими лучами и растущее туда, в беспредельную глубину космического пространства. Я вставал тогда на самый-самый верхний камень горы, я самим собою являл продолжение тянущейся к звёздам косной материи Земли, и в эти мгновения я начинал испытывать то состояние, что всегда нёс в себе с самых первых детских сновидений на своем высоком Холме.

 

А Косминский всегда знал об этом. Теория Вернадского, его Живое Вещество и мысли о ноосфере всегда жили в Александре - Живописце. И там, на вершине Ицыла, именно эта планетарная мысль, это космическое сознание двигало кистью художника. И нужна была длительность, нужно было время, чтобы эти два сознания - Человека и Горы, Человека и Пространства - стали Одним Сознанием - Сознанием, Осознающим Себя Сознательным Проводником Космических энергий.

 

А. Косминский. Южный Урал. Панорама с вершины горы Ицыл

 

И вот эта длительность пребывания на вершине Ицыла передалась и мне. И с тех пор я не хожу на «три дня на Ольхон, три дня на пик Черского...». Я тогда не увижу тигра, я не осознаю Ольхона. Можно вбить тысячи крючьев и закладных, навесить сотни метров верёвок, совершая восхождение по стене Жанну в Гималаях, но никогда не увидеть звёздного неба таким, каким его Видит Вершина. Пока мы воспринимаем окружающий нас ландшафт как препятствие, которое надо преодолеть на джипе, на сноуборде, с ледорубом, неважно с чем, но как препятствие, мы никогда не поймём, что окружающие нас Горы и Лесные массивы, Поля и Реки, Озёра, Моря и Океаны - это тоже Сознания, это тоже самое Живое Вещество, которое смотрит в бесконечное космическое пространство, поднимает руки, протягивает их к далёким звёздам и шепчет: «Я Люблю Вас, Братья».

 

Кроме нас и бородатого москвича-фотографа, в автобус села ещё пара ничем не примечательных местных жителей, и всё. Водитель окинул взглядом салон, повернул зажигание, и мы тронулись в путь, оставив на посадочной платформе забитый битком автобус с временем отправления 8.10.

Дождь за окном и приличный, совсем не летний холод напомнили, что не зря я взял отцу тёплую куртку, себе жилет, и зря НЕ взял свою ваудовскую кофту - поларку, подумав, что тяжела она для лета. Собственно, лето здесь ещё не наступило, а царит тут самая что ни на есть весна с цветением черёмухи...

За окнами мокрый от дождя асфальт. В машине тепло и, кажется, более реально, чем то, что творится за окном. Наташа спит. Так обречённо, как мне показалось, спит. Наташа мудра, она знает, что это карма...

Первая остановка в пути. Придорожное кафе. Дождь кончился. Выходим вдохнуть весьма свежий воздух. Автобус с отправлением на 08.10 догнал нас. Из него вышли три уже знакомые нам светлые девушки-туристки и ещё одна необычная пара: парень с девушкой. Необычным в них является то же, что и в тех трех девушках-туристках. Наличие глубины культуры. Наличие корней.

Знакомимся с девушками. Они из Чехии, едут на Ольхон на четыре дня. Одна из них немного говорит по-русски, учится где-то в Москве. Остальные переговариваются между собой по-своему и смотрят на мир большими удивлёнными глазами Живого Вещества, Осознающего Себя здесь и сейчас. Они действительно живут, и им интересно жить. Я представил себе, как бы они смотрели вот этими полными глубины и культуры глазами на мир с вершины нашей южноуральской горы Ицыл, и мне стало грустно. Я вспомнил хищные глаза охотников, встречаемых мною в наших южноуральских горах, вспомнил глаза каких-то местных спортивных туристов-горников, навешивающих верёвки на Таганайском скалодроме, глаза людей, видящих в горе лишь препятствие, которое просто надо преодолеть. Какой-то непробиваемый, свинцовый, экранирующий абсолютно любые излучения жизни эгоизм. И тут эти глаза людей совсем другой культуры. Да даже не другой, а просто Культуры!

Парень из Финляндии. По-русски он не говорит совсем, и глаза его столь же глубоки и живы. В них совсем нет экранирующего свинца. Девушка - его подруга, по-моему, из России. Они, взявшись за руки, едут на Ольхон.

Дождь окончательно кончился, и дорога начинает открывать свои красоты. Перевал за перевалом. Лесистые горы сменились голыми сопками. За ними показались снежные вершины Приморского хребта. Сердце сжалось, защемило невыразимой тягой Надземного. Тонечка в изумлении рассматривает далекие снежники. Наташа вспоминает Алтай. Неужели это действительно было в нашей жизни, Алтай...

Я прильнул к стеклу, мне хочется убрать эту преграду, отделяющую нас от придорожного ландшафта. Горы подошли к самой дороге. Дорога, врезавшись в горы, превратилась в тропу. Крупный булыжник больно бьёт по колесам нашего минивэна. На ближайших голых склонах причудливые каменные стены, круги, развалины. Ощущение щемящей и зовущей древности, которую хочется вспомнить. Не понять, не реставрировать, а именно вспомнить! У меня ощущение, что я на Алтае, в долине Каракола и Туэкты, в местах захоронения «Чуди». И мне до боли жалко, что я не на велосипеде. Машина неизбежно экранирует человека от окружающего ландшафта. Никогда не понимал путешествующих на автомобиле. Только пешком или на велосипеде. Только тогда ты становишься на какое-то время неотъемлемой частью ландшафта. Через тебя текут эти питающие ландшафт токи жизни, и твоими глазами Живое Вещество нашей Планеты осознаёт себя. В том числе и твоими глазами. В том числе...

 

Пролив Ольхонские ворота. Подкатили, вышли. Дождя нет. Небольшая деревянная пристань. Рядом строящаяся турбаза, кубики туалетов, мусорные баки и много-много неба. Выгрузили из автобусика рюкзаки. Зря выгрузили, до парома ещё три часа. Напротив, за километровой «рекою» пролива, виден Ольхон остров, его южная оконечность. Коричневый, абсолютно голый и весьма гористый.

 

Пролив "Ольхонские ворота". Фото автора

 

Справа и слева от пристани возвышаются голые сопки с чёрными крутыми скальными обрывами, глядящими в стальную бездну байкальской воды. Приморский ветер высекает в скалах свою печальную песню. Огромные чайки, как причудливые воздушные змеи, парят над стальными водами.

 

Голые сопки "Ольхонских ворот". Фото автора

 

Мы трое: я, Наташа и Тонечка - отправляемся на вершину ближайшей западной сопки, скрывающей от нас Базарную Бухту Малого Моря и байкальского поселка Сахюрта.

Первые шаги по маленькой жёлто-коричневой тундровой траве и первое, сразу заполнившее сознание ощущение Благодати этого края. И как подтверждение моему ощущению - цветы. Невероятные цветы. Розовые, беленькие, с жёлтой сердцевинкой. Какие-то миниатюрные кактусы-камнеломки, кустики подснежников и, о чудо, цветущие ирисы!

 

Цветущие Ирисы. Фото автора

 

Цветущая тундра Байкала. Фото автора

 

Цветущая тундра Байкала. Фото автора

 

Вся эта горная тундра при ближайшем рассмотрении оказалась наполнена цветами. И всё это цветущее многообразие забирается на самые отвесные скалы, и всё это дышит Байкалом, и сам Байкал, весьма необычный в этом месте, дышит в унисон с этими цветущими ликами биосферы, дышит стальною волной, и веет от волны той ощущением холодной чистоты Надземного. Байкал изрезан мысами и островами, его огромности не видно здесь, на Малом Море, но есть что-то сказочное и совершенно фантастическое, немыслимо-фантастическое в облике всех этих причудливых заливов, мысов, голых вершинок. И, конечно же, цветы, живые и прекрасные ладони земли, протянутые к небу в молитвенном молчании красоты.

На скалах неожиданно много памятников, что вызывает у нас недоумение. Человеческие жизни, которые год от года Байкал вбирает в себя с космической неумолимостью великого. Местные жители так и говорят уважительно: «Байкал забрал».

 

Розовый свет багульника. Фото автора

 

Возвращаемся к пристани. Тоня, находившись по крутым скальным подъёмам, остаётся у рюкзаков. Деда идёт осматривать «нашу» сопку, а мы с Наташей идём в восточном направлении. Там тоже крутой взлёт берега и целые розовые заросли рододендрона. Кусты цветущего розовыми цветами багульника приводят меня в какой-то детский восторг.

 

Байкал забрал. Фото автора

 

Я мгновенно становлюсь лёгким-лёгким, меня приветствуют стремительно разрезающие воздух стрижи, под ногами моими цветущая тундра, а в душе у меня счастье. Подумать только, как мало нужно человеку для переживания подобных метаморфоз. Ещё какие-то два-три часа назад мы ехали под проливным дождём в консервной банке микроавтобуса, и все чувства наши словно бы спали в гипнотическом сне перед встречей с холодной и мокрой действительностью. А теперь я стою на вершине своих чувств, завершающих крутой взлёт байкальской земли, и испытываю состояние абсолютного счастия.

На холм поднимается Наташа. Она, мне кажется, окончательно пробудилась, весьма довольна происходящим, и ей очень хорошо. Наташа светится ровным светом своей спокойной доброты.

За Наташей поднимаются и три девочки-туристки из Чехии, а также пара влюблённых - парень финн и его подруга - проводница по просторам России. Влюблённые поднимаются, взявшись за руки.

Навесив на себя дорогую и весомую фотоаппаратуру, поднимается на холм и фотограф из Москвы. Он демонстрирует блестящие познания в ботанике, называя каждое попадающееся нам на пути растение. Он восхищается Ольхоном и жалеет о том, что проживёт здесь всего три дня. Узнав, что мы идём на месяц, бородач искренне завидует нам. Перечисляет, словно держа перед глазами некий, ему одному видимый каталог, названия растений, которые мы встретим и застанем во всем великолепии своего цветения за время нашего путешествия по острову.

Заметив большую и весьма живописную бабочку, москвич-фотограф устраивает за ней настоящую фотоохоту. Бабочка, окончательно вымотанная его пристальным вниманием и его огромным объективом, устало падает на камень. Дядька рад. Он усаживает бабочку в правильную, по его мнению, позицию и выдает «на-гора» фотосессию. Процесс сей кроме нас с Наташей наблюдает одна из чешских девушек. В больших глазах девушки я читаю огорчение происходящим. Ей искренне жаль бабочку. У девушки в руках тоже фотоаппарат, и объектив у него ничуть не меньше, чем у московского профессионала, но она очень деликатно прикасается этим незримым лучом оптической системы своего «телевика» к окружающему ландшафту. Девушка явно чувствует тончайшую гармонию неких кристаллических образований красоты, гармонию очень чуткую к малейшим излучениям человеческой психики. А сам Байкал и окружающие его берега - это и есть некий совершенный жидкий кристалл осуществленной гармонии. Ему не надо только мешать.

Три часа ожидания парома пролетели как один долгий вдох. И даже воздух стал теплее. И уже нет дождя, и земля здесь суха и песчана. Хотя небо по-прежнему затянуто серой пеленою облаков - Бесконечное Байкальское Небо - верховное Божество Шаманского пантеона - Хухе-Мунхе-Тенгри.

 

А потом был паром, и мы стояли на третьей палубе и зачарованно смотрели, как постепенно открывается нам пролив Ольхонские ворота.

 

"Ольхонские ворота". Фото автора

 

Коварный пролив, место встречи двух ветров - Баргузина и Сармы, порою вздымающих стальные волны до пятиметровой высоты. Длина пролива 7 километров, ширина в узкой части - 1 км. В далёком-далёком прошлом, миллионы лет назад, пролив сей был долиной реки Сармы, протекающей на дне грандиозного ущелья. Когда же вода в Байкале поднялась и полностью затопила ущелье Сармы, то и образовался пролив называемый ныне Ольхонские ворота. Я смотрю в стальные и какие-то чёрные бездонные глубины пролива с высоты нашей третьей палубы и вижу, словно бы мысленно вижу, как там, в мрачноватой глубине, недоступная живительным солнечным лучам продолжает течь река Сарма на дне своего грандиозного каньона. Я содрогаюсь при виде этих каменных стен ущелья Сармы, уходящих метров на пятьсот в ледяную байкальскую бездну. Я мгновенно представляю себе, что чувствовали застигнутые штормом здесь, в этом проливе, люди за мгновение до своей ледяной гибели. Как перед их застывающими глазами вставали из глубины отвесные и мрачные стены подводного каньона реки Сармы, и как призрачный и столь же мрачный лодочник Харон поднимал вверх свою седую голову и ждал, ждал, когда опустятся к нему на лодку эти пришедшие с поверхности тени. Харон отталкивает шестом свою посудину, свой баркас, и лодка устремляется по реке Сарме куда-то вниз...

В 2008-м году дно Байкала было исследовано знаменитыми аппаратами «Мир». На глубинах в 300-500 метров на дне были открыты протяженные древнейшие волноприбойные галечные гряды с откатными валунами, что научно подтвердило реальность одного из байкальских преданий о наличии сухой дороги на остров в доледниковый период. То есть Ольхон не всегда был островом, а был он некогда частью древнейшего материка, населённого человечеством древнейшей доледниковой культуры.

Встретилась мне и ещё одна легенда, в которой говорилось, что некогда люди на конях могли пройти по сухому перешейку от нынешнего полуострова Святой Нос до острова Ольхон. Интересно то, что именно в этом месте Байкал имеет максимальные глубины, а глубоководные исследования теми же «Мирами» показали невероятную, исчисляемую миллионами лет древность байкальской котловины. Выходит, что люди эти ходили посуху на Ольхон ещё миллионы лет назад, то есть тогда, когда по представлениям современной научной парадигмы никаких людей на земле вообще не было.

Что ж, вот ещё один артефакт, подмывающий основы современного мировоззрения.

Наконец, и мы ступили на странную, овеянную легендами и преданиями ольхонскую землю.

Причал, изобилие людей и машин, высаживающихся и выезжающих с парома и ожидающих своей посадки на паром. Хочется как можно быстрее покинуть это место. Вспомнились рассказы о поборах с туристов за вход на территорию национального парка.

Надеваем рюкзаки и сразу, что называется, с ходу, начинаем движение. Метров сто проходим по пыльной дороге, ведущей в глубь острова, центральной, ныне автомобильной артерии Ольхона. По нашу левую руку - на западе крутой тундрово-травянистый коричневый склон горной гряды мыса Забра, отделяющего дорогу от залива Загли. Сворачиваем с дороги и по касательной начинаем подъём по этому склону. Мгновенно становится жарко. Отец упорол куда-то вверх и вдаль, и его почти не видно. Отец в своём репертуаре «одиночки». Хотя он не одиночка. Он принципиально никогда не ходит один. Он ходит со мной, но идёт всегда либо далеко впереди меня, либо столь же далеко позади, чем вызывает порою немалое моё волнение. Волнение, прежде всего, за него же. Но ему, по-видимому, плевать на моё волнение, у него, как он это сам называет, «свой ритм».

Однажды в горах Восточного Саяна, когда мы подбирались к перевалу и обходили крутым осыпным склоном очередное плато, отец, почему-то решив, что он лучше всех нас, держащих в руках карту, знает путь к перевалу, пошёл каким-то своим ему одному известным маршрутом и скрылся в туманной дали. Я устал тогда изрядно на этом перевале. Видимости не было. С небес сыпала ледяная крупа дождя вперемешку со снегом. Одежда на мне вымокла насквозь, покрылась хрустящей корочкой льда, и робкая надежда тепла таилась где-то на самом донце души. Я шёл, казалось, совершенно один, рядом шли столь же вымотанные ребята из Питера, а отец шёл где-то там, за пределами видимости, там, где могло оказаться что угодно, крутые осыпные кары, озёра в горных чашах, там, где из-за тумана, дождя и снега вообще не было никакой видимости. И самое невероятное было то, что никакой карты у отца не было вовсе, и, мало того, он вообще в карту не заглядывал, ибо штурманом нашей с ним «связки» был именно я. Ну вот так.

Сейчас я тоже потерял отца из виду, и у него опять и естественно нет карты. Но сейчас со мною мои половинки - Наташа и Тонечка, и их я не оставлю, и потому спокойно двигаюсь в нашем общем семейном темпе. Исчезновением отца портить настроение не хочется, к тому же куда он денется с острова.

Останавливаемся на склоне, восстанавливаем дыхание, снимаем тёплые кофты. Наконец, вершина горной гряды, обрамляющей залив Загли. Наверху настоящие развалины какого-то каменного городища. Длинные, вросшие в землю каменные стены идут друг за другом параллельными грядами. Они - эти стены - быть может, и естественного происхождения, они, возможно, результат выветривания, но до чего же правильно тянутся они вдоль линии хребта и до чего изумительно поёт ветер, заблудившись в этом каменном лабиринте.

 

Залив Загли. Фото автора

 

Вижу отца. Он сидит на каком-то величественном камне, ему оттуда, сверху, по-видимому, открыта панорама залива Загли, и он машет нам рукою, показывая, что идти необходимо севернее, полого и не забирая круто вверх. Мы идём севернее, хотя я, не удержавшись, скидываю свой тяжеленный рюкзак и бегу к вершине горной гряды. Я трогаю ладонью шершавую жизнь каменной стены, и я смотрю отсюда сверху на изящные линии байкальского залива Загли.

Пора перекусить. Собственно, программу-минимум на сегодня мы уже выполнили, мы добрались до Ольхона и мы уже в Пути по его доброй и таинственной земле. И потому мы уже не спешим. Я изучаю карту и прикидываю наши возможности на оставшееся время. Наша ближайшая цель - залив Хул и полуостров Кобылья Голова.

Доев какие-то иркутские булочки, покидаем каменный «город». Спуск по «тундре» к северной оконечности Загли. Ограда турбазы. Подошедшая вновь пыльная дорога. Сворот к прибрежной полосе. За склоном виднеется старая ржавая баржа, уткнувшаяся носом в песчаную отмель. Одинокая, покинутая и нереальная. Она напоминает мне убежище чатланина на песчаной планете Кин-Дза-Дза.

Мы ступаем на песчаный берег залива и шагаем по самой кромке байкальской воды. Мы и Байкал совсем рядом! Озеро Нурское. Оно оказалось просто-напросто мелководным продолжение залива Загли. Песчаный брег, следы многочисленных стоянок, остатки дров, мангалов, трапез, туалетов. Людей нет, мы совершенно одни. Отец идёт первый. Но уже в зоне видимости. Что-то в нём, видимо, успокоилось, уравновесилось, гармонизировалось. Он болтает с Тонечкой. Они обсуждают какие-то подробности быта отдыхавшего на берегу Нурского озера народца. Мы с Наташей идём рядышком, увязая в прибрежном байкальском песочке.

Заболоченный зелёный лужок северной оконечности Нурского озера. Весьма заболоченный. Рядом на берегу турбаза в пару домиков. У воды катерок с разобранным двигателем. От турбазы мне как-то не по себе, как-то лишняя она здесь, да и построена недавно. А зачем она здесь нужна?

Мы пробуем обогнуть Нурское озеро, но увязаем в заболоченности. Приходится вернуться назад, до турбазы и начать обход по более широкой дуге. Под ногами зелень болотистой травы, чавканье проступающей влаги, следы коров.

Наконец, берём курс на запад на виднеющийся впереди своего рода перевал между вершинкой 634 метра, что слева, и вершинкой, чуть пониже - справа. Сейчас эта горная гряда и отделяет нас от залива Хул.

Долгожданный подъём. Смесь усталости и радости. И опять под ногами сухая каменистая почва и цветы. И опять ощущение глубочайшей немыслимой древности. И не просто древности, а именно культуры... И цветы эти как звёзды пробудившейся памяти.

Наташа цитирует Волошина:

 

«Здесь, в этих складках моря и земли,

Людских культур не просыхала плесень -

Простор столетий был для жизни тесен...»

 

Действительно, места эти напоминают Восточный Крым, район Коктебеля, скальный рай Карадага. Сухая растрескавшаяся почва, изобилие мельчайших цветочков, выходы скальной породы тут и там. Каменные стены, отдельные камни, напоминающие причудливые и нечеловеческие надгробия - «Кто этих мест жилец: чудовище? титан?».

И ощущение глубоко сокрытого в недрах земли пояса могучей и великой Культуры. И ветер. В Крыму это тёплый суховей, ласкающий прибрежные восхолмия, здесь же леденящий душу какой-то космической кристальной чистотой, падающий ледяною волною с перевала нам навстречу Ветер. И волны. Стальные волны Байкала.

