№76 / Зима 2018-2019
Грани Эпохи

 

 

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Цветные лоскутья

Цветные лоскутья

– А представляешь – Ёжеон? А?

– Кто это? Как?

– Ну, смесь скорпиона и ежа, с колючками, задранным вверх жалящим хвостом…

– И чем мы его?

– Да… хоть яблоками закидаем.

– Когда в путешествие-то отправимся?

– Я уж был в одном… Плюхал по воде, потом провалился – и вглубь, всё глубже и глубже… А мимо ихтиозавр плывёт – шея длинная, жуть…

– Да ну, врёшь!

– Правда-правда… Шея длинная, а зубищи! Жуть…

– И как же ты спасся?

– А вынырнул и опять по воде пошёл…

– А я по воздуху…

– Как это?

– Ну, по воздуху летел: шар лопнул, и я иду себе, иду…

 

Август догорает: яблоки в дачных садах налиты крупно, кругло, и звёзды астр полыхают: не надо первого сентября покупать цветы.

Мальчишки, устроив подобие шалаша под узловатыми, с коленчатыми ветвями, густо разросшимися вишнями, сочиняют, и сумерки наплывают – нежным муаром…

 

Один из них – уже полуседой, помятый жизнью, и уставший от неё, заходит в храм на пасхальной неделе, но – когда нету службы.

Алтарь неожиданно открыт, и витраж, изображающий Иисуса, точно плывёт по воздуху, в реющих струях пронизанного бывшими воскуренями света…

Страшновато глядятся предметы алтаря: тяжёлая ткань, покрывающая престол, прочие атрибуты культа.

Вошедший глядит заворожённо, не зная, о чём просить, да и стоит ли, и, вдруг вспомнивши, как фантазировали в великолепном летнем шалаше, ничего не зная о жизни, о свинцовой начинке её, разворачивается, медленно идёт к дверям.

Гулко отдаются шаги в пустотелом соборе.

И жизнь – вся кажущаяся затянувшейся неудачей – проносится цветными лоскутьями в сознанье…

 

 

Небо сереет…

Хлюпало, казалось, даже в воздухе: хлюпало, текло, смешивая дождь со снегом; в пространстве происходило противоположное тому, чего ждали: зима выдалась ядрёная, и в апреле хотелось солнечности, тепла…

А было – наоборот…

Утреннее мерцание монитора раздражает отчасти – отца, перевалившего за полтинник, сочиняющего очередной текст, который где-то будет опубликован, что не принесёт ни денег, ни известности.

И серо-стальные мерцания за окном, двор, знакомый, как собственная судьба неудачника, всё слишком вклинивалось в сознанье, мешало сочинять.

Встал, пошёл на кухню – выпить кофе.

Мальчишка – поздний сынок – счастливо влившийся во время кратких весенних каникул: не разберёшься теперь, когда их устраивают, – сидел на диванчике, играл в телефон.

Что-то строит, добывает – пристрастился, как все представители своего временного периода; пристрастился, не оторвать…

– В школу тебя придётся отправить, несмотря на каникулы, – шутит отец, грустно улыбаясь.

– Я прерывался, па…

– Порисуй что-нибудь… Со стекляшками рисунки у тебя получались занятно.

Коллекция цветных стекляшек лежит в коробке, и мальчишка, используя иные, создавал своеобразные вещицы.

Течёт за окнами, не пойти погулять…

Кофе пьётся на ходу: хотя есть время сесть, выпить, не спеша.

Один лжеучитель, утверждавший, что получает информацию от существ из тонких миров, говорит, что гнать время – грех, хотя и не учтённый пантеоном оных.

Почему никто не отвечает на вопрос: кто создал грех, сиречь нематериальный закон, которому человек подчинён, и должен из себя выворачиваться, чтобы…

Сынишка играет.

Отец идёт к монитору, но текст плетётся едва, ухая в слепые бездны.

 

Собственное детство тянулось в коммуналке, в двух огромных – казавшихся такими – комнатах; и над кроватью висела пёстрая физическая карта мира.

Страны, как осенние листья осыпались в сознание – недоступные, какими остались навсегда.

Первый этаж – из окон можно было выйти во двор; но забрали потом окна, забрали решёткой.

А коммуналка была роскошна – никогда никаких ссор, свар; и дом влечёт: бывает, ездит – побродить вокруг, вспоминая бессмысленно.

Сколько не вытаскивай подробности, яснее не становится…

Куда всё уходит?

Где остаётся?

