Грани Эпохи

этико-философский журнал №80 / Зима 2019-2020

Читателям Содержание Архив Выход

Мария Бабаева

 

Школа Общества Поощрения Художеств за 1910–1917 гг.

 

Многоуважаемый Юрий Николаевич, я думаю, что Ш[кола] О[бщества] П[оощрения] Х[удожеств] в 1910–1917 годы была в большей мере созданием Николая Константиновича Рериха. Поэтому, может быть, Вам будет немножко приятно прикоснуться к этому далёкому прошлому.

Я буду очень рада, если эта тетрадка доставит Вам или Вашему брату хотя бы самое маленькое удовольствие.

М. Бабаева

 

 

 

Школа Общества Поощрения Художеств

То сад прекрасный, как виденье,

Едва ль не первый из садов.

И. Я. Билибин

 

Школу Общ[ества] Поощр[ения] Художеств я знала, начиная с 1910 г. Говорят, что ещё незадолго до этого было в ней серо и скучно. И только с того времени, когда появился в ней в качестве директора художник Н. К. Рерих, школа преобразилась. Открылись новые мастерские, пополнился состав преподавателей первоклассными силами, и вскоре школа расцвела пышным цветом, забила ключами живой воды.

Привожу выдержку из статьи А. Ростиславова[1], напечатанной в газете того времени. Статья посвящена Школе О[бщества] П[оощрения] Х[удожеств]. «Во что превратилась, благодаря настоящему художественному руководству директора Н. К. Рериха и целого ряда очевидно выдающихся преподавателей когда-то мертвенная «прикладная» школа!.. Перед нами не только прикладная, а общая художественная школа, совершенно выдающаяся в своих общих рисовальных классах не только по сравнению с аналогичными школами, а и с самим училищем Академии Художеств».

Помещение [Школы] Общ[ества] Поощрения Художеств было огромно и выходило на Морскую (теперь это «Дом художника» на ул. Герцена, 38) и на Мойку (83). Та часть, которая выходила на Морскую, была хороша. Светлые залы для выставки производили радостно-нарядное впечатление. Но та часть, которая была ближе к Мойке, т.е. классы, музей и библиотека, была хуже, – не имела достаточно света. Только в некоторых классах были стеклянные потолки. Хороша была входная широкая винтовая лестница. Над ней также был стеклянный потолок.

Говорили о постройке нового помещения, но в 1914 г. началась война, и нового здания мы не дождались.

Мастерские: иконописная, скульптурная, фарфоровая и майоликовая находились на противоположном берегу Мойки, в Демидовом переулке. За 5 минут можно было добежать оттуда до школы.

Народа училось в Школе много. Манила к себе не только прекрасная постановка, но и небольшая плата (училось много учеников и бесплатно), и полная свобода в смысле посещения Школы. Когда я училась, то говорили, что учащихся было больше полутора тысяч, а преподавателей, будто бы, около 50. Какое разнообразие было среди учащихся в образовании, в национальности, в социальном положении!

Перед моим мысленным взором этюдный класс… Вот сидит за этюдом красивая девушка с тонким, немножко надменным лицом. Она из аристократической богатой семьи. Рядом с увлечением работает скромная учительница. Дав свои уроки истории в гимназии, она каждый день спешит в нашу Школу и усердно рисует. Молча слушает она рассказ своей соседки о каком-то бывшем где-то недавно великосветском бале.

– А Вы много выезжаете? – спрашивает аристократическая барышня.

– Да, каждый день на конке, в гимназию, – говорит учительница совершенно серьёзно, и только в глазах у неё загораются лукавые огоньки.

Аристократический носик соседки на секунду морщится, но затем она смеётся. Учится уже не первый год в Школе и привыкла ко всяким разговорам и ко всяким соседям… Вот недалеко сидит японочка – Хадеко Сабоямо. Приехала в Россию из Токио на казённый счёт, чтобы учиться рисованию. Говорит она по-английски и довольно сносно – по-русски. Ещё в Токио брала уроки русского языка.

Вот улыбающийся маленький французик. Он всегда в движении, всегда оживлён. По-русски знает не больше 20-ти слов. Бог знает, почему он очутился в Петербургской школе… Есть студенты, есть монахини. Последние пришли учиться иконописи, но приходится сначала поучиться рисовать.

Несмотря на обилие народа, – в школе нет шума. На уроках работа так поглощает, что говорить не хочется. Чем интереснее работа, тем тише в классе.