С перевала открывается вид на долгожданный залив Хул и расположенный за ним полуостров Хорин-Ирги - Кобылья Голова. Роняем тяжеленные, словно набитые камнями, рюкзаки. Тоня падает на рюкзак и погружается в сонливое забытье. Уговариваю её надеть ветровку. На перевале ледяной байкальский ветер.

 

Вид с перевала на залив Хул. Фото автора

 

Отец бродит по каменным россыпям. Тут действительно весьма чудно. Вокруг нас словно некое лавовое поле застывших преданий живого прошлого этой земли. Справа виднеются три зубца причудливого скального массива, напоминающего своими очертаниями миниатюрную модель горы Манараги - царицы Уральских гор, величественной владычицы Приполярного Урала. Гору эту надо бы посетить, но не сегодня. Сегодня нам надо дойти до залива Хул и найти место стоянки. Мне хочется обойти залив и встать непосредственно на Кобыльей Голове, но время поджимает. Уже шесть часов вечера. Час подхода к заливу, час на обустройство стоянки. И усталость уже чувствуется - ранний подъём, волнения пути, утренний дождь.

Решаем встать на восточном берегу залива Хул, тем более что стоянки там есть, хотя и весьма ветрено. Выбираем одну из них. Ходим кругами, нащупывая некие правильные ощущения. Вокруг нас степная трава, клонимая ледяными порывами ветра. Кружок стояночной полянки. Чистый кружок, без мусора. Людей нет. Вокруг до горизонта пустынный песчаный берег залива и голые огненные восхолмия. Ставим палатки. Готовим на газу, хотя дровишки для нашей печурки найти здесь вполне можно. Нет только сил и времени на их сборы. Наконец-то первый походный горячий ужин и чай.

 

Вечерний холодный ветер. Ледяное дыхание Байкала. Надел на себя абсолютно всю тёплую одежду: термобельё, флисовые штаны и кофту, ветрозащитный анорачный костюм, синтепоновый жилет, шапку, и всё равно замёрз. Однако! Скрылся в палатке.

А палатка у нас с отцом древняя - однослойная болоньевая двухскатка, одно название, что палатка. Моя вторая палатка в жизни, пришедшая некогда на смену семикилограммовой брезентухе. Когда-то и она была в диковинку. Лёгонькая, немецкая (кайзер-спорт), махонькая. Мы прошли с нею велосипедный Алтай. Мы пережидали в ней дожди и снегопады Южного Урала. Она сопровождала нас и в горах Восточного Саяна, хотя уже тогда было ясно, что палаточный прогресс укатил далеко вперёд. Я понял это, когда увидел у наших питерских попутчиков двухместный горный «Хоббит». По сравнению с нашей болонькой это был ну просто спейс-шатл.

В путешествие по Ольхону мы сразу запланировали две палатки, одну для мальчиков, другую для девочек. Это не обсуждалось, и это было правильно. Наташу с Тоней экипировали моей четвёртой (по жизни) палаткой - штурмовым нормалом «отшельником». Именно в этом «отшельнике» я проживал своё озарение на вершине Иремеля в 2008-м, в апреле. Хорошая, добротная, невероятно надёжная палатка, что не может не радовать. За наших девочек я буду спокоен.

Нам с отцом я тоже планировал обновить палатку, но почему-то не обновил. Подержал в руках замечательный экземпляр нормаловского же «странника», солнечный, оранжевый, с юбкой... Но по сути это была бы вторая производная «отшельника». И я не взял. Ну вот так.

Сижу сейчас в болоньевой однослойке под названием «палатка». Название, увы, не греет. Завязал на верёвочки все дышащие сетчатые окошки. Хоть ветер внутри гулять не будет. Укутался с головою в тоненький летний спальник. Лето же, блин! Июнь месяц, массаракш...

К вечернему холоду добавились целые тучи крылатых насекомых-ручейников, гудящих над нами, что невольно напомнило мне сюжет лемовского романа «Непобедимый» с его чёрной тучей некроэволюции...

Хочется уснуть и проснуться уже в тепле и солнечном свете. С надеждою закрываю глаза.

 

 

7 июня 2010 г. Понедельник

 

Днёвка. - Утреннее восхождение. - Каменное Обо и ландшафтные механизмы. - Радиальный выход на полуостров Кобылья Голова. - Легенда о Чингисхане и распространение буддизма. - Озеро Нуку-Нур. - Восхождение на трёхглавую вершину. - Полёт над Байкалом и воспоминания детства. - Мёртвая собака и первая благородная истина.

 

Первая морозная ночь на Ольхоне подарила долгожданные сны.

 

«В разрывах облаков белые лучи.

Свинцовые волны Байкала».

 

Во сне кружилась голова, кружилось всё тело, а перед глазами проносились пейзажи: какие-то заливы в обрамлении зелёных лугов.

Рано утром с залива Хул доносились голоса рыбаков, металлический лязг цепей, тарахтенье шаланды. Человечество запускало свои хищные щупальца в сияющую звёздным светом гармонию жидкого космического кристалла.

Под утро мороз пробился сквозь спальник и учил смирению. Лежал, осознавая во сне происходящее, вслушивался в голоса рыбаков, мёрз и в то же самое время созерцал пейзажи своих сновидений, чистейшие, немыслимые в своей чистоте и оттого сжимающие грудь щемящей слезою пейзажи. Обычно такое осознанное сновидение случается день на десятый автономного путешествия. А тут в первый же день. Да, Ольхон - удивительная земля!

Взошедшее солнце осветило палатку. Пространство наполнилось теплом. Открыл глаза. В сознании моём по-прежнему ощущение вращения всего тела.

В половине десятого местного времени (в Челябинске половина седьмого утра) решаю подняться на высшую точку ближайшей гряды 634 метра.

Деда проснулся и занялся стиркой. Я направил свои стопы по сухим травам вверх.

 

Поднялся легко, практически взлетел. Утренняя бодрость и неожиданно тёплый воздух.

На вершине покосившаяся геодезическая конструкция и каменное Обо.

 

Обо на вершине с видом на залив Хул. Фото автора

 

Обо - это шаманское святилище, место пребывания Эжинов - духов местности. В горах Обо, как правило, представляет собою сложенную из камней пирамиду. Складывает её шаман и совершенно неправильно считается, что всем, кому не лень, следует приложить к этому руку и положить ещё и свой камень. Наоборот, духи очень не любят, когда люди передвигают камни с места на место.

Передвинул ты камень, и что-то неуловимо изменилось в тончайшей музыке тонко настроенного ландшафтного механизма. И это не сказки, это самая настоящая наука. «Есть старинные, забытые, заброшенные наблюдения, что минералы кианита (представляющие из себя соединения кремнекислоты и глинозёма), и особенно касситерит (окись олова), располагаются особенным, им только свойственным образом относительно Земли, что палочка касситерита, или оловянного камня, располагается в направлении диаметрально противоположном тому, с каким располагается магнитный железяк, или железо. Но каковы дальнейшие свойства их? Как изменяется с течением времени их положение под влиянием магнитных свойств Земли - подобно железу или нет? Мы знаем, что оловянный камень не притягивает железа, но почему ему не притягивать этот одинакового с ним строения порошок оловянного камня и т.п. А если так, то нельзя ли вызвать неведомые, страшные силы в разных телах простым движением около них тех или иных тел?» Так в своё время писал академик Вернадский. И по тому же Вернадскому, залежи пород в теле Земли служат проводниками космических излучений, со всех сторон окутывающих нашу Землю, несущуюся в пространстве космоса - пространстве этих самых энергий.

Электрический ток, проходя по проводнику, вызывает вокруг проводника магнитное поле. Помести в это переменное магнитное поле другой проводник, и в нём индуцируется электродвижущая сила - ЭДС. Электричество переходит в магнетизм, а магнетизм - в электричество. Я сам нахожусь в магнитном поле Земли, в магнитном поле вот этой местности, вот этой горы. И я, безусловно, проводник, совокупность проводников. А что такое моя мысль, моё сознание, как не движение тока! В моём организме бегут многочисленные токи, и токи эти можно зафиксировать соответствующими датчиками. Сегодня это уже действительность. Электромагнитные излучения мозга, сердца - это результат работы электрического тока сознания. А что такое движение тока в горных породах вот этой самой горы? Это Сознание Горы, сознание этой местности - сознание, состоящее из совокупности отдельных сознаний. Вот они, эти самые шаманские Эжины - духи местности - это СОЗНАНИЯ!

Я не трогаю камни. Я смотрю с вершины горы вдаль.

 

Обо на вершине с видом на залив Загли. Фото автора

 

Красивые прибрежные линии байкальских заливов. Залив Загли на востоке и наш залив Хул на западе. Я на вершине горной гряды, разделяющей эти два залива. Гряда продолжается и в глубь острова. Пейзаж там, в глубине, похож на застывшие волны некогда мягкой поверхности Земли. Абсолютно голые коричневые волны. И выходы скал, и длинные каменные стены.

 

Обо на вершине и застывшие волны Ольхона. Фото автора

 

Я покидаю вершину, оглянувшись ещё раз на Обо. Я иду вдоль линии хребта, иду вдоль каменных стен. Они имеют геометрически правильные формы, эти стены, они всё-таки сильно напоминают циклопические рукотворные произведения какого-то немыслимого древнейшего планетарного зодчества.

Была тут когда-то некая немыслимо древняя цивилизация. Возвели они вот эти длинные каменные стены, направили энергию, направили электрические токи в каком-то нужном направлении, создали магнитное поле, ауру местности, сформировали Сознание Пространства. Чистое и Прекрасное Сознание. Его то, вот это Сознание, я ощущаю сейчас совершенно явственно. Я всегда чувствую, какое у местности Сознание.

 

Вернулся в наш лагерь. На подходе сфотографировал палатки, которые напоминают два синих космолета, приземлившихся на берегу Байкальской бухты.

 

Наш палаточный лагерь на берегу залива Хул. Фото автора

 

Девочки ещё спят. Отсыпаются. Деда ушёл на гору, ту самую, манившую меня вчера с перевала, загадочную и напомнившую мне Манарагу. Отсюда, с берега залива Хул, с нашей стоянки, эта горка напоминает две параболы, соединяющие три скальных вершинки горы - три зубца. Действительно, очень необычная горная архитектура. Надо будет вечером сходить к этой горе в гости. Вечером. Сейчас у меня запланирована долгая радиалка на полуостров Кобылья Голова - мыс Хорин-Ирги.

Я пилю дровишки, которые удалось собрать по дороге, и собираю миниатюрную поленницу для нашей складной чудо-печки.

Завожу печку, кипячу чистейшую байкальскую воду, готовлю гречневую кашку.

Просыпаются девочки, появляется солнце, появляется и чистейшее бездонное синее-синее байкальское небо. Солнце нагревает палатки, Тонечка радостно щебечет в своём замечательном синем домике.

Каша готова, чай закипает. Ждём Деду. Отец появляется на горизонте, мы трое с интересом следим за приближением его крохотной фигурки, комментируем, и это нас как-то занимает.

Завтракаем. Наташа надевает свои походные шортики, и мы отправляемся в долгий путь на гористый полуостров Кобылья Голова, который возвышается своими заманчивыми вершинками напротив нас, по другую сторону залива Хул. Тонечка и Деда остаются в лагере. Идти с нами у Тони нет ни малейшего желания, мне кажется, она вообще в принципе не понимает, зачем куда-то нам надо идти и что за сила заставляет нас совершать эти движения. Точно так же и дома Тоня никак не может понять, что заставляет меня, порою по нескольку часов и изо дня в день, просиживать над переводом древнейших санскритских текстов, обложившись толстыми книгами индуизма, справочниками и энциклопедиями.

 

Огибаем залив Хул. Идём песчаным берегом, идём мимо следов многочисленных тур-стоянок, пикников, мангалов, туалетов. Людей нет. Никого. Только варварские следы человекоподобной чудовищной жизнедеятельности. Но ещё по-божески, по крайней мере мусора не так много. На крутом прижиме забираемся вверх и траверсируем покатый склон. В этом месте трёхглавая вершина с двумя параболами, на которую утром бегал отец, оказывается совсем рядом. Собственно, тот склон, по которому мы совершаем обход восточной оконечности залива Хул, и является склоном этой самой горы.

Наконец, завершение залива, его северная оконечность. Здесь зелёное болотце с чистенькой и, по-видимому, тёплой водицей. Болотце соединено с Байкалом узкой протокой. По берегам протоки чистенький беленький песочек, нагретый солнцем. Я снимаю сандалии и перехожу протоку вброд. Вода ледяная и глубины чуть выше колен. Но как-то солнечно и очень приятно. Под ногами ласковый песок, который добрым прикосновением своим ласкает подошвы ног. Наташа решает перейти протоку в сандалиях, дабы намочить их и разносить по ноге. Сандалии у неё новые, с жёсткой горной подошвой «вибрам», и при движении с рюкзаком, да если ещё по склону вниз, слегка надавливаются пальчики.

Солнышко весьма и весьма припекает, что не может не радовать. Лето всё-таки посетило сердце Сибири.

В северо-западной бухточке залива притаилось рыболовное судёнышко. Это оно сегодня рано утром тарахтело напротив нашей стоянки, забирая расставленные сети. Судёнышко весьма живописно на фоне залива, солнца, голых коричневых прибрежных сопок и каменных выходов, и я умещаю его в видоискателе фотоаппарата.

 

Рыболовное судно в заливе Хул. Фото автора

 

Наш путь продолжается по западной оконечности залива Хул. Под ногами сухая песчаная тропа. Вокруг голый коричневый гористый ландшафт знаменитого полуострова Кобылья Голова. Какие-то длинные каменные стены карабкаются вверх по склонам, опоясывают вершины. Немыслимая древность. Немыслимая!

 

Полуостров Кобылья Голова славится легендой о воинстве Чингис-хана, посетившем Байкал и остановившемся не где-нибудь, а в самом его сердце - на Ольхон-острове. Легенду эту опубликовал в 1750-м году немецкий историк академик Г. Миллер в своём классическом труде «История Сибири», названный за этот труд никак не иначе, как «отцом сибирской истории». Ну вот так.

Согласно легенде, Чингис-хан и его войско, попав-таки на Ольхон, расположились лагерем именно здесь, в этом самом месте, на полуострове Кобылья Голова. Поставили они тут свои палатки, натянули шатры, разожгли огонь и на этом огне в огромном чане варили конскую голову. Любят, оказывается, монголы есть вареную конскую голову.

 

Н. Рерих. Из цикла Чингис-хан

 

А потом, когда Чингис-хан и сотоварищи покинули сей полуостров, то остался после них этот гигантский чан, а в нём варёный конский череп. Взять бы череп сей в руки и прочитать в нём сны про Чингис-хана.

Тэмуджин (Чингис-хан) был монголом, испытавшим в юности крайнюю нищету и предательство братьев. Говорят, что когда Тэмуджин и его голодный брат убили из-за куска рыбы своего родного брата, то мать Тэмуджина закричала:

 

«Убийцы вы оба!

Когда он вышел с криком из тепла моего лона,

он держал в руке сгусток чёрной крови.

А теперь вы оба, не задумываясь, убили его...

подобно льву, не умеющему сдерживать свою ярость...

подобно волку, прячущемуся в буране, чтобы выследить свою добычу...

подобно шакалу, дерущемуся со всяким, кто прикоснётся к нему».

 

Н. Рерих "Мать Чингис-хана"

 

Именно в таком демоническом образе человеко-зверя, образе голодного стихийного духа представляется мне Чингис-хан. Титулом этим, переводимым предположительно как «истинный властитель-хан», Тэмуджин был провозглашён на курултае (съезде вождей) в 1206-м году. Чингис-хан считал, что само Хухэ-Мунхэ-Тенгри (Вечно Синее Небо) - высшее божество шаманского пантеона - устами монгольского шамана предоставило ему божественное право управлять вселенной. Полностью девиз Чингис-хана звучал так: «Высшее счастье для мужчины - преследовать и убивать своих врагов, отнимать их имущество, слушать, как плачут их близкие, объезжать их лучших коней и насиловать их женщин». Этому правилу Чинги-схан и следовал с первых походов 1206 года и вплоть до своей смерти в 1227-м году.

Тех, кто ему сопротивлялся, выражал несогласие, нарушал обещание - безжалостно убивали, и неважно, кто был этот человек - женщина, старик, ребёнок. Это были тёмные, страшные, немыслимо страшные времена! Я представляю себе, как проносилась, вздымая пыль, жестокая монгольская конница по вот этим самым горным степям Ольхона.

 

Н. Рерих "Поход Чингис-хана"

 

Хотя историки и не подтвердили факта пребывания Чингис-хана ни на Ольхоне, ни вообще на берегах Байкала, но это и не важно, пусть не на Ольхоне, но по столь же древним и мудрым землям проходил Чингис-хан. И видел он вот эти мудрые каменные стены, эти причудливые изгибы ландшафтных линий, эту музыку воплощённой гармонии, космической чистоты и печали. И что при этом отражалось в его чёрном, мутном сознании? Что? А что отражается сейчас в сознании вот этих «потомков Чингис-хана», приехавших на Ольхон на своих машинах, втоптавших свой грязный след в лик уникальнейшей байкальской биосферы? Что отражается в сознании этих людей? И люди ли они вообще?

О, ненавистная и, увы, кармически неизбежная эпоха Кали-Юги, как велико терпение Земли нашей многострадальной!

И опять же загадка, опять непостижимая тайна распространения чистых семян истины, разносимых по земле немыслимым и парадоксальным образом на тех же копытах демонической чингисханской конницы.

Сам Чингис-хан грамотным не был, это был чистый голодный дух - Прета. Он безжалостно убивал и стирал с лица Земли любое оказанное ему сопротивление. И вот однажды он встретился с непротивлением. Это был кроткий и тихий Тибет, обитель буддизма - самой, на мой взгляд, тихой и чистой, лишённой какого-либо кровавого следа в истории религии.

Тибет не сопротивлялся нашествию монголов. В то далёкое время Тибет уже не представлял собою сильного государства, он славился своими монастырями и в нём практически не было воинов. Самого Чингис-хана тоже не было в живых. Уже внук вождя, царевич Годан, в году 1240-м направил свою конницу в Тибет. Рассказывают, что монголы убили порядка пятиста тибетцев, разграбили монастыри и вдруг заинтересовались буддизмом, прослышав о духовной силе одного из тибетских монахов - Сакья Пандита.

Царевич Годан посылает для Сакья Пандита, бывшего в то время настоятелем одного из крупнейших Тибетских монастырей, письмо следующего содержания:

«Я, могущественный и богатейший государь Годан, желаю сообщить Сакья Пандиту, Кунга Гьялцену, что мы нуждаемся в ламе для просвещения моего невежественного народа в том, как вести себя морально и духовно...» Офигеть! Морально и Духовно! Не зря, видать, носились туда-сюда по земле чингисханские конницы, многократно пересекая невидимые глазу силовые линии электромагнитных полей причудливых ландшафтных механизмов, оставленных нам в наследство от предшествовавших цивилизаций. Навелось таки, индуцировалось и в их коротеньких короткозамкнутых проводниках некое подобие «ЭДС» - совести, зачаток духовности.

Получив сей ультиматум от монголов, собрался Сакья Пандита в долгий путь, покинув Тибет со своим молодым племянником, десятилетним Пхагпа Гьялценом. По пути к лагерю Годана остановились они в Лхасе, где и принял юный Пхагпа первые монашеские обеты перед статуей Будды.

Сакья Пандита встретился с монгольским царевичем Годаном в Ланьчжоу, нынешнем центре провинции Ганьсу. Он прибыл туда в 1247 году, как раз в то время, когда монгольские войска занимались своим любимым занятием - истреблением местного китайского населения. Кочевые монголы видели в мирных китайских крестьянах, распахивающих и обрабатывающих зелёные луга, некое подобие саранчи.

Сакья Пандита пришёл в ужас при виде массовых убийств, творимых монголами, и первым делом предложил царевичу Годану религиозное учение, включавшее идею греховности убийства всего живого.

Прожил Сакья Пандита в монгольском царстве Годана, при дворе, четыре года. Незадолго до своей кончины в 1251 году он послал на родину, в Тибет, своё последнее письмо: «Принц сказал мне, что если мы, тибетцы, поможем монголам в религиозных делах, те в свою очередь поддержат нас в наших бренных делах. Таким путём мы сможем далеко и широко распространить нашу веру. Царевич только что начал понимать нашу религию. Если я останусь надолго, я, конечно, смогу распространить учение Будды за пределами Тибета».

