№74 / Лето 2018
Грани Эпохи

 

 

Ольга Ерёмина

 

Мои школы

На левом берегу Волги, чуть ниже Кинешмы, впадает в великую русскую реку речка Мера. Возле её устья – посёлок Заречный, относящийся к Заволжскому району Ивановской области. До революции – территория Костромской губернии. Сюда в 1969 году приехал по распределению из Иванова после окончания педагогического института мой отец, Александр Андреевич Ерёмин, а в январе, после сдачи государственных экзаменов на вечернем отделении педиатрического факультета Ивановского медицинского института, приехала моя мама Лариса Павловна Ерёмина, в девичестве Балашова. Заречный в то время был крупным посёлком, только на фабрике было 2 тысячи рабочих мест, а в школе учились около тысячи учеников. 17 марта 1970 года родилась я.

И мама, и отец были родом из Кинешмы, их мамы, мои бабушки, жили почти на соседних улицах: Анна Андреевна Ерёмина на Красной Ветке, улица Рыбинская, дом 7, квартира 1; Евгения Фёдоровна Балашова на Лесозаводе.

Моста через Волгу, который сейчас построен возле города Заволжска, тогда не было, и в гости к бабушкам мы ездили на «Омике», и зимой мама закутывала меня, сажала в плетёные санки и возила через Волгу по льду. Я помню мостки на Волге, берёзовую аллею возле пристани, шаткие сходни, купы цветущей черёмухи на противоположном, крутом берегу Волги.

Когда мне было два года, родился брат Вова.

Когда мне исполнилось пять лет, мои родители решили переехать в молодой перспективный город Тольятти. Там не хватало врачей и учителей. Сначала туда уехала мама и устроилась в детскую больницу, затем отец привёз нас с братом. От Кинешмы до Тольятти мы плыли по Волге на теплоходе, и на всю жизнь мне в память врезался запах большой воды, свежий ветер, блистающие волны и ощущение простора.

Тольятти меня покорил кранами в порту (они были видны из нашего окна), большими теплоходами у причала на речном вокзале, широкими улицами.

В 1977 году я начала учиться в первом классе 18-й школы, которая стояла возле кинотеатра, напротив речного вокзала. Вокруг школы был большой яблоневый сад, весной вокруг цвела сирень и тюльпаны. Моей первой учительницей была Маргарита Михайловна Салдаева. Тогда 1 сентября не было уроков мира, был нормальный, хоть и первый учебный день. В классе было сорок детей, парты стояли плотно. На первом уроке русского языка Маргарита Михайловна потрясла меня: она сказала, что вран и ворон – однокоренные слова, так же как град и город, и что воробей по-старославянски – врабче. С этого момента я всегда интересовалась историей языка. Из первого класса помню промокашки и специально сшитые байковые тряпочки, чтобы вытирать чернила на ручке. Тогда уже были шариковые ручки, но учительница считала, что для постановки почерка необходимо писать сначала пером. И она была права.

Я не была зубрилкой, просто легко запоминала и понимала темы. Маргарита Михайловна любила меня. На мой день рождения она подарила мне белого пластмассового мишку. Весь класс был удивлён: никому другому учительница не дарила подарков. Я проучилась у неё два года, затем наша семья переехала в недавно построенный дом в том же Комсомольском районе города, но на другом его конце, и я перешла в школу 55, только что построенную. Больше я не видела Маргариты Михайловны, и была бы рада, если бы кто-нибудь нашёл её и поклонился от меня.

Директором 55-й школы был назначен мой отец. Он определил меня в класс к самой пожилой учительнице, считая, что уж она-то точно сумеет научить. Ею была Екатерина Григорьевна Сафонова, в свои тридцать пять лет выглядевшая тогда самой солидной на фоне двадцатилетних выпускниц педучилища, только что пришедших работать. Екатерина Григорьевна была строга, она учила нас грамотно организовывать своё рабочее место, распределять внимание. В параллели было пять классов – до Д, и при этом в каждом по сорок пять учеников. Без строгой дисциплины дать знания такому количеству детей было просто невозможно. Екатерина Григорьевна даже поставила мне в третьей четверти тройку по русскому – за почерк, и я не понимала, почему. Спустя тридцать лет я нашла её, уже пожилую, но сохранившую жизнелюбие и энергию. Она узнала меня, хотя я проучилась у неё всего год. Мы несколько раз встретились, и я подарила ей свою книгу.

У меня был очень звонкий голос, и во время смотра строя и песни на 23 февраля меня поставили командовать отрядом, и я чётко и громко отдавала все команды.

За нашим девятиэтажным домом в десять подъездов (улица Лизы Чайкиной, дом 49, наша квартира – 16) начинался лес. Я занималась в лыжной секции, часто ходила в лес на лыжах одна или с отцом. Весной бегала смотреть, как распускаются подснежники – сон-трава, позже – как цветут ландыши.

Отец был директором этой школы всего год, затем его перевели организовывать входившие тогда в моду УПК – учебно-производственные комплексы. (Увы, сейчас не понимают важности трудового воспитания.)

С первого класса я ходила в музыкальную школу по классу фортепиано. Она стояла на высоком холме, в зарослях сирени. Рядом шумели сосны. Сейчас старое здание снесли, а сосны остались. Увы, я не помню, как звали мою учительницу по специальности. Она завивала длинные волосы в локоны, учила меня понимать музыку, дома у неё стол рояль, и она казалась мне созданием из другого мира.

В 1977 году у меня родилась сестра Люда.

Младшая школа заканчивалась третьим классом, затем начиналась средняя. Классным руководителем в нашем четвёртом А стала Инесса Аркадьевна Ларина, учитель русского языка. Часто на уроках литературы она просила меня читать вслух, на русском иногда предлагала мне выбрать задание для класса или для отдельного ученика.

В девятом подъезде нашего дома находилась так называемая комната школьника. Это была четырёхкомнатная квартира, где работала Лидия Андреевна (фамилию её не знаю), как бы сейчас сказали, организатор детского досуга. Она была там почти всегда, занималась с детьми, организовывала кружки, возила нас на всякие экскурсии и соревнования. Меня она готовила на всякие конкурсы чтецов, которые тогда были популярны, и много работала со мной, учила видеть публику, посылать голос не перед собой, а в те окошки, где обычно сидит кинооператор. Из самых прекрасных поездок с ней – поход на берег Волги, в Жигулёвские горы, где мы несколько дней жили в палатках возле села Усолье. Чёртовы пальцы – белемниты, полевая клубника на склонах гор, сладкая земляника в берёзовых рощах, чистый, свежий ручей с маленькими водопадиками.

Большой неожиданность стал для меня переезд семьи в Калугу. Мне было двенадцать лет, но отец решил переехать, даже не поставив нас, детей, в известность. В августе 1982 года он сказал, что мы едем в гости, посадил нас с братом на «Метеор» до Куйбышева, потом мы сели в поезд – и через два дня оказались в Калуге.

