№75 / Осень 2018
Грани Эпохи

 

 

Игорь Муханов,

член Союза писателей России,

член Правления Союза писателей Республики Алтай,

лауреат национальной премии,

 учреждённой Традиционной Буддийской Сангхой России

 

В небе вечернем, солёном
летают дельфины…

Иллюстрация к стихам

 

 

И красуется яшма – цементу подруга, сестра…

Высыхающий сахар катуньской прозрачной волны

на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.

С Теректинских отрогов японские вишни видны –

в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.

Кочергой и ухватом идёт в наступление день –

ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!

Словно бредень, струится тончайшая тень,

карасей доставляя весёлому певчему слуху.

Быт, обеты, бетономешалка с утра

шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,

и красуется яшма – цементу подруга, сестра,

и берёзка воздушна, и в сердце танцует, босая.

 

 

Как будто с неба вижу я её…

Здесь разводить на масле тары-бары

едва ли разрешат отроги круч.

С утра берут берёзы-санитары

кровь на анализ у монгольских туч.

Они летят в Россию на работу:

собою, словно кафельной плитой,

заделать неба скважины, пустоты –

Матросовы отчизны неземной.

 

И я внизу, в кирзовых сапожищах,

из дома кружку чая выношу.

Дымящееся месиво отыщет

пути наверх по правилам ушу.

Так некогда Кирим-Бирим алтайский

своих невест, увиденных во сне,

на землю привлекал волшебной сказкой,

носил с собою всюду на ремне.

 

И снова гастарбайтеры разлуки,

посредники домашнего тепла

меня берут, как в детстве, на поруки,

чтоб мысль моя по-новому текла.

Спускалась бы в овраг Неразбериха,

училась слушать в поле вороньё…

И так в России празднично и тихо,

как будто с неба вижу я её.

 

Из алтайского дневника

Жён-мироносиц на небе вечернем считая,

жить бы да жить в этих горных пустынных местах!

Днём любоваться крышами пагод Китая,

ночью Монголию видеть в раскованных снах.

Туго завёрнута этой страны оболочка

в русский характер, и ниткой прошита канва.

Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,

ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

 

Только на самой заре частокол-копьеносец

в бой снарядится – крикливых ворон не сочтёшь!

В сон, как в залив, заплывает легко миноносец –

русская хата, собравшая всю молодёжь.

Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –

трёх этих грешников всякое знает село!

Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –

в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

 

Кожа песчаной пустыни натянута туго

на окоём, и неброскою жизнью полна.

Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,

волк и лисица, и чашкой молочной – луна.

В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,

лошадь уставшая, телетарелка и кот,

и разговоры о том, что поближе к России

надо держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.

 

 

Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду…

Когда я восьмёрку пишу, вспоминаю тебя,

январь, бесконечность и звёзды над нашею крышей.

Космический ус шевелится, и голос услышан

с шершавой поверхности талого снега – дождя.

Не всё нам с тобою средь голых ветвей танцевать.

Оденутся в платья деревья у нашего дома

и выйдут с хоругвями славить сухую солому,

и слякоть захочет у сливы учиться мечтать.

 

А слива – в дыму, в аурических кольцах любви,

и в солнечной нашей системе причислена к чуду,

она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду –

уйдёт на планету, где ночью поют соловьи.

И слякоть предстанет иной ипостасью для нас,

для солнца и ветра – слугою дорожной разлуки,

и ночью припомнит душистые нежные звуки,

и вспыхнет звездою затянутый плёнкою глаз.

 

 

Паук и Пифагор

Паук пентаграммы осеннему лесу рисует.

Ему Пифагор преподнёс осторожный урок

египетской мудрости: сойку, медведя, лису ли

снабдить оберегом и славить родной уголок.

И пусть в пентаграмме запуталась мошка сегодня,

и муху качает упругая нить до утра –

она, пентаграмма, поэзии с музыкой сводня,

и дышит лазурью, и пахнет смолою листа.

 

Паук – партизан, одичавшее детище света.

Но только в осинах плечо Пифагора мелькнёт,

как вздрогнет рассудок, и пахнет забытым Заветом

живой и румяный, в морщинках ветвей небосвод.

Паук всполошится: «Зимою пойду на разведку!

А вдруг на пути ожидает такой же капкан?»

И тянет привычно липучее месиво к ветке,

Но мысль прикрепляет к просторам заоблачных стран.

 

 

В небе вечернем, солёном летают дельфины…

В небе вечернем, солёном летают дельфины –

им оказаться в воздушной стихии охота!

Из переписки апостола Марка с Минфином

можно узнать, что такая имеется квота.

 

Им не пристало к лицу любопытство людское,

просто играть захотелось, как ветру морскому,

с мысом песчаным, с лёгкой медузой-волною,

с белым и душным, пахнущим йодом покоем.

 

Чёрная радуга в небе мелькнёт на мгновенье –

судьбы растений и птиц, что столетия учишь,

маленьким глазкам – как лёгкое стихотворенье,

Пушкин и пунш – прочитаешь и тотчас забудешь!

 

Но отпечаталась в матрице Чёрного моря

жизнь иностранная лёгкою гранью своею.

Вот почему оно тёмное лишь в разговоре,

утром, на пляже – играет воздушной свирелью!

 

Через какое-то время прочтёшь в Интернете –

странный детёныш родился у утки болотной:

может во сне улыбаться, и первый на свете

крыльями машет, как будто встречает кого-то!

 

Гадкий утёнок, с которым один лишь убыток,

вырос в болоте, однако без всякой причины

к морю летит, позабыв про камыш и улиток,

чтоб посмотреть, как играют на солнце дельфины.