В 1260-м году Великим Ханом, то есть ханом всех ханов, становится Хубилай, который правит Монголией, Персией и Россией. Хубилай интересуется буддизмом и берёт уроки у молодого подвижника Пхагпы, который становится гостем при его дворе и религиозным наставником Хубилая. В тибетских текстах есть рассказ о том, как Пхагпа проводил обряд инициации хана Хубилая. Он нарисовал перед ним посвятительную мандалу, после чего вся мандала целиком проявилась в небе на облаках. И так постепенно труды ламы Сакья Пандита начинают приносить плоды. Буддизм распространяется по всей Монгольской империи, проникает в Россию, в Бурятию, на Алтай. Пхагпа изобретает монгольский алфавит, базирующийся на тибетской системе письма. Этим алфавитом пользуются в течение 110 лет, и его влияние было столь огромно, что, как полагают учёные, даже современная корейская письменность является адаптированной формой алфавита Пхагпы. Таким образом, буддийский Тибет питает своими живительными токами и взращивает огромный культурный пласт Азии.

Правда, алфавит Пхагпы погибает со временем, вслед за развалом Монгольской империи, но живой дух буддизма уже живёт. Он живёт и на Алтае, и в Бурятии, и вот здесь, на Байкале. Серые каменные постройки полуострова Кобылья Голова, причудливые останцы и стены излучают незримые глазу токи и вызывают в моём сознании мысли о буддизме, о том, быть может, изначальном буддизме, ретроспективно воссозданном впоследствии в образе Ади-Будды, и о подлинно исторических корнях которого нам ничего не известно, как ничего не известно о происхождении вот этих стен, торчащих вокруг нас из коричневого склона горной гряды.

 

Нам с Наташей осталось найти тот самый чан, в котором варил Чингис-хан конскую голову и спросить её, эту голову, о буддизме.

 

"Чингис Хан" Монгольская тханка

 

Чана этого, естественно, сейчас на полуострове нет, хотя в коммерческих целях вполне, я допускаю, может и найтись случайно, и даже с черепом конским в целости и сохранности.

А вот природное подобие чингисхановского чана на полуострове действительно есть. Не оно ли и послужило мифологизированным временем и культурой, отправным символом, преобразованным впоследствии в легенду о котле Чингис-хана? Это знаменитое озеро Нуку-Нур.

Мы поднимаемся на скальный край, обрамляющий бухту Тангобэр, и перед нами в большом скальном кратере открывается озерцо Нуку-Нур.

 

Озеро Нуку-Нур. Фото автора

 

Первое впечатление - мутноватая жёлтая жижа, действительно напоминающая бульон, в котором варится Конская Голова. Со всех сторон этот каменный чан окружен скальными выходами и россыпями камней. Небольшая лиственница на склоне. Ракурс для фотографии, способной передать самую пространственную суть озера, я не могу найти. К мутной воде озера мы тоже решаем не подходить. Видны там густые заросли водорослей, поднимающиеся со дна, и какое-то весьма бурное кипение жизни. Если череп конский там и есть, то его сны давно уже просмотрены многочисленными мельчайшими обитателями Нуку-Нурского водоёма.

 

Идём дальше в обход залива Хул, идём вдоль уютной и солнечной бухты Тангобэр.

Впереди, на склоне мыса Хара-Хабсагай, большая, уютная и совершенно одинокая лиственница. Возле неё, очевидно, есть неплохая стоянка. На берегу виден ещё один рыболовецкий траулер. Людей нет, наработавшиеся ночью рыбаки отсыпаются в своих каютах.

 

Бухта Тангобэр и одинокая лиственница на склоне мыса Хара-Хабсагай. Фото автора

 

Мы не идём к дереву, нам нужно вверх, нам нужно перевалить крутой склон мыса Хара-Хабсагай, пройти над бухтой и выйти на величественный каменный гребень мыса Хорин-Ирги. Гребень этот напоминает изогнутую спину гигантского стегозавра. Мы движемся по узкой тропочке в районе хвоста этого окаменевшего ящера, и впереди нам предстоит долгий подъём на высшую точку хребта, а затем спуск вдоль по позвоночнику к окончанию мыса, маленькой каменной голове дракона.

Небо над нами то заволакивается белой пеленою облаков, то озаряется солнцем. В облаках холодно. Морозные потоки воздуха скатываются с поверхности озера и облизывают окрестные вершины своими ледяными языками. Но стоит показаться солнцу, как ветер мгновенно стихает и в воздухе, над восхолмиями, появляется марево настоящего летнего жара. В такие минуты вся эта местность удивительно напоминает Восточный Крым. Наташе весьма по душе такая выжженная на солнце голая скальная палитра. Наташа рассказывает мне, что вот эти голые горные склоны, лишённые какой-либо растительности и покрытые лишь россыпями камней, пробуждают в человеке Дух, в то время как пышные леса питают чувства. Людям, чувственным по своей природе, будут чужды голые скалы, но Наташе близок Дух. Я это знаю. Мне тоже близок дух, и я с детства люблю голые скальные выходы и совершенно благоговею, молитвенно благоговею, перед высокими снежными вершинами.

 

Каменный гребень мыса Хорин-Ирги. Фото автора

 

И мне очень хорошо, не передать словами, как хорошо идти сейчас с Наташей по этим выжженным коричневым склонам. Мы идём, порою берясь за руки, идём по узкому каменному гребню к высшей точке мыса Хорин-Ирги.

Вот и вершина. На вершине сложено гигантское Обо - грандиозная каменная пирамида, место обитания здешнего Эжина - Хозяина - Планетарного Сознания мыса.

 

Обо мыса Хорин-Ирги. Фото автора

 

Потрясающее место, потрясающий круговой обзор. Я по-настоящему счастлив. Мы молчим. Мы останавливаемся на какое-то время на этой вершине, мы прикасаемся ладонями к каменной пирамиде, и мы молчим. И это молчание в унисон, это молчание абсолютного счастья. И оно абсолютно в своем «сейчас».

К горлу подкатывает комок невыразимого. Хочется сказать что-то самое главное, что-то сакральное, но любые слова будут здесь неестественны и кощунственны. И потому мы молчим.

Молчим мы и потом, когда спускаемся на самый конец мыса, на каменную голову, скользящую по воде подобно гигантскому, застывшему в своей вечности змею.

 

Мыс Хорин-Ирги. Фото автора

 

Встречаем двух велосипедистов, парня и девушку, нарушаем наше сакральное молчание доброжелательными репликами приветствия.

На оконечности мыса не задерживаемся, бросаем взгляд на пролив Ольхонские Ворота, на материк, разворачиваемся и начинаем движение в обратную сторону по западной стороне полуострова. Теперь по нашу левую руку открылось уникальное Малое Море - часть Байкала, ограниченная с одной стороны береговой линией материка, а с другой, с нашей - береговой линией острова Ольхон. Мы идём по самому краю высокого и отвесно падающего в чистейшие ледяные воды мыса Хальте. Тропка над обрывом, под ногами удивительнейшие цветы, они спускаются к самым отвесным скалам. Черны и мрачны эти скальные обрывы, а внизу, у самой кромки воды, видны входы в какие-то гроты.

Вот и западная оконечность мыса Хальте. Здесь традиционное каменное Обо и какой-то комплекс древнего святилища. Археологами сей комплекс был датирован ХVII - ХIХ веками и состоит он из трёх каменных Обо в виде «колодцев», размером метра на полтора и высотой около 70 сантиметров. Я делаю фотографию и ощущаю присутствие какой-то недоговорённости.

 

Обо мыса Хальте. Фото автора

 

Вот эти шаманские культы, эти Обо, воспринимаются мною как очень поверхностный и не осознающий своей подлинной глубины, профанный, вырождающийся уровень культуры, но всё-таки это Культура. И я чувствую, это бездоказательно совершенно, но просто я так чувствую, что раньше здесь была Культура, глубоко осознающая себя, Культура, руками которой сама Ноосфера сознательно выстраивала свою связь с окружающим нашу Землю космическим пространством. Век Сатья, ведь это абсолютная осознанность истины!

 

Время нашего паломничества несётся по ландшафту циферблата столь же стремительно, как и стрелки наших часов. Уже пятый час. Бросаем последний взгляд на Малое Море, на заснеженный Приморский хребет. Выглянуло солнце. Вода Байкала приобрела глубокий синий оттенок, в воде отразилось Небо! В глубине просматриваются тёмные пятна донного рельефа. Похоже на Восточный Крым, на Чёрное море, на Царскую бухту. Только вода своим нечеловеческим холодом напоминает нам холодный свет далеких звёзд.

Впереди опять солнечная бухта Тангобэр. Наташа быстрым шагом отмеряет её северо-западную оконечность. Я отстаю, меня не отпускают живописнейшие группы цветов, которыми коричневая, выжженная солнечным ветром холмистая поверхность полуострова Кобылья Голова тянется к звёздам. Цветы - это те же ладошки биосферы, а быть может, её глаза. Я тоже ладонь биосферы, я тоже её глаза, и я не могу не видеть в цветах воплощение звёздного света. Сильнее всего на Земле я люблю звёзды.

 

Цветы на берегу залива Тангобэр. Фото автора

 

Делаю многочисленные фотоснимки цветущей тундры. На фоне коричневых с оттенками золота склонов, на фоне синей в лучах солнца и отражённого неба воды залива Тангобэр эти цветы остаются навеки в моей памяти. Фотоснимок же лишь жалкое, робкое отражение пережитого и запомненного.

Северная оконечность залива Хул, брод, ледяная вода вновь приятно ласкает натруженные ноги. Вот и наше побережье. Песчаные пляжики, следы наших босых ног. Поднимаемся на высокий берег и идём к дому кратчайшим путем, по азимуту.

Вот и палатки. На ближайшей сопочке появляется радостная Тонечка. Помахала нам ручками и исчезла. Тонечка напоминает нам суслика...

У палаток Деда и появившаяся Тоня. Горит печка. Котелок горячего чая! Пьём чай. Варим борщик.

 

После ужина отправляюсь с Тоней к каменному замку: двум скальным параболам, соединившим три башни. Удивительнейший ландшафтный комплекс. Он совсем рядом, идти к нему легко и сказочно. Каменные гряды, россыпи камней - всё это видится каким-то немыслимым, но безусловно гармоничным узором, природной, ландшафтной мандалой.

 

Гора, названная нами "Каменный замок". Фото автора

 

В центре «мандалы» три башни. Они достаточно просты для восхождения, и мы с Тоней поднимаемся по очереди на все три. Смотрим на залив Хул, на полуостров Хорин-Ирги, за которым отсюда с высоты видно и Малое Море и Приморский хребет.

 

Вид с одной из скальных башен на Залив Хул и Малое Море. Фото автора

 

Тонечка художественно вписывает себя в цифровое пространство фотоаппарата. Я нажимаю кнопку. «ВКонтакте» - ждите наши снимки!

 

Тоня на одной из скальных башен. Фото автора

 

Скалы Тоне нравятся. Она привыкла к скалам. В четыре года я провёл её по Шиханскому скалодрому. Такое маленькое трогательное живое существо на отвесной скале, огромные и совершенно лишённые страха глаза, а в глазах бесконечная даль Земли, пространство Среднего Урала.

Сейчас я вижу в повзрослевших, но точно так же совершенно лишённых страха глазах своей дочери бесконечный простор Ольхонской всхолмленной земли, гармоничные линии заливов и мысов, высшую математику динамических систем, фрактальную геометрию природы.

Я и сам не могу оторвать взор от тонкого рисунка прибрежных линий. Здесь, вблизи, на скалах, на вершинах этих трёх башен пропало ощущение рукотворности, пропало ощущение каменного замка, каким виделся этот скальный комплекс с нашей стоянки. Башни перестали быть башнями, а соединяющие их правильные параболы вообще непонятно откуда появлялись. Фрактальная иллюзия уступила место первозданному Хаосу. Вблизи. Интересно, куда надо дойти, чтобы и этот Хаос оказался просто Пустотой? Пустотой вблизи.

Спускаемся к нашей стоянке не напрямую, а более крутым склоном в сторону северной оконечности залива Хул. Огромными прыжками несёмся по коротенькой тундровой травке. Перепрыгиваем камни, перепрыгиваем валуны, перепрыгиваем ямины и овражки. В Тониных глазах я вижу, как приближается небесная и одновременно стальная нечеловеческая синь байкальской воды. В моих глазах этот волшебный бег-полёт пробуждает воспоминание.

 

Я вновь вижу себя маленьким, рядом со мною мой отец, тогда ещё молодой, такой же вот, как я сейчас... И мы стоим на склоне Холма. Мы в окрестностях волшебного южноуральского городка Катав-Ивановска. Городок это окружён невысокими и совершенно голыми холмами. Мы на вершине, а внизу под нашими ногами раскинулся город. Я так мал, что холм этот кажется мне огромной горой, и я ощущаю себя восходителем. Сам же холм напоминает мне моё сновидение, мой трансцендентный Холм в надвигающихся сумерках. Только сейчас не сумерки, сейчас тёплый летний день, сейчас много света и много неба. И сейчас я практически счастлив, я, пожалуй, абсолютно счастлив. Я поднимаю руки вверх, я тянусь в небо, тянусь всем своим существом, но я не взлетаю, я почему-то не взлетаю. Не хватает какой-то малости, какого-то разрешения кармы, её окончательного «да», кивка головы: «да ладно, дескать, пускай летит». И тогда, чтобы всё равно полететь, я начинаю бежать вниз по ровному, покрытому маленькой травкой склону холма. Я бегу вниз, я делаю гигантские прыжки, и в эти секунды моё тело действительно оказывается в полёте. На склоне холма появляется дом. Дом пустой и до половины сгоревший. Сгоревший, видимо, от удара молнии, сгоревший оттого, что в этом случае «проклятая» карма сказала «да» кивком головы, быть может... Ударила молния, миллиарды вольт пробили воздушный промежуток, огонь небесный озарил вершину Холма. Мы с отцом остановили свой полёт по склону и вошли в страшный обуглившийся почерневший дом. У порога лежала собака. Мёртвая собака. Она не сгорела, но, видимо, умерла от дыма, она, видимо, уснула. Мне бы так хотелось, чтобы она просто уснула, чтобы она не мучилась тогда, в огне, в чёрном квадрате горевшего запертого дома. Я стоял и смотрел на собаку. У меня не было слёз, но и слов у меня тоже не было. Горло сдавил какой-то невыраженный, застывший в своей ноуменальной невыразимости крик. Какой-то Вселенский Аум, только не сам первозвук, не «пранава», а его обратная сторона - крик страдания. Всё моё существо, сжавшись в сострадании к сгоревшей заживо собаке, наполнилось протестом. Это был мой самый первый, детский опыт «прочтения» Достоевского, его «проклятых» вопросов о слезинке ребёнка, его немыслимого сострадания жизни. Мне тоже хотелось крикнуть тогда: «не принимаю»! Я мира Твоего не принимаю, не стоит вот вся эта красота, эти холмы, уводящие в трансцендентальное, эта спираль эволюции, не стоит всё это страдания вот этой собаки.

Я, конечно, ничего этого не сказал, и не подумал я так, и Достоевского я открыл для себя гораздо позже. Я просто стоял на пороге чёрного квадрата сгоревшего дома, сгоревшего для меня универсума, и видел застывший лик страдания. Видел свою первую икону. «Дукхам арйа-саччам» - вот суть страдание... первая аксиома буддизма и первый шаг в небо. Я действительно совершил тогда свой первый шаг на вершине Холма. Шаг сострадания...

 

Сейчас мы несёмся вдвоём с Тонечкой по склону вниз, несёмся гигантскими прыжками, мы практически летим. Над нами бездна небес, нас встречает бездонная синь залива. Нас снова двое, только теперь отец уже я. И нет сгоревшего дома на склоне. Спираль моего пути прошла чуть-чуть по-другому, быть может, чуть-чуть выше. Спираль Тониного пути началась вот с этого полёта, вот с этой высоты. Ну вот так.

По пыльной тропке над обрывом, огибая залив Хул, мы возвращаемся в наш лагерь. По этой же тропе я уже шёл сегодня с Наташей. Моя спираль образует частые витки, словно пружина. Распрямится же она когда-нибудь, и я тогда, пожалуй, полечу. Когда-нибудь, на очередном витке спирали, на склоне Холма...

И был вечер. И вечер подарил нам ураганный ветер, а затем вдруг ниоткуда взявшееся затишье. И тучи ручейников, огромные крылатые полчища. Тоня сидела на камушке и рисовала в своём путевом блокноте этюд. В её глазах отражались вечерние стальные холодные воды Байкала и чёрный контур полуострова Хорин-Ирги - Кобылья Голова.

 

Вечер залива Хул. Фото автора

 

 

8 июня 2010 г. Ольхон. Вторник

 

Переход Залив Хул - Хадайская гряда - мыс Хоргой. - Загадочная Курыканская стена и Курыкане. - Остров Огой и буддийская Ступа. - Символизм Ступы и Житие Миларепы. - Единое пространство Мифа. - Мыс Таданский.

 

Вчерашний вечер подарил нам мистерию заходящего солнца. Мир вокруг сказочно преобразился. Окрестные горы окрасились в золото.

 

Закатное золото залива Хул. Фото автора

 

Наша стоянка, наша утопающая в жёлтой траве полянка, наша прибрежная полоса, песчаные безлюдные пляжи и прибрежные холмы - всё это в одно мгновение стало из чистого золота. Мы словно оказались на другой планете. Далёкой и немыслимо прекрасной планете. Я бродил по берегу, я ступал по золотому песку какого-то необыкновенно одухотворённого времени.

 

Золотой песок времени залива Хул. Фото автора

 

Словно некие песочные часы перевернулись, и золотистый столб света расколол форму бесконечности и высыпал её содержимое на наше побережье. И всё это: прибрежные холмы, линия прибоя, песок, уходящий в горизонт, - всё это стало живым воплощением вечности. Я наклонился к земле и зачерпнул ладонью горсть песка. Песок был холодный, как свет далекой звезды - манящий и холодный, холодный своею далёкостью, своей трансцендентностью, холодный светом байкальской водной бездны - живого кристалла немыслимой Планетарной Памяти.

Вслед за заходом солнца холод Байкала зачерпнул берег и накрыл нас с головой. Это был странный холод. Он появился сначала изнутри, холодной волною прошёл по позвоночнику, а затем овладел всем телом. Точно такой же холод ощутила и Наташа. А вот Деда и Тоня в один голос утверждают, что ничего не почувствовали. Хотя холод, конечно же, был. Я надел на себя все тёплые вещи, надел вязаную шапочку, надел синтепоновый жилет, и всё равно замёрз.

Всю ночь работали рыболовные баркасы. Всю ночь я слушал голоса людей. Только утром с первыми лучами солнца почувствовал тепло. Почувствовал его сначала кончиком носа. Затем тепло коснулось головы, обнадёживающе окутало плечи, пробежалось по ногам. И только по спине по-прежнему носились холодные волны, и тело качалось и кружилось, словно погружённое в ледяную байкальскую бездну.

 

Выглянул из палатки. На небе ни единого облачка. Предчувствие тёплого дня отозвалось радостью в душе.

Развожу печку. Готовлю картофельное пюре быстрого приготовления. Ставлю чай. Появляются Наташа и Тонечка. Наташа делится ночными морозными ощущениями, которые до странности совпадают с моими.

Я понимаю теперь, что при сборах именно самые первые прикидки по вещам оказались самыми правильными. Затем почему-то испугался большого груза, испугался того, что будет тепло, и все эти вещи протаскаем на горбу. В результате выложил толстенные поларовые штаны и кофту, заменив их флисовыми, выложил пуховый Наташин жилет, заменив его лёгонькой японской курточкой «чори». Но всё это было уже от ума, а потому ошибочно. От ума всегда ошибочно.

И, конечно же, наша с отцом однослойная палатка теперь не будет давать мне покоя. Тоже, впрочем, от ума.

А вдруг будет ещё холоднее? Шторм грянет, ураган... Хотя, с другой стороны, вот тот же странник Басё ходил ведь в весьма ветхой одежонке и тоже нещадно мёрз.

 

«Отправляясь за тысячу ри, не запасайся едой, а входи в Деревню, Которой Нет

Нигде, в Пустыню Беспредельного Простора под луной третьей ночной стражи» -

так, кажется, говаривали в старину, и, на посох сих слов опираясь, осенью на

восьмую луну в год Мыши эры Дзеке я покинул свою ветхую лачугу у реки и

пустился в путь: пронизывающе-холодный ветер свистел в ушах.

Пусть горсткой костей

Лягу в открытом поле...

Пронзает холодом ветер...»

 

Быть может, и мне точно так же следует учиться смирению, учиться смирению у Самого Байкала, учиться подобно Самому Басё... Что ж, буду смиренно мёрзнуть.

