Грани Эпохи

этико-философский журнал №79 / Осень 2019

Читателям Содержание Архив Выход

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Переводные картинки

О нём

Тибетские монастыри напоминали каменные соты, а свитки книг раскрывали всю существующую тогда мудрость, и он, отрок, отправленный родителями по Шёлковому пути, шедший долго с торговцами, дивившимися его разуму, прободал эту мудрость насквозь, оставляя её далеко позади...

Цветок неба раскрывался над ним, питая немыслимым соком умной силы, и предыдущие воплощения отрока были чисты, как родниковая вода.

...воробьи, раскричавшиеся у окна в пять утра, не дают спать, и мутные образы сна продолжают разливаться в сознанье, представляя неожиданное: отрок, идущий рядом с бородатым торговцем, рассуждающий о силе любви, о необходимости изменить существование на земле этой силой; купец, привыкший к власти денег и царьков разной степени богатства, слушает заворожённо, не зная, что отвечать...

Учение в тибетских монастырях обыкновенно шло долго – десятилетиями: но в данном случае их не потребовалось, ибо отрок через короткое время сам был способен учить учителей; ибо миссия его становилась настолько очевидной, что даже самые глубоко видящие монахи понимали – свершилось нечто чрезвычайное.

И они отправили отрока назад – в Иудею, где жарко и жёлто блестели пейзажи, и люди были нравом грубы, как и в большинстве мест тогдашней земли; монахи, отправившие его домой, уверены были, что как бы и с кем бы ни шёл он – с ним ничего не случится.

Вернее – случится только то, чему и должно быть.

...воробьи продолжают концерт, заставляя вставать, идти в ванную, умываться, готовить завтрак – вливаться в обыденный день, чья майская высота сулит солнце и шёлковый воздух.

...Великий Шёлковый путь медленно разворачивался, ибо идущему предстояло ещё несколько лет постижения самой сокровенной, самой потаённой сути, о какой он не скажет ученикам, которых обретёт; ему предстояло ещё быть в пустыне, смиряя лохматых бесов, и привлекая к себе ангелов – для дальнейшей их службы: о! служба эта сияюще-легка и прозрачна, как прошедшие воплощения юноши, которого не ждёт мир, ибо в Иудее предчувствуют могущественного царя, способного скинуть римское иго, а некто, в грядущем заявляющий: иго моё легко, и царство моё не от мира сего – не входит в планы зилотов или простых граждан, ненавидящих римлян.

Небесное и земное никак не удаётся уравновесить.

Много книг уже написано до главной проповеди, тяжёлых, литых томов, но двойственность толкований затуманивает прочтение оных: да большинство и не читает, в лучшем случае монотонно повторяет услышанное, не вдумываясь в суть.

...день отворит двери, и ты войдёшь, не ведая, что за ними, стоило ли входить, но выбора у тебя не было.

Сумма дел, организующая жизнь, достаточно мелкокалиберна, а хотелось чего-то большего, хотя чётко сформулировать желаемое едва ли сумел бы, уже уставший от яви за свои пятьдесят, несущий бремя пятьдесят первого...

А воробьи продолжают концерт – может они ближе к небу: пичуги? может их возможность полёта предпочтительнее ветвления человеческой мысли?

Выходящий на проповедь знает её последствия, ведает, что мир можно изменить только на волос, и последуют века войн, распрей, искажённых толкований, страстей, изобретений; века, сильно изменяющие облик планеты – и ещё большие века потребуются для вторичного воплощения, ибо то, в Иудее, было черновым, ибо вместо распятия должна была просиять трансформа, открывающая небесные, густо заполненные смыслом и существами пространства: должна была просиять после того, как Иисус превратил бы человечество в братство, отменив дурные законы, государственную алчность, болезни и смерть...

 

 

Башня Гёльдерлина

Ипохондрия вечно кутается в прозрачные накидки, ей холодно, её знобит, и Гёльдерлин, впустивший её в собственную жизнь, узнал в ней скудную собеседницу и скучную наставницу, ибо сам стал кутаться в одежды, поскольку всегда мёрз.

О! он учил детей, и ему легко было с ними – такими нежными, такими маленькими, легко – потому, что самому не предстояло врасти во взрослую жизнь, но только в историю.

