№75 / Осень 2018
Грани Эпохи

 

 

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Мальчишка на озере

Мальчишка на озере

Сосны – нежно и мощно рвущиеся в небо; ветвистые вертикали движения; и – точно в огромную песчаную раковину врезанное озеро, которое называли голубым.

Оно и голубело, отливая под июльским солнцем золотом парчи, перекипая рябью лёгкой по центру: красивое, как мечта.

Нужно было бежать по жёлто-белому нагретому песку, а у кустов, росших по берегу, мелькали синие и зелёные ящерки.

Дети отвлекались, присматривались, присаживаясь на корточки, ловили их – тёплых, кожистых, чтобы отпустив, снова мчаться к воде.

И особенно здорово было прыгать с коряги, напоминавшей крокодила – прыгать, поднимая вихри брызг, сверкавших слюдою; а потом плыть, плыть…

Иногда мальчишке казалось, что в глубине, в самой толще воды таятся динозавры, и от ужаса сладко замирало сердце (себя легко пугать – не представляешь, мальчишка, как будет потом пугать жизнь)…

Но динозавры не появлялись никогда, и даже если и были и там, ничем не грозили; а вот раскинуться посредине озера на спине, крестом разведя руки, и точно вбирать золотисто-синее небо – было счастьем.

Меж сосен стояли машины – в основном москвичи и жигулёнки; на пёстрых подстилках навалена была разнообразная снедь: белели бутылки молока, но коричневые с квасом были привлекательнее; овощи с собственного огорода мешались с курчавой зеленью, толстые пряники только и ждали детских ручонок…

Хлопали карты, шуршали газеты…

– Надоели старики эти у власти!

– Да ладно! Скинь их – не известно, что будет.

Союз казался незыблемым, и правила жизни внутри были очевидны.

Никто из приезжавших на озеро не нарушал их.

Мальчишки на склонах песчаных играли в войну, используя палки вместо оружия.

– Пиф-паф!

– Пых-пых! Убит!

Здорово было валиться в песок, съезжать, прикидываться мёртвым, вскакивать, чтобы снова стрельнуть в приятеля.

Бадминтон между сосен – и воланчик иногда точно вспыхивал на солнце.

А то кидали друг другу специальные, игровые, пластиковые тарелки – модно было: летели они, вибрируя, ловили их, отправляли партнёру…

Молоком запивались пряники, бутерброды шли в ход; обсуждались дачные дела, дети, повседневные заботы; кто-то вскипал резко:

– Да хватит о делах! Отдыхать приехали…

И отдыхали – сочно, смачно, не думая, что будет завтра.

…мальчишка лежит на спине в самом центре щедрого озера; он лежит, раскинув руки, и тайные звуки воды нежно слоятся в сознанье; мальчишка смотрит на высоченное небо, и думает, что всё у него будет хорошо-хорошо…

 

 

Отблески гефсиманского света

Гефсиманский свет, гефсиманское предательство; сад садов, рыжая, световая игра факелов, точно воспаление, ввёрнутое в сознанье траурной ночи…

Слишком превратное, за века – и веками – искажённое понимание Христа; убеждённость, что церковь представляет бесконечные силы неба; нелепая вера в пресуществление…

Простота дома, где творилась Тайная Вечеря, речение Христа: Ешьте хлеб-суть-плоть моего учения, пейте кровь-сущность-вино моих слов, – то есть: следуйте моему примеру, и сможете построить нечто приемлемое на земле – изначально понятое криво, ибо физиологически не способен человек следовать…

– Ты понимаешь, Христос предъявляет людям требования, адекватные требованию, что предъявили бы пятилетнему ребёнку: мол, содержи семью!

– Да брось! Церковь многое в себя вместила, и главное в ней – обряд!

– Это обрядоверие – не вера даже, а пустота, шелуха, фантики без конфет. Да и чем церковная вера отличается от веры ребёнка в Деда Мороза? Так же веруете в огромное существо на облаке, что может осыпать дарами, а может не замечать твоего существования.