 

Знакомая тропа, прощальный взгляд назад. Целая часть планетарного ландшафта была на какое-то время нашим домом! Оконечность залива Хул. Брод. Теперь он нам не нужен, мы огибаем это оконечное озерцо и берём курс на запад, северо-запад. Нам предстоит долгий и нудный перевал через Хадайскую гряду, чтобы попасть на побережье Малого Моря и начать обход Острова по береговой линии. Вершина 701,7 метра по нашу правую руку. Чуть левее вьётся дорожка на перевал, две пыльные просёлочные колеи. На солнце жарко, но порывы ветра остужают мгновенно и до мороза. Непонятно, что надеть. Решаюсь идти в одной футболке. Подъём обещает быть жарким. Пока собираюсь с духом, Деда уже маячит далеко впереди, на тропе, на склоне. За ним Тоня, почти рядом. Мы с Наташей фотографируем, созерцаем, отстаём.

Перевал. Небо в лёгкой облачной дымке и ветер. Холодный, пронизывающий, исходящий одновременно со всех сторон ветер. Ветер с Байкала. Он дул с одинаковой силой как до перевала, так и за перевалом. Он дует как снаружи меня, так и изнутри меня. Мои внешний и внутренний миры слились воедино, мои субъект и объект, моя двусторонняя ткань универсума, по меткому выражению французского палеонтолога Тейяра де Шардена. Двусторонняя ткань Пракрити - первоматерия древнеиндийской космологии, чьим первым эволютом является именно сознание. Единое недифференцированное сознание - Махат - космическая мыслеоснова Вселенной, называемая на санскрите термином Буддхи.

С перевала красивый вид. За нашей спиною ещё виден залив Хул. Но вот несколько шагов за перевал, вниз по склону, и залив Хул становится только достоянием нашей памяти. Впереди Малое Море. Левее нашего перевала выдаётся в воду мыс Хубын. Его голая коричневая ладонь погружена в стальную толщу воды, и напротив неё, совсем рядом, из воды поднимается небольшой одноимённый островок. Тоже Хубын. Тоже абсолютно голый и коричневый. Прямо же перед нами раскинулся залив Хоргойская губа. За ним, правее, мыс Хоргой.

Уйдя с перевальной седловины, оседаем на живописных камнях и устраиваем чаепитие с конфеткой. Затем спуск. Долгий спуск по травяному склону, траверсом к заливу Хоргойская губа.

Здесь, внизу бифуркация - место выбора. Нам с Наташей непременно нужно на полуостров Хоргой, к знаменитой курыканской стене. Но это радиалка. А наш основной дальнейший путь вдоль Острова просматривается далёким подъёмом на новый перевал. Решаемся на радиалку. Деда и Тоня остаются прямо здесь, на берегу залива. Я достаю им газовую горелку, и они будут кипятить чай. Мы же с Наташей отправляемся на Хоргой. Мы идём песчаным и пустынным пляжем в обход Хоргойского залива. Наши ноги вязнут в песке. Мы снимаем кроссовки и бежим по самой кромке воды. Ледяные воды Байкала ласкают разгорячённые после перевала ступни. Вокруг ни души. На берегу виднеются следы жизнедеятельности так называемых туристов, заезжающих сюда на машинах - мешки с мусором как следы потерянной совести.

Вот и Стена. Древняя, полуразрушенная каменная кладка перегораживает весь полуостров. Она невысока, чуть выше колен, местами по пояс, местами, наверное, с метр - полтора.

 

Курыканская стена на полуострове Хоргой. Фото автора

 

В центре явно видны «ворота» - стоящие по бокам кладки массивные высокие камни, похожие на алтайские менгиры. Стена окружает полуостров, отделяя его от «материка». За стеною плато. Оно голо, каменисто и возвышенно. В центре плато явно видны каменные фундаменты какого-то мегалитического комплекса. Всё это неимоверно древнее, серое, покрытое пылью времени, и сейчас, перед нами, совершенно безлюдное. Мы бродим среди этих руин, среди каменного хаоса, бродим, совершенно выключив ум. Здесь ничего невозможно понять умом. Археологи будут громоздить здесь нелепицу за нелепицей.

 

Стены эти приписали, за неимением ничего другого, к некоей курумчинской культуре, существовавшей в Прибайкалье с VI по Х век. Рядом со стенами были обнаружены фрагменты курумчинской керамики с арочными узорами, а потому и сами стены, и их строительство приписали курыканам.

Официальной наукой принято, что аж до конца ХIХ века именно курыкане были полновластными хозяевами Прибайкалья. Однако удивительным образом воспоминания о курыканах полностью отсутствуют в языке их потомков. Полностью. А этноним «курыкан» не сохранился ни в названиях племён и родов, ни в поговорках, ни в пословицах, ни в топонимике, в отличие, скажем, от проживающих в той же самой местности бурятских родов хори и булгат. И нет до сих пор у археологов единого мнения о том, что же вообще такое курумчинская культура.

Сведения же о каменных стенах, перегораживающих байкальские мысы и даже опоясывающих некоторые горные вершины, уходят далеко в область преданий. Буряты испокон веков называют эти стены словом шэбэтэ (от бурятского шэбээ - стена, изгородь).

Возраст стен определить невозможно, ибо построены они либо из огромных, в несколько тонн весом мегалитов, либо из отдельных камней, но при этом совершенно лишённых скрепляющего их раствора, который как-то можно было бы датировать, подвергнув радиоуглеродному или термолюминесцентному анализу. А возраст самих камней, как горной породы, насчитывает, по-видимому, миллиарды лет, и сколько стоят здесь эти стены на самом деле, сказать никто не может.

Считается даже, что курыкане, так названный официальной наукой народ курумчинской культуры, являются предками якутов. По смелой гипотезе академика А. П. Окладникова, курыкане являются предками двух сибирских народностей: якутов и бурят.

Само же слово «курыкан» было впервые обнаружено русским тюркологом Василием Радловым. Было это не на Ольхоне, и было это задолго до Окладникова. На далёкой монгольской реке Орхон стоит камень с руническими письменами, названными «орхоно-енисейским письмом». Камень этот посвящён легендарному тюркскому правителю Культегину. В конце ХIХ века Василий Радлов переводит надпись на камне, в которой перечисляются народы, пришедшие «плакать» по великому воину. Среди названий «плакавших» народов были и загадочные «уч-курыканы», что буквально означает «три курыкана».

В 1912 - 1915 годах этнографом Бернгардом Петри были произведены раскопки в долине реки Мурин улуса Шохтой Курумчинского ведомства. И если бы не эти раскопки, то никакой «курумчинской культуры» сейчас бы не было и в помине, или она называлась бы как-то иначе. Однако копали в Курумчинском, и раскопали некие сооружения, в которых признали древние плавильни железа, а весь комплекс раскопок назвали «культурой курумчинских кузнецов».

 

Легенда о курумчинских кузнецах нашла удивительное продолжение в известной картине Николая Рериха «Нибелунги».

 

Н. Рерих "Нибелунги"

 

А в путевом дневнике мыслителя появилась запись, которая, как и положено быть записи Мастера, лишь намекает нам на суть: «Курумчинские кузнецы» - странные, непонятные народы, которые не только прошли, но и жили в пределах Алтая и Забайкалья. Общепринятые деления на гуннов, аланов, готов разбиваются на множество необъяснённых подразделений. Настолько всё неизвестно, что монеты с определёнными датами иногда попадают в совершенно не соответственные времени установленные периоды. Оленьи камни, керексуры, каменные бабы, стены безымянных городов хотя и описаны и сосчитаны, но пути народов ещё не выявлены.

 

Среди этих непонятных племён упоминается одно под именем курумчинские кузнецы. Само название показывает, что это племя было искусно в обработке металлов, но откуда и куда направилось оно? Не имеет ли в виду народная память авторов металлических поделок, которыми известны древности Минусинска и Урала? Когда вы слышите об этих кузнецах, вы невольно вспоминаете о сказочных Нибелунгах, занесённых далеко на запад. Среди всей этой смеси племён крайне поучительно наблюдать, как иногда на наших глазах формулируются видоизменения языков. В Монголии нам рассказывали необыкновенно курьёзные сочетания слов, составившиеся из нескольких языков за самое последнее время. Китайский, монгольский, бурятский, русский и некоторые парафразы технических иностранных слов уже дают какой-то новый конгломерат.

 

В 1937 году, когда Бернгарда Петри учили археологии уже в застенках НКВД, его учеником, будущим академиком Алексеем Окладниковым, были продолжены работы по изучению культуры курумчинских металлургов. Им были определены примерные границы распространения этой культуры, и границы эти совпали с перечисляемыми на средневековом камне племенами, переведёнными в своё время Василием Радловым.

Так загадочное слово «уч-курыканы», написанное древнетюркскими рунами, было отнесено Алексеем Окладниковым к самоназванию народности курумчинских кузнецов. Именно они, по мнению Окладникова, и строили эти загадочные городища с непонятными стенами, и именно они оставили надписи на древних камнях-писаницах.

 

Окладников полагает, что тюркское название «курыкане» является видоизмененным сохранившимся в китайских летописях именем «гулигань». В своё время русским китаеведом Никитой Бичуриным в его знаменитом «Собрании сведений о народах, обитавших в Средней Азии» приводилась цитата о том, что «земли гулиганевы на север простирались до моря, от столицы Тан (Танской династии Китая) чрезвычайно удалены».

Изучив китайские первоисточники по истории династии Тан, Алексей Окладников соединяет эти два схожие по произношению слова «гулигань» и «курыкан» в одно понятие, тем более, что указано в одной из летописей о жизни «гулиган» в «круге Ангкола, который носит имя одной реки». Река Ангкола, упоминаемая в Танской истории, является, по мнению Окладникова, не чем иным, как Ангарою. Вдохновленный своею гипотезой, Алексей Окладников исследует камни-писаницы в долинах рек Лены и Ангары, находит общность в стиле письма и изображений и создаёт очередной научный факт-быль о дивном народе курыкан, населявшем некогда земли Сибири.

Признав выводы академика Окладникова о принадлежности каменных стен Прибайкалья курыканам за доказанные научные факты, официальная наука совершенно забывает о них. Кому нужны новые артефакты и домыслы, разрушающие напрочь такие стройные и удобные исторические теории? Кому нужны размышления, идущие вразрез сотням написанных и защищённых диссертаций?

А вот каково действительное назначение стен? Да Бог с ними, с курыканами. Вы бы мне объяснили, господа учёные, зачем перегораживать мысы и горы? Остатки крепостей, говорите вы? Чтобы прятаться от набегов неприятеля, говорите вы? Здесь, на Острове? От какого неприятеля, во-первых, если курыкане были, по вашим же словам, господствующими племенами на всей прибайкальской территории? А, во-вторых, как можно спрятаться на голом мысу, открытом всем ветрам, круто падающим в воду отвесными и неприступными стенами в несколько сотен метров, здесь, вдали от воды и топлива? Поставьте здесь палатку, поживите с недельку, и не летом, не в июле-августе, а, скажем, в том же сентябре или мае месяце... Я уж не говорю про чудовищные зимние морозы с ветрами, которые даже представить жутко на этом мысу. А где от «неприятеля» укрывались старики, жёны и дети? Версия с оборонительными сооружениями трещит по швам. У нас, на Южном Урале, знаменитый ныне Аркаим и вся страна арийских городов тоже одно время считались оборонительными сооружениями. Менталитет у нас, видимо, такой, мы всё врагов ищем, нам всё воевать нужно. Мы даже космос в сплошные «звёздные войны» готовы превратить по образу своему.

А вот уже по другой, тоже рассматриваемой наукой равноценной версии, каменные стены являются символами защиты некоего сакрального пространства, пересекать которое не имел права ни один человек. В центре же мыса находились шаманские святилища, где древние шаманы исполняли свои обряды. Это уже ближе к истине, мне кажется, хотя расспросы учёными местных шаманов и не подтвердили такой практики строительства в шаманизме. Не строят шаманы стен из камней в полтонны весом, дабы огородить каждый мыс, не возводят мегалиты в центре сакрального пространства, не выкладывают из камней круги и лабиринты для проведения шаманских ритуалов. На самом деле ограниченная и открытая всем ветрам площадка в центре мыса, напротив, весьма неудобна для проведения обрядов, связанных с разжиганием огня и традиционной пляской с бубном.

 

Мы обходим с Наташей мыс Хоргой по кругу, мы ступаем ногами по каменному хаосу, и я ощущаю себя чем-то вроде героя Толкиеновского эпоса, ступающего по Средиземью. Все эти каменные стены, фундаменты гигантских мегалитов напоминают мне следы деятельности неких древнейших сил Земли, неких давно ушедших в прошлое народов, немыслимых для нашего нынешнего менталитета культур.

Я вспоминаю, как однажды читал историю открытия учёными древних индейских городов, древних Тольтекских святилищ. Со страниц книги на меня смотрели рисунки и фотографии ступенчатых пирамид, гигантских скульптур сидящих воинов, огромных каменных шаров. Сам пернатый змей Кецалькоатль смотрел на меня своим окаменевшим взглядом. И на фоне этой непостижимости жалкие, беспомощные попытки современных историков - кастратов духа - как-то понять и наукоподобно объяснить назначение всего этого. Именно беспомощность, но поданная с научным пафосом, - вот характерная черта нашей исторической науки, да, наверное, и вообще черта нашего времени, черта Кали-Юги.

Я прочитал потом беседы антрополога Карлоса Кастанеды с индейцем племени яки Хуаном Матусом - живым носителем той самой Тольтекской традиции, и там, в одной из книг антрополога, были описаны эти самые пирамиды в Туле, эти самые каменные истуканы. И вот чтобы нам сейчас понять написанное Кастанедой, понять всё сказанное настоящим тольтекским воином индейцем Хуаном Матусом, нам необходимо полное погружение в принципиально иную мировоззренческую парадигму, нам нужно самим стать воинами-тольтеками, самим войти в это так называемое второе внимание, самим сместить свою точку сборки - фокус восприятия нами нашего мира. Готовы ли наши уважаемые историки, считающие себя специалистами по Тольтекской культуре, стать воинами?

 

«Я рассказал им, что ездил в город Тулу [или Толлан, столица толтеков] (провинция Идальго), где посетил несколько археологических развалин. Больше всего на меня произвел впечатление ансамбль из четырёх фигур, колоссальных, колоннообразных, называемых “атланты”, которые стояли на плоской крыше пирамиды.

Каждая из почти цилиндрических фигур высотой 4,5 метра и в поперечнике 0,9 метра. Изготовлены они из четырёх отдельных глыб базальта и вырезаны в виде того, что, по мнению археологов, должно выражать толтекских воинов, облачённых в воинские доспехи. В шести метрах позади каждой из этих фигур на вершине пирамиды находился ещё один ряд из четырёх прямоугольных колонн той же высоты и ширины, как и первые, и также изготовленных из отдельных каменных глыб.

Благоговейный страх, вызываемый этими фигурами, усилился после рассказа о них друга, который водил меня по этим местам. Он рассказал, что один завсегдатай этих развалин признался ему, что слышал, как “атланты” ходят по ночам так, что земля трясётся под ними.

Я попросил Хенарос прокомментировать то, что я услышал.

- Что ты думаешь об атлантах, гуляющих по ночам? - спросил я у Паблито.

- Конечно, по ночам они ходят, - сказал он. - Эти штуки были там много столетий. Никто не знает, кто построил пирамиды. Нагваль Хуан Матус говорил мне, что испанцы были не первые, кто обнаружил их. Нагваль сказал, что до них были другие. Бог знает, сколько их было.

- Ты не знаешь, что изображают эти каменные фигуры? - спросил я.

- Это не мужчины, а женщины, - сказал он. - Пирамида является центром устойчивости и порядка. Фигуры представляют 4 её угла, - это 4 ветра, 4 направления. Они фундамент и основа пирамиды. Они должны быть женщинами, мужеподобными женщинами, если хочешь. Как ты знаешь сам, мы, мужчины, не ахти какие. Мы хорошая связка, клей, чтобы удерживать вещи вместе, но и только. Нагваль Хуан Матус сказал, что загадка пирамиды - в её структуре. Четыре угла были подняты до вершины. Сама пирамида - мужчина, поддерживаемый своими четырьмя женскими воинами, мужчина, который поднял своих поддерживательниц до высшей точки.

- Атланты - это нагваль. Они сновидящие. Они представляют собой порядок второго внимания, выведенного вперёд, поэтому они такие пугающие и загадочные, они - существа войны, но не разрушения. Другой ряд колонн, прямоугольных, представляет собой порядок первого внимания - тональ. Они сталкеры. Вот почему они покрыты надписями. Они очень миролюбивы и мудры, в отличие от первого ряда».

 

Строения другой культуры, принципиально другой парадигмы, - это лишь внешняя, торчащая над поверхностью многозначительным указательным пальцем часть ландшафта, внешняя часть изначально двусторонней ткани универсума. И понять её правильно, проинтерпретировать её можно только тогда, когда и внутренняя часть этого же самого ландшафта предстанет перед нашим взором. Когда мы увидим то, на что и указывает нам оставленный здесь, на поверхности, палец.

Я не поклонник древней Тольтекской культуры, и так называемые древние видящие, избегающие смерти путём перемещения фокуса восприятия - точки сборки и продлевающие тем самым свою личную жизнь, мне не близки. Про них уже было упомянуто однажды в письмах кашмирского брамина Кут-Хуми главному редактору индийской газеты «Пионер» Альфреду Перси Синнету как о колдунах, которым действительно удаётся избегать смерти, правда, до конца манвантары…

Я не понимаю, зачем экранировать себя от бесконечной глубины совокупности сознаний - совершенных, чистых и прекрасных сознаний, образующих живую иерархию космоса, образующих ноосферу Земли и ноосферы других планет, и даже ноосферы других звёздных систем. Ради чего? Ради сохранения вот этого своего индивидуального крошечного сознаньица? Не понимаю.

Пейзажи Тольтекского ландшафта, построенного древними видящими, были, судя по личному опыту Кастанеды, ещё и достаточно агрессивны. Древние маги живьём пожирали друг друга в самом прямом, гастрономическом смысле этого слова, пожирали для овладения личной силой противника. Каждый найденный в Туле, столице древнего Тольтекского государства, камень мог оказаться предметом силы какого-нибудь мага, мага, цепляющегося за жизнь и вложившего в этот камень всю силу своего цепляния. Каждый камень готов убить любого человека, притронувшегося к нему.

 

Мы шагаем с Наташей вдоль так называемой курыканской стены. Под нашими ногами сотни камней, древних камней. Стена практически рассыпалась и лежит теперь каменной россыпью под нашими ногами. Я поднимаю с земли камень. Небольшой осколок булыжника. Я смотрю на спокойные и глубокие воды Байкала, пронизанные насквозь ледяным светом звёзд, кристально чистым дыханием космоса, живым пульсом ноосферы, омывающей мыс Хоргой. Нет, этот камень лишён агрессии, как лишены её и эти стены. Пейзаж чист и неимоверно далёк. Сейчас он спит, он живёт где-то в своём далёком-далёком прошлом. Как хотелось бы мне увидеть его прошлое, увидеть этот ландшафт одновременно с двух сторон универсума, увидеть его изнутри и снаружи.

Мы долго гуляем вдоль стены. Наташа подбирает какие-то камешки, подолгу держит их в своих тёплых ладонях. Бережно кладёт на место. Мне кажется сейчас, что Наташа бродит одновременно здесь и где-то там, на внутренней поверхности ландшафта, где-то в другом измерении сознания. Но я её ещё вижу, и это радует. Наташа всё-таки здесь, со мной. Я беру её за руку, и мы идём назад. Мы обходим песчаным берегом залив Хоргойская губа. Безлюдный песчаный пляж. Песок запоминает наши следы, которые теряются в хаосе других сотен, тысяч следов.

 

Возвращаемся к Тоне и Деде. Чаепитие. Пока мы бродили в измерении каменных стен, Деда с Тоней организовали стол, обустроили этот стоящий тут, возможно, не одну тысячу лет камень и трансформировали его временно в предмет нашего быта.

 

Залив Хоргойская губа. Чаепитие. Фото автора

 

Я думаю о том, что когда-нибудь, в немыслимо далёком будущем, этот камень проснётся, проснётся спящая в нём радиация, проснётся застывший первозданный свет, и тогда этот камень, тогда вообще весь этот ландшафт, сделает уже нас предметом своего космогонического быта. И я думаю о том, что как было бы хорошо, чтобы наши намерения, наши устремления совпали хотя бы к тому времени.

