№77 / Весна 2019
Грани Эпохи

 

 

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Писательское воображение

Новоявленный

– Очевидно, Вы человек сбалансированный, вполне гармоничный, очень методичный, добивающийся своего разными путями…

Вертит в руке листок из ученической тетрадки в клеточку, утыканный точками: их узор прихотлив…

Игра морской бой была популярна, играют многие и теперь, и вот ставшее появляться в газетах объявление: толкую судьбы по игре – поначалу прошло незамеченным.

По игре – морской бой.

Новоявленный толкователь сулил точное определение дальнейшего, а также обещался советовать, что и как нужно скорректировать в характере и в настоящем.

Потянулись первые неудачники – только они обращаются за помощью к шарлатанам.

А условия жизни в стране таковы, что неудачников – большинство.

Потянулись первые, вступали в уютно обставленный кабинет, располагались на мягком диване, протягивали истыканные точками и крестиками листки улыбающемуся персонажу нового паноптикума…

Он тщательно вглядывался, рассматривал листок через лупу; он говорил медоточиво, богато комбинируя термины из разных областей, и велеречие его убаюкивало…

 

– Вы знаете – помогает. Сама не верила, специально с сынишкой стали играть, пошла вот. И всё, что сказал – в точку.

– Да ну?

– Попробуйте. Не так много за приём. А результат…

 

Шли и шли: средних лет, пожилые, затеявшие игру именно ради получения листка; мужчины, женщины.

Шли и шли.

Все садились на мягкий диван, глядели на улыбающегося мастера лжи, ждали.

И говорил – что ждали, ловко играя знаниями, умело преподнося запутанность, как вариант зашифрованного послания…

 

– Расширяться надо – деньги текут.

Некто – вальяжный и властный – восседающий за массивным столом принимает мастера разгадывать листки с морским боем.

– Ага. Я ж говорил – беспроигрышный вариант. Никто не использовал.

– Давай, набирай штат. Учить сам не будешь?

– Некогда. Народ прёт. Надо ещё крестики-нолики подключить, и что-нибудь там… Подумаю.

– Давай, давай. Интересный бизнес получается.

Вальяжный встаёт, достаёт бутыль дорогого виски, стаканы, и они выпивают – с донышка, за успех…

 

Вдрызг напившийся пожилой неудачник рвёт газету с чёртовым объявлением, вспоминая предсказание, не попавшее никуда, и, матерясь, заваливается спать.

 

 

Даже тиран не очень пугает

Снег, падавший косо, отливал перламутром и стягивал серебряными пушистыми нитями ветви тополей; снег лучился и выманивал на улицу не только детей; он пушил и переливался в свете фонарей…

Много окон горело, и финал ноября точно демонстрировал картины будущего…

Быстро покрывавшиеся пухлым покровом дорожки начинали поскрипывать, и казалось – зима, зима…

 

…он обедал всегда одинаково, в три часа дня, монотонно, методично: щи кислые, как вариант – ленивые, гречневая, обильно промасленная, каша с куском отварной говядины, компот или кисель.

Подавальщицы, боявшиеся смотреть на него, не знали о ночных пиршествах, где столы уставлялись целыми кабанами, оленьими, сложно приготовленными, тушами, осетрами, стерлядями; не представляли сколько света полыхает в подземных лабиринтах дворца, где тиран принимал соратников, многим из которых оставалось чуть-чуть жизни…

 

Такое начало подойдёт для книги, которая никогда не будет написана?

Есть ли тираны, равнодушные к еде?

Странно, почему под напевы чудесного, первого снега проявляются в сознание такие страшные картины, странно, как сочетается множественность всего в пределах одного сознания, без конца переваривающего жвачку жизни – особенно, если жизнь эта оказалась такой неудачной.

Впрочем, как рассматривать, с какой стороны – в вспышках восприятия других, может быть, выглядишь вполне счастливым человеком…

Собаки приветствуют первый снег, вспоминается, как пёс, столько лет скрашивавший жизнь, выбегал, ловил снежинки, тыкался носом в нарастающие сугробы, и мордочка выглядела такой забавной – но и восторженной…

 

Тиран должен обладать огромным количеством информации, тысячи нитей, мысленно зажатые в сознанье, надо как-то комбинировать, чтобы дёрнуть за ту единственную, исключающую ошибку.