Путь двух приятелей проходит мимо старой, массивной, красной, пятибашенной церкви (пятиглавой, конечно, но всё равно… не замечали? болгарские церкви похожи на мечети – тяжёлые купола гнетут к земле, сказываются коды истории, но дело происходит в Москве, и воспоминание, мелькнувшее в сознание одного из приятелей, не слишком связано с реальностью).

За низкой оградой видны кресты кладбища, и февральский снег, заполняя собою пространство покоя, выглядит уже довольно бледно: дело к весне.

– Утром слышал – воробьи расчирикались в кустах! Вот он восторг, захлёб жизни!

– Ну… причём тут Христос?

– Как знать. Быть может, весть Христа – о счастье жизни?

Гефсиманская бездна; густой от зелени, что кажется чёрной, душный, томный сад; ученики, пластом падшие в сон, бодрствование Христа, кровавые слёзы молитвы…

…владел ли Иисус зёрнами информации, что переполняют современный мир? Имел ли Он представление (не говоря – точное знание) о генетике, структурной геологии (о! тектоническая мощь разломов породы! Великая, вещая работа пластов, чью силу не представить!), нейрофизиологии?

…тонкие и пышные недра: золотистый, жемчужный, переполненный информацией мозг; турецкое седло, и мосты, и полости, в которых циркулирует сложно составленная жидкость и прочее, и прочее…

Молитва Христа, идущая золотыми лентами из недр Его сердца ввысь, к Отцу; напряжение Иисуса, вздымающего глыбы проблем, дабы решены были; роль Его, искажённая людским сознанием – ибо Христос не сделал нашей работы, грехи мира взять на себя не под силу никому, Христос указал путь, идя которым человек может…

Да ничего он не может!

Так же живёт в кровавом облаке войн, ненависти, алчности, захлёбываясь в бытовом материализме, какой блестяще демонстрируют князья церкви… а остальные? А остальным – в бесконечном денежно-трудном-развлекательно-бессмысленном хороводе не до них: пышноодеянных, глаголящих нечто невразумительное, путающихся – и путающих других – в бесконечных толкованиях древних текстов.

Сад.

Листва, по которой стекает темнота.

Труд Христов, как мера мер.

Работа, превышающая возможности сознания среднестатистического человека.

Легионеры, чья грубость адекватна их силе; легионеры, посланные с банальным для них заданием, привыкшие выполнять приказы.

Тень Иуды в свете факелов напоминает паука.

Целует учителя.

Иначе не определили бы римляне, где он; только так, выполняя волю первосвященников иудейских, и можно было взять; только так – проваливаясь в бездну, которую не осознают…

…фреска Джотто; наивная прелесть красок, точность контуров, зарождение перспективы.

Всё будущее – века заблуждений, дерзновений, шедевров, войн, провалов, крови, любви, страстей, не-понимания, всего-всего.

Бездна.

Есть световые бездны – над нами; вероятно, они необходимы, чтобы соблюдался баланс.

Многое вероятно.

 

Снег приятно скрипит под каблуками идущих; великолепный кочерыжный скрип сметанных дорожек небольшого сквера перед православным, старым храмом.

Разговор может быть о чём угодно – человеческая мысль недолго способна держать концентрацию.

Дети, щедро играющие на площадках – весёлые, беззаботные, счастливые.

Воздух не даёт токов счастья – или просто не умеешь их ощущать?

Реальность реальна только настолько, насколько её воспринимает таковой сознание.

Отблески гефсиманского света, лёгшие на всю историю, всю, всю…

 

 

После бани, у реки

Старая баня в одном из переулков старинного, ветхо-милого провинциального городка: можно подойти к ней, свернув от старообрядческой церкви, а можно – подниматься от Оки, чьё течение, если глядеть на плавный поворот, не ощущается.

Во втором варианте нужно подниматься по круче, мимо частных домиков, где за покосившимися заборами из штакетин видны аккуратные огороды, а яблони и груши высоки, курчавы; нужно идти под шатрами массивных деревьев, чья кора, как сообщения на неизвестном языке…

Подъёмы кривые, кое-где размытые ручьями, что образуются после ливней, и подниматься трудно, однако – весело; заросли крапивы возникают, и мелькают лопухи огромные, как слоновьи уши…

– А что вы в эту баню только ходите?