Я чувствую, как мчится наша планета - наша Земля, как мчится и этот Байкал, и Ольхон, и вот этот самый камень, мчится в бесконечном пространстве космоса, пересекает незримые нашим глазам и пока недоступные непосредственно нашим чувствам силовые нити, силовые поля - излучения планет, светил, галактик, другие всевозможные радиоизлучения, для которых у нас пока нет даже слов, и всё это индуцирует в нас, индуцирует в горных породах нашей Земли, индуцирует вот в этом камне некие соответствующие токи СОЗНАНИЯ. Они становятся на Земле геологическими силами, эти токи, но они космические по своей сути. И вот этот самый камень, наш временный обеденный стол, он тоже, безусловно, проводник этих самых космических энергий, этих токов. Он, быть может, и не трансформатор, не процессор, но как минимум он проводник. А что же тогда я? Что же тогда человек, чей организм содержит в себе всю историю биосферы? Неужели мы до сих пор не способны сознательно поднять наши головы вверх, открыть глаза и посмотреть в бесконечность звёздного неба, протянуть свои раскрытые ладони навстречу льющимся оттуда потокам света? Оторвать от себя, наконец-то, эти липкие «электроды» - щупальца матрицы, присосавшиеся к нашим чувствам, присосавшиеся, как клещи, и пленившие нас непонятно чем.

Мне действительно непонятно, как можно быть пленённым в этом мире чем-то ещё, кроме звёздного неба над головой, кроме света далёких и прекрасных миров и их соответствия в себе в виде внутреннего нравственного закона, закона Живой Этики. Да мне вот этот самый камень, такой древний, такой живой и настоящий, он мне в сотни раз интереснее любого там, я не знаю, «бентли»... И я готов потратить жизнь, все секунды текущей моей жизни я готов потратить на то, чтобы хоть что-то понять вот в этом камне, увидеть его в основании себя, в квадрате своей корневой чакры, своей муладхары, являющейся аналогом энергии минерального царства в человеческом организме. И не просто понять умом, интеллектом, а стать сознательным проводником тех космических сил, что постоянно излучаются на нашу планету из беспредельности космоса.

 

Собираем вещи, покидаем камень. Даже жалко. Он уже успел стать нам другом. И он очень надёжный друг, он не предаст. Он не предаст хотя бы потому, что никогда не изменит самому себе, своей сути, он останется камнем и будет проводить те самые звёздные световые потоки, что со всех сторон излучаются на нашу планету. Предаёт ведь только человек, ибо только человек является странной переходной формой от царств дочеловеческих - минерального, растительного, животного - к царству ЧЕЛОВЕЧЕСКОМУ, царству духовному. Человек на настоящий момент - это самая неустойчивая из неравновесных диссипативных систем. Человек всегда на пороге бифуркации. И сколько же прекрасных возможных аттракторов было показано человеку! Но он упорно не хочет ничего видеть и знать. «Мышь» - в руки, глаза - в монитор, уши - в наушники, и пусть всё будет в кайф.

Но человек никогда не станет обратно животным. Никогда! Иван Карамазов - человек выбирающий, никогда не вернётся на эволюционный уровень сознания Дмитрия. Он либо встанет на путь Алеши - человека духовного, открытого звёздам, смотрящего в небо, и пойдёт к истине, либо превратится в Смердякова - бездуховного скептика, всё отрицающего нигилиста, и убьёт в себе самом своего Отца. Убить Родителей, уничтожить свою собственную семью способен только Смердяков. Тысячи, миллионы таких смердяковых на наших же глазах уничтожают планету. Только у человека есть право и возможность выбора, как неотъемлемое качество человеческой стадии биосферы. И потому только человек может предать. И для меня в этом мире существует только одно предательство - предательство Пути, предательство нравственного закона внутри меня, являющегося, в этом я целиком согласен с Кантом, отражением звёздного неба. Предательство ЧЕЛОВЕКА в человеке. Предательство, совершённое Смердяковым, предательство, совершённое Иудой...

 

Камень остаётся. Я уже его почти не вижу. Мне щемит сердце. Я чувствую, как внутри меня возгорается невидимое пламя преданности камню.

Впереди перевал. Через отрог горы 609,8 метра к мысу Шара-Шулун. Залив Хоргойская губа остаётся внизу. Голая полутундра - полустепь. Ни единого дерева. Только живые камни выглядывают из земли тут и там. Потрясающие камни, нечеловечески преданные себе.

 

"Живые" камни. Фото автора

 

Одинокая избушка у начала подъёма. Очень странная здесь. Я привык к избам в наших таёжных южноуральских лесах. Сокрытые от лишних глаз, они напоминают мне некие древние сакральные святилища. Хотя на самом-то деле выстроенные на 90 процентов обычными охотниками - убийцами биосферы. А тут изба - всем на виду, даже как-то неловко за неё. Да мы в неё и не заходим, нам она без надобности.

Поднимаемся нудно. На перевал ведут две хорошо набитые колеи. Видимо, в летний сезон, который в этих местах начинается с середины июля и заканчивается серединой августа, здесь появляется новый современный вид человека - человек на автомобиле - одна из несомненно тупиковых ветвей эволюции, динозавр современной матрицы.

Сейчас здесь ни души. Сейчас здесь только ветер. Ветер как внутри, так и снаружи. Он ни на мгновение не стихает, и от него холодно. Причём холодно именно изнутри. Снаружи светит солнце, светит и даже обжигает. Быть может, мне сейчас не хватает и моего внутреннего солнца? Пока внутри меня только ветер. Холодный ветер.

Мои ощущения разделяет Наташа. А вот Тоня и Деда в один голос уверяют, что им жарко, как снаружи, так и изнутри. Тоня и Деда идут первыми, и идут весьма быстро. Мы с Натой отстаём.

С вершины перевала стал виден остров Огой (Угунгой). Большой, гористый и совершенно голый, он находится в Малом Море напротив мыса Шала-Шулун. На одной из вершин острова, на средней, отчётливо видна белоснежная Буддийская Ступа.

 

Остров Огой и Буддийская Ступа. Фото автора

 

Остров Огой и Буддийская Ступа. Фото из Интернета

 

Отсюда, с высоты нашего перевала, Ступа выглядит ослепительно-белым языком пламени, взметнувшимся в небо. Невероятно красивое и гармоничное сооружение. Вот это именно то, что я называю культурой. Не колоссальные амфитеатры в Риме - арены чудовищных человеческих страстей; ни даже наши знаменитые царские дворцы Санкт-Петербурга - триумфы роскоши и инженерной мысли, но пленённой всё теми же ничтожными страстями и желаниями; а именно вот такое тончайшее, лёгкое прикосновение человеческого духа, человеческой просветлённой мысли, мысли, понимающей самую суть ландшафта, понимающей его космопространственное значение, и потому лишь слегка дополняющей ландшафт одухотворяющей его символикой.

Мы обернулись на перевале и долго смотрим на ступу, сияющую в лучах солнца чистейшим белым светом.

 

Само слово «ступа» с долгим «у» - санскритское и означает макушку головы. А потому и склонять его на русский манер как «ступу» не совсем грамотно. На санскрите это звучало бы как ступам, ступена, ступайа, ступасйа...

Ступа является одним из основных видов буддийской культовой архитектуры. В Тибете санскритская ступа именуется словом чортен, в Монголии её называют субурган, но везде независимо от наименования это архитектурное сооружение представляет собою объёмную, пространственную пластическую мандалу.

 

Ступа Боднатх в Непале - самая большая ступа Азии. Фото автора

 

«Мандала» эта имеет многоэтажную многоуровневую конструкцию, являясь тем самым наглядной моделью универсума. В квадратном основании «мандалы» заложена символика элемента «земли», а также символика корневой Муладхара-чакры человека. На квадратном, ступенчатом основании покоится сфера. Она до половины погружена в основание и потому представляется наблюдателю полусферой. Но на самом деле это сфера, и она символизирует «воду», а также так называемый пупочный центр человеческого организма - чакру Манипуры. На полусфере покоится вытянутый вверх конус. Это треугольник, и символизирует он огненный элемент, а также сердечный центр - хридайа, в чакре которого сокрыт лотос - Анахата. Выше над конусом располагается чаша. Это элемент «воздуха», чаша для драгоценности «Мани» - бесцветного алмаза чистого ума, чистого сознания - кристалла нашей души. Чаша символизирует горловой центр Вишуддха, а драгоценный кристалл, покоящийся в этой чаше, завершает ступу своей ослепительно-белой пылающей каплей. Из стихий или первоэлементов буддийской, да и вообще ведической космологии этой «капле» соответствует Акаща, понятие, часто неправильно переводимое на русский язык как эфир, подразумевая при этом эфир древних греков в его аристотелевском значении. На самом деле акаща - это санскритское наименование пространства, пустого, лишённого любых возможных образов пространства чистого сознания и, если угодно, пространства чистой материи. Очищенное Сознание Человека на высшей и немыслимо удалённой для нашего сегодняшнего дня эволюционной ступени становится неким бесцветным кристаллом, некоей драгоценностью «мани», покоящейся в чаше раскрывшегося лотоса (падма) - вишуддхи. Именно об этом и говорится в знаменитой Тибетской мантре: «Ом Мани Падме Хум» - от первозвука Ом - Вселенского, через осознанность его в сознанье-Мани, что в чаше Падме - лотоса раскрытой вмещено, до мантры Хум, произнесённой ЧЕЛОВЕКОМ.

Таким образом, ступа является космопространственным символом как макрокосма, показывая развитие материи из первоэлементов, так и микрокосма, то есть человека, содержащего в себе все эти элементы и являющегося неотъемлемой частью вселенской голограммы, частью, содержащей в самой себе образ всего Универсума.

 

Центральные Гималаи. Ступа на тропе. Фото автора

 

Мы замираем на вершине перевала и бросаем последний взгляд на ослепительную, сияющую белым светом Ступу, находящуюся сейчас там, на Малом Море, на далёком острове Огой. Тоня и Деда уже давно шагают вниз, под уклон. Я начинаю своё неспешное движение за ними и мысленно погружаюсь в глубину символизма Ступы.

Во-первых, ступа показывает предшествующий нам путь инволюции, путь уплотнения космоса, от тончайшей «первоматерии»-акаши, то есть Пустотности чистого Сознания, до полной плотности и осязаемости этой материи, символизируемой квадратным основанием ступы - элементом «земля». Это основание не выглядит обычным кубом, а представляет собою ступенчатую структуру некоей пирамиды, очень похожую, кстати, на ступенчатые пирамиды тех же майя, или тольтеков.

 

Тибет. Ступа Кумбум в Гьянцзе. Фото автора

 

То есть «земля» - это для нас, прежде всего, ступени восхождения. И с этого момента, и это во-вторых, ступа символизирует путь эволюции. Всё на Земле делается руками человеческими и ногами человеческими. От Земли и путь ведёт по ступенькам вверх, к завершению космоса и одновременно к его же началу.

Каждому уровню ступы, каждому её этажу соответствует определённая чакра человеческого организма. Чакра - слово санскритское и означает оно буквально круг или колесо, а соответственно и символизирует замкнутую на себя систему. Чакра - это то, что пленяет наше сознание, пленяет его на каждом уровне ступы, на каждой ступени возможного восхождения. И понимать чакры следует только так и никак иначе! Каждая чакра - это системный, соответствующий своему эволюционному уровню аналог сансары - зацикленности, и это змея, кусающая свой хвост,- один из древнейших символов индуизма.

На каждом уровне эволюции, на каждой ступени восхождения нас ждёт пленённость сознания. На земле это пленённость «землёй», пленённость материальностью, вещностью, предметностью. Это грубая и примитивная пленённость, поэтому она и внизу, поэтому и ступени такие грубые, такие явные, только слепой не заметит. Ступени в камне.

Дальше или, может быть, выше, или, может быть, глубже - как угодно, следует пленённость чувств. Это уже тоньше. Здесь рождаются музыка и поэзия, чувства возвышают нас над землёю и по-прежнему пленяют собой. Выше чувств - огонь, это следующий уровень, и это уже ментал, способность мыслить, осознавать и попадать в плен собственной мысли. Чакра поджидает нас и здесь. Чакра поджидает нас и выше.

Воздух, или Пневма - это, безусловно, Дух. Это уже высшие духовные измерения и космоса и нашей психики, нашего сознания... и здесь тоже чакра.

 

Я словно стих Певца Вселенной в уме перебираю эти звуки, что на санскрите говорят о многом, звуча как муладхара, свадхистхана, звуча как манипура, анахата, произносимые вишуддха, сахасрара, аджна - названья центров, лотосов и чакр, в которых лотосы незримо прорастают, как семя, что никак не прорастёт, доколи не погибнет в форме семя.

Из семени же прорастает Лотос - цветок, в земле чей уготован корень, чей стебель прорастает толщу вод и чьё соцветье лепестками в воздух входит под огненными взорами светила. Раскрывшийся же Лотос ЧЕЛОВЕКА проходит сквозь все наши чакры, круги, пленяющие наши чувства, порабощающие наш ослепший разум и разрушаемые нашим пробужденьем; что на самой верхушке нашей ступы расправит лепестки свои как крылья. И в чаше лотоса, что на санскрите назван “падма”, сияет дивным первозданным светом сознанья алмазный камень мани - единственная драгоценность ЧЕЛОВЕКА. Растёт Единый Лотос тот сквозь чакры, растёт от поколенья к поколенью, растёт от бесконечных инкарнаций, и тянется от семени в нас вверх, к макушке головы, к ночному небу, к сиянью звёзд, планет и их энергий, чтоб в них соединить своё подобье. И словно жизнь отдельную, он проживает чакру, он ей пленяется на длительное время, но рано или поздно рушит ясли, безжалостно сей размыкая круг. Спираль кругов ведёт от жизни к жизни, как туго скрученная сжатая пружина.

И в каждой чакре скрыт Единый Лотос. А в жизни каждой - Жизнь Одна сияет. И в том я вижу свойство голограммы. Достаточно рассыпать на осколки стеклянную и плоскую пластинку голограммы с изображением Объёмного Единства, как в каждой из рассыпанных частей мы Изначально Целое узрим. Соединив края такого «пазла», мы Целое в пространстве вновь увидим.

Так в части универсума отдельной всегда есть свойства изначальной цели. Так в точке сингулярности пространства отражены все свойства Всей Вселенной, да и сама Вселенная при том является отображеньем свойств всех точек» - вот так или примерно так по смыслу услышал я звучанье теоремы по имени Лаврентьева и Зорича, двоих из величайших математиков эпохи, стоящих у истока новой веры.

Итак, произношу я Муладхара - то корень истины, закона, корень «Дхармы» (мула - корень; дхар - основа) - сокрытой в основанье белой Ступы.

 

Муладхара чакра

 

Звучанье корня - «лам» - его есть мантра, а в лотосе четыре лепестка, звучащие санскритским алфавитом: вам, шам, щам, сам. Считается, что каждый лепесток - Ананда-радость,которых четверо - Парамананда, Сахаджананда, Йогананда и Вирананда - сокрыто в Муладхаре.

Внутри окружности животное живёт - носитель качества присущего сей чакре. Так в Муладхаре - Слон - носитель Индры, как символ прочности, величия и силы. И у него есть имя Айравана. Ещё в окружности изображенье йони - что символ Женского родящего Начала, дополненного лингамом Мужским. И эти символы первоначально слиты, что демонстрирует потенцию активных, но замкнутых в том семени процессов. Есть и ещё немаловажная деталь - Змея, что Лингам плотно обвивает, свернувшись кольцами в три оборота с половиной. И это космоса энергия живая, его основа Кундалини - Мать, чья радиация сокрыта в недрах ядер материи на атомы дроблёной, где каждый атом семя бытия - и потому звучит как муладхара! Змеи же той вселенской обороты, трём состояниям энергии подобны: во сне она как тамас неподвижный, пробужденная - раджасом гремит, и лишь гармонии достигнув в саттве, уравновесится в Нирване изначальной. А половина оборота говорит о длительности перехода состояний и о пороге выбора пути.

Так рано или поздно каждой чакре раскрыться предстоит, освободив сознанье от образов, пленяющих его. Ведь лишь тогда Змея Огромной Силы в нас развернётся, поднимаясь вверх, вползая в чашу, создавая мани - тот самый дивный философский камень, что души волновал в Средневековье всех подлинных алхимиков души, людей огромного ума и знаний.

И Человек с проснувшейся «Змеёю» сам Солнцу уподобится, Светилу, источником ещё одной системы, и во Вселенной станет больше света, и это не метафора, отнюдь. Ведь сила этой спящей радиации, она голографично соответствует Звезде, потенциал какой в себе мы носим. Но только далеко, неизмыслимо, от нас сейчас то время отстоит в одной из предстоящих манвантар...

Кругу же Муладхары соответствует всё царство минеральное планеты, в себе хранящее радиоактивный свет.

Чуть выше манипуры - Свадхистхана, круг явно не отмеченный на ступе. Он есть, он подразумеваем теми, кто подразумевать способен это, но он там спрятан, ибо круг соблазна, способного пленить наш спящий лотос, для нас ещё велик чрезвычайно и оттого он умалим нарочно в ступе. Нам этот центр миновать бы надо быстро, стремительно, ведь в нём все миллионы лет слепых растений. В нём эволюция цветов очарованья, в нем базовая сексуальность человека, пришедшая, увы, от насекомых, взращённая животным вожделеньем и нами помещённая в свой разум. Вот потому столь аскетичные буддисты не указали эту чакру в ступе, но сделали её вполне доступной лишь в высших практиках тантрийской ваджраяны.

 

Чакра Свадхистхана

 

Я ж разбираю слово свадхистхана, что образовано от Сва - своё, отдельно - отсюда пол, отсюда разделенье, на два Начала в Человеке, Разделенье! Ведь в Муладхаре тамначала слиты. Там слитые в единстве лингам - йони. А здесь же, в свадхистхане, всё раздельно, но будучи слиенным изначально, ноуменально слитным, слитным в корне, они всегда стремятся к единенью. И в этом есть значенье Свадхистханы: от Сва - отдельноеи Стха - стоять на месте; то есть «стоящие отдельно» - в этом слове.

В соцветье Свадхистханы шесть звучаний, на лепестках они сияют ярко: Бам, Бхам, Мам, Йам, Рам, Лам. Животное здесь - крокодил Макара, он белый, но с удавкою в руке. Свирепого он вида, скалит зубы, на нём богини Харри, Ракни - Шакти. Опасный круг, пленивший сладострастием.

А выше пребывает Манипура, она так названа согласно «Гаутамья - Тантре» за жар желаний Тэджас, что как Мани сверкает бриллиантом вожделений. То есть ловушка это человеку! Ведь Мани вожделеньем не сияет, а подлинным алмазом ОСОЗНАНЬЯ находится он в чаше, что над ступой. Но в этом прочном круге Манипуры пленяемся мы ложными страстями, желаньями пленяемся своими и принимает это за реальность. Здесь, в Манипуре, совершается подмена, ведь здесь родился человек как форма, как некий антропоид бестолковый, и здесь же должен человек покончить в себе с той «волосатой обезьяной», по меткому речению Стругацких.

 

Чакра Манипура

 

Да, Манипура - это круг животных, а потому в нас это круг желаний, от примитивной жажды размножения, сюда пришедшей с жизнью насекомых, из дивного растительного царства Свадхистханы, обросшего здесь чувственною тканью, которая мыслительная в чём-то; и до животного желанья поеданий, до чувств голодных и сложивших пирамиду, внизу которой пища - травоядный, а наверху её убийца-демон, клыкастый хищник «санитар природы». Вот даже здесь произошла подмена, перевернувшая для нас всю пирамиду.

В животном круге Манипуры разум, овладевая, царствует над формой и сознаёт себя же в ней скрытым. Так биосфера создала себя и сама себя определила. Мы создали границ ориентиры, и ими ограничили себя. Теперь мы видим лишь координаты самих себя, на том кресте распятых. Теперь познанье наше - описанье оси абсцисс и нити ординат. Наш разум-манас, угодивший в клетку, её усовершенствовал с комфортом и превратил в аттракцион «пять-дэ», в котором мы желаем наслаждаться под звуки матрицы, баюкающей нас.

Вот такова пленительная Чакра. Маячит в ней как драгоценность - мани, наш робкий ум, её потенциал, но лишь потенциал - её возможность! О Человек, разбей сей лживый круг и выйди выше из себя и дальше, не в «этом мире», ждёт тебя награда - твой камень на вершине бытия.

В санскритском слоге Рам вся манипура, её венчают десять лепестков, на коих высечены огненные звуки: Дам, Дхам, Нам, Там, Тхам, Ддам, Ддхам, Ннам, Пам, Пхам. Внутри же лотоса помещён треугольник, потенциальный делатель огня, в то время как самой срединной чакре положен в ступе элемент воды.