Отец тут же отвёз нас в пионерский лагерь «Искра», что был в кусту Андреевских лагерей, и оставил нас там в отряде ШПА – школы пионерского актива. Отрядом руководил Александр Зайцев, вожатый, как оказалось потом, школы № 5. Тогда ему было года двадцать два. Он отнёсся к нам с братом плохо, так как понял, что мы получили путёвки не как активисты (путёвки были бесплатными), а по блату. Я сначала не могла понять причины неприязненного его к нам отношения. Мы-то с братом ничего не знали. Но потом его отношение изменилось: я единственная из девочек бегала с ним и тремя мальчишками по утрам, до подъёма, по лесным тропинкам, после чего мы делали зарядку на берегу речки Желовь, в простонародье именуемой Переплюевка. Он знал множество песен и играл на гитаре, я быстро запоминала песни и участвовала во всех отрядных делах. Так прошёл август.

Калуга мне показалась совершенно чуждой тому воздуху простора и свободы, которым я дышала в Тольятти. Я долго тосковала по своему любимому городу, с которым была насильно разлучена, по друзьям и школе, которую очень любила.

Забегая на несколько месяцев вперёд, скажу, что на зимние каникулы в начале 1983 года родители взяли мне с братом путёвки в дом отдыха под Тарусой, где во время каникул была детская смена. Удивительно, но санаторий располагался на пару километров выше Тарусы, как раз в той усадьбе, где жила в детстве Марина Цветаева. В то время я знала наизусть множество стихов Есенина, Маяковского, но ничего не знала про Цветаеву. Однако это имя запало мне, и именно там я впервые бродила в одиночестве по аллеям и писала стихи в какую-то канцелярскую тетрадь, данную мне отцом. Ощутимо присутствие поэзии. Ели, липы, мороз и оттепель, крутой склон к Оке. В память врезалась могила Борисова-Мусатова, было горько, словно я сама лично знала этого художника, утонувшего в Оке. Он спасал мальчика… В 2006 году я вновь оказалась на этом месте, но там всё было разбито, и в комнате, где мы когда-то жили, был разгром и выбитые окна. Однако на крутом берегу стоял памятный знак: «Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева».

В сентябре я пошла в 5-ю школу Калуги. Мы поселились на улице Кутузова, дом 9, квартира 6. Нашему району соответствовала школа номер девять, но отец считал, что пятая школа – самая лучшая, и хотел, чтобы его дети учились в лучшей школе. Сам он стал работать в ИУУ (институте усовершенствования учителей) на улице Чебышева, а мама в детской поликлинике на Вилонова – заведующей педиатрическим отделением.

Одним из первых я встретила в школе Сашу Зайцева. Осенью, в октябре, он собирал нас в пионерской комнате – добровольцев, и мы шли сажать деревья. В 1980 году перекрыли дамбой широкую долину, по которой текла скромная речка Яченка, впадавшая в Оку. На городском её берегу, высоком, обрывистом и совершенно лысом, построили Музей космонавтики, на другом, пологом, стоял казавшийся бескрайним городской сосновый бор, подаренный городу Екатериной II. Бор был историческим: там охотился Лжедмитрий II и был убит татарином Петром Урусовым.

Первый раз Зайцев привёл нас на обрывы под Музеем космонавтики. Нам выдали лопаты и саженцы. Деревья нужны были, чтобы укрепить склоны, защитить их от оползней. Было довольно трудно копать ямы для саженцев и даже просто стоять на склоне: мокрая после осенних дождей рыжая глина скользила под ногами, налипала на лопату, на резиновые сапоги. Где-то ямы рыли чаще, ближе друг к другу, где-то реже, и гора неуклонно покрывалась щёточкой молодых осинок, берёз, тополей и лип.

Осенний день короток, и солнце величественно опускалось за Калужское море, за синеющие волны бора – малиновая осенняя заря – на мороз – разливалась по небу. Я отвлеклась на минуту от копания ям, смотрела на эту дивную красоту – мне было двенадцать лет – и так хотелось взлететь, обнять весь мир руками, и я вдруг сказала однокласснице, оказавшейся рядом со мной, что мечтаю совершить подвиг, принести пользу всем людям на земле. Она не поняла меня, переспросила: родным? Мне даже не стало досадно от непонимания, я убеждённо повторила: всем!

Прошло 34 года, и я вспоминаю о той девочке, что стояла на обрыве с лопатой в руках, с тихой внутренней гордостью. А наша работа видна и сейчас, стоит лишь посмотреть на покрытые густыми зарослями обрывы, спускающиеся к водохранилищу, и на уже взрослые сосны на песчаном некогда пространстве сквера Волкова, под домом-музеем Циолковского.

Итак, школа. Я попала в 6 Б класс, и мне было по-детски немного обидно, что я из А оказалась в Б. Нашим классным руководителем была Лидия Петровна Афанасьева. Миниатюрная, аккуратная, голубоглазая, с точёным носиком, при этом обладающая неким шармом. Когда мы стали постарше, девчонки начали между собой фамильярно, но ласково называть ей Лидочкой. Она преподавала английский язык и поставила нам хорошее произношение. Но главным для меня была её справедливость и сердечность.

Однако на первое место по влиянию на меня вышла Лидия Алексеевна Ерохова, учитель русского языка и литературы. Она только приехала в Калугу – муж её был военным, и, как я поняла, получил квартиру в Калуге, в пятиэтажке на улице Луначарского, сразу за пединститутом, где было раньше фотоателье. Ей было пятьдесят лет, она жила в Сибири, на Дальнем Востоке и, кажется, на Сахалине, и рассказывала нам, как зимой снег заносил дороги и дома, что приходилось прокапывать тоннели. Главными её чертами были необычайная работоспособность и доходившая до педантичности справедливость. В один из первых учебных дней она поставила мне четыре за то, что я в заголовке текста не поставила точку. Я подошла к ней и сказала, что в заголовках точки не ставят, и показала ей книги с примерами. Она исправила мне четвёрку на пятёрку.

Я была новенькой в классе со сложившимися традициями, где половина учеников занималась в музыкальной школе, некоторые даже в то время уже выступали на телевидении (а тогда было всего два канала) и считали себя немного избранными. Я неожиданно для себя самой тоже оказалась в позиции некоей избранной. Дело в том, что уже в сентябре отец отвёл меня в редакцию газеты «Молодой ленинец», где работало литературное объединение «Вега». Двенадцатилетней девочке, понятное дело, было невозможно долго оставаться в обществе взрослых писателей и поэтов. Но несколько раз я туда сходила, и меня заметили. Когда всем участникам предложили сдать на листочках свои новые стихи, я написала стихотворение, которые недавно, в конце октября, сочинила. И его неожиданно напечатали. Может быть, заткнули дырку в макете, может, стихотворение понравилось Юрию Долгополову, главному редактору. Я даже об этом не знала. Но оказалось, что «Молодой ленинец» выписывают во многих семьях, там было указано, что автор – ученица школы номер 5, 6 Б класс, и на другой день моя личность вызвала в классе всеобщее оживление.