 

 

В том сне неправильность живёт…

Художник просится домой:

в еловый сон, где много шишек.

Там тень гремучею змеёй

ползёт в траве и тяжко дышит.

 

В том сне неправильность живёт,

отсутствуют законы чисел,

и костромская буква «о»

хранит лекала коромысел.

 

Туда заброшен, как десант,

художник щурится от света…

Там напряжённая оса

в живую радугу одета!

 

Освобождён от мишуры

и добывания копейки,

он создавать пришёл миры

из шелеста садовой лейки.

 

Вы скажете, сюрреализм?

Но он порою так приятен!

В нём наблюдаешь организм

Вселенной, не познавшей пятен.

 

 

Субботний дивертисмент с участием Поэта

Владиславу Кузнецову

 

1

Когда он кончился, как лето,

с цветами, птицами, травой,

он попросил судьбу поэта

в её оправе золотой.

Но из оправы выпал камень,

что вёл поэтов на дуэль…

Что делать с этими руками,

уже поднявшими свирель?

 

2

Он пустоту потрогал чувством:

она горела изнутри

тем отдалённейшим искусством,

которое ни повторить,

ни оценить не мог бы Млечный,

отмеченный наклоном путь…

В нераспечатанную Вечность

не он ли пожелал шагнуть?

 

3

Итак, он начат на скрещенье

непредсказуемых путей,

когда поют ночные щели

и воздух полон новостей.

Он стал поэтом перепутий

и линий, свёрнутых в нули,

которые сакральной сутью

пугают жителей земли.

 

4

Он соловья берёт за трели,

как мы – за крылья стрекозу,

и даже воздух сверлит дрелью,

как злые молнии в грозу.

Зачем материя, где розы –

лишь тонкий запах, ипостась

заоблачной какой-то грёзы,

чтоб песня лучшая лилась?

 

5

Он – жизнь в её простом порыве

себя избавить от границ,

и обнаружить зренье в сливе,

и погрузиться в разум птиц.

Как звёзд ленивые подруги,

над ним согнулись радуг дуги,

и вот вам светоносный сад,

где яблоки планет висят.

 

6

Он может придумать того, чего нет,

и рифмой заткнуть прохудившийся чайник.

Он может исполнить дивертисмент,

где тонет второе столетье «Титаник».

Он в гости приходит в потёртом пальто,

и след заметает одежд бахрамами,

но это не видит, возможно, никто –

каким он красавцем проходит мирами.

 

7

Писал он книгу, шумную, как дом,

где вещи притаились за углом,

за каждой мыслью, каждою строкой,

в его судьбу впадавшею рекой.

И книгу эту он не дописал,

зато обрёл в глубинах «я» участье

иного мира, где горел вокзал,

но все пути заканчивались счастьем.

 

 

И дождь с его бегущей речью…

О, луг, в себя глядящий утром!

О, трубчатая зелень скал!

О, свет смущающих как будто,

мир отражающих зеркал!

 

Когда мы вместе, говорю я:

«Как точно ты отобразил

и радость первых поцелуев,

и грусть отеческих могил!»

 

Но ты в самом себе, и утро

тебя лелеет и поёт –

как будто у фотонной юрты

собрался атомный народ.

 

И я, счастливый от усилья

в тебя войти на полчаса,

рассматриваю, как Россию,

твои подземные леса.

 

Так радуга, семиколёсный

свершая над землёю ход,

в своих не заданных вопросах

рассказы о дожде несёт.

 

И дождь с его бегущей речью

по мокрым листьям и цветам

о той же радуге лепечет

слезой, добавленной к слезам.

 

 

А дитя смеётся лишь в рукав…

Мало кто на родине нас ждёт:

лишь ольха да речка с камышами,

где мальков ловили малышами

и не знали азбуку забот.

Мало кто на родине нас ждёт.

 

Просыпаясь утром, на заре,

путали мы с куклами девчонок.

Солнца свежеструганный бочонок

плыл, качаясь, в жидком серебре.

 

И по светлым залам проходя,

ветра дух озвучивал берёзку,

а гроза казалась нам расчёской

для волос внезапного дождя.

 

И, живя, не ведали о том,

как в другую жизнь входили утром:

тонкие, прозрачные, как будто

посланные в мир за молоком.

 

Осторожно, чтоб не расплескать

отраженье мира, шли под вечер,

и мечтали молоко, как свечи,

на звезду живую поменять.

 

 

Евро ли, доллар – на камень скорей положи…

Евро ли, доллар – на камень скорей положи

эти бумажки цветные, на камень дорожный,

и ощутив, как пульсируют жилы под кожей,

полем беги, среди моря поющего ржи.

Если устанешь – беги, если умрёшь – то тем боле.

Станешь прозрачным и лёгким, без грусти и боли, –

ивою станешь, страною, которую люди

видят, гадая, в бронзовой старой посуде.

Узы развяжешь – будет для музы разгон…

Пусть говорят, что сбежал ты в себя самого!

 

 

За окном качнулась ветка…

За окном качнулась ветка…

Чу: такой сегодня день!

Мне живую силу ветра

в губы вкладывать не лень.

 

Пусть качается, живая,

долго в памяти моей,

удивлённо узнавая

звон церковный, крик гусей,

поле сжатое, дорогу,

приводящую домой –

всё, чего нельзя потрогать

в неподвижности земной.

 

Кто я для стихотворенья,

этой ветки за окном? –

Мир живого отраженья,

сон во сне, плывущий дом…

И расходится кругами,

в ложном сумраке лучась,

что пока ещё не с нами,

но уже глядит на нас.

 

 

Горный Алтай, Уймонская долина. Сентябрь-ноябрь 2014 г.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№60 дата публикации: 10.12.2014