Звук Рам в ней выседает на баране, носителе Огня - Владыке-Агни. На слоге Рам сидящий старый Рудра испачкан белым пеплом и его супруга - «кровожадная» Шакти, которая, как повелительница центра, питается животной только пищей, и грудь её красна от алой крови, текущей вниз из разверстого рта. Да, перед нами пищевая пирамида, сломать которую способен ЧЕЛОВЕК! Но Человек, сам ставший ЧЕЛОВЕКОМ, благодаря раскрытью Манипуры, и разорвавший круг слепого царства, вступивший в следующее Царство Человека.

Круг Анахата - царство Человека, сокрытый в треугольной пирамиде, укреплённой на белой полусфере в пирамидальном символе огня.

 

Анахата чакра

 

Огонь - вот то, что отделило человека от всех животных форм, им проходимых. Животные не пользуют огня. Огонь - стихия только человека, освоенная им и ставши другом.

Мы днища наших котелков походных, огнями лотоса зажжённого ласкаем, творя наш ежедневный ритуал. Мы возжигаем свой огонь священный, и этим самым утверждаем человека в пространстве нами постигаемой Земли!

 

Я сообщаю эту внезапно озарившую меня новость Наташе. Мы уже начали неспешное движение вниз, под уклон. Ветер внутри нас не стихает ни на минуту, и солнце палит нещадно. Горит незримыми огнями удивительная земля Ольхона. Наташа тут же вспоминает потрясающе точные строки Волошинского стиха, которые, как всегда, соответствуют пейзажу нашего внутреннего и одинаково воспринимаемого нами обоими - мной и Наташей - ландшафта:

 

«Плоть человека - свиток, на котором

Отмечены все даты бытия.

 

Как вехи, оставляя по дороге

Отставших братьев:

Птиц, зверей и рыб,

Путём огня он шёл через природу.

Кровь - первый знак земного мятежа,

А знак второй -

Раздутый ветром факел.

 

В начале был единый Океан,

Дымившийся на раскалённом ложе.

И в этом жарком лоне завязался

Неразрешимый узел жизни: плоть,

Пронзённая дыханьем и биеньем.

Планета стыла.

Жизни разгорались.

Наш пращур, что из охлаждённых вод

Свой рыбий остов выволок на землю,

В себе унёс весь древний Океан

С дыханием приливов и отливов,

С первичной теплотой и солью вод -

Живую кровь, струящуюся в жилах,

 

Чудовищные твари размножались

На отмелях.

Взыскательный ваятель

Смывал с лица земли и вновь творил

Обличия и формы,

Человек

Невидим был среди земного стада.

Сползая с полюсов, сплошные льды

Стеснили жизнь, кишевшую в долинах.

Тогда огонь зажжённого костра

Оповестил зверей о человеке.

 

Есть два огня: ручной огонь жилища,

Огонь камина, кухни и плиты,

Огонь лампад и жертвоприношений,

Кузнечных горнов, топок и печей,

Огонь сердец - невидимый и тёмный,

Зажжённый в недрах от подземных лав...

И есть огонь поджогов и пожаров,

Степных костров, кочевий, маяков,

Огонь, лизавший ведьм и колдунов,

Огонь вождей, алхимиков, пророков,

Неистовое пламя мятежей,

Неукротимый факел Прометея,

Зажжённый им от громовой стрелы.

Костёр из зверя выжег человека

И сплавил кровью первую семью,

И женщина - блюстительница пепла

Из древней самки выявила лики

Сестры и матери,

Весталки и блудницы.

С тех пор, как Агни рдяное гнездо

Свил в пепле очага -

Пещера стала храмом,

Трапеза - таинством,

Огнище - алтарём,

Домашний обиход - богослуженьем.

И человечество питалось

И плодилось

Пред оком грозного

Взыскующего Бога.

А в очаге отстаивались сплавы

Из серебра, из золота, из бронзы:

Гражданский строй, религия, семья.

 

Тысячелетья огненной культуры

Прошли с тех пор, как первый человек

Построил кровлю над гнездом Жар-птицы

И под напевы огненных Ригвед

Праманта - пестик в деревянной лунке,

Вращавшийся на жильной тетиве,

Стал знаком своеволья

Прометеем,

И человек сознал себя огнём,

Заклёпанным в темнице тесной плоти».

 

Наташа читает Волошина по памяти, я восхищаюсь в очередной раз точностью волошинского слога, а заодно и Наташиной памятью. В моём сердечном центре загорается огонь, я чувствую, как его тепло распространяется по всему телу. Ветер стихает.

В теле человека лотосу «Анахата» соответствует область сердца, так называемая сердечная чакра - круг Хридайа. Это красный лотос, подобный индийскому цветку Бандхука, и называется он так потому, что находится в том месте, где Мудрецы и Йогины слышат звук «Анахат», происходящий не от соударения двух предметов. То есть это область недвойственности. Это Космос, в котором мы, смотря в глубину бесконечного синего неба, смотрим в глубину собственного сознания. Космос, не разделённый на субъект и объект, Космос, лишённый матрицы отдельного человеческого я. Подлинный Космос. И человек может называться Человеком только тогда, когда увидит Космос именно таким, Человек, который сам станет Космосом. Именно поэтому лотос Анахата является местом обитания Пуруши, то есть того самого Вселенского Подлинного Человека.

Слово Пуруша в буквальном переводе с санскрита и есть Человек. Согласно традиции Ригведы, этот изначально целый Человек был жертвенно расчленён на отдельные части, ставшие элементами социального и природного космоса. Жертвоприношение Пуруши и есть самая первая жертва в мире. Изначально цельный и неделимый по своей сути Космос был дифференцирован на отдельные части. Голограмма дрогнула и рассыпалась. Теперь в каждой отдельной частичке мироздания отображён образ изначального Целого. Дробление Целого на части высвободило присущую Целому энергию, атом раскололся, издав «Биг Бэнг» - Большой Взрыв, вибрации которого и стали Первым Произнесённым Словом. Это Слово произнёс Пуруша, Человек, произнёс самим актом Своего Жертвоприношения. Галактики разбежались от центра «Взрыва», и мы до сих пор наблюдаем так называемое «красное смещение» в спектральном диапазоне удаляющихся звёзд.

Первое произнесённое «Слово», названное на санскрите Щабда, с добавлением Брахмана и звучащее как Щабда-Брахман (от санскритского бри - распространяться), тоже находится в сердечной чакре человека, делая этот лотос воистину уникальнейшим.

В Маха-свачандра тантре сказано: «Великий Единый объявляет, что твоя блаженная форма, о владычица, проявляется в Анахате, и будучи познанной на опыте, обращена внутрь Благословенного Единого, чьи волосы стоят дыбом и глаза плачут от радости».

В практике христианской исихии, называемой «умное делание», третьей, высшей стадией молитвы называется хранение ума в сердце. Это молитвенное состояние сознания достигается человеком по прошествии и преодолении им первого образа молитвы, характеризуемого воображением, второго образа молитвы, задействующего и активизирующего область человеческого рассуждения, и наступает тогда, когда ум целиком и полностью помещён в сердце. Сказать же что-либо определённое про сей молитвенный опыт христианину не представляется возможным, ибо образы все оставлены им ещё на первом молитвенном уровне, а слова как вербальное выражение опыта оставлены на втором уровне. Но вот это помещение ума в сердце, во-первых, удивительным образом совпадает с практикой йогической дхьяны, о которой, собственно, тоже сказать нечего, упомянув разве про приближение Самадхи, а во-вторых, показывает полную аналогию эволюции сознания человека от животного ума, пленённого в чакре манипуры, до ума, покоящегося в сердце - лотоса Анахаты, Подлинного Человеческого Ума.

 

У Анахаты есть 12 лепестков-звучаний, на них горят письмом деванагари мантрические звуки: Кам, Кхам, Гам, Гхам, Нам, Чам, Чхам, Джам, Джхам, Джнам, Там, Тхам. Внутри её изображенье гексаграммы, той самой каббалической звезды Давида, являющейся древним знаком Вишну, по форме двух взаимосмешанных триад. Они слиянье двух огней, двух интеллектов: ума животного желанья - кама-манас, и Человеческого Гения ума - Сознанья Космоса, Ума хранимом в Сердце, и названного на санскрите Буддхи-Манас. Сама же гексаграмма - это воздух, тогда как конус ступы есть огонь. В Огне сердечной чакры Анахаты сокрыт знак воздуха, питающий огонь. Звучит сей лотос странным звуком Йам. И этот «Йам» сидит на антилопе, подвижной в воздухе, бегущей по земле. И здесь изображенье бога - Иши и женской половины гневной Шакти в гирлянде человеческих костей, «чьё сердце смягчено питьём нектара». Животно-человеческое погибает на этой стадии и «то, что гусеница смертью называет, то Мастер бабочкою дивной назовёт». Отсюда чакра Анахаты - есть голгофа. Чтобы родился в человечестве Христос, должна погибнуть «волосатая горилла». А Человек - есть то, что преодолено!

На огненной ступени Анахаты в огнесгорает низшая, животная природа.

Из «Равноденствия» я вспоминаю строки: «Но я сам разжёг огонь, который выжег меня изнутри...» Затем волошинское точное письмо, которое всегда разит в десятку:

 

«Надо до алмазного накала

Прокалить всю толщу бытия,

Если ж дров в плавильной печи мало,

Господи! вот плоть моя!»

 

Сгорает уголь нашей низшей жизни, горит огнь Сердца, и над ним покоится реторта полной чаши, в которой зреет подлинный Алмаз - кристалл Пуруши, минерал Сознанья, Процессор, содержащий в естестве всю голограмму Универсума Живого.

Парящая же чаша над огнём - таков этаж последующий Ступы, он символ чакры, что Вишуддхой назван. То лотос о 16 листках, горящих дымно-пурпурным оттенком, на них написаны 16 гласных букв санскритского письма деванагари с добавкой бинду - носового «м»: Ам, Аам, Им, Иим, Ум, Уум, Рим, Риим, Прим, Приим, Эм, Аим, Ом, Аум, и две ещё вдобавок с придыханием - Ам, Амх.

 

Чакра Вишуддха

 

Санскритское понятие вищуддха переводимо словом «очищенье», космическое зеркало души. Согласно «Дэви Бхагават Пурана», Вишуддха назван так лишь потому, что Джива-Жизнь в нём очищается как Хамса (лебедь Брамы) и расправляет крылья над землёй.

Покоится же в лотосе Вишуддхи, как семечко алмазное - Акаша - Пространства Чистого Космического символ, и символ столь же Чистого Сознанья. Вот эта маковка «алмазная» - Акаща и завершает ступы оголовье. Звучит она санскритским слогом Хам, одета в белое и белый слон под ней. Здесь Садащива - божество индийской тантры, он андрогин, он бело-золотой. И здесь его энергия Шакуни Шакти, чья форма подлинный и белый свет. И здесь находятся Ворота Освобождения! И ступы завершенье тоже здесь. Прекрасный знак Вселенского величья, какое счастье видеть нам тебя.

 

Я не назвал ещё две чакры, сокрытые невыраженно в Ступе.

Чакра Аджна - двухлепестковый лотос - «третий глаз», он в теле человека над Вишуддхой, а в ступе может быть «Глазами Будды», которые порой изображают. Два лепестка - два глаза пробужденья, что выглядит вполне правдоподобно - Аджна по смыслу своему есть око Будды.

 

Чакра Аджна

 

Санскритское же аджна в переводе звучит для нас как слово «несознанье». Сознание недвойственности в нём, которое в двоичном нашем мире, поделенным субъектом на объект, и выглядит отсутствием сознания, и «несознаньем» потому звучит. Такое несознание для мира является в нём подлинным Сознанием, Сознаньем Будды, Пустоты, Христа, Сознанием, лишённым наших мыслей, точнее помыслов лишённых навсегда. Такое Сознание не обусловлено работой манаса - интерпретатора реальности, и называется санскритским словом Буддхи. Когда раскрыты два лепестка Аджна, когда раскрыты глаза Будды, то есть когда Человек пробуждён (санскритское Будда соответствует русскому слову Будить, Пробуждённый), тогда он смотрит на мир глазами Пуруши - Изначально Целого Универсума. На двух белых лепестках Аджна-лотоса изображены белые же буквы алфавита деванагари: Хам и Кшам. Таким образом, здесь, в этом центре заканчиваются 50 букв санскритского алфавита, языка, на котором говорит Пуруша - Подлинный Вселенский Человек. Число 50 является числом Совершенного Человека, состоящее из числа пять - числа человека и числа десять - числа полноты Универсума, числа Космоса. Звучание Аум соответствует подлинному звучанию этого раскрытого лотоса.

Считается, что каждый из двух лепестков лотоса Аджна содержит в себе всю сумму лепестков всех предшествующих пяти лотосов, от Муладхары до Вишуддхи. Лотосы раскрываются поочередно, разрушая на каждом из соответствующих уровней свою чакру, своё жилище, и тянется из Вселенского корня человека, корня Пуруши тонкий стебель сушумны с раскрытыми на нём лепестками. Мы видим четыре раскрывшихся лепестка Муладхары, шесть лепестков Свадхистханы, десять лепестков Манипуры, за которыми раскрываются двенадцать лепестков Сердца - Анахаты. В Вишудхе мы видим уже шестнадцать лепестков, а в сумме число лепестков пяти раскрытых лотосов равняется сорока восьми. В чакре Аджна эти лепестки удваиваются, и таким образом двум лепесткам лотоса Аджна соответствуют девяносто шесть раскрытых лепестков лотоса Пробуждённого Человека. Общая же сумма всех лепестков раскрытого Лотоса Вселенского Человека - Пуруши составляет сакральное число сто сорок четыре. Это число означает завершённую работу двенадцати творческих иерархий, двенадцати созвездий нашего зодиакального пояса, пересекаемых Солнцем и излучающих, двенадцать раз по двенадцать, свои космические энергии на нашу Землю.

Космическим, Вселенским соответствием в человеке служит высший лотос Сахасрара, называемый иногда, по инерции и аналогии с шестью нижними чакрами, тоже чакрой. Но Сахасрара не просто чакра, ибо это не замкнутый круг, а Беспредельность, которой может быть открыт Человек. Поэтому Сахасрара - это Шри Чакра, центр которой везде, а окружность нигде. В Ананандалахири сказано, что «в Сахасраре лучи бесчисленны, вечны и не ограничены пространством».

А в одной из бесед о чакрах Шива, обращаясь к супруге своей Парвати, описывает Сахасрару буквально следующим образом:

«Приветствую тебя, о, красавица трёх миров! Я рад твоим вопросам. Это знание, которое я сообщу - тайна из всех тайн и до сих пор я никому его не сообщал. Но теперь я открою тебе эту великую тайну, поэтому слушай внимательно.

Шри Чакра (Сахасрара) - это форма Пара-Шакти. В середине этой Шри Чакры есть место, называемое Байндава, где отдыхает Она, та, которая выше всех Таттв, соединённая со своим Господом Садашивой. О, Высочайшая, весь космос - это Шри Чакра, где образуются 25 Таттв - 5 элементов, 5 Танматр, 10 Индрий, Ум, Майя, Сиддха-видья, Махеша и Садашива. Так как это находится в Сахасраре, то это космический аспект, и этот Байндава выше всех Таттв.

Богиня, причина творения, сохранения и разрушения Вселенной, находится здесь, всегда соединённая с Садашивой, который выше всех Таттв, вечносияющий. Лучи, истекающие из Её тела, неисчислимы. О, благословенная, они эманируют тысячами, сотнями тысяч, миллионами. Нет света во всей Вселенной, чтобы сравнить с этим светом... 360 из этих лучей освещают мир в форме Солнца, Луны и Огня. Эти 360 лучей образуются так: Агни (Огонь) - 118, Солнце - 106, Луна - 136. О, Шанкари, эти три вида сияния освещают и микрокосм и макрокосм и дают возможность исчисления времени: Солнце - днём, Луна - ночью. Огонь же занимает между ними среднюю позицию. Поэтому они называются Кала - время, и 360 лучей - 360 дней - составляют год. Веда говорит так: Год - форма Господа».

Название лотоса Сахасрара образовано от числительного сахасра - тысяча, что, по-видимому, символизирует множественность открытых лепестков. Иногда встречаются изображения Сахасрары с тысячей открытых глаз. Во Вселенском Человеке Пуруше слились воедино бесчисленные лучи Космоса, такой Человек смотрит в открытую беспредельность космического пространства тысячью своих открытых глаз. Это уже не человек Земли, это Человек Эры Великого Кольца, Шри Чакры Сахасрары, по терминологии Ивана Ефремова, подарившего нам Образ Такого Человека. И порою мне кажется, что во всей мировой литературе Земли не найти образа Человека прекраснее и чище образа, подаренного нам Ефремовым.

Число сто сорок четыре - полное число лепестков Пробуждённого Человека, Человека, Видящего мир таким, каким он и является, Миром Подлинной Чистоты и Света. Это число Человека приумножается тысячекратно в открытом для Беспредельности Лотосе Сахасрары. Человек стал Ноосферой и слился с Ноосферой других миров, других звёздных систем. «Сто сорок четыре тысячи» - вот нумерологический код ноосферы, число Вселенского Человека, Число Пуруши. Именно это число перекочевало в иудейское «Откровение Иоанна Богослова», написанное им на острове Патмос и получившее широкое распространение в мире как знаменитый Апокалипсис, завершивший иудео-христианскую Библию. Сто сорок четыре тысячи спасённых! Это не количество человек, к коим старается примкнуть каждый в своей маленькой иудео-христианской секте. Сто сорок четыре тысячи - это Число Подлинного Человека! И таким Человеком может стать каждый. Каждый! Нам бы только посмотреть в бесконечное синее небо как в собственное сознание. Да что я говорю, нам бы просто посмотреть в небо! Хухэ-Мунхэ-Тенгри - Вечное Синее Небо!

 

Мистерия символизма ступы не даёт мне покоя! Я уже давно шагаю вниз, с перевала. Но я ничего не вижу вокруг. Я полностью шагаю где-то там, по внутренней стороне ландшафтной ткани универсума. Наташа идёт рядом, параллельно со мной по дороге. Деда и Тоня уже где-то там, далеко внизу, мы их практически не видим. А я иду прямо по каменистому склону, поросшему коричневой выжженной и обветренной байкальскими ветрами травой. Я иду, а в моём сознании всё ещё продолжает разворачиваться мистерия Буддийской Ступы.

Я вспоминаю Средний Урал. Мартовский отпуск. Могильные горы. Почему эти горы Могильные, из местных краеведов сказать никто толком не мог. Но места там странные, очень странные. Когда-то давно были здесь пробиты шурфы и добывали здесь медь. Стояли, по-видимому, деревеньки вдоль рек. Я бродил там в полном одиночестве, я чувствовал ушедшие в прошлое эманации людских жилищ. Сейчас там лес. Стеною непроходимый лес. И холмы. Совершенно одинаковые, покрытые до самого верха этим самым лесом и уходящие в бесконечность холмы.

 

А. Косминский. "Могильные горы"

 

А. Косминский. "Весна в Могильных горах"

 

Встанешь на вершине такого холма и смотришь на бесконечное море леса и волны земли. И никаких ориентиров. Течёт с этих холмов река Могильная. И у самого истока реки этой стоит изба. Та самая, сакральная, охотничья. Но для меня она была сакральная. С утра и до позднего вечера бродил я в полном, абсолютном одиночестве на лыжах по этим Могильным горам. Я встречал там только следы зверей, следы волка и рыси, следы лося и следы первого проснувшегося ранней весною медведя. И стояли там деревья, огромные древние сосны. И были эти сосны местами сломаны. Сломаны как спички какие-то, но даже и спичку нам так сломать - это постараться надо! Ствол сосны переломлен в самой середине путём скручивания! Нечеловеческая сила налетела и свернула ствол. И днём я смотрел на эти сломанные сосны, на древние и страшные, забитые снегом пасти шурфов, на немыслимую тишину, живущую в этих местах, а вечерами я читал. Я закрывал дверь в избу, зажигал свечу и читал жизнеописание легендарного Тибетского йогина и поэта Миларепы. А глубокой ночью я откладывал книгу, открывал дверь избы и выходил в открытый космос бесконечного звёздного неба. От этой бездонности и необъятности кружилась голова. И только лес, мрачноватый и недобрый в этом районе, нечеловечески дикий и трансцендентный лес обступал меня со всех сторон своею плотною стеною, дышал мне в спину каким-то животным ужасом и смотрел, смотрел на меня тысячью своих глаз. И по позвоночнику у меня бежали странные холодные волны нездешнего. Вот точно такие же холодные и нечеловеческие, как сейчас, на Ольхоне. И когда дрожь от этих волн начинала переходить уже в агонию, я закрывал дверь в избу, я окунался с головою в уют, немыслимый уют и тепло ауры горящей печи, я купал бездонность своих глаз в священном для человека пламени свечи, и я читал.