Совершенно детские четверостишия сочинялись у меня у Тольятти, но я их не помню. Это стихотворение сочинилось, когда мы шли с родителями с участка, который нам дали на Тихоновой пустыни под дачу, вечером по лесной дороге к станции (позже я подправила размер, но здесь привожу так, как было тогда).

 

Я иду по дороге просёлочной,

И такая кругом тишина.

А на небе, морозном и облачном,

Заблудившись, мигает звезда.

 

Лес уснул под покровом белеющим,

И берёзы, склонившим, молчат.

И ели, веков старожилы,

Прошедшего были таят.

 

Хочу распечатать уста их,

О жизни услышать хочу,

Но выведать древние тайны

Не смею. Иду и молчу.

 

Ещё одним новеньким был Дима Кравченко, перешедший из 36-й школы. Я притиралась к классу, он присматривался ко мне, и все мы притирались к Лидии Алексеевне и её жёстким требованиям. Сначала – правда, недолго – звали её даже Жандармом. Она сердилась, если мы не успевали за урок сделать всё, что она запланировала, и она не щадила нас и задавала на дом то, что планировала задать, и то, что мы не успели. Проверяла тетради каждый день со всей строгостью, всегда следила, чтобы у всех были сделаны работы над ошибками. Не помню такого случая, чтобы она не успела проверить к следующему дню диктанты или сочинения, хоть бы их и была огромная стопка. Много задавала нам учить наизусть. Когда мы изучали поэзию Пушкина и Лермонтова, она задавала нам выучить наизусть по десять стихотворений каждого автора. И спрашивала всех! И все десять стихотворений! В девятом и в десятом классе она предлагала некоторым ученикам ответить стихи наизусть мне, и все знали, что мне отвечать не легче, чем Лидии Алексеевне.

Иногда Лидия Алексеевна предлагала мне проверить сочинения у своих одноклассников. Я ставила оценки карандашом, а Лидия Алексеевна проверяла за мной и обводила оценки. Однажды я не знала, что поставить, и вся кипела от возмущения: у Руслана Строганова и его дружка сочинения были почти слово в слово, причём тема была индивидуальной, что-то типа «Как я провёл каникулы». К тому же ошибок было множество. Я не догадывалась, что лет через десять списывание станет тотальным, будет восприниматься, словно это в порядке вещей.

Важнейшей частью работы Лидия Алексеевна считала составление планов и конспектов. Она учила нас составлять простые и сложные планы, вопросные, цитатные и назывные, следила, чтобы перед каждым сочинением был план и чтобы текст строго соответствовал этому плану. Задавала писать конспекты и проверяла их! Даже на орфографию! Так она прививала нам системное мышление, строгий, научный подход к работе.

В десятом классе я взбунтовалась против этих планов, мол, я хочу писать эссе, и трёхчастная форма мне надоела. Она подумала и сказала, что мне можно писать эссе, без плана, так как я хорошо освоила эту форму работы, а другим – ни в коем случае.

Кстати, она была классной руководительницей у параллельного нашему В класса.

Лидия Алексеевна и Лидия Петровна, несмотря на разницу в возрасте, тепло общались между собой. Нас, школьников, в то время осенью часто посылали работать в совхоз – в основном на свёклу. И обе учительницы не стояли рядом с учениками, как надсмотрщицы, но работали вместе с нами, разгибаясь только для того, чтобы записать в тетрадку очередной ряд или мешок, пройденный или собранный таким-то учеником. Они вели учёт проделанной работе. И такое отношение учителей порождало в нас уважение к ним – не статусное, то есть то, которое положено по статусу, а подлинно человеческое.

Я уже тогда понимала, что в нашем классе собрались редкие ребята. У нас было из тридцати человек шесть-семь отличников, около дюжины хорошистов и всего несколько троечников. Когда Лидия Алексеевна читала вслух лучшие сочинения, весь класс замирал – многие желали, чтобы лучшим было названо именно его сочинение. Не выучить стихи наизусть считалось неприличным. Однажды Жанна Лёля поразила всех тем, что прочитала наизусть некрасовского «Генерала Топтыгина», которого не задавали. А когда я выучила из «Василия Тёркина» главу «Смерть и воин», все сидели, открыв книги, и с азартом следили, собьюсь я или нет. Я не сбилась.

Дима Кравченко и Дима Головашкин были постоянными хорошистами: по всем предметам у них были пятёрки, и только по русскому языку Лидия Алексеевна никак не ставила им отлично. Она была предельно честна и говорила о себе: «Я из города Непреклонска».

Ольга Петрова выучилась играть на гитаре – и я поняла, что тоже должна научиться. Несколько месяцев я терзала шиховку, сидя дома на кухне, изрезала в кровь на металлических струнах все пальцы (у Петровой-то был ленинградский «Орфей», а у меня фанерка!), но освоила (конечно, лишь на уровне самодеятельной песни). Оля Петрова, в свою очередь, стала тоже участвовать в юнкоровской работе и писать заметки в газету «Молодой ленинец».

 

В седьмом классе я закончила музыкальную школу. На выпускном экзамене играла «Монтекки и Капулетти». Жаль, что меня потом далеко увело от музыки.

В те времена проводилось множество всяких конкурсов художественной самодеятельности – на уровне школы, района, города и прочего. Часто было так: приходила к нам неугомонная и неутомимая Галина Григорьевна, организатор внеклассной работы, и говорила: мол, тогда-то надо выступить там-то. Девочки сами быстро подбирали песни, мы собирались в актовом зале у пианино. Мгновенно разучивались слова и музыка. Обычно пели на три голоса. Оля Петрова, Лёля, Оля Квасова, Света Куликова – это основа, сильные голоса. Они крепко держали свои партии. Я плавала, велась за более сильным голосом, и меня ссылали в альты, я держалась за Светой Куликовой. На одно выступление разучивалось не меньше двух песен. Кто-то был за пианино, Оля Петрова – с гитарой. Помню многое, но больше всего – светловскую «Гренаду» и «Балладу о Викторе Хара». На все эти конкурсы мы обычно ездили и ходили сами, без всяких преподавателей. Результатами никто особенно не интересовался, мы всегда были среди лучших.

На внутришкольных конкурсах с нашим классом тягаться было трудно, особенно Вэшкам, у которых не было особенно ярких ребят. Но они брали организованностью в целом.

Когда мы были в восьмом классе, торжественно отмечалось 125-летия школы. Кто-то говорил, что нам повезло, ибо в следующий раз такой же масштабный праздник будет лишь через 25 лет. Для концерта был арендован городской концертный зал. Мы тоже что-то выучили, подготовили. Но не наш выход запомнился мне, а Булат Шалвович, его одинокая невысокая фигура с гитарой в полумраке закулисья. После окончания института его распределили в Калугу, и он работал в нашей школе учителем литературы. И по приглашению старых учителей приехал на юбилей. Он был здесь – физически, но его словно бы и не было – такое ощущение словно обнесло меня. Мы столпились за кулисами, когда он вышел на сцену и пел. Потом на стене парадной лестницы появилась надпись: «Пятой школе Калуги – многая лета». И подпись: Булат Окуджава.