Он замирал при звуках шагов Сюзетт: наименованная Диотимой, она стала идеалом его стихов, страстью, недостижимой мечтою...

Потом было преподавание в семействе немца-виноторговца: грубого, толстого, не имевшего никакого представления о поэзии, и когда Гёльдерлин вернулся в родной город, кроме ипохондрии в сознание его вошло нечто кинжально острое, постоянно бередящее, беспокойное.

Диотима умерла?

Он не верил.

Он ждал, всюду, где бы ни находился, как войдёт она сейчас, как откроется дверь – и появится она, и чудесные дети побегут за нею.

Мысли перескакивали с одного на другое, путались, и как ткалась поэтическая ткань, он и сам понимал не очень, – вероятно, об этом надо было спросить у вечности, не склонной к разговорчивости.

Доктора были с ним вежливы и предупредительны, как с ребёнком, как он со своими учениками, которых было множество, но лиц он не помнил уже...

Античные поля смысла раскрывались перед ним, но никто кроме не видел их, не понимал человека, попавшего в своё время по ошибки.

Психиатрическая клиника была просто домом; новые и новые тяготы обременяли и без того постоянно гудящее, болящее сознанье, и потом он стал жить на первом этаже, у столяра... Или не столяра?

(Йозеф К. совсем из другого времени ходит по огромному дому, и спрашивает у всех, где живёт столяр Ланц, пытаясь найти место, где заседает суд).

Времена путались, первый этаж был низок, под ним зиял Аид – который тоже никто не видел, кроме Гёльдерлина.

Он называл себя Буонаротти – иногда, и, всё так же живя на первом этаже, никого не узнавал в реальности, да и сильно сомневался, что она существует, ведь вот же Диотима – она сидит напротив, в удобном кресле и улыбается ему, а говорили, что она умерла... Он никого не узнавал и всегда со всеми был учтивым, как со своими учениками – всегда, до самой смерти.

 

 

Переводные картинки

Они собирались, свидетели событий, которым не повториться, они думали, как писать, что фиксировать, как проповедовать слово...

Чрево повесившегося Иуды уже расселось, выпустив дымящиеся кишки на землю, и Пётр трижды отрёкся по речённому, но кроме собственных его слёз это не вызвало никаких последствий…

Многое было им сказано, ещё о большем умолчано, и собирая среднее между услышанным и догадкой, никак не могли они решить, как должны выглядеть тексты, уходящие в вечность.

Ясно, что без чуда, без акценте на чуде невозможно было создать нечто весомое: сложно было сказать, кто грубее: римляне или иудеи, но любых могли убедить только чудеса, отсюда возникла легенда о необыкновенном рождении.

Андрей, вспоминая, как мокли руки, вытягивая полные сети, хотя только что неуспех шёл за неуспехом, предположил, что Иисус говорил о многих жизнях, в которых душа, проходя различные круги опыта, совершенствуется, набирая силы, но... как же изложишь подобное?

Наиболее близкий Иисусу Иаонн кропотливо плёл послания худо-бедно построенным церквям: все они с трудом напоминали подлинный Дом Божий, но можно ли тогда на земле было построить нечто иное...

Разное происходило с разными...

– Па, гол! – малыш ликует, подпрыгивает, они играют в футбол в коридоре, и малыш прыгает у закрытой двери в ванную, а отец ловит мячи от комнатной двери, пропуская сознательно, размышляя, отвлекаясь криком: Здорово, малыш!

Малыш радуется так умилительно, что отец подыгрывает ему.

Мальчишка тянет обе руки вверх, считает путано, и славно светится – вообще бледнокожий, недавно подстриженный, такой маленький пацанчик...

...плетение словес Иоанна было так таинственно вдвинуто в века, что когда, столетия спустя стали расшифровывать оные, преграды символов встали решительно, серьёзно...

Якобы посвящённые утверждали, что состояние быть в духе очевидно для них, но если меч, выходящий из уст ангела, был очевидно речью, то иные словесные кружева скорее запутывали пестро, нежели подводили к бездне смысла.

Нашлись словесные фокусники, утверждавшие, что эта книга сочинена Противобогом, ибо не мог ученик Иисуса плести такие словесные закорюки.

Снова забивший малыш – ликует, и улыбается в ответ отец.

Любой ребёнок – наследник всех поколений, любая ДНК ветвится из таких далей, что рождение – всего продолжение неизвестного, как и смерть, вовсе не ритуал, скорбный и тошный.