Жизнеописание Джецюна - Миларепы было составлено его учеником Речунгом. Ещё один «дневник». Образ Миларепы всегда был одним из моих любимейших образов. Лишённый одежды и пищи, он проводил дни и годы в ледяной гималайской пещере. Мне даже представить немыслимо тот трансцендентный холод подлинного космоса, что окружал Миларепу.

 

Н. Рерих. "Миларепа"

 

Мне интересен Путь Миларепы. Непростое и полное страданий детство. Жестокость и унижения. Ответные и бессмысленные отчаяние и ожесточение. Ответная чёрная магия, которая только отяжелила карму Джецюна. Безвыходность замкнутого круга Сансары, круга инферно. Отчаяние от разящей метко Стрелы Аримана. Казалось бы, выхода нет. Но выход из Сансары есть всегда, и он начинается прямо сейчас, начинается, а точнее, может начаться только вот с этого самого места, где ты сейчас находишься. Иначе он никогда не начнётся. Только «здесь и сейчас или нигде и никогда» - это одно из ключевых правил йоги. «У каждого дома есть окна вверх, из каждой двери можно сделать шаг...» - вспоминаются гребенщиковские строки. Сколько домов пришлось построить Миларепе, прежде чем, как ему тогда казалось, он ступил на Путь. На самом деле Путь для него начался именно со строительства домов.

Вот эта забавная история с домами, построенными и разрушенными Миларепой, это именно то, что я неожиданно понял только сейчас и здесь. Понял в связи с символикой Ступы. А в своё время, там, на Среднем Урале, в Могильных горах, читая «Джецюн Кахбум» (Житие Миларепы), я не увидел всей глубины символизма в строительстве и разрушении домов, я воспринимал это не более как отработку кармы, такую вот своеобразную.

История эта такова, как я её сейчас помню. Миларепа, осознав инфернальную безысходность сансары, отправился на поиски Учителя. Путь привёл его к легендарному тибетскому Учителю Марпе, основоположнику школы кагью и ученику Наропы - индийского тантрического мастера йоги и великого Махасиддха, создателя системы знаменитой «шестичленной йоги». Учитель Марпа избегал монашеского образа жизни, он был женат, имел несколько сыновей, вёл хозяйство и занимался переводами тантрических текстов.

 

Учитель Марпа. Тибетская тханка

 

Когда Миларепа, утомлённый долгими скитаниями, ступил-таки за порог дома Учителя Марпы, то столкнулся со вспыльчивым нравом мастера и был изгнан. Далее следует мифологизированный ряд испытаний, в которых Марпа заставляет Миларепу сначала уничтожать поля и посевы пастухов и разбойников, а затем, в гневе, заставляет восстанавливать эти уничтоженные посевы и воскрешать убитых людей. Настроение Марпы менялось как день и ночь. Он то готов был побить бедного Миларепу палкой и выгнать из дому, то вдруг становился самим воплощением доброты и милосердия, призывая к терпению. Словом, Марпа в тот момент был самой Кармой Миларепы.

И вот передо мной история с домами. Для передачи Миларепе своего Знания Марпа требует от него некоей епитимьи, заключающейся в строительстве дома для своего сына. Марпа и Миларепа поднимаются на возвышенность, обращенную к востоку, где Марпа рисует план дома круглой формы и приказывает Миларепе немедленно приступить к строительству. Когда же здание было выстроено Миларепой уже наполовину, Марпа вдруг отменяет своё решение и заставляет Миларепу разобрать возведённое им здание, а землю и камни отнести на то место, откуда они были взяты.

Когда первый дом был разобран, к Миларепе вновь является Учитель, на этот раз совершенно пьяный, и ведёт его на другую возвышенность, обращённую к западу. Здесь, на этом месте, Миларепе поручается выстроить дом в форме полумесяца. История повторяется. Когда дом вырастает до половины, Учитель отменяет своё решение, сославшись на то, что был тогда пьян и невменяем, и заставляет Миларепу разобрать возведённое им здание, а камни и глину отнести туда, откуда они и были взяты.

История повторяется и с третьим домом. На этот раз местом для строительства служит возвышенность, обращенная к северу. Здесь Миларепе предстоит выстроить действительно хорошее и основательное здание (все прежние попытки мастер списывает на своё пьянство и необдуманные решения). Теперь же Мастер не пьян, и вопрос им хорошо обдуман. Дом для тантрийского мистика должен быть треугольной формы! Усомнившегося Миларепу заверяют, что уж этот-то дом не будет разрушен.

И вновь кипит работа. Стены дома возведены на треть, когда появляется полный недоумения Учитель. Между Марпой и Миларепой разворачивается забавный диалог:

- Кто приказал тебе строить такой дом?

- Этот дом для сына твоего преподобия, и я строю его по твоему указанию.

- Я не помню этого, но если это действительно так, то в то время я, видимо, не владел собою или был в невменяемом состоянии.

- Но, боясь, что что-то подобное может случиться, я осмелился тогда просить твоё преподобие тщательно обдумать этот вопрос, и тогда ты соблаговолил убедить меня, что всё тщательно обдумал и что этот дом не будет разрушен. И твоё преподобие имел тогда вполне нормальный вид.

Лама возмутился

- Как ты это докажешь? Как? Ты хочешь погубить меня и мою семью с помощью колдовства или запереть нас в твоём доме, имеющем вид магического треугольника? Но я же не отнял у тебя твоё фамильное наследство. И ты ведь хочешь получить религиозные знания. Но сама форма этого дома может восстановить всех местных богов против тебя. Ты постарайся всё разрушить сразу и отнести все камни и глину на место. Тогда я передам тебе те наставления, которые желаешь получить. Но если ты не выполнишь моих указаний, ты можешь уходить!

Меня, я помню, тогда поразило смирение и упорство Миларепы. Ведь стоило ему хоть раз пойти на компромисс со своим естественно протестующим эго и отказаться от выполнения этих абсурдных заданий, и на этом прямой, как полёт стрелы, Путь Миларепы был бы закончен. Судьба отправила бы его на очередной «штрафной» круг сансарности и возможность новой встречи с Мастером была бы отодвинута до нового порога бифуркации. А когда это будет? Скорость прохождения «штрафных» кругов, по-видимому, тоже зависит от нашей устремлённости и бескомпромиссности. Миларепа строил дома, Теодор Шумовский в немыслимых для человека по своей жестокости условиях ГУЛАГа переводил с арабского «Лузум ма ля ялзам» - обязанность необязательного.

Я всегда вспоминаю в таких случаях замечательные слова академика Бориса Леонидовича Смирнова, Человека с большой буквы, военного хирурга и санскритолога, сумевшего в одиночку проделать немыслимую по объёму и сложности работу по переводу с санскрита на русский язык всех книг Махабхараты.

«Мы поставлены в иные условия, и в них приходится нам жить и работать, и я глубоко убеждён, что только те условия, в которых стоит данный человек, и нужны для его духовного развития.

Окружающие нас условия порождены самой сущностью нашей психики, и только проходя через них мы действительно можем выполнить ту духовную задачу, которая для всех одинакова, но для каждого переживается индивидуально, а поэтому и материальные прохождения не могут быть чем-то трафаретным; они так же разнообразны как жизнь, отображённая, преломлённая в данной психике.

Только тогда, когда человек в той же психической среде, в которой он поставлен, может найти и утвердить малый лучик света в своей душе, уже из этого момента исходя, он может получить возможность идти и развиваться дальше.

Важно не то, что делает человек, но как делает: дал ли он полноту напряжения своих сил.

Если я не могу сдвинуть гору, но только камень - сдвигаю камень.

Не так важно, сколько «выжать» - ведь любое число, как бы велико оно ни было, перед бесконечностью сводится к нулю, важно, чтобы «выжато» было на полную силу.

Закон жертвы безусловен, каждый, кто идёт, знает это по собственному опыту.

Следует говорить себе:

НЕ МОГУ БЕЖАТЬ, БУДУ ИДТИ,

НЕ МОГУ ИДТИ - БУДУ ПОЛЗТИ,

НЕ МОГУ ПОЛЗТИ - ЛЯГУ И УМРУ ПО ДОРОГЕ,

НО СВОРАЧИВАТЬ НЕ СТАНУ...»

Для меня самого слова эти горели глубокой Правдой осознанного Пути. Пути человека, прошедшего Правду этих слов своими ногами. И горели эти слова для меня не где-то там, в белой комнате Учителя, в некоей сказочной реальности «Двух Жизней», а зажглись они на моём мониторе «сами» в тот миг, когда я случайно открыл для себя труды и переводы академика Смирнова - Человека и Учителя. Открыл их в тот миг, когда сам я, пытаясь абстрагироваться от чудовищных звуков, именуемых в нашем мире музыкой и окруживших меня со всех сторон в нашей очередной съёмной квартире, которую суровый Учитель Судьбы предложил нам на проживание, сам пытался переводить с санскрита, сам пытался творить свою «ОБЯЗАННОСТЬ НЕОБЯЗАТЕЛЬНОГО». И, конечно, Слова эти были для меня более чем ответом, они были прямым указанием и невероятной поддержкой самой Ноосферы, ответившей мне таким вот образом.

Воистину «свадхйайадиштадеватасампрайогах» - самообучающийся да достигнет дивной йогической помощи в пути своём!

Миларепа не свернул с Пути. Он разрушил и этот очередной треугольный дом, а камни и глину вернул на место. От тяжёлой и бессмысленной работы у него образовалась рана между плечом и позвоночником, которую он не осмеливался показать ламе.

Тем временем Марпа начал-таки давать Миларепе наставления. Он передал ему четыре формулы о Прибежищах и рассказал о подвигах своего собственного учителя Наропы. Во время очередной прогулки Марпа подвёл Миларепу к месту, где по договорённости с родственниками Марпы никто ничего не строил, и сказал: «Теперь ты должен построить обычный, с квадратным основанием дом в девять этажей, с украшениями в верхней части, образующей десятый этаж. Этот дом не будет разрушен, и после окончания строительства я передам тебе Истины, которые ты жаждешь получить, и буду обеспечивать тебя всем необходимым, когда ты будешь находиться в уединении, совершая садхану».

В отчаянии Миларепа призывает в свидетели супругу учителя - Великую Мать Дамему со словами: «Я уже построил три дома, но каждый из них мне пришлось разрушать. В первом случае потому, что лама, как он мне объяснил, недостаточно хорошо обдумал вопрос; по поводу второго дома он сказал, что был пьян, когда приказал строить, а относительно третьего дома - что он был вне себя или почти что сумасшедшим и не помнит, что давал мне распоряжение строить его. Когда я напомнил ему об обстоятельствах, связанных с третьим домом, он потребовал от меня доказательств и был очень рассержен. Теперь он ещё раз приказывает мне строить дом, и поэтому я прошу, чтобы ты, моя Почтенная Мать, согласилась быть свидетелем его слов».

В ответ на просьбу Миларепы Великая Мать говорит буквально следующее: «Конечно, я могу быть свидетелем, но твой гуру, Почтенный Отец, такой своенравный, что он не обратит на нас никакого внимания. Кроме того, Почтенный Отец делает совершенно ненужное дело: нет необходимости во всех этих строительствах. Совершенно бесполезное занятие заставлять беспрестанно строить дома только для того, чтобы их снова сносить. К тому же мы не имеем прав на этот участок, который охраняется родственниками твоего гуру. Это тот участок, о котором они дали клятву друг другу. Но Почтенный Отец не считается с моим мнением, и я только рискую вызвать ссору».

На что Марпа отвечает своей супруге:

«Делай то, что тебя просят: будь свидетелем, а затем возвращайся домой и предоставь мне заняться моим делом. Не нужно вмешиваться в то, о чём тебя не просят».

Вот такой любопытный диалог Двух Начал в судьбе йогина.

Миларепа приступает к работе. Он закладывает квадратный фундамент и начинает возводить здание. В это время ему оказывают помощь старшие ученики Учителя, которые ради физической разминки приносят большой камень, который Миларепа использует в своей постройке в качестве краеугольного. Осматривая работу Миларепы, Учитель Марпа замечает камень и забавный диалог продолжается:

- Великий Маг, где ты достал этот камень?

- Твоё преподобие, его принесли ради разминки три твоих старших ученика.

- Если это так, то ты не имеешь права использовать для строительства дома камень, принесённый ими. Потрудись вытащить его и вернуть на то место, откуда он был принесён».

Миларепа напоминает Учителю о его обещании не разрушать это здание.На что Учитель возражает: «Я не обещал тебе использовать в качестве рабочих моих лучших учеников, посвящённых в мистические истины, дважды рождённых. Кроме того, я не приказываю тебе разрушать все здание, но только вытащить этот камень, принесённый моими лучшими учениками, и отнести его на прежнее место».

Миларепе ничего не остаётся, как разобрать сверху донизу возведённую им стену, вытащить камень и унести его на то место, где он изначально и покоился. Как только Учитель увидел, что его приказ выполнен, он тут же сказал: «Сейчас ты можешь сам принести этот камень и установить его в том же месте».

Камень был вновь принесён и установлен в основании дома, а Миларепа продолжил свою работу, свою «обязанность необязательного».

В это время к Марпе прибывает его ученик Метен-Ценпо для получения Посвящения в Демчонг-Мандалу. Миларепа решается вновь обратиться к Учителю с просьбой о Посвящении, и между ними возникает очередной забавный диалог:

- Великий Маг, что у тебя есть для приношения?

- Твоё преподобие обещал мне, что когда я закончу строительство дома для сына твоего преподобия, я получу посвящение и наставления. Поэтому я надеюсь, что твоё преподобие будет теперь благосклонен ко мне и удостоит меня посвящения.

 - Какая дерзость! Какая наглость! За то, что ты положил несколько кладок глинобитной стены, я, по-твоему, должен передать тебе Священное Учение, которое я получил в Индии, отдав за него целое состояние. Если ты можешь заплатить за посвящение, тогда другое дело. Если же ты не можешь, уходи из этого мистического круга.

Далее абсурд кармической ситуации для Миларепы достигает своего апогея. Учитель приходит к отчаявшемуся, но продолжающему строить дом Миларепе и говорит: «Великий Маг, тебе лучше прекратить строить этот дом и начать другой, с двенадцатью столбами, с залом и часовней в виде пристройки к главному зданию. Когда ты его закончишь, я передам тебе Наставления».

Со свойственной всем мифологизированным жизнеописаниям святых гиперболизацией Миларепа - герой нашего мифа - продолжает возводить оба здания: одно в десять этажей, а другое с двенадцатью столбами. Тело Миларепы покрывается ранами, заметив которые, неумолимый и беспощадный персонификатор кармы - подлинный Учитель жизни Марпа говорит: «Это ничто по сравнению с теми испытаниями и страданиями, которые перенёс мой господин святой Наропа. Ему пришлось подвергнуть своё тело двенадцати большим и двенадцати малым испытаниям, которые в сумме составляют двадцать четыре. Я сам не жалел своего имущества и своей жизни и, готовый пожертвовать ими, беззаветно следовал и служил моему учителю Наропе. Если ты действительно ищешь Истину, не выставляй напоказ своё усердие и трудись, пока не выполнишь порученное тебе дело».

Наконец, Миларепа отчаивается. Совершенно очевидно, что Марпа по каким-то непонятным причинам просто тянет время и не желает передавать Миларепе свои знания. Достигнув дна своего отчаяния, Миларепа готов даже на самоубийство, но его останавливает Почтенная Мать - супруга Марпы Дамема (лишённая эгоизма), говоря: «Великий Маг, не принимай это так близко к сердцу. Ты самый дорогой и преданный ученик. Если ты, в конце концов, захочешь уйти, чтобы найти другого гуру, я помогу тебе приготовить подарки и дам тебе всё, что нужно в дорогу».

Миларепа уходит, он скитается по Тибету, живя подаяниями и чтением сутр Праджня Парамиты, но, вспомнив слова Почтенной Матери о помощи в поиске другого учителя, вновь возвращается к ней. Почтенная Мать просит своего своенравного супруга Марпу принять Миларепу в ученики. Итак, Миларепа вновь перед суровым взором Учителя, который говорит ему:

«Великий Маг, не будь колеблющимся в отношении своих целей. Если ты действительно хочешь приобрести Знание, ты должен быть готов пожертвовать жизнью ради этого. А теперь иди и в первую очередь закончи три оставшихся этажа, и тогда твои желания будут исполнены. Но если ты рассуждаешь иначе, я только напрасно расходую на тебя средства, и ты можешь уходить куда хочешь».

Миларепа принимает решение уйти от Марпы, ничего не говоря ему. Но на пороге дома он встречается с супругой Учителя Дамемой и между ними возникает диалог:

- Почтенная Мать, я очень хочу повидаться со своей матерью, и, кроме того, я точно знаю, что лама не передаст мне Учение. Если бы я был уверен, что получу его, когда закончу здание, я бы охотно продолжал работать и закончил бы его. Но я вижу, что лама только выставляет одну причину за другой в оправдание своего нежелания посвятить меня. Я знаю, что не получу посвящения, даже если закончу работу. Поэтому разреши мне вернуться домой. Вам обоим я желаю здоровья и долгой жизни.

- Ты прав. Я обещала найти тебе гуру. Есть ученик у ламы по имен Нгогдун-Чудор, который владеет теми же наставлениями и знаниями, что и лама. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты получил от него то Знание, которое ты желаешь получить. Пока побудь здесь несколько дней и делай вид, что ты работаешь.

Дамема тайком от супруга своего Марпы собирает Миларепу в дорогу. Она достает ему рубиновые чётки Наропы и готовит письмо, якобы написанное от лица самого Марпы, с просьбою принять Миларепу в ученики. Дома недостроены, а Миларепа отправляется в центральный Тибет, где и живёт Учитель Нгогпа.

Дальше следуют мифологизированные сцены убийства и воскресения животных, демонстрация Миларепой своей былой чёрной силы и этапы его обучения у Учителя Нгогпа. Однако отсутствие подлинного благословения Марпы лишает Миларепу возможностей в достижении цели. Все проводимые им медитации оказываются бесплодны.

Тем временем Марпа сам завершает оставленное Миларепой строительство дома и присылает ламе Нгогпа приглашение на церемонию освящения этого дома с просьбой привести с собою и Миларепу.

Миларепа первым входит в дом своего сурового и неумолимого Учителя Марпы, чтобы сообщить ему о приближении ламы Нгогпа, и застает Учителя в глубокой медитации с лицом, обращённым на восток. Когда Миларепа преподнёс Учителю шарф и поклонился, то лицо его повернулось на запад. Когда Миларепа поклонился Учителю с западной стороны, тот повернулся на юг. Тогда Миларепа сказал: «Почтенный Гуру! Хотя ты отказываешься принять от меня выражение моего почтения по причине твоего недовольства мной, я должен сообщить тебе, что лама Нгогпа приближается со всем своим имуществом: иконами, книгами, золотом, бирюзой, стадом животных, которые он принесёт в дар тебе. И он, несомненно, заслуживает того, чтобы ему был оказан приём, соответствующий его положению. Поэтому я прошу тебя распорядиться послать ему чанг и что-нибудь ещё, чтобы он мог подкрепиться, прежде чем прибудет сюда».

Слова Миларепы, очевидно, рассердили Марпу, он щёлкнул пальцами и закричал: «Да? Кто мне помогал, когда я возвращался домой из Индии, неся на спине бесценные книги? Когда я нёс домой драгоценные источники всех четырёх направлений буддийского учения, кто встречал меня и оказывал мне приём? А сейчас я, знаменитый Переводчик, должен бежать и встречать Нгогпа только потому, что он хочет пригнать ко мне своё разбредшееся стадо? Нет, такого не будет. Если он рассчитывает на это, пусть он лучше возвращается туда, откуда пришёл».

Таким образом, Марпа не только отказал Миларепе в принятии даров, но и отказался от встречи своего бывшего ученика ламы Нгогпа, которого, тем не менее, встретила милосердная супруга Марпы Почтенная Мать Дамема.

На церемонии празднования совершеннолетия сына Марпы и церемонии освящения дома лама Нгогпа преподносит дары и обращается к Учителю Марпе со следующей речью: «Драгоценный и почитаемый Гуру! Ты знаешь, что всё, что я имею, и я сам принадлежат тебе. По случаю праздника я прошу разрешения объявить тебе, что в качестве приношений я взял с собой всё, что имею, кроме одной хромой старой козы, которую невозможно было пригнать вместе с остальными животными. В ответ я молю удостоить меня, твоего преданного шишью, самых драгоценных посвящений и передать мне самые сокровенные мистические истины, а также рукописи, содержащие эзотерические истины, передаваемые только шёпотом на ухо».