 

Меня пригласили в секцию академической гребли. Забавно это произошло. В нашей квартире, в старом доме, в старой части города, не было горячей воды, ванны или душа. И мы ходили мыться в баню на Воробьёвку. Там Татьяна Михайловна, тренер, меня и заприметила, подошла к моей маме: мол, каким спортом занимается ваша девочка? У неё большие перспективы. Мама засомневалась, но я, не имея представления об академической гребле, с горячностью согласилась.

База «академиков» была недалеко от Воробьёвой горы, у Оки, метрах в пятистах вниз под гору от нашего дома. Я прозанималась там полтора года (железо, плавание, беговые-круговые тренировки, зимой лыжи как спарринг-спорт и, конечно, вода, то есть непосредственно работа на академической лодке). На лыжах мы тренировались в Можайском овраге, переходили Оку по льду и убегали в слепящие просторы Можайки. Там, на крутых склонах оврага, была проложена весьма замысловатая трасса, и тренер наша всегда стояла на подъёмах и следила, чтобы мы не сбавляли темп. Она часто шла первой и очищала трассу от нападавших за ночь веточек. Теперь так часто делаю я.

Нас возили зимой, когда я была в седьмом классе, на соревнования в Магнитогорск, там были лыжные гонки, плавание, силовые соревнования. В день лыжных гонок мороз был 32 градуса, и бегунок молнии на олимпийке примёрз у меня к подбородку. Долго оставался след.

Летом были соревнования по академической гребле в Калуге. На ОФП (дистанция была в Бору) я была пятая, хотя на год младше нужного возраста. Вода была на Яченском водохранилище, а мы привыкла ходить по Оке. На Яченке поднялись довольно высокие волны, ветер, мне это было непривычно. Обычной моей лодкой была старая, фанерная, залатанная одиночка. А в этот день Татьяна Михайловна мне почему-то дала мыльницу – лодку из пластика. Я не любила мыльницу, она шла как-то иначе, чем моя лодка. У меня была очень большая амплитуда гребка, на фанерке это было удобно, но на мыльнице полозья, что ли, были короче, и перед поворотом обратно баночка соскочила вниз, к ногам. Я зажала подбородком рукоятки вёсел, довольно быстро достала её из-под ног, изловчившись, вставила колёсики в полозья, но время было потеряно. С берега казалось, что я неумело разворачиваюсь вокруг буйка. Было досадно.

С сожалением перестала я заниматься, когда наша тренер Капитанова Татьяна Михайловна ушла в декретный отпуск. Случилось это так. Нас, девчонок, передали тренеру-мужчине, была зима, минус двадцать градусов, он отправил нас из Аненок на 25 км в «Ровесник». Девчонки сократили себе нагрузку. Я пробежала все двадцать пять, и когда вернулась на базу, там уже никого не было. Оказалось, что у меня обморожены пальцы на ногах. Что делать при обморожении – я не знала, стояла в душе, лила на ноги тёплую воду и плакала от боли. Татьяна Михайловна заботилась о нас, как мать, всегда дожидалась самого последнего участника тренировки, где бы он ни отстал, приносила для нас чай в термосе и компот. Больше я на тренировки не приходила.

Но навсегда осталась в памяти стремительная Ока, тёмная вода, рассекаемая тонкой лодкой, длинный бон, одиночка у меня на плече и два весла в другой. Аненский перекат, цапли за перекатом и розовые локаторы сусака зонтичного, торчащие из воды.

После того как я перестала ходить на греблю, я попала на занятия к Татьяне Сергеевне Груздевой в Дом пионеров. Она вела юнкоровский кружок и совершенно зачаровала меня книгами Сент-Экзюпери, которые она с нами разбирала, миниатюрами Пескова, очерками Евгения Богата и особым ощущением сердечности и глубины. У неё я занималась два года. Из Дома пионеров она перешла работать во Дворец пионеров, но состав кружка сохранился. Назывался он так: пресс-центр «Звёздный». Мы готовили отдельные публикации для «Молодого ленинца» и целые странички, которые назывались «Трубач», участвовали в передаче «Пионерская зорька» и записывались на местном радио, ездили в Москву, Обнинск, Калининград (подмосковный), в Пятигорск (отряд «Пламя») – в другие юнкоровские клубы и кружки. Я зачитывалась Крапивиным. К окончанию школы у меня было около пятидесяти публикаций, и никто не сомневался, что я стану журналистом.

Иногда, помимо всяческих моих заметок о школьной жизни, печатались и мои стихи. Стишата, я бы сказала. Весной, когда была в седьмом классе, был опубликован такой незамысловатый стишок – зарисовка с натуры (мы с братом пошли гулять на Оку – смотреть ледоход – и встретили художника):

 

Он место над обрывом

Себе облюбовал

И на листе картона

Оку нарисовал.

 

Ока текла, играя

И льдинами кружа.

Мы, глядя на рисунок,

Стояли чуть дыша.

 

Вот маковки церковные

И воздух голубой.

И мы как будто заново

Глядим на город свой.

 

Любопытно, попалась ли тогда художнику эта страничка в газете, узнал ли он в авторе стишка девочку, которая долго стояла за его спиной, может быть, мешая рисовать?

 

В школу мы с братом ходили с нашей улицы Кутузова на Дзержинку, где стояла школа, по улице Софьи Перовской – по Перовке. Сейчас её переименовали в Воскресенскую, но в действительности она осталась – Перовкой, лёгкой и светлой. Вся она была усажена яблонями и грушами, между ними живой изгородью густо росли кусты жёлтой акации, и весной всё дивно благоухало. Зацветали каштаны. Потом среди этих старых каштанов поставили памятник Софье Перовской. Осенью под ногами валялись мелкие яблочки и груши, сладко и терпко пахло – порой как будто компотом, и осы, гудя, летали над тротуаром. Перовку любили кинематографисты, снимали сцены фильмов про старину. Однажды весной, когда уже снег растаял, мы шли в школу, а на улице стояли старинные фонари и был устроен искусственный снег.

Из старинных домов, украшавших улицу, мне больше всего нравился одноэтажный, полукругом стоявший на углу переулка, ведущего к филологическому корпусу пединститута. В его стрельчатых окнах, не встречавшихся более в Калуге, было что-то особенно притягательное. Много позже я узнала, что здесь до революции жила Елена Фёдоровна Писарева, руководитель Калужского теософского общества.

Однажды, тоже в седьмом классе, само собой написалось такое стихотворение:

 

Маленькая улица в Калуге

Для меня дороже всех других.

Тополям пожму я крепко руки,

А каштанам стисну лапы их.