Сплести несколько фраз: несколько тугих, сильных и крепких, как проволока фраз, и…

 

Из высокой кровати сынка выдвигается столик, на нём – детский бильярд.

– Сынок, – кричит отец, – иди поиграем.

Мальчишка идёт, шарики расставляются: потерялись несколько, закатились под мебель, но всё равно.

Играют в пирамидку – белым битком, и мальчишка записывает на листе счёт; играют, не очень заботясь о правилах: выставлять шары, если киксанул, и так далее, просто – отвлекает от яви.

Самое важное – это отвлекаться от неё, сереющей бесконечно.

 

– Не собрался, – говорит отец.

– Ага. Сейчас.

Мальчишка закатывает шар.

Сухо чмокают они – как настоящие.

Имитация жизни.

Может быть, наше существование есть имитация чего-то настоящего?

…можно изобразить свояки, штаны – любые удары.

 

В детстве на даче у дяди и тёти, под Калугой, где проводили с двоюродным братом много каникулярного времени, был большой бильярд, и, пристрастившись, гоняли с братом часами – не оторвать…

Раскат желтоватых шаров казался самым интересным явлением мира.

Гнутые, суставчатые вишни стояли стеной, залезали на них – и просто так, и с оловянными кружками на шеях: собирать чёрные, густо налитые ягоды.

Кузнечики трещали в сухих стенах малинника, и…

– Па, я выиграл! – радостно сообщает мальчишка.

– Хорошо, молодец.

На диване разложен листок, где шатающимся детским почерком записаны палочки очков.

 

Отец стоит у окна.

Снег с дождём не прекращает работы: нудной, тяжёлой, запрещающий гуляние.

Нужно выйти всё же, окунуться в реальность, нужно выйти…

…ощущение реальности, как одна из глобальных условностей: слишком чувствуешь того, растворившегося в пожилом, изношенном теле мальчишку, что вытаскивал трёхколёсный велосипед, а потом мчался на двухколёсном…

…будто праздно прожил всю жизнь, будто не печатали никогда, а набитый публикациями шкаф и буфет – иллюзии.

Буфет этот переехал со старой квартиры, из коммуналки, и долго, сложно вносили его в новую квартиру на шестом этаже.

Какую новую!

Больше сорока лет прошло…

– Я выйду, сынок.

– Хорошо, па.

– Порисуй…

 

Мама у себя в комнате, старенькая, старающаяся жить бодро, готовящая обеды, даже в магазин ходящая иногда.

– Куда ты пойдёшь?

– Не знаю, ма. Так – пройтись…

 

Действительно – определённости нет; и зонт едва ли спасёт от текущего с неба, хлюпающего под ногами, тут же тающего…

Тридцать с гаком лет ходил на службу: в библиотеку, куда, устроенный в 18 лет, после пережитого в школе тяжёлого пубертатного криза, отправлялся сначала с ужасом: слишком не вязалась молодёжная жизнь: кроме замшелых советских тёток работали там парни и девчонки, не поступившие на дневной, учившиеся на вечернем: библиотека была в ВУЗе – с тою книжной, которую вёл до этого.

Потом – с восторгом: влился, стал своим в компании; качаться и выпивать стал одновременно: в молодости многое легко; затем, когда компания распалась, когда вновь принялся сочинять, – с тяжёлой, всё более и более на психоз походящей скукой…

Но – ходил, отдавал маме деньги на хозяйство, даже когда женился уже, линии жизни вели именно так…

Ходил, когда уже печатали, и – не мало; и всё запутывалось в тенетах абсурда: литература, которою жил, давно была низвергнута из общественной жизни, не значила практически ничего, гонораров не предполагалось…

Уволился, когда родился мальчишка: мол, две копейки зарплаты ничего не решали; мама – эксперт-винодел – зарабатывала некогда хорошо, вкладывала деньги, на небольшие проценты можно было жить; у жены пошла торговля косметикой, но пропадала все дни в офисе, а он…

Он печатался.

Ухмыляется криво, вновь обходя знакомые до абсурда дворы: идти некуда, но идти надо, чтобы нечто натекло в душу, ожили давно надоевшие за много-много лет сочинительства слова.

И всё же – надо.

…узкий перешеек между решёткой школы, куда ходит мальчишка, и девятиэтажкой, и конкретика места не отзовётся фантомом сознания – каких вообще много: некуда девать.

По проспекту несутся машины, а тополя, высаженные вдоль, кажутся чахлыми, почти не живыми: хотя живы они, тянутся ветви к небу…

…где-то здесь, когда вёл мальчишку из детского сада, остановился он, восхищённый, глядя в небо, заворожённо повторяя: Уна, уна…

Бледный лепесток, плавно мерцающий в пространстве, не имеющем границ.