Учитель Марпа оказывается весьма доволен, он принимает дары и, в свою очередь, говорит: «Если это так, то я, со своей стороны, должен сказать тебе, что истины и священные книги, которыми я владею, являются редчайшими и дающими наилучшие результаты. Они относятся в основном к тем учениям, которые называются “Ускоренный метод прохождения Истинного Пути”, с помощью которого можно достигнуть Нирваны в этой жизни, а не ждать её в течение бесчисленных веков. В этом состоит непревзойдённая ценность этих истин. Но здесь требуется выполнение одного условия. Истины, содержащиеся в свитках, о которых ты говоришь, могут быть переданы только после неукоснительного исполнения повелений гуру. И поэтому если ты не принесёшь эту оставшуюся козу, несмотря на её хромоту и старость, получить эти свитки тебе будет нелегко. А остальное ты уже получил».

Такое абсурдное требование «обязанности необязательного» рассмешило всех гостей, но было совершенно серьёзно воспринято ламой Нгогпа, который, получив заверение Учителя Марпы в передаче ему свитков знания при условии, что коза будет приведена ламой лично, тут же отправился в путь за козой в свою провинцию Центрального Тибета.

Тем временем раскрывается «обман» Миларепы с письмом от Марпы, тайком составленным Дамемой, а также с «украденными» рубиновыми чётками Наропы. Гневу Учителя, казалось, не было конца. Досталось всем! Но Солнце отработанной кармы уже вставало над горизонтом жизненного Пути Миларепы. И лучи этого солнца окрасили радостью завершающую посвятительную речь Учителя Марпы, принявшего-таки в ученики Миларепу. Вот эта заключительная речь Марпы, я воспроизведу её полностью:

«Поразмыслив надо всем этим, можно считать, что никто не виноват. Желая помочь Великому Магу искупить грехи, я заставил его строить дома без чьей-либо помощи. Если бы я делал это с эгоистической целью, мне было бы гораздо легче достичь её задабриванием и ласковым обращением, а не таким путём, и поэтому на мне нет вины. Что касается Дамемы, то она, будучи женщиной, с избытком наделённой материнским чувством и жалостью, не могла выносить моего плохого обращения с бедным Великим Магом, который был таким усердным, послушным и терпеливым. И поэтому кто может её винить в том, что она снабдила его подложным письмом и добыла для него реликвии, хотя это серьёзный проступок? А ты, Нгогдун-Чудор, вообще не виноват, как ты сам сказал. Однако я попрошу тебя немедленно принести реликвии, так как они сейчас должны быть здесь, но потом ты их возьмёшь себе. А ты, Великий Маг, поступал правильно, когда стремился получить религиозные Истины любым возможным путём. Из-за того, что я не знал об отправке подложного письма Нгогдуну, который, следуя содержащимся в письме указаниям, посвятил Великого Мага в Священные Истины, я был лишён возможности довести Великого Мага до отчаяния, хотя я должен был это сделать, выполняя мою миссию. Поэтому я рассердился, и хотя мой гнев отразился на мне, как волны на воде, это не был обычный гнев, а совсем другой вид гнева. В какой бы форме он ни выражался, учитель прибегает к нему с единственной целью - вызвать раскаяние и этим ускорить духовное развитие ученика. Если среди вас, здесь сидящих, есть кто-нибудь, кто, не понимая мотивов моих поступков, внутренне протестует против них, я призываю его сохранить непоколебимую веру. Если бы я имел возможность довести моего духовного сына до полного отчаяния девять раз, он бы полностью очистился от всех грехов, и ему не потребовалось бы рождаться снова. Он бы полностью исчез, его физическое тело распалось бы навсегда, и он перешёл бы в Нирвану. Но этого не произошло, и какая-то часть греха останется на нём из-за Дамемы с её неуместной жалостью и неправильным пониманием вещей. Однако он уже пережил восемь сильных потрясений, очистивших его от тяжких грехов, и был подвергнут большому числу менее тяжких грехов. А сейчас я буду руководить им и сообщу ему те Учения и удостою его тех посвящений, которые для меня столь же дороги, как моё сердце. Я сам буду обеспечивать его пищей во время медитации и своими руками закрою его в затворе. И отныне радуйтесь».

И отныне радостью и силой был освящён весь дальнейший Путь Миларепы, одного из величайших йогинов на планете Земля.

Глубокий символизм Жизнеописания Миларепы очевиден. Символизм вообще является неотъемлемой частью любой Подлинной Литературы. Семантическое поле Настоящего литературного произведения, будь то религиозное Житие, или эпическое сказание, или художественное произведение Подлинного Мастера, представляет собою воплощение двусторонней ткани, двусторонней материи ландшафта Универсума. События в таком произведении происходят одновременно в горизонтальной - описательно - сюжетной, и вертикальной - глубинно-символической плоскостях. Ткань повествования, его семантическое поле, видится мне похожим на ленту Мебиуса, где описываемый ландшафт и представленные на нём события, с одной стороны, действительно происходят на поверхности Земли, а с другой стороны, одновременно происходят в измерении Сознания, то есть на внутренней стороне той же самой ткани. Такова, например, Махабхарата, и жемчужина её философской наполненности - Бхагавад-гита, где поле боя Курукшетра является на самом деле полем Сознания каждого человека, вступившего на Путь. Санскритское слово кшетра и означает буквально поле объективации. А враждующие, но родственные силы, собравшиеся на этом поле для решающей битвы, являются не чем иным, как персонифицированными аспектами самого Сознания человека, сознания, раздираемого враждующими противоречиями. И когда дневная, бодрствующая, рациональная область сознания Арджуна оказывается в тупике выбора, то на помощь ей приходит иррациональная сторона того же самого Сознания, сторона Подлинного Чистого и потому невыраженного, а соответственно, лишённого любого окраса, как бы «чёрного» пустотствующего Сознания, названного на санскрите Кришна (от Крш - чёрный) - Изначального Чистого Сознания Универсума, Космического Сознания Подлинного Человека. И что же делает Арджуна, находясь в своей боевой колеснице? Он передаёт бразды правления Кришне! И уже не он, а Кришна, то есть его Вселенская часть Сознания, его Подлинное Сознание ведёт его в бой. Человек - это то, что должно быть преодолено! И потому Бой. И потому человек - это Воин. И потому мы видим семантическое поле битвы практически в каждом сакральном эпосе, в каждой легенде, в каждом тексте. Но битва эта происходит внутри сознания человека! Человек является и должен являться воином только для самого себя! И все Враги человека находятся только в нём самом. И вот понимание этого я называю культурой. Понимание и видение этого не только в каждом подлинном памятнике культуры, но понимание и демонстрация этого в своей повседневной жизни.

Я часто, очень часто вспоминаю то, каким был приезд Юрия Рериха в Россию, каким его увидели русские, советские востоковеды того памятного для России 1957 года. Я «вспоминаю» это, конечно, ретроспективно, через воспоминания учеников Юрия Рериха, ныне известнейших учёных-ориенталистов, выдающихся лингвистов и философов. Я часто вспоминаю слова Александра Пятигорского, ученика Юрия Рериха и всемирно известного ныне философа и востоковеда, слова, сказанные им в память о своём Учителе на очередной конференции, посвящённой столетию со дня рождения Юрия Рериха: «...для нас и для меня лично Юрий Николаевич был, если хотите (и это без всякого пафоса), буддизмом в Институте востоковедения Академии наук. Не представлением о буддизме, не библиографией, не монографией, не диссертацией, не профессорством - он был тем, чего мы до него не видели, уже прочтя довольно много книг и бездну статей по буддизму, - он сам по себе был каким-то буддистским, буддистическим образцом. И вот это было для нас самым главным.

Только постепенно мы стали понимать, что это мы ничего не видели, что это мы делили всех людей на честных и негодяев, на воров и обкрадываемых. Только позднее я осознал: мы все читали буддийские тексты и ничего не воспринимали. А что мы должны были воспринимать? Только одно, и это потом Юрий Николаевич стал говорить нам совершенно чётко и открыто: “Это же о вас говорится. Вот вам не нравится этот мир, но вы же и есть этот мир. Значит, надо обо всём думать и говорить только в смысле своего собственного сознания. Вы же это и есть”».

Вот эти слова, сказанные Юрием Рерихом, слова и все его поступки, всё его поведение, о котором сохранились подробные воспоминания людей, работавших рядом с ним, все это наглядный для нас пример Владения Культурой. Когда человек, делая шаг по внешней поверхности Земли, одновременно делает шаг и в своём сознании. И каждая встреча для такого человека будет происходить и одновременно в измерении своего собственного сознания.

 

Я быстро шагаю по склону. Под моими ногами камни и коричневая, выжженная на солнце трава. Камни удивительны. Они полны солнечного света, мне кажется, что я буквально вижу это, вижу, как каждый камень переливается какими-то световыми волнами, сжатыми в его внутреннем естестве. Я шагаю, и каждый мой шаг пробуждает воспоминания, спящие в глубинах моего сознания, и эти пробуждённые и ожившие воспоминания выходят на поверхность, становятся в очередь, и я уже вижу не только эту траву и эти камни, я вижу что-то ещё, нечто большее, нечто огромное и заполнившее мир, некое сияние Единого Мифа.

Передо мною словно разворачиваются пейзажи Толкиеновского Средиземья. Я вижу, как маленький человечек хоббит Фродо несёт своё кольцо. И это кольцо, безусловно, чакра, это голографический фокус сансары, мировой сансары вообще, которую несёт каждый из нас, ибо такова культура мифа - показать главного героя как тебя самого, как твоё собственное сознание. И потому для каждого из нас хоббит Фродо - это символ нашего маленького человеческого «я». Оно даже ещё и не совсем человеческое, это самое «я», ведь Фродо, он как бы и не человек, он Хоббит, то есть лингвистический союз человека и кролика, он человек только рождающийся, эдакий ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕК. В нём рождается Душа Человека, и потому он впервые выглянул из кроличьей норы своей «матрицы», и перед ним предстал огромный и непостижимый мир Средиземья, ландшафт его подлинного Универсума, имеющий бесконечную глубину вниз, в немыслимые бездны Начала этого мира, бездны, наполненные древними слепыми и ужасными силами материи, некими огненными элементалиями - Барлогами; и Универсума, одновременно продолжающегося в бесконечные Высоты этого мира, населённые Богами-Валларами, которые периодически снисходят в наше дневное сознание в виде Аватаров - подобных Гендальфу. И оказавшись в таком сложном, огромном, необъятном, устрашающем и одновременно немыслимо прекрасном мире, маленький хоббит Фродо несёт своё кольцо, чтобы разрушить эту чакру мировой сансары в первозданном огне Большого Взрыва.

Путь Фродо - это и его Путь к Началу Мира, Путь к его подлинной цельности; путь Фродо - это и его Битва, Поле его сражения с Врагами - слугами кольца, окружением Саурона - персонифицированного образа Мары. И каждый из нас в своём человеческом «я», в своём сознании рано или поздно, но покинет свою кроличью норку примитивного мирка и вступит на необъятные просторы Универсума. И кольцо всевластия придётся нести каждому из нас. И вот понимание этого я называю культурой. Каждый из нас Фродо, так же, как и каждый из нас Геракл. Такова суть, смысловое зерно любого Мифа. Миф заглядывает в лицо каждому из нас!

И вот я вижу, я теперь по-новому и с новой глубиною вижу ещё один смысловой уровень символизма Жития Миларепы; я увидел его только сейчас, хотя само Житие читал и перечитывал не один раз, и весьма вдумчиво, и даже в Могильных горах Среднего Урала, где сама сакральность обстановки способствовала погружению в текст. Мимолетный взгляд на буддийскую Ступу мгновенно оживил культурные ландшафты прочитанных произведений. Теперь я увидел, что Марпа, заставляя Миларепу выстраивать и разрушать дома, тем самым делал его участником космологической мистерии, отражённой в символизме Ступы. Дом в форме полумесяца являл собою символизм Вишуддха чакры, треугольный дом был символом обители Анахаты, а дом круглой формы являл собою жилище Манипуры. Возводя и разрушая эти дома, Миларепа вновь проходил все ступени космогонического процесса мироздания. Он воплощался. Так каждый из нас в утробе матери повторяет и последовательно трансформирует предшествующие нам животные формы жизни. Так, в нашем зародыше последовательно появляются и трансформируются и рыбьи жабры, и лягушачьи лапки, и хвостики пресмыкающихся. Мы можем вспомнить «себя» раковиной, плавающей в потрясающей чистоте и прозрачности древнего палеозойского океана. Все это части нашего «я», и всё это можно вспомнить! Как в замечательных стихотворных строках Даниила Андреева:

 

«Может быть, тихою раковиной

Жил я в морях Девона;

Может быть, дикою вербою

В Триасе безлюдном жил;

Шептался листьями ласковыми

С вестниками небосклона...»

 

Эти же мотивы звучат и у Волошина, и это тоже то, что я называю Культурой. Русский философ Бердяев в своём «Смысле Истории» замечательно точно выразил этот смысл как непосредственное воспоминание истории в глубинах собственного сознания. Вспомнить - вот что действительно можем мы, Вспомнить и Пробудиться.

И мы начинаем вновь строить свои дома, начинаем с квадратного основания Муладхары возводить свою собственную Белую Сияющую Ступу.

Вот поэтому, когда Миларепой был построен квадратный дом Земли, а также дом с двенадцатью колоннами, то есть зодиакальный круг, с этого момента началось обучение Миларепы. С этого момента Миларепа родился вновь! Вот подлинный смысл понятия «дваждырождённых», бытующего в Индии.

 

Догоняем Деду и Тонечку. Они сидят на своих рюкзаках на краю пыльной дороги и ждут нас. Они удивительно напоминают двух сусликов, или, может быть, двух хоббитов. Тоня грызёт семечки и пьёт из бутылочки утреннюю байкальскую воду с разведёнными в ней шипучими витаминами.

Определяем по карте наше местоположение. Заливчик слева и наличие ровно семи сосен на его берегу делают это место похожим на урочище «Семь сосен». Но, с другой стороны, следующий ближайший к урочищу мыс явно не выглядит так, как должен выглядеть мыс Таданский. А вот дальше проглядывает, безусловно, мыс Шебетский, с огромным островом Замогой, расположенным как раз напротив этого мыса. И если это так, а это так, то тогда урочище «Семь сосен» ещё впереди. И это странно. Может, тут, на Ольхоне, вообще сосны растут группами по семь? Всё-таки сакральное число...

Не разрешив этой дилеммы, решаем идти дальше, в сторону предполагаемого мыса Таданского.

Идём дальше. С каждым нашим шагом безжалостно вытекает время. До дальнего мыса Шебетского ещё далеко, а в ногах уже появилась усталость и на душе ветрено. Решаем вставать где-то здесь...

Наташа, Тоня и Деда сидят на рюкзаках на очередной возвышенности, а я брожу по крутому отвесному склону в поиске возможного спуска к воде. Внизу, у кромки воды, прямо под отвесными скалами притаились два уютных песочных пляжика.

 

У кромки воды... Фото автора

 

Разведаю их, спускаясь по весьма экстремальному склону. Камень уходит из-под ног, срывается и летит в пропасть. Я, пытаясь удержаться на склоне, больно расцарапываю руку и ногу. Однако удержался и спустился. Стоять здесь вполне можно, вопрос лишь в том, как сюда дойти с рюкзаками. Поднимаюсь наверх и делюсь своими соображениями с семейством. Меня не поддерживают. Я, слабо предложив навесить веревочные перила, решаю не настаивать. Хватит с меня и собственных ссадин. Я же не Учитель Марпа. Надеваем рюкзаки и идём дальше.

 

Впереди мыс Таданский... Фото автора

 

Обследуем мыс Таданский и следующий за ним заливчик. Там, где, судя по карте, урочище «Семь сосен» и где вообще нет ни одной сосны, стоит небольшой походный лагерь. Машина, несколько палаток, походная баня, навес для кухни. Дальше на огромном песчаном пляже пасётся стадо коров, овец, а поодаль бродит ещё и табун лошадей. Соседство не очень...

Решаем вставать там, где мы находимся. Обследуем склон. Находим на склоне относительно ровную площадку под палатку. Рядом старое костровище. Кто-то здесь уже стоял. Место не совсем уютное, но зато не так ветрено. Разбиваем лагерь. Тоня собирает в мешок щепки, разбросанные тут и там по нашей поляне, и этого вполне хватает для нашей чудо-печки от «экспедиции». Готовим вермишелевый супчик и чай.

Вечером, одевшись потеплее, гуляем по мысу Таданскому. Обнаруживаем, что мыс также отделён от основной земли каменной «курыканской» стеной.

 

Курыканская стена мыса Таданского. Фото автора

 

Здесь «стена» совсем старая, и отчётливо читается только её фундамент. Но это явно стена, и даже угадывается место, где были ворота. Дальше, за «стеною», сам мыс. Он совершенно гол и обрывается в студеные байкальские воды отвесными стенами.

 

Мыс Таданский. Фото автора

 

Сверху видно, как кристальные прозрачные волны бьются о скалы. Смотреть вниз с нашей высоты завораживающе жутковато. Трансцендентное манит, и хочется сделать шаг. Последний шаг.

Я вспоминаю, как в горах Западного Саяна, в массиве Ергаки, где мы путешествовали втроем с Тоней и Дедой, я стоял над гигантским обрывом водопада «Богатырь», стоял на узенькой скальной площадке и смотрел, как бурлящая стена воды срывается с абсолютно отвесного склона и падает в бездну, окружённую белым языком снежника.

 

Западный Саян. Ергаки. Водопад Богатырь. Фото автора

 

В центре снежника образовался колодец, и весь поток падающей воды, бурля и пенясь, скрывался в этом колодце. Я был там совершенно один, преодолев в своей радиалке Межозёрный перевал и представ лицом к лицу перед гигантским водопадом.

 

Западный Саян. Ергаки. Межозёрный перевал. Фото автора

 

И тогда мне, моему телу тоже хотелось сделать один шаг. И я помню, как сам испугался этого иррационального желания и буквально заставил, волевым усилием заставил своё тело отступить и вернуться. Странный зов бездны. Её нечеловеческий реквием.

В центре мыса, на его высшей точке отчётливо читается фундамент какого-то немыслимого святилища, некоего «Стоунхенджа». То, что это не «оборонка», совершенно очевидно. Судя по фундаменту, святилище совсем маленькое, какой-то мегалитический комплекс, остатки какого-то древнего ландшафтного механизма. Продолжение его должно явно прослеживаться где-то на внутренней стороне Универсума, где-то там, откуда до нас доходят только символы. Всё это сооружение, по-видимому, и есть символ, понять который мы не в состоянии за неимением ключа. Мы не видим его внутренней стороны, его СОЗНАНИЯ, и потому эта дверь для нас закрыта. Я надеюсь, пока.

Наташа мечтает увидеть это место таким, каким оно было когда-то. Наташа мечтает сделать шаг. Я беру её за руку. Я знаю, как велика сила притяжения трансцендентного. Я знаю, как телу хочется сделать этот Шаг.

Долго смотрю вдаль. Смотрю на Байкал, на его Малое Море. Господи, как здесь хорошо! Я чувствую прикосновение Культуры. Я его чувствую!

 

Мыс Таданский. Камни. Фото автора

 

А вот и явно рукотворный камень с отверстием посередине. «Кровожадные» археологи назвали такие камни кровостоками. Господи, зачем?! Мы так ничего и не поняли в этом мире. Наверное, мы ещё не готовы для следующего шага. Мы ещё играем в свои «звёздные войны», какая нам таким Эра Великого Кольца - Шри Чакры Сахасрары?

Вечер проник под анорак жутким холодом. Пытались жечь костерок, спалили остатки найденных дров. Огонь вздрогнул и затих.

 

«Там, внутри, в глубине,

Протяжённость уходит, сжимается,

Сливается с бесконечностью.

И вот уже нет ничего - только шар,

Беспредельный, невидимый,

В котором чудовищной плотью

Пульсирует чернота.

А в немыслимых далях,

Одинокий, затерянный,

Смотрит

Мерцающий глаз -

Догорает сердце костра».

 

Это из французской поэзии - Эжен Гильвик. Стихотворение, когда-то подаренное мне шестнадцатилетней Наташей на самой заре нашей встречи. Стихотворение, которым Наташа взяла меня за руку и сделала Шаг.

 

 

Продолжение следует

 

 


№56 дата публикации: 03.12.2013

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020