 

Здравствуй! Снова я с тобой встречаюсь,

Но сейчас домой не тороплюсь.

Вновь к кустам акаций прикасаюсь,

Мимо старых домиков пройдусь.

 

Всё, что было у меня, ты знаешь.

Знаешь мою радость, мою грусть.

Яблоне шепну я: «Вырастаешь?

Я вот тоже – старше становлюсь».

 

Изменяюсь. Улица такая ж,

Что была и день, и год назад.

Я встречаюсь с нею. «Вырастаешь!» –

Вслед деревья тихо шелестят.

 

С этим стихотворением я поехала в Рязань, на всероссийский литературный праздник «Россия – родина моя». Везли нас туда какие-то две тётки из РОНО. Но они занимались своими делами и нам не мешали. Секцию поэзии вёл Валентин Берестов. Он был там со своим сыном. Я хорошо запомнила поэта, и он тоже, как мне казалось, благосклонно отнёсся ко мне, может, потому, что я была из участников самой младшей.

Нас возили в Константиново, на родину Есенина, обратно мы плыли по Оке на «Заре» и пели орлятские песни. Пять дней длился праздник – и это был воистину праздник.

Там я по уши влюбилась в мальчика из города Лебедянь. Он ходил в голубой рубашке, и потом я долго вздрагивала, когда видела голубые рубашки.

Потом меня пригласили в Дом учителя, и я перед учителями рассказывала, что было в Рязани.

 

У многих из моих одноклассников уже в школе определились направления нашего развития. Оля Квасова интересовалась компьютерами, которые тогда только-только появлялись, Юлька Абраменкова интересовалась химией, Света Куликова пела, Оля Петрова мечтала стать артисткой и певицей, Жанна Лёля – однозначно певицей, Дима Кравченко хотел быть хирургом, как отец, Димка Головашкин – математиком. Я училась отлично до восьмого класса, потом забросила математику и точные науки. Круглой отличницей оставалась Инна Леонова, она имела репутацию зубрилки. Никогда не было такого, чтобы она не сделала вовремя домашнее задание.

Юля Абраменкова очень быстро схватывала ситуацию. Про меня она говорила: «Ерёмина – это не факт, а фактор». Больше всего я дружила тогда с Олей Квасовой (сейчас она Зимихина).

Завязывались у нас в классе какие-то любови. Ольга Квасова была влюблена в Головашкина. У него была с детства травма – одна нога словно короче другой, он не занимался вместе со всеми физкультурой, но был высоким, красивым, крепким парнем. Димка – трудно говорить о чувствах ребят – оказывал какое-то внимание мне. Своеобразное внимание. Пихал меня в снег, хватал мою шапку и закидывал подальше. Затем стал предлагать мне заниматься математикой, уверенный, я у меня есть способности в этой области. Потом он поступил в физматшколу при МГУ, два года жил в Москве, потом поступил в МГУ, приезжая, иногда заходил ко мне. Однажды пригласил к себе домой, родителей его дома не оказалось. Он вышел зачем-то на кухню – может быть, за чаем, и я вдруг отчётливо увидела картину: за столом в большом зале сидят одетые во фраки мужчины, среди них он, я вхожу в вечернем платье, и он говорит: познакомьтесь, это моя жена.

Меня как током ударило, я вскочила с кресла, выбежала в прихожую, мгновенно оделась и убежала. Больше мы, кажется, не виделись.

Квасова Оля всегда обращала большое внимание на то, кто с кем общается, кто на кого смотрит. Она уверяла меня, что Димка Кравченко неравнодушен ко мне. Он даже приглашал меня танцевать на классных огоньках, что было, в общем-то, вызовом. В противоположность черноволосому Головашкину Кравченко был русым, но тоже высоким, стройным парнем. Я видела в них интересных людей, но совершенно не была готова воспринимать их как мужчин.

 

Но не стоит думать, что в школе всё было полито розовой водицей. Прекрасно помню, как Андрей Гришкин, мой одноклассник, сидя на парте передо мной, таскал у меня ручки и резал лезвием стержни. А я считала ниже своего достоинства жаловаться учителю. Потом этот Гришкин рисовал мой портрет. Довольно удачно. Тогда было плохо с обувью, дефицит, однажды мои сапоги прохудились, и  я пришла в школу в маминых сапогах на каблуках. Как мне было обидно слышать, как Сонька Мартынова и Верка Кравцова издевались над моей обувью.

В параллельном В классе был Дима Перекатов. Высокий, видный парень, но какой-то двуличный, я его совершенно не уважала. Он всегда старался меня поддеть. Когда я занималась греблей, однажды весной он со своим дружком пришёл на Оку, к нашей базе, и они смотрели, как я несу к воде лодку на одном плече и вёсла в другой руке, отпускали какие-то гадкие шуточки. Вскоре после этого они подловили меня на третьем этаже, во втором кабинете, закрыли его, встали у дверей и не выпускали меня. Я попыталась отодвинуть их, они начали размахивать кулаками, тогда я ударила Перекатова. Очки его упали и разбились. Я вырвалась из класса. Я об этом никому не рассказывала, Перекатов после этого перестал приставать ко мне.

Однажды два хулигана жестоко избили за школой Ростика, Ростислава Чернуху: у него не было закурить. Он был одноклассником Чекулаева, на год меня старше. Он лежал дома с сотрясением мозга. Мы ходили к нему – навещали, приносили фрукты.

В школе был туристический клуб, которым руководил Сергей Вадимович Зеленов. Он вёл физику, у нас были другой преподаватель, и в клуб у нас никто не ходил. Но в девятом классе, осенью, меня в коридоре однажды встретили Сергей Чекулаев и Виктор Лобач. Один – на год старше меня, другой – на год младше. Они предложили пойти с ними на туристический слёт, и я сразу согласилась. Оказалось, что для прохождения трасы в команде по условию слёта обязательно должны быть девочки, их не хватало, и Зеленов дал команду пригласить меня. Слёт был возле Мстихино. Ночью, когда все уснули, Чекулаев, Лобач и ещё две ребят тихо вылезли из палаток, разбудили меня (меня предупредили с вечера), и мы пошли на Спас на Угре. Ночью, по осенней дороге, без звёзд и луны. И без фонарей. Тогда ещё мост за Резванью был старый.

Я не понимала, куда мы идём и зачем. Мне было сказано: ночное ориентирование. И это приводило меня в восторг: в полной темноте, по лесу с картой, пока не вышли на дорогу. За Угрой добрались до Спаса, он был тогда в полуразрушенном состоянии. Залезли по колокольне, по осыпающимся ступенькам, наверх. Дул ветер. Сергей Чекулаев рассказывал о Великом стоянии на реке Угре – именно на этом месте, в честь которого был поставлен монастырь, про церковь – она рядом, руку протяни – с уникальными шатровыми куполами, которые потом были разрушены во многих местах. Это, кстати, было непременным атрибутом всех походов Зеленова – краеведческая, историческая часть. Именно осенью, может быть, как раз в такой день, войско Ахмата снялось и ускакало восвояси. Ночь наполнилась временем и смыслом.

