этико-философский журнал №79 / Осень 2019
Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы
Монеты дней, медали событий
Солнце похоже на новенькую, сверкающую гинею?
Нет, оно подобно уходящей в перспективу, компактно слаженной веренице ангелов; и Блейк, склоняющийся над новым листом, чтобы оживить его гравюрой, видит то, что не укладывается в рамки физической обыденности.
Где: не заметен райский сад его созвучий, не хватает денег на еду и детей, мусор сплетен важнее знания, и ценится одна торговля.
Где: знать считает, что всё принадлежит ей по праву, а устремленья лучших душ остаются без внимания.
Блейк творит холст за холстом: все они таинственно волнующие, яркие, с нарушением земных, столь условных пропорций; и Навуходоносор ползёт на четвереньках, а дикое лицо его проглядывает сквозь спадающие рыжие волосы; число зверя расплывается чудовищной силой, и вновь концентрируется в образах невыносимых драконов, красный из которых пока ещё помахивает хвостом, как рукою, без особого усилия и претензий на господство.
…садовник в монастыре – монастырь, вестимо, на других широтах – проснувшись утром, обнаруживает красные, болящие, кровоточивые раны на руках, и ещё одна, синеющая пока на боку, вот-вот прорвётся.
О, страшно ему, столь привычному к монастырскому огороду, к цветам своим, чьи лепестки драгоценны, страшно, он, брызгая кровью, заснувший только на три часа, а до того бившийся в конвульсиях молитвы, бежит по белом коридору, спешит к настоятелю – властному старику с лисьей мордочкой, и, пав на колени, протягивает к нему свои пламенеющие рубиново конечности.
Облизнувшись, настоятель спрашивает:
– И на боку есть?
И задирает дерюгу несчастный, не знающий, что участь его предрешена, что ни помощи, ни снадобий никаких не получит он, призванный стать источником дохода – о! человек в таком образе страдает вдвойне; но тянутся, заслышав шорохи слухов, люди: богатые и бедные – первые готовые жертвовать изрядно, чтобы увидеть чудо стигматов, вторые, несущие стёртые свои гроши за возможность лицезреть то же…
А настоятель с казначеем, внешне напоминающим полный карман с неказисто приделанной к нему головою, будут подсчитывать разные кругляши, да наслаждаться бенедектином; и упорные, каменноголовые братья будут сторожить келью садовника, дабы не случилось бы чего: готовые раздражать раны, лишь бы не утихала идущая кровь.
Пусть ещё не долго! А! – лишь бы росла слава монастырская.
И настоятель, беседую с кем-то властным, кого увидим мы только с затылка, будет гнуться, говоря, что всё истинно, всё правда, чудо свершилось, и будет обладатель затылка, посмеиваясь, говорить:
– Ох, и хитры вы с вашим казначеем, ох и хитры.
…а где-то за много веков до оного Робер Сорбон, поднаторевший в красноречии и богословии, снискав покровительство сначала могущественного графа, потом и самого короля, основывает Сорбоннский дом, чтобы два десятка бедных студентов постигали премудрости словесных распрей и учились фехтовать фразами, как дворянские дети учатся владеть шпагой…
– Знаешь, в одном мгновенье могут сойтись такие события, что непонятно, как мозг выдерживает тени или отблески их…
– А?
– Да нет, я о своём…
– Слушай, твои умствования меня пугают. Давай лучше о коллекционировании – как-то приятнее.
Один собирает монеты, другой медали.
Мартовский снег чист, как первый, декабрьский, и тонкая скань ветвей украшает улицу, не сообразуясь с желаниями многих, и точно опровергая наличие календарной весны.
Монеты дней стираются от долгого употребления, а медали событий долго ли сохранишь на бархате памяти?
Вороний грай порою мнится приговором: и сыплются чёрные шарики его на белую, когда таковой не должна бы уже быть, мартовскую, такую не весеннюю реальность…
Рано ещё Ривареса
Прыгал на ступеньках лестницы – как всегда, среди других малышей – той лестницы, которой поднимались, отправляясь в зал, где занимались айкидо; радостно ждали тренера, кричали, приветствуя: четырёх-пятилетние малыши, как вдруг один, зацепившись ногой за ступеньку, упал на другую прямо носом.
Он тут же вскочил, и непонятно было, что раньше закапало – кровь или слёзы.