…лепятся картинки, теснятся в сознанье, мелькает пёстрый калейдоскоп.

В руке – лепесток детской, и мелкие шажки, и вопросы – с плавно растекающимся звуком…

В сад утром; из сада – днём.

Первый год мальчишка плохо ел, забирал его в обеденное время, и много гуляли: так много, что уставал…

И всё время крутилось, крутилось в сознание одно и то же: почему, почему ничего в жизни не получилось?

…стихает стихийно идущий снег, стихает; мокро лоснится асфальт, тяжёлым кажется в недрах апреля, от которого ждёшь акварельной зелёной дымки.

Пожилые родители, и такой малыш: бездна страха накатывает.

Но – жена практична, и уверена в грядущем; а он…

Он всегда существовал весьма условно.

Всё было зыбко: и шатры Византии: каменные её структуры, лестницы, ведущие в странные комнаты, переписанные манускрипты – были конкретнее.

Реинкарнация называется: поди, проверь.

Толстые тома эзотерики распускали пёстрые павлиньи хвосты страниц.

Но – с годами стал воспринимать литературой, и не более…

Круг двора, ущелья между домами; а этот – был бараком, когда въехали, и вот на его основе вырос дом повышенной комфортности, с двухэтажными квартирами; а дом, разумеется, обнесли забором.

Вот свой.

Надо возвращаться.

Ничего не пришедшее в голову раздаётся тяжёлым гулом.

– Привет, па! – малыш выглядывает в коридор.

– Привет, малышок! – хотя думается, уже и не очень малышок: та, совсем дальняя поляна осталась позади. – Так и сидишь с телефоном?

Мальчишка, потупившись, отвечает:

– Нет, я прерывался.

Падают капли жизни.

Гладко и лаково блестит огромное – от пола до потолка – зеркало, а за гнутой ногой бра, заткнут восточный музыкальный инструмент, привезённый когда-то отцом из Египта.

Тогда – когда поездки туда были редкостью; остались слайды: выцветающие, всё более теряющие цвета, и грандиозные объёмы каменного, пылью пустыни покрываемого прошлого видны.

В реальности не увидать; и то, что утверждал кто-то: мол де, возле Сфинкса можно услышать ответы на все вопросы, остаётся непроверяемым.

– Давай-ка задачки решать!

Мальчишке нравится математика больше языка, а чтение книг он воспринимает только в исполнение отца.

На листке – столбики примеров: надо на время, каждый день по одному – задание на каникулы…

Охотно берёт листок, подходит к столу, на котором мерцает компьютер, и…

– Засекай! – говорит отцу.

Тот засекает время.

Малыш пишет быстро: загогулины детского почерка забавны.

Справляется быстрее положенного времени.

– Молодец.

Оба глядят в окно.

Снег перестал, дождь завершён.

Серое нечто, клёклое виснет меж ветвей тополей.

Не верится, что скоро зазеленеют.

– Вечером-то выйдем гулять?

– Наверно, па…

 

Мама готовит обед.

Она готовит его виртуозно, он будет вкусен, и хоть мальчишка и не ест супа, только бульон, другому он отдаст должное…

Смешно звучит по отношению к малышу; а мама стареет, мама стареет…

А я… я не сумел украсить её старость ничем, никак не смог скрасить её жизнь, никак, никогда, да, да…

Или – так не права была, посвятив её мне, только мне?

…детская лесная поляна; собираем чернику с дядей, тётей, мамой; собираем её, ползая или наклоняясь низко, отгибая вырезанные листы, заполняя ягодками ёмкости.

Вдруг, глядя вперёд – в условную неопределённость – ощущаешь остро: как я люблю маму!

И расходится кругами в груди нечто горячее, тяжёлое, как Солнце.

А мама стареет.

…как и ты, которому страшно за малыша: поздний отец, у которого ничего не получилось в жизни.

Шкаф, набитый публикациями, и такой же буфет – как нечто ирреальное, потустороннее,

Хотя конкретна вся эта желтеющая ненавистная бумага.

Конкретна она.

И поле монитора ждёт, мерцая.

Мама кричит:

– Мойте руки!

Мальчишка, откинув телефон, бежит в ванну; прервав строку, отец следует за ним.

Борщ дымится.

Оба садятся за стол, и макароны мальчик ест ложкой, вычерпывая их из тарелки, жмурясь.