Потом спустились в овраг, шли дальше, к какому-то Городку – древнему городищу, ковыряли там глину и доставали оттуда черепки битой глиняной посуды. Вернулись, когда уже светало. Я мгновенно уснула. Пожалуй, именно тогда я наконец примирилась с потерей в моей жизни Тольятти, обратилась к Калуге лицом.

Засыпая, я помнила, что была назначена дежурной. Но когда проснулась, завтрак был уже приготовлен Сергеем Вадимовичем. Мне показалось, что он прекрасно знал, где мы были ночью, и, мало того, что он всё это и задумал.

Как бы то ни было, в последующие два года я не мыслила своей жизни без туристического клуба «Горизонт», без байдарок, костров и товарищей. Сергея Вадимовича мы все любили, но это была особая, сдержанная любовь и гордость. Он мало говорил в походах, не заискивал перед учениками, держался несколько обособленно. Если что-то говорил один раз, то уже не повторял. Он считал, что руководитель хорош тогда, когда его не видно, когда все участники похода делают то, что должны, словно бы сами по себе.

Лишь один раз я слышала, чтобы он отругал кого-то. В апреле-мае 1986 года в походе по маршруту Серёна-Жиздра-Ока, на стоянке, что на обрывистом берегу Жиздры, у нас была днёвка. Обнаружилось, что у Вити Лобача на колене порвались джинсы. Тогда ещё не было моды ходить, как сейчас, в рваных штанах. Я была чужда всякому кокетству и просто предложила ему зашить дыру. Кто-то из ребят сказал какую-то пошлость, и тогда-то ему досталось от Сергея Вадимовича.

Я считаю Сергея Вадимовича выдающимся, может быть, даже гениальным педагогом: он позволял нам ошибаться. Он. Позволял. Нам. Ошибаться.

На Серёну, на станцию Липицы, мы приехали вечером, поставили палатки и попили чаю. А утром обнаружилось, что мы с Кузей, двое девчонок (нас было всего двое), назначенных обществом (не Зеленовым) начпродами, забыли соль. Сами забыли – сами исправляйте. Завтрак-то надо готовить. На другом берегу Серёны была деревенька Молостово, через речку – узкий деревянный мостик. Мы вдвоём отравились за солью. В Молостове магазина не оказалось. Какая-то бабулька сказала нам – мол, все в поле, сев, попросить соли не у кого, идите в Мошонки (это село в пяти километрах), там есть магазин. Мы ничтоже сумняшеся отправились туда по дороге через большое вспаханное поле. Там магазин оказался закрыт – выходной. Говорят, ещё километров десять – и там село, где открыт. Но одна пожилая женщина, учительница на пенсии, сжалилась над нами, позвала к себе, накормила вкуснейшим борщом и компотом и дала печку соли. И вот топаем мы обратно – а навстречу два мужика. Мы думаем – местные, и струхнули немного. Потом разглядели – Валерка Панасов (его узнали по тельняшке) и Женя Земниекс. Они объяснили, что их послал Зеленов – на поиски нас. Когда мы подходили к палаткам, думали, что сейчас нас та-ак отругают. Но Зеленов ни сказал ни слова, и все, голодные, терпеливо ждали, когда мы насыплем в кашу соли.

Кстати, в тот же день мы отправились пешком в Серёнск – городище выше по течению, напротив села Никольское – родового имения Кропоткиных, где Пётр Алексеевич жил в детстве. А в Серёнске мы выколупывали из склона городища черепки керамики, пролежавшие там со времён Батыева разорения. Это тоже оставляло глубочайшее впечатление.

Но вот ещё один пример того, как спокоен был Зеленов – и давал нам ошибаться.

В том же походе после плотины Плюсковской гидростанции река снова стала узкой и быстрой, и байдарку с Аракчеевым Вовкой струёй прижало к обрыву, к поваленным деревьям, и придавило. Зеленов, круто развернувшись, сумел зачалиться на противоположном берегу. Туда же подгребли и мы с Серёгой Ларионовым, моим капитаном в том походе. Зеленов не кричал, не давал советов через шум реки, не бегал по отмели, а спокойно стоял и смотрел на ребят. Струя-таки перевернула байду, как ни цеплялись они вёслами и всем, чем могли, они выплыли-таки в спасжилетах, оттащав байдарку от прижима, к той самой отмели. От Зеленова – спокойствие и полная уверенность. Быстро вылили воду из лодки, ребята сели как были – мокрые – и пошли вниз, где ждали, зачалившись, все остальные. Через несколько минут на удобном бережке, где было много сухих веток, развели большой костёр – обсохли и как раз вскипятили чай.

Никаких бабских суматошных криков, уверенность и твёрдая мужественность. Именно за это уважали и любили Вадимыча.

В десятом классе Зеленов стал неожиданно вести физику в нашем классе. Впервые физика, к которой я была равнодушна, мне показалась интересной.

Сергей Вадимович тогда играл в народном театре Калуги, и мы ходили на спектакли с его участием. Он был мастером спорта по водному туризму, был спокоен в самых неожиданных ситуациях, и хотелось быть, как он. Однажды на уроке – минут за десять до конца урока – он дал мне при всех стихотворение Федерико Гарсиа Лорки – про лягушек и муравья, который видел звёзды – и сказал: через пять минут подготовишь художественное чтение, прочитаешь всем. Я приняла вызов, закрыла уши ладонями – и через пять минут прочитала эту маленькую поэму Лорки перед классом. Чего именно хотел добиться Зеленов – я не знаю, но в Лорку я влюбилась, прочитала все его стихи, которые можно было тогда достать в Калуге, и даже целый год изучала испанский.

К сожалению, в десятом классе Лидия Петровна Афанасьева ушла от нас в другую школу, которая была намного ближе к её дому. Это было необходимо: у неё тяжело болела мама. Нам дали другого классного руководителя, у меня с ней не возникло взаимопонимания. Она считала меня зазнавшейся, шпыняла меня, и мне стало совсем неприятно ходить в школу. Иногда я уезжала – в Тарусу, например, лишь бы не встречаться с этой дамой.

Возможно, этому способствовала такая история. В сентябре 1986 года, когда я была в десятом классе, в школу позвонили из газеты «Молодой ленинец» и попросили меня прийти в 15 часов к главному редактору. Тогда к газетам отношение было очень почтительное, и завуч прибежала ко мне в большом волнении: мол, тебя вызывают в редакцию. Я, удивляясь, пришла. (Домой мне позвонить было нельзя, в квартире телефона не было.)

