№77 / Весна 2019
Грани Эпохи

 

 

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Агрономия

Я рискнул поехать на Бирюч из своего хутора напрямик, по короткому снежному накату. И всё случилось, согласно утверждению, что прямо – не всегда ближе. А когда ввяз в снежную целину – дорогу начало переметать. А вокруг – запустелая хуторская республика, ни одного жилья, лишь заброшенные кладбища. Раньше тут были сельсовет, почта, несколько школ, клубы, фермы…

Неперспективная Россия! Уничтоженная, как класс.

Включил в салоне радио, и тут к случаю – Николай Гедда из далёких лет:

 

«Замело тебя снегом, Россия,

Запуржило седою пургой,

И печальные ветры степные

Панихиды поют над тобой».

 

Неужели у нас вся история такая – от неустроенности к неустроенности? Кому повем печаль…

У развилки на хутор Фомичёв снежное хоботье легло по колее плотно, пришлось идти на первой передаче. Спасибо – резина с шипами: машина подёргивается, но едет.

Вырвался, заглушил мотор, чтоб электровентилятор принудительного охлаждения успокоить. Вышел на мокрый ветерок.

Снег плотный, пресный. Стою как раз на том месте, где в двадцатых годах прошлого века была сельскохозяйственная коммуна имени Розы Люксембург. Говорили, что православный старик Никита Сафронович Фомичёв, основатель и бывший хозяин, с Соловков проклял коммунаров, когда узнал, что его хутору дали имя иудейки.

Да, всё это тут, прикрытое саваном января.

Я помню многих стариков. Даже маленькую повесть написал – «Во поле берёза стояла». Но одно дело – собирать материал для повести, и совсем другое – оказаться в старых местах случайно, когда они тебя словно сами позвали.

 

«Ни пути, ни следа по равнинам,

По сугробам без верных следов,

Не добраться к родимым святыням,

Не услышать родных голосов».

 

А я, помнится, на скамейке, где-то под вот этими одичавшими яблонями, сидел рядом с одетым в белое исподнее Матвеем Герасимовичем Дитятковым, и он вспоминал:

– Дык я шесть лет на эсминце «Резвый» на Балтике служил. Раньше-то он, при царе, эсминец то исть, назывался «Истовый». Я при ём, царе то исть, служить начал, а закончил при наркоме Военмордел Троцком. А када вернулси на хутор – тут уже коммуна.

Я молодой, холостой, а они усе женатаи. Вот я им из уезду книгу привёз. «Мёд пчёл трудовых» называлась. Так там мудрые партейные люди написали, что при коммунизме жёны общие являются. Ну – я и потребовал на коммунарском собрании обобществить жён.

Что ты!

Самой хитрое – бабы не против – куды как морячок им по душе! - а мужики чуть на вилы меня не подняли. Дык, поверишь, что учудили? Дежурства устроили коло мине. Ну, шоб я не довёл партейную линию до точки. Да… От того коммуна и развалилася, шо стали не работать, а мине караулить.

– Дед Матвей, – спрашиваю, – да неужто такой малости хватило, чтоб община распалась?

– Не, – отвечает. – Усё накрылось медным тазом, когда у Шестьдубах умер одноногий Андриян. Мы ведь в коммуне кто собрались? Голытьба! И дюже гордились, что до революции ни у кого ни кола, ни двора не было. У нас сам председатель Гондарев в земледелии разбирался – как свинья у апельсинах. Рабочий из Воронежу. А чтоб вести правильную земледелию, нам оттуда, из губернии, прислали агрономшу. В кожаной куртке, по фамилии Либерман. Вредная была, любила за револьвер хвататься. Он у её сбоку висел, в деревянной кобуре.

Да…

Мине мужики просили: ну, обломай ты её, вместо чтоб на наших баб зариться. А я робел…

Так та Либерман ничего в земле не понимала. Пшеницу от мака отличить не могла. Так спасал дело одноногий Анедриян.

Оно ведь как повелося? Тут кругом шешнадцать хуторов было. Мужики зажиточные, без бумажной науки обходились. Вясной выходил хозяин и голым задом садилси у пашню. Зад – он лучший баромет. И от его нежности зависела точность, с какой определяли время осеменять землю.

Так вот за долгие годы все хуторяне сошлись на том, что самый точный час высева давае зад одноногого Андрияна. Так со всех хуторов и бегали глядеть у его борозду. И свежий отпечаток читали, как опосля директиву райкома: сеять!

– Так ведь кто угодно мог сесть в андриянову борозду, – сомневаюсь я, – вот тебе и осечка.

– Не-е, – покрутил пальцем в пространстве старый коммиссар. – Андриянова печать сбоя не давала. У него, лешего, – старик перекрестился: – прости Господи, – в причинном мешочке три жолудя было. Ды крупнаи, оттиск давали верный. И хуторяне знали: если примял Андриян полосу своим задом с тремя глыбокими точками посерёдке – верный знак, сей рожь-матушку.

И мы у коммуне вместе с Либерман и револьвером приловчились к этой печати. И пока Андриян был жив – худо-бедно вовремя сеяли и хоть што-то жали. А как он помер…

Старый моряк почесал грудь под белой рубахой и закончил невпопад:

– Доска-доской оказалась эта агрономша, прости Господи… Помру я скоро. Вот к Покрову и помру.

 

«Замело, замело, завалило,

Всё сметает седая пурга,

Ты великая белая сила,

Вы, как смерть, неживые снега».

 

Он так и помер, как сказал. Так и лежит во-он там, под репнувшим деревянным крестом белого погоста умершего хутора. Я сажусь в машину и осторожно пускаю её. А впереди – нетронутая снежная равнина. Верный признак богатого хлебного года.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№69 дата публикации: 01.03.2017