Знал ли Иисус о ДНК; как бы истолковал теорию абиогенеза?

Снова прыгнувший мальчишка, неудачно упал, мяч, на котором изображён шар земной – материки и океаны – выкатился, и мальчишка захныкал.

Отец, теряя линии размышления, подходит к нему, поднимает, остеохондроз, паршивое зрение против – но – что делать? поднимает, гладит.

– Что ты, малыш? это такая игра – всякий может упасть. Главное – встать, и играть дальше. Ну, давай?

Но малыш качает головой.

Отец трёт ему спину, потом достаёт... самому поразительно: издательство Малыш, 1981 год, переводные картинки, изображения цветов: таких теперь не делают.

Туго скрученные розы и богато пламенеющие маки, острые и стройные ирисы и пышные, как ордена, георгины.

– Наклеим, малыш?

Отец наливает тёплой воды в эмалированную миску.

...сказано – Блаженны нищие духом, и понять это легко: такое состояние психической чистоты, какое позволяет наполниться содержанием хрустальным, словами невыразимым, но... разве сказано, как этого достичь?

Отказом от желаний?

Погружённые в матерьяльный расплав нынешнего социума сумеем ли отвергнуть хоть одно, мельчайшее?

Раздачей своих богатств?

Но обладающие привилегиями никогда от них не откажутся, а духовные богатства сегодня раздавать – как семена кидать на асфальт.

– Папа, а как этот цветок называется?

– Бегония, сынок. Куда её приклеим?

Мальчишка показывает на свободный кафель над раковиной, и бегония расцветает там.

– Красиво! – умилённо складывает ладошки малыш.

Красиво.

Мысли кривы и сложно, и попытка вспомнить, как, спустя тридцать семь лет уцелела книжка с наклейками, каких сейчас не делают, не кончается ничем.

 

 

Причудливые дуги Макрокосма

Перекатывая шарики мысли в перегруженном сознанье, он осмысливает порыв, толкнувший некогда в кружок свободолюбцев-утопистов, перебирая детали их встреч, иногда улыбаясь... точно себе самому; он восстанавливает сцену мёртвого дома, обдумывая имела ли подобная хоть какие-то положительные моменты, и есть ли вообще сущность в страданиях – и зарубежные панорамы разворачиваются перед ним, ветвясь проулками, уютненькими домами, красивыми, не большими площадями, дворцами, музеями...

Шарик мчится по кругу – ох уж этот вечно влекущий шарик Рулетенбурга, так и обещающий успех и деньги! – мелькают фридрихсдоры, золотые кругляши, чьё мерцанье пронизывает мир обманными лучами; и неистовство вскипает в душе, идёт волна, накрывающее все остальное, волна такая, что противостоять ей нет никаких сил: он опять играет, и Игрок стоит рядом с ним, то подсказывая неверную ставку, то замолкая надолго, превращаясь в тень; а галерея грядущих персонажей, рисовавшаяся в анфиладе призрачных перспектив, медленно тает, уступая место игре, азарту.

Утром в Рулетенбурге воздух прозрачен и синь, улицы чисто метутся, а коты выгибают спины как-то по особенному, точно предчувствуя нечто сладостное; утром неизвестно с чем придёшь к вечеру...

...да, совершенно неизвестно, полагает мыслящий о классике пожилой, седобородый человек, отправляясь на Ярмарку увлечений – купить панамскую монету с изображением Васко Нуньеса де Бальбоа в старинном шлеме.

Собственно, другого быть не могло, и Нуньес очень удивился бы, если бы кто-то назвал его шлем старинным.

Вот он – конкистадор, ведущий отряд, в каком пара сотен европейцев и несколько сот туземцев-носильщиков; он, уходящий от неблагоприятного места, и не знающий цели своего путешествия; закованный в панцирь, в шлеме, изукрашенном узорчато, и некто за его спиной несёт флаг испанской короны.

Долго длящийся поход открывает панораму Тихого океана –ё с той стороны, с какой не видал его никто из европейцев; и раскрывшееся потрясает: мощь толщи, спокойное дыхание вод, перекипающих синевой, играющих бликами и рябью.

