№75 / Осень 2018
Грани Эпохи

 

 

Александр Балтин,

член Союза писателей Москвы

 

Не потерян шанс…

* * *

Христос в пустыне. Тишина.

Великий человек вершит работу.

За нею откровенье, глубина,

Свобода – не понять сию свободу.

О, не рогач к Иисусу подступал,

Но собственные похоти и страхи,

Он их в любви умело растворял,

Как в свете жизнь, лежавшую во прахе.

Работа столь сложна, любой нюанс,

Потребует громадного усилья.

Коль вдумаешься – не потерян шанс

Духовные обресть любому крылья.

 

 

* * *

Клетки пресса, будто шоколадка,

Сладкий он, да их качать не сладко –

Стоит ли усилий стольких плоть?

Спецодежда для души – не боле.

Доказать сие – не в нашей воле,

Не постичь, как мир творил Господь?

 

Помысла невероятный свиток!

Лишь фрагменты уясняешь ты так

Слабо. Грандиозно слово, как

Мирозданье, данное сияньем.

Живы мы космическим дыханьем,

Или поглотил бы данность мрак.

 

Космос дышит счастьем совершенным.

Мы же, существуя в мутнопенном

Бытие, сего не сознаём.

Византия неба золотая!

Янтари его! и жизнь благая! –

Велики – а наш так мал объём…

 

 

* * *

Не годится, чтобы брюхо

Управляло головой.

Чтобы жрали мы друг друга

Эгоизмом наших воль.

Не годится – но реально,

И привыкли к таковой

Данности – как ни банально:

Брюхо стало нам душой.

 

 

* * *

Алфавит видится в листве,

Который ветер понимает.

Он книгу зелени читает

Во старом дворике в Москве.

А буквицы сложны весьма,

Их завитушки, закорючки.

А текст, я мыслю, наилучший,

Коль создала сама весна.

 

 

Тредьяковский

Василь Кириллыч весь избит,

В холодную Волынским кинут.

Придворный знаменит пиит,

Но при дворе тяжёлый климат.

Горячим с мёдом молоком

Отпаивают, сунут чарку.

Пиши! Потребуют при том,

Восславь дом ледяной…

И жарку

Вдруг песню сочиняет им –

Мол, здрасьте, поженившись, дура

С дурным… И голосом чужим

Читает, не сумеет бурно.

 

Всего отведал Тредьяков-

ский – странствия, учёбу, голод,

Похвал державных, тумаков.

Трудяга, свой обретший голос,

Тяжёлый оставляет след

В поэзии, – и след, как свет.

 

 

* * *

Прорисовался месяц бледный,

Над глыбой города повис.

Представленный небесной бездной,

Глядит, что заурядно, вниз.

Муар небесный выцветает,

Но время есть до темноты.

А город, будто днём, играет,

Растит своих страстей цветы.

Реклама блещет разноцветно,

Пируют смачно кабаки.

Поэт слагает безответно

Совсем не нужные стихи.

Кто их услышит? Разве месяц?

Не обольщайся, дуралей.

И тьма, придя, не занавесит

Однообразие страстей.

 

 

Ламантины

Ламантины медленно плывут,

Славные подводные коровы.

Водный синеватый изумруд

Иногда даёт лучей короны.

В складках губы, и вибриссы есть,

Нежные сиреневые губы.

Ламантины сами – будто весть,

Что не стоит жить кроваво, грубо.

Маленький, играя, в серый бок

Старшего тихонечко бодает.

Многоцветен водный мир, глубок.

Двое рядом сходятся боками.

С прозеленью старый на спине,

Мох нарос, покажется, за годы.

 

Так и нам бы, людям, быть вполне

Мирными. Вот заповедь свободы.

 

 

* * *

Блажен, кто на скрижалях мира

Оставил знак своей души.

Неважно – ноты или лира

Открыли чудо-рубежи.

Иль цифры, формулы открыли.

Скрижали мира велики.

Из нашей их не видно были,

Как часто не слышны стихи.

 

 

Литературный триптих

(стихотворения в прозе)

 

1. Царствие Достоевского

Царствие Достоевского в серо-чёрных тонах даётся…

Царствие Достоевского слишком мрачно – что в нём современному человеку?