Тысячи нитей.

Множественность всего.

Как снежинок в воздухе: мириады посверкивающих кристаллов, и никакой квант собственного движения не меняет ничего, из предложенного явью…

…мальчишки из восьмидесятых также радовались волшебному течению снега.

С неба.

Выпадающая субстанция драгоценна.

…тиран был несчастным мальчишкой: без теплоты семьи, без ёлочного Нового года: не отсюда ли чрезмерность жестокости, желание разорить устоявшуюся некогда реальность.

Ничего устоявшегося нет: нам порою только так кажется: зазевался, и отобрали у тебя твоё крохотное счастьице, а думал – продлится ещё хоть чуток.

Снег завтра вероятнее всего растает: рано ещё для него.

Но пока – длится чудный миг, столь быстро кончающийся, мгновенный, длится, начинённый внутри игрою детей на площадке, великолепием вечерней прогулки, всем, всем…

Даже тиран не очень пугает.

 

 

Писательское воображение

Убийство одного, если оно предупреждает смерти миллионов, может быть оправдано, – или вопрос, поставленный таким образом, уже свидетельствует о червоточине в недрах человеческой души?

Хиромант, достигший высокого искусства в этой сомнительной (для него бесспорной отрасли), работал с политиком, шибко поднимающимся в гору.

Сначала бизнесменом, потом – политиком: безжалостным, ловким, умеющим договариваться со всеми, использующим все средства, позволяющие подняться хоть ступенькой выше.

Знаки узора ладоней, меняющиеся с годами; всё круче и круче поднимающийся – а внешне весёлый, любитель погулять – деятель; и его личный хиромант, вдруг находящий завитки, свидетельствующие…

Он понял, что дальнейшая его роль: тиран, разворачивающий широкомасштабные репрессии, устанавливающий тотальный режим, которого свет не видел; он убил своего работодателя: хорошо платившего, щедрого…

 

…ноябрьский дождик сочится заунывно, как и положено; человек, бредущий под зонтом, вглядывается в роение вечерних огней большого города: ореолы дымчато мерцают вокруг фонарей; квадраты окошек разноцветны, и огни машин кажутся красивыми; и стоящий у широких, пёстрых окон магазина человек ёжится вдруг, решительно подходит к идущему мимо под зонтом…

– У меня, вишь, даже зонта нету, приходится капюшоном пользоваться…

– Вам что надо? – удивляется…

– Ха, что надо! Заставил убийство совершить, посадил. А теперь – что надо…

– Вы сумасшедший?

– Нет, я твой персонаж!

Остановившийся в недоумение писатель глядит в человека, сверяясь с выписанными им чертами, и понимает, что заострённый нос, худоба, острые, колючками впивающиеся глаза – всё оттуда, из его книги, что не увидела свет, и – неизвестно увидит ли когда…

– Веди хоть в пивную. Не май месяц…

Пивная недалеко – есть погребок уютный напротив дома, где обитает писатель.

Они идут туда.

Довольно уютно: музычка тихая играет, блестит стекло, стены обшиты панелями под морёный дуб.

– Славно, – заключает персонаж, усаживаясь за столик.

Писатель заказывает водки, пива, закуску…

Персонаж выпивает, не предлагая чокнуться, делает несколько глотков из пивного бокала, жуёт креветки.

– Ну, зачем ты меня заставил всё это делать?

Писатель пожимает плечами.

– Можно подумать, в бездне небытия, в которой ты пребывал, лучше…

– А я не уверен, что я в ней прибывал. Не помню, впрочем. Но… так хорошо было: жили себе, деньги делали, развлекались, и вдруг – завиток какой-то на ладони, канделябром по голове… Жуть какая… Поприятней что придумать не мог?

– Мне интересно было исследовать эту тему.

– Исследовал?

– Не-а… Я не уверен, что так возможно. К тому же…

– Ха… К тому ж… – Персонаж пьёт и ест.

За окном продолжается водная морось.

Писатель не знает, что сказать – сюжет увлекал его до определённого предела, потом…

Книга закончена.

Вопрос не решён.

– Дай-ка посмотреть твои руки, – говорит персонаж. – Я ж хиромант, как-никак.

Писатель раскрывает ладонь, протягивает, смущаясь…

Персонаж глядит в оную.