– Не спеши…

Мама хлопочет вокруг, всегда так привыкла, и отец, размешивая сметану в борще, думает, что никогда не получалось толком насладиться едой, всегда спешил, ап, опять борщ кончился…

И мальчишка уже, сказав «спасибо» убежал; наследственное что ли?

Отец ест пюре с котлетами: они паровые, сероватые, вкусные, как были когда-то те, обжаренные в сухарях.

Вкусные…

 

Не слишком вкусно описывать жизнь, в которой ничего не происходит?

Шут с ней – не получилась, так не получилась, и нечего наворачивать фразы…

Небо сереет за окнами, как больное.

 

 

Розоватые утренние улицы

Они скачут: молоды, веселы, талантливы; они заводят музыку в своеобразной берлоге одного из них, учащегося во ВГИКе, и скачут, потом выплёскиваются в утренние московские переулки, и, снимая себя на камеру, продолжают веселье…

– Ха, – восклицает самый эмоциональный, – один станет поэтом, превзошедшим… кого там? Другой кинорежиссёром, а я – я разбогатею, занимаясь бизнесом. Уйду в политику. Ха!

Утренние переулки пустынны.

 

…просыпаясь, чувствуя, как разламывается башка, тянется к стакану, где с ночи осталась водка, сшибает его, матерясь, встаёт, думая, что необходимо похмелиться.

Не думая – чувствуя: каждой алчущей клеткой тела…

В девяностые крутил дела, имел контакты с бандитами, всегда любивший лихую жизнь, гордился оными; всё потерял, жил за счёт женщин, поскольку был весьма красив и достаточно беспринципен, стал заниматься фотографией, потом компьютерной графикой…

Что-то получалось, не вынося наверх…

Сын был от любовницы, как-то быстро вырос, и не с ней, ни с ним давно нет никаких отношений; и, живущий у стареньких родителей, какие-то крохи получающий то там, то тут, пьёт адски, пропивает всё, дерётся – по юношеской привычке, с кем придётся, в подворотнях, закоулках, что только не было сломано-разбито…

 

…купленная квартира – пуста: кровать есть и стол под компьютер оборудован.

Жил в Америке, распрощавшись со ВГИКом, ещё в постсоветской России стал снимать рекламу, прилично зарабатывая, рванул, одержимый надеждами в землю эту… обетованную.

Разное рассказывал про себя, кем там только не был; вернулся, крутился в рекламе, продюсировал мультики…

Образы – из фильмов, которые мечтал снять, томят периодически; томят, пока работает в развлекательном центре, осуществляя продюсерские функции; и в пустой квартире, где одиночество с ним делит только кошка, становится страшно: от того, как мечталось об одном, а получилось…

 

…сочиняя очередную статью, он замирает, думая, что если б четверть века назад ему сказал кто-нибудь, что шкаф и буфет будут набиты изданиями с его публикациями, а всякие лауреатские значки-дипломы заполнят коробку из-под обуви, при этом он, оставаясь никем, будет жить за счёт мамы – он бы повесился, наверно.

Если бы хватило мужества, но его бы – не хватило.

Он вздыхает – пожилой, седобородый, безумно уставший от тридцати лет ежедневного, кропотливого сочинительства, чувствующий себя часто полумёртвым; и продолжает писать, ибо другого выхода нет…

 

…а в какой-то неизвестной точке времени три молодых, уверенных в будущем человека скачут под музыку по розоватым утренним московским улицам, не представляя этих пожилых, избитых жизнью людей.

 

 

Изобретение Сократа

Густота мысли была слишком велика, и жизнь одного носителя такого изобилия становилась тягостна…

Значит, был некто мудрейший до – до нынешнего учителя многих, рассуждавшего сложно о сложном, выстраивавшего галереи идеального государства, проходившего различными колоннадами, участвовавшего в ристаниях кулачным бойцом…

Должен был возникнуть предшествующий мудрец: и образ его творился рукописями, покрываемыми всё более и более уверенными письменами…

И вставал образ: некрасивого, большелобого, неудачно женившегося.

Образ вставал: говорившего многое о многом: учившего нравственности: в первоначальном виде её: детски-незамутнённым; образ вставал: когда-то побежавшего с поля боя, набиравшего различный опыт, учившего на площадях: пока – за учение и речи – не приговорили к смерти; и чаша с ядом уже ждала: которую выпьет Сократ спокойно…

Сократ – выдуманный Платоном, тяготившимся обилием своих мыслей, нуждавшимся ещё в ком-то, в чьи уста может вложить часть оных.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№87 дата публикации: 01.09.2021