Штампы окружают нас, порой действуя прессами, придавливая, если не расплющивая вовсе.

Достоевский закручивает лабиринты – не только сюжетов; он проходит лабиринтами психики, и все уродливые гнойники внутри них открыты его провидчески-пристрастному оку, – он брызгает на них целительных светом, и выжигает таким образом, если и не меняя нас к лучшему, то призывая меняться… А если литература хотя бы не призывает изменить свою породу – то грош ей цена.

Царствие Достоевского пылает стигматами состраданья, а что, сквозь огнь словесный, кровоточат они – так на то и сострадание, чтобы быть не уютным, бередить, вздёргивать, и, в конечном итоге, выводить к свету.

Читатели Библии обычно проскакивают мимо информации о создании света ранее светил – а ведь речь об ином, не доступном глазу свете, свете, и рождающем эти светила, свете, в конце концов, рождающем всё.

Так и в Пятикнижии Достоевского сначала рождается свет, а потом возникают его носители – Алёша ли Карамазов, князь Мышкин; и, хотя любой человек, в сущности, вариант винегрета качеств, даже и в Свидригайлове мука сильнее кривых страстей. А это и означает, что свет побеждает, давая сложные результаты – но такова уж человеческая порода.

«…до тех пор, пока человек не изменится физически…»

Ведал это всеобщий брат – Достоевский, ведал, хотя и не знал, поскольку не положено, сроков; а, ведая, выводил все свои сложнейшие построения к световым вспышкам: будь то речь на могиле Илюшеньки в финале Карамазовых или мука Раскольникова, ошибшегося с идеей и признавшегося в убийстве…

Царство Достоевского от света есть – и светло оно.

Этим и нужно оно и важно современному, погрязшему в прагматизме человеку, в том сила его – и сила сия соль свою не утратит.

 

 

2. Вселенная пантеизма

Тютчев писал жёсткими формулировками, точно созидал математически выверенные золотые формулы пантеизма вселенства, блещущего драгоценными многокрасочными каменьями.

Охватив весь круг природы – с подкругом человеческого бытия – он прояснил человеку нечто столь важное, что мысль стала работать чётче, а стигматы сострадания на сердце – для тех, для кого они возможны – зажглись ярче.

«Чему бы жизнь нас не учила…» – скорбной верностью своей соотносится с прозрениями суфиев, перекидывая незримый златой мосток между Востоком и Западом.

«Молчи, скрывайся и таи…» – серебряная формула одарённого одиночки, но и – голос каждого сердца, ибо люди подобны айсбергам: очевидность видимого и сокрытые в недрах бытия, как под водою, глыбы.

Чувствуя дыхания трав и удлинение дождевой капли, Тютчев обладал мощным мозгом натуралиста – с мыслью всегда великолепно оперенной рифмой.

Стихи о поздней любви столь же физиологичны, сколь и лиричны – и лирика здесь вовсе не унижена физиологией, наоборот: подчёркнута ею.

Извилины нашего лабиринта круты, и блажен тот, кому вручили факел, являющийся источником сета для других.

 

 

3. Верующий богоборец

Для мощи громогласного, тяжелостопного ниспроверженья нужен могучий объект – и кто тут подойдёт лучше Бога.

Маяковский атеист?

По внешним признакам да.

Но если спускаться в глубину его словесных лестниц, богоборчество меняет знаки, оборачиваясь своеобразной верой.

Ибо пролетарское всё в нём – наносное: ибо очень влекла сеть успеха, а тогда ничто иное, кроме летающего пролетария её не сулило.

Но – там, внутри, где жжёт, болит, режет?

Но – в самом сердце сердца?

А там – нежный дедуля Бог, совсем не страшный, вовсе не Бог Ветхого завета, ревнивый и мстительный, а некто домашний, привычный в жёсткой мякоти диалога, и диалог этот вечен…

Ниспровергать можно того, кого любишь: парадокс; но и сущность жизни парадоксальна, как парадоксальна, к примеру, физиология: желудок должен был бы переварить сам себе, но не переваривает, давая нам телесную крепость.

Или немощь.

Немощь тоже может быть громогласной: Помогите! Услышьте!

Богоборчество и всегда, по сути, изнанка веры – нельзя же ниспровергать ничто.