– Слава тебя не ждёт, это точно. И роман никогда не издадут. Стоило меня беспокоить?

 

…вздрогнувший писатель тяжко глядит в пустоту, понимая, что воображение вновь выкинуло с ним каверзную штуку.

За окном летит водная пыль, водка, смешанная с пивом, дарят кратковременное блаженство, позволяющее забыть о нерешённом вопросе, неизданном романе, собственной незавидной участи…

 

 

Дед видел всё…

Гроздь ожидания напряжённо повисла в воздухе, и внучок отрывал от неё по медленной, странной ягоде…

Отвозили к деду, и радовались оба – старый и малый, отправляемый на целый день.

Шли гулять в осенний сквер, и пока мальчишка носился по площадке, дед сидел на скамейке, улыбался, или ходил возле.

На пути домой, мальчик поднимал листья, а дед говорил:

– Смотри, тут целые карты. И карты – ещё не открытых стран…

И мальчишка рассматривал – прямо на ходу – цветные линии, орнаменты, разводы…

Дома дед показывал книги с пёстрыми картинками, и чужие страны раскрывались пустынями и пирамидами, странными зданиями и взлетавшими к небесам соборами…

Кое-где дед бывал, рассказывал.

Потом, когда стало ясно – только не внучку – что старик смертельно болен: принялись сговариваться с дедом: мол, даст знак, если что-то там есть – далеко за пределами.

Внук и раньше спрашивал, что такое смерть, как это…

…на похороны не пустили: мол, получит психологическую травму, и гроздь ожидания напряжённо повисла в воздухе.

 

Дед видел, видел, как ждёт мальчишка, как тот учится, какие интересы распускаются в его душе… Он жалел о глупой договорённости, ибо в той фазе инобытия, из которой можно видеть своих, следить за их жизнью, не предусмотрена возможность связи с ними.

Он видел, как мальчишка поступил в институт, как уже стирается в памяти его договорённость с дедом, так ничего и не передавшим: даже через сны.

Он видел, как внучок женился, знал, что скоро у него родится сын – видел колыхающуюся, нежно-розоватую субстанцию, что войдёт в маленькое тело.

 

…встречал в роддоме, и, взяв пышный белый свёрток, тихо сказал, наклонив лицо к самому цветку личика ребёнка: Здравствуй, сынок.

Ехали; мелькали ленты, фрагменты города; вёз друг, болтали о разном.

 

Дед видел всё…

Он поднимался выше и выше; он знал, что их договорённость больше не нужна внучку, что вспоминает её, как нежный развод пустой не подтвердившейся надежды, и что со временем внучок, ставший взрослым, сам всё узнает…

 

 

Нас убили всех…

Нас всех убили, всех…

…последний магистр, сожжённый на костре после пыток, крикнул уже из огня: Я оклеветал братьев!

Нас обвиняли в сговоре с тёмными силами, в подчинение чёрной власти, на самом деле Филипп красивый давно зарился на богатства земные, которыми располагал орден после столетий сильного управления.

Мы не знали, как готовился захват.

Даже инквизиторы и многие военные лица, участвовавшие в оном, не ведали, что им предстоит: приказы передавались в двойных, тщательно запечатанных конвертах, и вскрыть их можно было только в определённый день.

Мы не знали, что Филипп красивый зарится не только на деньги и драгоценности ордена, но и на святыни совершенно иного порядка: старинные манускрипты, где излагалось в чистоте учение Распятого, чашу, многие предметы, про обладание которыми знало только высшее руководство ордена…

Братьев тамплиеров, когда пришёл условленный час, брали резко, всюду: в домах, на улицах, в миссиях, в церквях…

Допросы были жестоки.

Нам вменялось в вину – среди прочего – не признание Христа: чего не было – мы использовали чистое учение, никак не мешающее высокому движению мысли и постижению природных тайн, в то время, как официальная церковь, загрязнённая стяжательством и развратом, препятствовала развитию науки…

Нас пытали.

Многие братья не выдерживали, умирали…

Мы знали, что смерть после мук высвобождает внутренний состав, очищая его, знали, что переходим в световые слои, и что нити нашей деятельности будут протянуты дальше…

 

…он не был настолько красив, но любил слухи, которые окружали его внешность, легенды, которые ткались вокруг него…

Он не привык сдерживать гнев, и, узнав, что никакими пытками невозможно добиться правды о местонахождение манускриптов и чаши, неистовствовал.