Вот на уроках И. Я. Билибина[2], – там много смеются. Это младший класс композиции. Главная работа уже сделана ученикам дома. В классе Иван Яковлевич рассматривает и обсуждает поданные работы, даёт новую тему и объясняет задание. Вспоминаю урок, когда я увидела Билибина впервые. Иван Яковлевич сидит, окружённый учащимися, красивый, весь какой-то замечательно «ладно скроенный и ладно сшитый». Рассматривает композицию орнамента в стиле ренессанс, вписанного в полукруге.

– А что, эта композиция вполне самостоятельная? – спрашивает И[ван] Я[ковлевич] у ученика, подавшего работу.

– Да, – отвечает тот. – Только верхнюю часть я взял целиком из одной книги. А разве нельзя?

– Не стоит, – говорит Билибин.

– Но ведь это только маленькая часть, – возражает ученик.

– Всё равно: если нехорошо стащить от соседа полтинник, то ведь также нехорошо стащить и 5 копеек. – Говорит это И[ван] Я[ковлевич] таким мягким и милым тоном, что обидеться невозможно.

Хотя Иван Яковлевич заикался, но он умел очень хорошо что-нибудь рассказывать. Он умел это делать с таким юмором, что мы все смеёмся, а у него самого только чуть-чуть улыбаются глаза.

В одном из своих стихотворений, написанном в шутливых тонах, И[ван] Я[ковлевич] воспел всех преподавателей школы, в том числе и себя: «Зрите, как великолепен, благочестив и благолепен я сам – Билибин Иоанн!»

Один из самых замечательных художников-графиков, он и учеников своих научил чувствовать красоту линии, красоту композиции. От него мы научились понимать и любить русский стиль, русское народное творчество.

С Билибиным чувствовалось как-то совсем легко, не страшно было, что угодно спросить. Он всё выслушивал терпеливо и на всё давал обстоятельный ответ. Иван Яковлевич глубоко любил всё русское, и когда, после 1917 года, он жил в Египте, а потом в Париже, то сильно тянуло его на родину. Он написал об этом в письме, напечатанном в журнале «Жар-птица», где упоминает о том, что стал самым ярым националистом. (В 1936 он вернулся в родную страну и был профессором в Академии Художеств.)

Из младшего класса композиции, уже умудрённые опытом и знаниями, ученики переходили в старший класс композиции к Владимиру Алексеевичу Щуко[3]. Щуко – один из крупнейших архитекторов России – всегда был завален работой и, по-видимому, с трудом находил для нас время. На уроки часто опаздывал.

Вот несколько учеников стоят около класса композиции на нашей красивой винтовой лестнице. Уже целый час ждём Владимира Алексеевича, а его всё нет и нет. Вот проходит мимо нас вверх Аркадий Александрович Рылов[4]. К груди его ласково прижалась маленькая обезьянка. Это сегодняшняя натурщица в его классе. Её будут рисовать. Вот поднимается снизу красивая дама с двумя небольшими мальчиками. Они входят в квартиру директора. Это его жена и двое сыновей[5]. А Щуко всё нет и нет. Мы уже начинаем терять надежду. Но вот, наконец, и он! Изо всех сил спешащий, весь как будто наэлектризованный, глаза горят.

Так и кажется, что он пришёл откуда-то с бодрящего мороза, и от него веет живительным озоном. Таков он всегда. Но на этот раз он взволнован и говорит:

– Очень прошу простить меня, что опоздал. Сегодня ночью сгорела моя квартира. Всё время спасал мою библиотеку!

Но мы и без его объяснений всегда верили, что причины его опаздываний всегда были положительные. Иногда нужно было удивляться, что он, хоть и с опозданием, а всё-таки приходил. Так, например, только что приехал он из Рима (где строился по его проекту павильон для выставки) и всё-таки в тот же день пришёл к нам на урок.

Но как только Владимир Алексеевич попадал в класс, всякой спешке – конец. Ко всему он относился с живым интересом, все работы просматривал очень внимательно. Человек исключительного обаяния, с прекрасными манерами, всегда элегантно одетый, как живой стоит он у меня перед глазами.

Идёт урок. Ученики показывают проекты памятника воину, павшему на войне с Германией (шёл 1916 год). Перед Щуко не совсем удачный рисунок тяжёлого каменного креста. Владимир Яковлевич берёт кальку, накладывает её на ученический рисунок и красивым, смелым движением карандаша прорисовывает сверху контур, чуть-чуть меняя пропорции. Кажется, самый пустяк отошла его линия от ученической, а между тем всё преобразилось. Беспокойно-аляповатое стало гармонично-стройным, претензиозное – благородно-простым.