– Традиция, – отвечает старший брат, уговоривший младшего пойти попариться с ними.

Последний бывает иногда в гостях у старшего, на даче, что на другом берегу Оки: приезжает вспомнить детство, выпить водки на свежем воздухе…

– Игорь-то будет?

– А то!

Много общались с одноклассником старшего: Игорем; сидели на уютной веранде частного его домика, выходили курить в небольшой садик, и собаки резвились тут же, и полыхали цветы…

А говорили – о литературе, жизни, социуме, космосе: гуманитарии оба, что делать…

Баня – старинное, двухэтажное строение, и тыл её весь растрескался, да так сильно, что возникают опасения за целостность здания; а разнотравье тут особенно густо; кузнечики трещат, верша свою неумолчную работу.

И Игорь, и Мишка – другой одноклассник старшего брата – ждут у входа, веники торчат из сумок, и угадываются очертания бутылей; но это – потом, потом.

– Во, уговорил москвича! – улыбается старший, и здороваются шумно, весело.

Несколько машин у входа, а по другой стороне улице сплошь не высокие, уютные, с разноцветными крышами и флюгерами домики; мальва вылезает из-за штакетин, и видны георгины, розы…

В бане толчея, народу много, и младший брат – нелюдимый вообще, вещь в себе – теряется несколько, раздеваясь.

– Лёха, обещал с глушаком помочь?

– Не вопрос, Иваныч! Завтра в гараже будешь?

– Ну так…

– Подойду.

Маленькие отсеки, вешалки на стенах, низенькие столы.

– Федь, на рыбалку поедешь?

– В эти не смогу. Давай в следующие выходные рванём?

Звучат, гудят голоса, рвутся, падая слова; и – вот жар парилки, где печь огромна, как в аду.

Но это – рай для любителей.

Широкие полки принимают краснеющие тела, и веники взлетают лихо.

Младший брат ёжится, сидит на скамеечке возле печки; едкий пот заливает глаза; всё неприятно: и обнажённость эта (хотя… чего ожидал от бани?), и жара, и кручёно-верчёный мат.

Потом, приняв душ, он сидит в одном из отсеков, ждёт брата с друзьями.

Те выскакивают распаренные.

– Приуныл?

– Есть немного.

…через какое-то время уже одетые, сдвигают несколько столов, достают хлеб, колбасу, шпроты, бутылки, сзывают мужиков.

Мишка делает большие бутерброды; смех взрывается, и подробности грибной охоты в рассказе неизвестного, краснолицего, носатого дядьки вырастают до фантастических размеров.

После идут переулком, минуют старообрядческую – строгую, скупую – церковь, и, как-то само собой становится понятно, что надо продолжить, просто необходимо.

В маленьком магазинчике, обогнув пыльную автобусную стоянку, и не соблазнившись ни пиццей, ни хот-догами, берут водку, несколько нарезок, пластиковые стаканчики.

– А везде к Оке такие крутые спуски?

– Да в городе везде, пожалуй.

Они устроятся на берегу, прямо на траве.

Игорь с младшим братом станут обсуждать устройство нынешнего общества:

– Антисистема, что ты хочешь, – подытожит Игорь, и процитирует Льва Гумилёва, а москвич, счастливо опьянев, станет читать стихи.

И будет, серо играя синевою, длиться и длиться Ока – великолепная, равнодушная к людским радостям – любого калибра – равно и к болям, страстям, горю…

 

 

Понтий Пилат и снег

Вспоминал бои, которых в его жизни было не мало, захлёст людской лавы, крики бегущих людей; знал, как ранит меч, или стрела, рассекая воздух острым свистом, жалит плоть; на своей вилле, погружённой в пену зелени, вновь и вновь уходил в прошлое своё – избыточное, событиями переполненное, как монетами кошель богача, а думал всё время об одном – о том нищем, которого обрекла на смерть иудейская верхушка, и он, тогдашний римский наместник, несмотря на все попытки, не смог его спасти.