Деньги – хорошо конечно.

Драгоценности, камни, старинные изделия – тоже…

Но символы, тайные символы знания и власти не давались в руки, сколько бы ни брали тамплиеров, какие бы обвинения им не предъявляли, нитей, ведущих к этим сокровенным предметам, не находилось.

Тамплиеров жгли.

Брали новых.

Всё повторялось.

Сожжён был и магистр…

Плащи, одетые на кольчуги, ножи на поясах, мешки, наполненные чем-то.

Никаких оруженосцев.

Пока пешие – конное движение вызвало бы усиленное внимание.

В основном передвигаясь в тёмное сумеречное время, останавливаясь на постоялых дворах, три человека были упорны в своём движение.

На нанятом рыбачьем судне трое перебрались на остров: каменистые берега были мелово белыми; тропы, которые предстояло одолеть, уже не представляли такой опасности.

Великие реликвии разгромленного ордена были отвезены в другую страну, где предстояло проявиться новому движению, хранящему преемственность с древней тайной силой.

…ибо нас всех убили: кроме тех троих.

 

 

Продолжая Набокова…

…не зря же малевали дёгтем на стене призыв голосовать за список такой-то!

Братья, один из которых – Густав – ляпнул ножом бедного, смешного Романтовского: королька, фальшивомонетчика, оказавшегося таковым противу надежд автора на то, что он замечательный поэт, в силу бедности вынужденный жить в чёрном квартале; а до того убил каменотёса – в скором времени стали фашистами…

О! Они, целиком сделанные из говядины и пива, никогда не дружившие с мыслью, и всячески мечтавшие о потной сытости целого мира, только заслышав о появление Адольфа изошли восторгом…

– Наконец-то! – потирал крупные, со сбитыми от драк костяшками лапы Густав…

– Теперь покажем всем этим музыкантишкам! – вторил шербатолицый Антон.

Густав всё ещё работал на мебельном складе, хотя так и не накопил денег на женитьбу на Анне, покупку буфета, ковра; Антон, достаточно набездельничавшись, навалявшись на бережку, устроился, наконец, грузчиком на ближайший склад, и, таская, что скажут, смоля цигарки в перекурах с такими же, как он ражими хлопцами, судачил с ними же:

– Это вам не те, кто бывал раньше. Адольф! Он теперь всё перевернёт! Ха-ха… Мы им покажем!

И неопределённо грозил кулаком, вечно жаждущим чьей-то плоти…

По вечерам шли они, окончившие честную, потную работу, в дружественное кафе, лопали жареное мясо, картофель, тянули пиво, удовлетворённо рыгали, и, глядя друг в друга, посмеивались: мол, теперь-то уж…

Агитировали, как могли.

Наконец Густав, неожиданно, не сказав ничего брату отлучившийся неизвестно куда, вернулся гордый, и заявил:

– Я вступил в ряды. Буду в партии работать. Всё равно кем.

Антон аж приседал от восторга, хлопая себя по крепким бёдрам.

– Ну ты даёшь, брат. Вот это да…

Курили на балконе, глядя на чахлые топольки, обломки бочки, фрагменты распавшегося тележного колеса.

Потом записался и Антон.

Это было их родное: наглое, конкретное, грохочущее, страшное, грозящее смести всё тонкое, зыбкое, поэтическое, высокое…

…они должны были даже подняться там: в партии: Антон, скажем, по лестнице гестапо, преуспев в пытках, и особенно усердствуя в плане евреев; Густав тоже где-нибудь…

Они узнали и других наци: восторгались Геббельсом: Как говорит! И всё по делу! – Гиммлером – Правильно, дави всех, кто против! Побольше лагерей надо, чтоб всю шваль уместить! – и также рьяно пили пиво в разных – теперь все были дружественными – кафе.

Братья непобедимы.

Они бессмертны, как образ человеческой пошлости и низости, помноженный на физическую, непонятно зачем даденную таким силу.

И предчувствие фашизма: лютое, но и щемящее, зловещее и окрашенное в тона пожара разлито в рассказе Набокове «Королёк», который, наверняка, мог бы продолжиться вот такой житейской историей…

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№85 дата публикации: 01.03.2021