... – Здравствуйте, Андрей! – человек достаёт из кармана аккуратно отрезанную бумажку, на которой означен каталожный номер монеты. – Будьте добры, покажите мне поближе вот такую Панаму, четверть бальбоа, царапина там сильная или не очень...

Это магазин внутри длинного лабиринта бывшего завода – лабиринта, составленного из различных магазинов.

– Панаму? Это я ещё по холдерам разложить не успел.

– Постойте, так у вас в каталоге есть уже. Что – нельзя ещё брать?

– Вам можно, – улыбается продавец.

Постоянный клиент.

Стены здесь обшиты приятным деревом, освещение мягкое, лампа, под какою рассматривают монеты, не включена.

Торговец выставляет на стекло прилавка стопку планшетов, они вместе ищут монету.

– Вот... кажется.

– Ага, похоже...

– Давайте с каталогом сверю.

Торговец с монетой в руках и взяв бумажку у клиента, садится к монитору, водит мышкой, – бежит колонка номеров.

– А знаете, у меня тут кто-то что сорок штук ГДР купил...

–Что, серьёзные экземпляры?

– Если бы! Пфенижки самые разные. Сейчас возиться буду, собирать, холдерить.

– Да, это скучнее, чем яму копать.

Они смеются.

– Всё нормально, – встаёт продавец, упаковывая монету в специальный кармашек с логотипом магазина.

Пожилой человек отдаёт деньги, они прощаются, улыбаясь друг другу.

Майское солнце лютует на улице, льётся жидкий янтарь, течёт расплавленное золото, и уже не вспомнить, а вспомнив, не поверить, что половину апреля лежал снег.

Человек, купивший монету, на какой изображён конкистадор Васко Нуньес де Бальбоа, в честь которого названа панамская валюта, идёт по направлению к зеленеющему лесопарку.

...конкистадор глядит на ласковые, спокойные, тяжёлые, огромные воды.

...молодой писатель сгребает фридрихсдоры – сегодня повезло, подсказки Игрока оказались точными.

Одно входит в другое, и причудливые дуги макрокосма созидают микрокосм, более реальный, чем жизнь плоти...

 

 

В чём суть жизни?

Толстые тушки кур, плавно поворачиваясь, поджариваются на вертеле.

В пите делается надрез, и туда набивается мясо, лук, шинкованная капуста и морковь, всё заливается кетчупом, или майонезом.

В пиццериях сидят молодые – парами и поодиночке – пожилые, потёртые жизнью, разного возраста мамы с детишками – и едят, едят, набивая рты сочным тестом с ветчиной, грибами, курицей, оливками...

Жрать, жрать...

– Вася, мальчику пора кушать, что ты так с ним загулялся!

Круглопузый папа Вася отвечает по мобильному жене, что сейчас будут, предвкушая наваристый борщ и великолепный бефстроганов с жареной картошкой.

Низенький, пузатый, в добротном костюме идёт вдоль сияющих стёкол рыбного отдела, и тоже по мобильному говорит кому-то:

– Взять что-нибудь вкусненького? Осетринки? Сёмушки?

Горы снеди, яства сочатся соблазном, играют разными цветами, манят; рынки, где творог слегка отливает синевой, а мёд золотится; где в мясных рядах свиные головы страшны, как работа палача, а овощное изобилие громоздко, как старинная крепость, и бока баклажанов туго отливают матово, фиолетово.

Тьма ресторанов – наполненных огнями, дорогих, подешевле; масса закусочных, блинных, пельменных, вареничных; трактиры под старину – с половыми в шёлковых рубахах и плисовых портках.

Дымится гора ноздреватых, поджаристых блинов, в розетках краснеет и чернеет икра, на тарелочках с райскими ободками – сёмга, сельди, угри.

Домашние обеды: из супницы поднимается пар, и рассольник обещает блаженство.

А потом, после утки, фаршированной яблоками, шарлотка – с чаем и коньяком.

– Что под пиво возьмём? Креветок? Леща копчёного?

– А! давай и того, и другого.

Музыка гремит, пивная переполнена.

Через сто метров пиццерия, через двести – суши-бар.

...или и впрямь суть жизни в жратве?

Бросьте, быть такого не может – как не может быть жизни и без неё...

– Э-э-э, человек, ещё порцию солянки нарисуй-ка мне.

– Один момент!

 

 


№75 дата публикации: 01.09.2018

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020