Волны красиво ложатся на берег, волны играют синевою, лучатся золотой лазурью, и старый Пилат, глядя на них, думает, как и о чём бы он мог разговаривать с тем человеком – оборванным, избитым, излучающим такой свет, которого он, зная множество человеческих типов, не видел никогда…

…снег идёт, падает, кружась, играя, всерьёз; снег окружает ореолами фонари, и редкие пока ещё ёлки, торчащие из сугробов, кажутся грустными – хотя просто сам грустишь, вспоминая мимолётную ленту праздника. Сугробы нарастают, бока их выделяются, сильно напоминая горы – уменьшенные до предела переулка, двора, и жёсткие ветви разных деревьев видны остро и чётко, хотя имя гравёра безвестно.

…Пилат глядит на волну, смутно припоминая где-то услышанное: как шёл некто по водам, и буря была не страшна, и тело, лишённое веса следствием ментальной, мало понятной операции, не погружалось в истовое кипение вод. Голова часто болит, и богатый римлянин, зная, что никакие порошки не помогут, мечтает о разговоре с тем нищим, в чьей власти, казалось, было столько, что любая боль отступила бы, улеглась.

…снежные искры, соединяясь в хороводах, покрывают дома зыбкими сетями призрачности: глыбы их вырисовываются на фоне провала, заменившего небо, и если кипенная масса, сколько хватает глаз, хороша, то бездна, разверзшаяся вверху, даже пугает.

Снег блестит, сверкает, переливается, и человек, идущий домой, любующийся в бессчётный раз предложенной данностью, думает о Понтии Пилате, фантазируя на темы, связанные с ним…

 

 

Линии

Линии шатаются, как пьяные; колеблются, стремясь сложиться в орнамент, и только воля чья-то – неизбывная, непредставимая – заставляет их длиться…

Человек, просыпающийся в собственном обличье, но получивший другую жизнь – и прежний, ветхий – не поймёт, как оно случилось?

Запуталось?

Осложнилось?

Нет, не бывает.

Слишком устав от своей, мечтая о совершенно другой, не доступной, представляешь нагромождение невесть чего.

Охолонись – всё железно подчинено законам, открытым науками, и житейской логике; всё, всё…

– Ты веришь в чудеса?

– Смотря, что подразумевать под чудом. – И тонко улыбается, будто вспоминая нечто приятное. – Ведь можно, жизнь саму рассматривать таковой: вон как сахарной пудрой сверкают сугробы!

– Да ладно, ты понял, о чём я…

– А… Тогда – не верю…

Движения много вокруг – узкий перешеек идущего вниз переулка, ведущий к метро, и в обе стороны – постоянное, неукоснительное, неотменимое, пёстрое движение.

Громада старинной церкви нависает над частью перешейка, а с другой стороны громоздятся здания офисные, подъезжают машины, выходят деловые ребята.

Сквер небольшой – весь из наползающих друг на друга неровных пластов пространства.

Линия – разговаривать, чтобы нечто понять, узнать, уточнить.

Линия другая – люди, как айсберги: основное скрыто, и слова способны выразить только чуть, совсем мало.

Сыплется шариками чёрный вороний грай, солнце разошлось в феврале не на шутку, будто отменяет мартовскую причастность к зиме, но погодите: холода ещё вернуться.

Они всегда возвращаются – как вечно случается то, чего не ждёшь: монитор сгорает, когда собирался работать, зубы портятся, когда нет денег…

– Кто так распоряжается нашими жизнями, а? Кто? Ведь ты подумай – не сам же ребёнок – только что активный, общественный работой занимавшийся, легко выступавший и перед классом и со сцены актового зала вдруг въезжает в такой пубертатный криз, что не знаешь к кому обращаться? Кто? Кто?

Страстно вопрошает приятеля, с которым идут к метро, но приятель-то что может ответить? Пожимает плечами – у него своих забот вагон.

Мелькание линий – сплетающихся в сеть жизни, или просто тянущихся столь долго, сколь позволит некто, о ком и не узнать ничего.

– Физику изучай, биологию, теорию абиогенеза! – громко каркает ворона, пролетая над головой.

И снова линии – в том числе следов на снегу – плетутся, шатаются, как пьяные, уводят в неизвестность: такую известную, столь короткую…

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№78 дата публикации: 01.06.2019