Малыш рыдал; подхваченный отцом, тут же был перенесён на диван; отец вытирал кровь платком, и все, столпившиеся вокруг, старались помочь – кто чем…
Отец Саши протягивал влажные салфетки, кто-то ещё открывал аптечку, доставал пакет со льдом, предлагал перекись; молодая дама, кинув на пол чехлы с теннисными ракетками, решительно сказала:
– Я врач, сейчас сделаю, что надо.
Отец держал малыша, сам растерянный, не ожидавший ничего подобного.
Молодая женщина легко ощупала нос.
– Перелома нет, ушиб сильный.
Она промывала перекисью:
– Ну, ну, маленький, потерпи, ничего страшного.
Ватный скатанный жгут, смоченный снадобьем, аккуратно ввернула в ноздрю и достала присыпку: белый порошок.
Малыш рыдал.
Взрослые склонялись.
Высокая, красивая Лена подошла, держа на руках второго своего карапуза.
– Саш, сейчас Лёша приедет, отвезёт, куда надо…
– Спасибо, Лен, – отвечал отец, чувствуя себя даже несколько неудобно из-за суеты такой…
– Какой Лёша? – рыдал малыш.
– Папа Димы, сынок. Потерпи.
…нёс мальчишку на руках, не переодевая, а высоченный, худой, спортивный Лёша спрашивал:
– Саш, ваши вещи?
– Ага, – отвечал на ходу.
И – уже в машине:
– Ну что, в травмпунтк поедем?
–Слушай, не знаю, я и денег не взял… и вообще, жене сейчас позвоню…
–Зачем там деньги? Я дам, если что. Сейчас по навигатору посмотрю.
Малыш рыдал.
Кровь не шла, под носом чуть кровянила ранка.
Решили всё же домой, и в комнате своей уже, укрыв малыша, промыв нос ещё раз перекисью, предлагал сок, поесть, мультики на планшете…
Тот отказывался, ждал маму – допоздна сидевшая в офисе, мчалась теперь, но Москва с бесконечными потоками и ежесуточной суетой противоречила скоростному прибытию домой.
А малыш попросил перенести его в кресло, мультики захотел.
Он отходил явно – лёгкий, подвижный, такой весёлый, спортивный малыш.
Отец рассказывал, сидя рядом, как в детстве на него упала люстра.
– А тебе больно было?
– Больно, конечно, сынок. Меня возили в ту больницу… ну, помнишь, куда тебя, когда цепочку маленьким проглотил?
Слепящая суета, кровяные сосульки волос, и – в больнице: света много, бьющего в глаза света, склоняющиеся врачи, что-то делающие в бедной, крошечной голове.
Поздний отец, за пятьдесят.
Мать, которую не вышел встречать мальчишка, – сидел, прижавшись тесно к отцу, – вызвала скорую.
Две молодые врачихи, сюсюкая, как и положено, осматривали малыша, предложили, хотя ничего страшного не нашли, ехать, он плакал, не хотел.
Пока собиралась мать (один сопровождающий), отец держал малыша на руках, говорил:
– Помнишь, я тебе про дядю кино ставил, какой своим расстрелом командовал? Помнишь? Вот какой сильный. Не плачь, малыш, всё нормально будет.
Рано Ривареса.
В недрах неотложки расположившийся сынок, мать рядом, закрывающаяся дверь, и машина почему-то не едет.
Уехала.
Рано Ривареса.
Всё будет хорошо.
Одинокая, какая-то чужая, страшная навалившейся пустотой квартира, где надо мыть посуду, стелить постель, или…
Всё будет хорошо.
Хоть и рано ещё Ривареса.
Музыканты в электричке
Гладко льющиеся ленты стёкол в электричке пыльновато сглаживают, уравнивая: лесные массивы, пёстрые дачные поселения, лодочки и каравеллы облаков – заурядность пейзажа превращая в нечто домашнее, тёплое, млечное.
Пёстрая сумма людская – содержание каждого вагона; можно встретить и бабок с корзинами, наполненными дачными дарами – бабок, точно из недр двадцатого века выпавших, будто и не длится двадцать первый давно.
Потёртые мужички с картофельными лицами и лаковыми залысинами; шумящие дети…
Резко открывающиеся двери пропускают двоих музыкантов, и, эксплуатируя гитару, молодой белокурый парень поёт известную довольно песню, где образ Христа трактуется вольно настолько, что поэт, сидящий у окна, и глядящий в открываемые им недра жизни, вспоминает, что когда-то слегка завидовал тексту; девушка, сопровождающая певуна-гитариста, ударяет в бубен, вызывает в сознание цветовые испанские разводы.