И вот могучие вирши Маяковского во многих своих периодах своеобразные литания Богу – какого ниспровергая, любит, и любя, ненавидит.

А так может писать только верующий.

Верующий богоборец.

 

 

Аддис-Абеба

 

Лев абиссинский, на плече

Несущий крест…

Аддис-Абеба

Цветёт жарой, златится небо,

Что всякой веры горячей.

 

Вот церковь старая. Зайди,

Скамьи синеют непривычно,

Взяв православие в кавычки.

А впрочем, разные пути.

 

Музей, где каждый артефакт

Рассказывает о прошедшем.

И столь красноречивы вещи,

Что современность – как пустяк.

 

И, тем не менее, она

Живёт, играет, наползает.

И марево дрожит, как зарево,

И явь сильней, чем старина.

 

 

Альпы

 

Мощь Альп, величье снеговое,

Чудесный горный эдельвейс.

Коль вверх – как будто это рейс

В небесное и золотое.

Синь снега, и игра теней,

И грани гор, и их рельефы.

…храм грандиозный, видишь нефы,

И взлёт колонн, и снова снег.

Природный храм, и весь живой,

Пульсации его не зримы.

А лыжники как пилигримы,

Что грезят новою горой.

А душу Альп возможешь ты

Понять своей, гораздо меньшей?

Заворожённый шапкой снежной,

Другой не жаждешь высоты.

 

 

Борнео

 

Индонезия, Малайзия, Бруней…

Вот рассвет в лесах Калимантана –

Сумма серебрящихся лучей

Действует упорно, неустанно.

Пляж Борнео каждый отдаёт

Раем, синева воды прозрачна.

Языков сплетение столь смачно:

Три страны, и остров так цветёт!

Дымчатый лагур и леопард,

И малайский ящер… Недра парка.

И сияет разноцветный ярд

Орхидей, представленных столь ярко.

Важность азиатского слона,

Джунглей глубина вполне, как бездна.

Три страны на острове, и на

Счастье пусть не наслоятся беды.

 

 

В церкви Оливисте. Таллинн

 

Крыт патиною Олевисте шпиль.

Врата – не двери.

Если нету службы,

Сядь на скамью – и обнаружишь ты

Пульсацию собора. Это быль.

Особой жизнью сам собор живёт.

Слоями свет колышется в соборе.

И нечто благостное зацветёт

В сознанье, высоте пространства вторя.

 

 

Калуга. 2 января

 

Игольчато-колючий воздух

В провинциальном городке.

Овраг увидится громоздким,

А дальше скользкий путь к реке.

Второе января мерцает

Разнообразием огней.

И праздник всюду продолжает

Идти дорогою своей.

И в дымке видится реальность,

И лёгкая сквозит печаль,

Мол, жизни утечёт банальность

В миры неведомости.

Жаль.

 

 

Макао

 

Гостиница Венециан

В воде подковой отразится.

А телебашня серебрится,

А город плазмой жизни рьян.

Центральный деловой район,

Синеющие небоскрёбы.

В них муравьиный труд – ещё бы!

Но денежно оправдан он.

Какие гнутые шоссе!

Как иероглифы пылают

В ночи! – всерьёз? Не то играют

Своей суммарной силой все…

 

 

Старый Лондон

 

Мне по Лондону Пиквика

Прогуляться охота.

Кеб проносится – крикни-ка!

Остановится. То-то.

Сядь, и, бобик отдавши,

Полюбуйся на город,

Душку Пиквика знавший.

Башни, видимо, довод

В пользу неба – сереет.

Кеб по времени едет.

Голый парк, и деревья –

Болью будто бы бредят…

 

 

Ческе-Будеёвице

 

Площадь Оттокара с Чёрной башни

Детскою игрушкою видна.

В городке всё помнит день вчерашний,

В кабачке кто требует вина?

Пиво больше, разные настойки…

Швейка вспоминается маршрут –

Круглолиц солдат весёлый, стойкий –

Давший кругаля – и так идут.

Ратуша. Фонтан Самсона блещет,

Рассыпаясь брызгами легко.

И, примстится, злое и зловещее

От действительности далеко…

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№66 дата публикации: 07.06.2016