Иногда мы ходили с Щуко в наш школьный музей. Длинная анфилада комнат, полных произведений искусства, сумрак, какая-то особенная умиротворяющая тишина, особенный воздух, неизъяснимое чувство покоя…

Посторонних посетителей в эти часы в музее не бывало. Здесь рисовали мы отдельные стильные предметы или части предметов, здесь Щуко старался развить в нас строгий вкус и понимание разных стилей. Здесь, как нигде, мы почувствовали дух разных эпох.

Работать у Владимира Алексеевича было большим наслаждением. Был он ко всем всегда очень доброжелателен, серьёзно приветлив и пользовался со стороны учеников очень большой любовью и уважением.

После революции Щуко остался в потрясённой России и отдал ей все свои силы.

(Но вот, в 1939 г., газеты здесь, в Эстонии, сообщили известие: Щуко умер. В газете помещён портрет. Седые волосы, устало сложенные руки… А как много потрудились эти руки для русского искусства!)

 

* * *

Николай Константинович Рерих был у нас не только директором школы, но ещё и руководил классом эскизов. Был Н[иколай] К[онстантинович] всегда безукоризненно корректен. Со всеми ученицами на улице здоровался первый. Удивлялись мы, как только он мог всех запомнить! Но всегда веяло от него каким-то лёгким холодком. Казалось, что между нами и им существует какая-то невидимая тончайшая перегородка. Все мы его безгранично уважали, все преклонялись перед его мощным талантом. Был Рерих для нас великий олимпиец, а мы – смертные маленькие люди.

Помню, как мы – ещё смутно понимающие живопись – всё же как зачарованные, с каким-то особенным трепетом смотрели на его картины. Какой-то новый, таинственный, прекрасный мир открывался нам. А какое беспредельное богатство красок! Смотришь, бывало, с волнением и не хочется отойти от этих картин.

И то, что Рерих был далёк от нас, нам казалось понятным, казалось, что он жил в своём внутреннем мире творческих видений и не для нас было ему покидать этот мир.

Не удивительно, что так волновались ученики, показывая Рериху свои эскизы. Как, бывало, билось сердце! Что-то он скажет!

При обсуждении эскизов Николай Константинович обходил их по очереди. Говорил кратко, но очень содержательно, ясно и просто. Мимо работ бездарных часто проходил мимо, не сказав ни слова, как будто не замечая. Если же работа интересная, иногда останавливался и второй раз.

Вижу я его стоящим перед эскизом «Изгнание из рая». Ангел с суровым лицом, с огненным мечом стоит у врат рая, указывая рукою вдаль. Испуганные Адам и Ева, стараясь прикрыть свою наготу, уходят из рая. Перед нами унылая гористая местность с одиноким деревом. Низко нависли тучи. Николай Константинович останавливается перед эскизом и говорит: «Хорошая работа, чувствуется отзвук иконописного стиля, но совсем нет рабского подражания. Здесь совсем «своё». Хорошо передан контраст правой и левой частей».

Н[иколай] К[онстантинович] обходит весь класс, потом снова возвращается к «Изгнанию из рая» во второй раз. Серьёзно смотрят его светлые задумчивые глаза. Несколько минут он молчит, потом говорит:

– Посмотрите, как красивы здесь краски, вот особенно отсюда, когда смотришь немного сбоку. Очень хорошо!

А автор эскиза стоит тут же взволнованный и от счастья не чувствует под собою ног.

Темы для эскизов Рерих давал очень интересные, дающие простор и фантазии, и индивидуальности. Были темы и религиозные, и исторические, и такие, которые можно было толковать реально, и такие темы, которые уводили в символику.

На выставках эти эскизы были одними из самых интересных работ и привлекали большое внимание публики…

 

* * *

В первые годы моего пребывания в школе ещё жив был профессор Ционглинский[6]. Есть у меня два снимка с портретов Яна Францевича. На одном он снят за роялем. Другой портрет – работы артиста Мариинского театра Ершова[7] (он был учеником Ционглинского). Ян Францевич изображён за работой, с палитрой и кистями в руках. Высокая, мощная фигура, мужественное, энергичное, открытое лицо. Прекрасный живописный облик!

Называли Ционглинского «неистовый Ян», такой он был темпераментный и пылкий. Весь порыв, движение, казалось, он не жил, а горел внутренним неугасимым огнём. Этот огонь – любовь к искусству. Художник-импрессионист, Ян Францевич был ещё и прекрасным пианистом. «Муза никогда не ходит одна», – говорил он. Но особенно было огромно его значение как замечательного учителя, который умел зажигать сердца своих учеников, умел заинтересовать и воодушевить всех, даже самых ленивых. Его объяснения были ярки, образны и оригинальны. Говорил он своеобразным языком.