Секретарь направила меня к главреду. Им был Юрий Долгополов; сам поэт (печатался под псевдонимом Долинин), он помнил меня со времён «Веги» и какое-то время вёл кружок юных корреспондентов, к нему в седьмом классе я ходила на занятия прямо в редакцию. Он встал мне навстречу, помог мне снять плащ и объявил торжественно, что хочет написать обо мне очерк. И стал меня интервьюировать. Мы беседовали почти два часа, и если кто-то входил по делу, Долгополов просил подождать. Он церемонно простился со мной, предупредил, что на следующий день придёт в школу фотограф, чтобы снять меня. Тогда мои одноклассники сгрудились вокруг меня, в кадр старались влезть как раз те, с кем я не дружила. На фото оказались рядом со мной Вера Кравцова и Димка Соломкин.

Назавтра в газете был очерк обо мне – на целую полосу. В центре моя фотография, и название: «Не у каждого есть Звёздный Горизонт!» Имелись в виду пресс-центр «Звёздный», где я была заводилой, и турклуб 5-й школы «Горизонт». Эта страничка из газеты до сих пор хранится у меня.

 

В школе я тоже затеяла выпускать стенгазету. Назвали её «Атака». Собирала ребят из младших классов, объясняла им что-то, они писали заметки, кто-то рисовал. Часто я видела, что школьники и учителя стояли перед газетой на первом этаже, читали её. К кружку присоединились сёстры Нина и Наташа Арциховичи, двойняшки, и под сурдинку тоже начали ходить в турклуб. Брат мой Вова тоже присоединился к компании.

Так как я считала себя вожатой – в том смысле, что я занималась с младшими, – я носила пионерский галстук. Хотя уже давно была комсомолкой. И это выглядело для того времени вызывающе: тогда все спешили поскорее расстаться с галстуком, он казался для тринадцатилетних обозначением детства. А я, наоборот, с гордостью носила даже в шестнадцать лет.

Потом я узнала, что многим казался вызывающим весь мой вид. И то, что школьное платье у меня было не тёмно-коричневое, а светло-коричневое (его мама заказала по мерке у портнихи), и фартучек у меня был не длинный, а очень короткий и предельно лаконичный. Воротник у платья был стоечкой, и я не нашивала большие белые воротнички, а пришивала узкую, в один сантиметр шириной, полосочку кружев. Когда на улице было тепло, не хотела париться в шерстяном платье, а надевала синюю плиссированную юбку и голубую рубашку (тогда их называли словом «батничек»). Для меня всё это не имело значения, но, как оказалось, кто-то воспринимал это как моё стремление выделиться.

 

Каникулы и выходные я проводила в походах.

Первый большой водный (10 дней) поход для меня – от станции Липицы, от города Серёнск, разрушенного Батыем, по реке Серёне. Хладнокровие Зеленова, когда за плотиной в Плюскове, на прижиме, перевернулась байдарка, в которой сидел Вовка Аракчеев, мой одноклассник. Байдарку прижало течением к обрывистому берегу, к корягам, ребята выплыли, потом вытащили байдарку. Серёна впала в Жиздру. Ока встретила нас сильнейшим встречным ветром, поднимавшим огромную волну. Нас буквально заливало, матросов окатывала с головой. Целый день мы гребли, напрягая все силы, и встали на ночёвку, войдя в устье речки Вырки, где сохранилась плотина Демидовского завода. Когда вернулись в Калугу, узнали, что во время нашего похода произошла авария на Чернобыльской атомной станции. Тучу унесло именно на Жиздру. После этого у меня сильно испортились волосы, восстановились только лет через девять-десять, и радиация была высокая.

Летом 1986 года ходили на байдарках по Рессе и Угре до Товаркова. Линия фронта стояла по Угре два года, огромное количество памятников, пробитых касок, колючей проволоки, гильз и осколков снарядов.

На осенних каникулах в десятом классе – поход на Бородинское поле, затем под Ржев – на те места, где в 1941 году, летом, школьники-калужане рыли противотанковые рвы. И так же пронзительно: братские могилы, изрытая земля, болота, холод, озимые, место, где стоял полевой госпиталь, могилы, десятки холмиков, из которых росли высокие уже берёзы.

Весной 1987 года, в мае – поход по Наре до Серпухова, с заходом на место сражения под Тарутино в 1812 году, затем вверх по течению Оки до Тарусы.

Ездили несколько раз в Боровск, в Пафнутьев-Боровский монастырь, там в тишине сидели в каменном мешке, где держали протопопа Аввакума. Собирали яблоки в заброшенном монастырском саду.

Осенью 1986 года Сергей Вадимович возил нас в Полотняный Завод, на экскурсию. По физике мы как раз изучали интерференцию. Было начало октября, мы стояли на мостике, солнце отражалось в холодной воде, дул ветер, и волны от свай моста, пронизанные лучами, накладывались одна на другую. Интерференция – и волн, и лучей – думала я. Сергей Вадимович в это время  рассказывал нам о Пушкине и Наталье Николаевне и читал отрывки из книги Цветаевой «Мой Пушкин», изданной совсем недавно. Интерференция времени.

Я потом попросила у него эту книгу почитать, помню фактуру обложки – кажется, финский холст, мягкий переплёт, нестандартный формат, ощущение головокружения, которое захватывало при чтении. Усадебный дом Гончаровых стоял тогда совершенно разрушенный – во время войны в него попала авиационная бомба, и после неё он не восстанавливался. В доме Щепочкиных на излучине Суходрева располагалась школа. Там ещё сохранялся декор XIX века.

Весной, в марте, Сергей Вадимович задумал дерзкий поход – по местам в Калужской области, связанным с именем Пушкина. От Авчурина, имения Полторацких, мы прошли до Кольцова, где было имение генерала Кара. Причём большую часть пути шли по льду Оки (в тот год холода стояли до конца марта), ночевали в Кольцовских пещерах, затем вернулись в Калугу и отправились на электричке в Детчино, оттуда пешком в Полотняный Завод. Там, прямо в доме Гончаровых, мы жили несколько дней. Тогда шла активная реставрация, и мы включились в работу: таскали на носилках строительный мусор, кирпичи, но самое утомительное и сложное было – набивать дранку на потолке. Мы стояли на лесах, подняв руки и головы, и стучали молотками. Руки затекали, мы опускали их, трясли, потом снова набивали дранку.

Ночевали мы, девочки, в спальне Екатерины II, на полу, на ковриках. Электричества не было, и мы разыгрывали товарищей: в дальней комнате стоял высокий Лобач, у него не плечах сидела Кузя, Вика Кузьминская, и они были покрыты простынёй. Я заманивала кого-нибудь в ту комнату под предлогом, что мне надо сказать какой-то секрет, а там из угла с тихим завыванием выступало нечто огромное и белое! Человек пугался, потом смеялся, а затем с энтузиазмом брался заманить в эту комнату ещё кого-то, пока Лобач не устал держать Кузю на плечах.