Идут по вагону, и в сумочку, хитро притороченную к поясу девушки, летят монеты и мелкие купюры: песни хватает на вагонную длительность.
А вот уже скоро провинциальный откроется городок, довольно крупный в сравнение с посёлками, мелькавшими многопёстро, и люди встают, теснятся к первым вагонам: всем охота поскорее выйти.
В одном из первых вагонов девушка качает упоительную девочку с бантами, в пышном платьице; приглядись – это же девушка, помогавшая гитаристу; а вот и он – с гитарою за спиной, что напоминает плоские крылья: ангел песни или же нищеты?
Интересно, с кем была девчушка, когда они шли по вагонам?
Поезд останавливается, с лёгким змеиным шипением расползаются двери, и люди сыплют на перрон…
И ещё раз увидишь музыкантов: девушка в девочкой на руках, и очевидно, парень скрылся в примитивных дебрях придорожного магазинчика…
А дальше, от вокзала, напоминающего пышный каменный торт, город начинает пыльное – и одновременно зелёное – движение: к реке, что вспыхнет на солнце (если дойдёшь) драгоценной церковной парчой.
Праздничная улица
– Пас! Пас! – кричал малыш, когда играли с отцом в настольный футбол…
Отец спросил вдруг:
– Малыш, а ты знаешь, что такое пас?
– Не-а, па…
– Как же ты употребляешь слово? Пас – это когда игрок передаёт мяч другому игроку своей команды…
– Гол! – радостно закричал малыш, воспользовавшись тем, что отец отвлёкся…
Тот засмеялся.
И – продолжили вертеть ручки, заставляя игрушечных, плоских ребят перекидывать друг другу пластмассовый мячик.
Как мы изначально понимаем значенье слов?
Какое количество их заложено в нас?
Иногда ужасом наплывало на отца – малышу придётся объяснять, что такое хлеб, вода, лицо…
Не пришлось – слова, стало быть, живут в нас, идут с непредставимого предрождения, дальнего, как хвост реинкарнации, в которую мало кто верит, а осознаёт…
…я любуюсь высотой нашего острова, где роскошные, строгие, избыточно украшенные: самые разные дома, сияя драгоценными материалами, громоздятся чуть не до неба. Надо ли говорить, что я в Атлантиде?
Я поднимаюсь по лестнице, не имеющей стержня, и полы одежды моей развеваются: она цветная, богатая; и в комнате, что поражает строгостью, сажусь на странной формы стул, чтобы листать книгу, размещённую на поставце. И Константинополь шестого века за окнами пышнее, нежели павлиний хвост.
– Па, ты опять гол пропустил. Что с тобой?
– Ну, ты же выигрываешь, малыш? Значит, должен был счастлив.
Малыш откатывает мяч, пасует другому игроку.
– Что такое счастлив, па?
– Это… как солнышко в груди…
– Да? А у меня всегда оно, пап.
Отец улыбается.
Солнечный, подвижный, очень общительный малыш.
Вчера вспоминал – а Адиля Халитовна уже месяц, как ушла?
Одна из воспитательниц детского сада – была уволена за недосмотр, некоторые родители возмутились, ибо недосмотр заключался в том, что девочка, заигравшись с мальчишками, упала и набила шишку, а Адиля не вызвала скорую помощь…
Милая молоденькая татарка, очень любившая малышей; её не восстановили, и очень попросили родителей не гнать волну; а детям сказали, что Адиля ушла за маленьким, и будет у неё сынок.
Но мальчишка знал откуда-то, что Адилю уволили, и вот спрашивал – месяц назад ушла?
– Нет, сынок, – отвечал, – полгода.
Нет ощущения времени – пять с половиной лет, нету его.
Когда-то оценкой времени у малыша было – как вчера.
Потом – десять минут.
– Опять гол тебе, па!
– Хорошо, малыш. Доволен?
– Ага…
Май льётся в окно чудом зелени и солнца, воздух плавится, перекипая в жидком золоте, и жизнь кажется праздничной улицей – причём не интересно думать, какая она на самом деле.
№79 дата публикации: 02.09.2019
Оцените публикацию: feedback
Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore
Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...
Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru
copyright © грани эпохи 2000 - 2020