Рисует, бывало, кто-нибудь и ворчит, что натурщик стоит неспокойно, а Ян Францевич подойдёт и скажет:

– Что Вы ворчите? Ведь это ж не комод, а живá натура, и каждую минуту она даёт нóву идею.

Станет кто-нибудь жаловаться, что вот, давно учится, а всё чувствует, что не до чего не дошёл, а Ян Францевич утешает:

– Кто идёт к бесконечному, тот никогда не доходит, но бесконечно итти – есть прелесть!

Возмущался равнодушием учеников к поставленному натурщику.

– Можно на всё посмотреть равнодушно, и будет ничто! А девиз истинного художника: «Увúди! Полюби! Жарь!»

Увидит, что кто-нибудь рисует вяло, подойдёт, возьмёт уголь в руку, начнёт рисовать и скажет:

– Рисовать нужно, затаив дыхание и скрипя зубами, и в каждом штрихе должны быть восторг и любовь! Художник должен всегда лезть из кожи, а кто перестанет это делать, тот катится назад.

Если же Ян Францевич видел, что кто-нибудь из учеников уж слишком «виртуозничал», увлекался какой-нибудь необычайной манерой, то таких осаживал.

– Не фехтуйте, не фехтуйте карандашом, фехтуйте больше глазами! И не бойтесь сухости рисунка, сухость рисунка есть его сила.

Тот, кто знал Яна Францевича ближе, знал его рыцарски благородный характер, его прямоту, знал как стойкого борца за справедливость. Был он чужд материальным расчётам, обладал редкой сердечной добротой. Говорили, что многие из молодёжи находили у него не только нравственную, но и материальную поддержку. Зарабатывал он много, но и делился своими деньгами тоже много.

Долгое время неотъемлемой частью Ционглинского были его две любимые собачки – Торо и Али. Всегда всюду они его сопровождали, и знал их весь художественный Петербург.

Рассказывают, что одна очень высокопоставленная особа, приехав на выставку и увидев в вестибюле сидящих Торо и Али, засмеялась и сказала:

– Очень рад, что Ционглинский здесь на выставке, приятно с ним увидеться!

Ранняя смерть Яна Францевича потрясла всех, его знавших. Помню хорошо, как все мы обратили внимание на то, что последние дни перед болезнью лицо Яна Францевича приняло выражение какой-то глубокой задумчивой печали. Предчувствовал ли он свою близкую смерть или уже тогда начиналась болезнь, – но был он иной, чем всегда. Заболел он как будто внезапно. Одни говорили, что отравился рыбными консервами, другие называли аппендицит, но потом оказалось воспаление лёгких.

В больницу, где лежал Ян Францевич, часто звонили из нашей школы, всё справлялись о его здоровье. Нам говорили, что его лечат 7 докторов, что приехали из Варшавы его два брата, оба врачи. Но положение Яна Францевича всё ухудшалось. Не верилось, что этот богатырь уйдёт от нас так скоро. Но он ушёл…

Помню траурную мессу в костеле Святой Екатерины на Невском. Третий день Рождества… В церкви были художники, артисты, ученики Академии Художеств и нашей школы. Гроб весь в цветах. Пели артисты Мариинского театра. Потом проводили мы Яна Францевича на Смоленское кладбище. Горячее, беспокойное сердце Ционглинского могла успокоить только смерть.

 

* * *

Теперь приведу часть того стихотворения Билибина, о котором я уже упоминала и которое он сам назвал «презвучной одой». Это шуточное стихотворение он прочёл на школьной пирушке, где присутствовали только преподаватели школы. (Уж не помню, как это стихотворение попало к нам.)

 

Здесь есть цветок на удивленье,

И несть цветок такой второй,

Ему названье «поощренье»

И всякой он цветёт порой;

Цветёт, под внешним Солнцем млея,

Цветёт под дикий свист Борея,

Цветёт и удивляет мир,

Растёт всё боле, неотступно,

И цвет, и плод являя купно.

А мы устраиваем пир.

 

Но не цветок то, а стеченье

Для взора сладостных цветов;

То сад прекрасный, как виденье,

Едва ли не первый из садов!

И пусть сия презвучна ода

Труды прославит садовода!

Пиит, возвышенней бряцай!

О, зрите, како восседает

И как главой своей сияет

Наш достославный Николай!

 

О, смертны люди, вы ль видали,

Кто возрастил таков тюльпан?