Вика Кузьминская училась в В классе, у Лидии Алексеевны. Она пришла к нам в 9-м классе из шестой школы, эпатировала учителей и одноклассников, за сочинения получала 5 по содержанию и 2 за грамотность, так как принципиально не ставила знаки препинания. Она была красива и изящна, не сразу я узнала, что в детстве она занималась бальными танцами, причём вместе с Лобачем. А отец и мама у неё были профессиональными танцорами. Я рядом с ней казалась неуклюжей, хотя меня одна знакомая уверяла, что у меня «медвежья грация». Ужасно мне порой было за это обидно. С Викой училась Инна Чувикова.

Из А класса я дружила с Настей Маевой.

В турклубе наши отношения с парнями были очень чистыми, товарищескими. Правда, к самому концу школы начались романы. Миша Лакс влюбился в Инку Чувикову, но за ней стал ухаживать Валерка Панасов, приблудившийся к нам из другой школы. Лакса он был старше на два года. Инка поддалась на ухаживания Валерки, и Миша страдал, однажды, когда мы во всей компанией зимой пошли ночевать на Яму (так называлось у нас место между Аненками и Калугой-2, где текла речка Грязнинка), вызвал его на бой, и боролись они не на шутку. Но Валерка ухаживал за Инной месяца три, потом – не знаю, то ли увлёкся ещё кем-то, то ли просто устал – и бросил её. Инна страдала и даже хотела отравиться. Почти сразу после школы стала женой брата Сергея Чекулаева, который только вернулся из армии.

Я в десятом классе влюбилась в Женьку Земниэкса, причём совершенно платонически. Женька, старше меня на два года, – идеальный рыцарь без страха и упрёка – влюбился в Кузю, причём не на шутку. Мы втроём ходили гулять, смотреть на Оку в разливе, после ледохода. И страдали все трое: мы вдвоём – понятно от чего, Кузя же от того, что ей было искренне жалко Женьку, она бы и хотела ему чем-то помочь, но не могла.

Потом Женя ушёл в армию. И видела я его лишь раз, лет через десять, на Оке возле понтонного моста. Он с женой шёл с дачи. (Яндекс говорит, что сейчас он начальник государственной жилищной инспекции по Калужской области.)

При всё при этом наши путешествия не прекращались.

В августе 1987 года, когда я уже закончила школу, – поход в Карелию, на речку Воньгу, начиная с Энгозера. Великолепный маршрут. (О нём был довольно большой мой очерк в «Молодом ленинце» – кажется, в сентябре 1987 года – с названием «На пороге».)

И ещё множество походов выходного дня, туристических слётов, выездов на Школы песни. Ездили в Москву, в городской туристический клуб, где была прекрасная библиотека, перерисовывали карты. Иногда мы просто брали байдарки (в прокате, в гостинице возле музея Космонавтики), и ходили на воду сами, без Зеленова. Через слёты мы познакомились со многими туристическими объединениями, и я потом много ходила – и с зайцевской «Дорогой», и с городским турклубом. В Среднюю Азию, на Кавказ, в Карпаты, в Хибины, по области. На воду, в пещеры, в горные походы и в альплагерь. Всё это дало мне знаний едва ли не больше, чем сидение на уроках в школе. Эмоционально и душевно – больше во много раз.

На выпускном вечере мне не хотелось быть в актовом зале, многое казалось чуждым и лишним. Мы, в основном нашей туристической компанией, ушли в почему-то открытый пятнадцатый кабинет, уселись на партах и долго пели песни.

Мне показалось, что я уже достаточно взрослая, и я сказала тет-а-тет классной руководительнице, которая к нам пришла после Лидии Петровны, что о ней думала.

Было очень душно, мы захотели с Викой выйти на улицу, но какой-то милиционер у дверей отказался нас выпускать. Там же стояли какие-то мужчины. Вероятно, было дано распоряжение никого не выпускать. Но мы об этом не знали. Мы стали настаивать, нас объявили пьяными (хотя тогда был сухой закон и на вечере не было ни капли спиртного, к тому же мы не пили вообще), этот милиционер стал крутить мне руки. Тут прибежала эта классная руководительница, стала кричать, что я напилась, что я наглая и дерзкая. Меня всё же выпустили на улицу, я ушла домой и долго плакала на кухне. На следующий день меня вызвали в школу, в учительскую. Там сидело много учителей, причём в основном те, которые у меня не вели никаких предметов и меня не знали, и они говорили, будто я совершила что-то возмутительное, и не хотела выдавать аттестат. Я совсем не понимала, в чём я, по их мнению, провинилась и чего им от меня нужно. Пришёл Зеленов и сказал, чтобы меня отпустили.

После этого я долго не приходила в школу. Но Зеленова очень любила, ходила с ним в Карелию, а весной следующего года – на Южный Буг.

Лидия Алексеевна Ерохова говорила, что уйдёт из школы, когда выпустит наш класс. Но не ушла. Я после школы 2 года работала, потом 4 года училась в институте, затем 5 лет прожила в Торопце. И когда вернулась из Торопца, Лидия Алексеевна всё ещё работала. Я пришла к ней, мы поговорили в коридоре школы, она казалась потерянной и измученной. Ей было всего 66 лет. Через месяц, вернувшись с очередного выпускного вечера, она умерла. Я была у неё на поминках – в столовой школы. Склоняю голову перед этим прекрасным учителем.

Лидию Петровну мы старались навещать после окончания школы, она работала завучем в школе 45, потом я уехала в Москву и надолго потеряла с ней связь.

Я помню множество эпизодов, мелочей, которые дороги мне как память о детстве. Меня просили написать автобиографию для школьного музея, но то, что я смогла вспомнить, показалось мне важнее сухих строк.

Что было после школы – это несколько отдельных, совершенно иных жизней, и о многом я уже писала. После двухтысячного года моя биография во многом – это мои книги и другие публикации. Я не стала журналистом, как думала я в десятом классе, а кем именно я стала – покажет время.

 

Может быть, этот текст будут читать те, кто не имеет отношения к Калуге и к школе номер 5. Поэтому напишу, хотя, возможно, ошибусь в частностях.

Из моих одноклассников Дима Головашкин закончил МГУ, стал математиком и уехал в Америку. Сейчас в Сан-Франциско. Дима Кравченко стал хирургом, доктором медицинских наук, работает в Аненках, в областной больнице. Оля Петрова – актриса Калужского драматического театра. Жанна Лёля, теперь Домбровская – солистка Мариинского театра. Света Куликова – руководитель народного ансамбля. Оля Квасова-Зимихина – прекрасный программист. С девочками я стараюсь по мере возможности поддерживать связь, благо Интернет это позволяет.

Сергей Вадимович Зеленов вскоре стал директором нашей школы и остаётся им по сю пору. Школа считается лучшей в Калуге.

Я приезжала в Калугу, несколько раз заходила к Сергею Вадимовичу. Каждому из нас важно, когда есть человек, по которому можно сверять своё звучание – как по камертону. И когда ко мне изредка приезжают мои ученицы, я знаю, что им важно, чтобы я оставалась и любила их, как прежде. И тогда мы можем приблизиться к ощущению смысла жизни.

 

Март – май 2016

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№66 дата публикации: 01.06.2016