То Ционглинский-Торо-Али,

И впредь, и прежде юный Ян!

Кто дал нам сень сего лимона?

То эллин Николай Химона…

Но где ж однако же Щуко?

Он в Беренгитáма воплотился

И во плоти иной явился

Там, где-то очень далеко! (уехал)

 

Наш сад прекрасен, как картина

И умиляет всякий глаз,

И сколь прекрасна наша Нина,

Которой славится Кавказ.

В саду, как некая принцесса,

В тени ковров сидит Агнесса,

Дочь Эдуарда Линдеман.

И зрите, как великолепен,

Благочестив и благолепен

Я сам – Билибин Иоанн!

 

Стихотворение это было написано Иваном Яковлевичем весной 1911 года, к окончанию учебного года.

 

* * *

Весной каждого года в залах на Морской (сейчас это Герцена, № 38) устраивались ученические выставки. Как были они декоративно-праздничны, сколько разнообразия, сколько ярких пятен. Не было ни шаблона, ни ученической робости. Всё было свежо, во всём чувствовался благородный, строгий вкус. Никогда и нигде не приходилось мне видеть ученической художественной выставки, которая производила бы такое радостное впечатление, как в этой школе.

 

* * *

Каждый год школа выпускала альбом лучших ученических работ. Альбомы эти были в красках и печатались при школе же. Бывало, смотришь на некоторые страницы и диву даёшься. Неужели же это ученические работы?! Так много было в них мастерства.

 

* * *

Хочется мне вспомнить ещё о некоторых наших преподавателях. С тёплым чувством вспоминаю я добродушнейшего Василия Ивановича Навозова[8], Николая Петровича Химону[9], Константина Каэтавича Вроблевского[10] и его чудесные солнечные пейзажи. Любили мы все замечательно мягкого, скромного Аркадия Александровича Рылова, любили его «Зелёный шум» и другие его великолепные, сильные картины.

Рерих, Рылов, Химона, Вроблевский – все они были учениками А. И. Куинджи, и без сомнения дух их учителя, человека с большим сердцем, жил также и в них.

 

* * *

Свою «презвучну оду» Билибин кончил так:

 

Мне всех не счесть, но все прекрасны,

Весь наш весёлый хоровод,

Лопаты наши не напрасны,

Так пей же, главный садовод!

Итак, в лучах полдневна зноя

Ты, по примеру старца Ноя,

Тяжёлый старый жбан испей,

Чтоб рос наш сад под дланью Феба,

Под сводом Петрограда неба

Наш сад из роз и из лилéй!

 

Уже давно нет этого прекрасного сада «Из роз и лилéй», и, кажется, никого не осталось в живых из этого «весёлого хоровода».

Весной 1917 г. я кончила школу, школу уже не «Императорского», а «Всероссийского Общества Поощрения Художеств». Как эти дни далеки! Но до сих пор о жизни в школе, о всех упомянутых здесь преподавателях вспоминаю я с чувством любви и глубокой признательности, и как бесконечно жаль, что нет из них никого, кому мне так хотелось бы сказать большое, большое спасибо.

М. Бабаева

Эстония, Таллин, 27 апреля 1960 г.

 

Примечания:

[1] Ростиславов Александр Александрович (1860–1920) – искусствовед, критик, акварелист, исследователь древнерусского искусства.

[2] Билибин Иван Яковлевич (1876–1942) – русский художник, книжный иллюстратор и театральный оформитель, участник объединения «Мир искусства».

[3] Щуко Владимир Алексеевич (1878–1939) – русский и советский архитектор, художник театра, просветитель, академик архитектуры.

[4] Рылов Аркадий Александрович (1870–1939) – русский и советский художник – живописец-пейзажист, график и педагог.

[5] Елена Ивановна Рерих с сыновьями Юрием и Святославом.

[6] Ционглинский Ян Францевич (1858–1913) – польский и русский художник.

[7] Ершов Иван Васильевич (1867–1943) – академический певец (драматический тенор), народный артист СССР, доктор искусствоведения.

[8] Навозов Василий Иванович (1862–1919) – русский художник, иллюстратор книг, живописец-жанрист.

[9] Химона Николай Петрович (Николаос Химонас) (1864–1929) – русский и греческий художник, и педагог.

[10] Вроблевский Константин Харитонович (Иосиф-Валентин Каэтанович) (1868–1939) – польский и российский живописец, пейзажист, график, педагог.

 

Публикуется по материалам Музея Рерихов (Филиала Государственного Музея Востока) (источник)

 

 


№86 дата публикации: 01.06.2021

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020