№73 / Весна 2018
Грани Эпохи

 

 

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Железный жёлудь нибелунгов

23 января 1943 года – дата освобождения Бирюча от захватчиков

 

Разбить слабого врага – не штука.

Разбить сильного – честь!

Григорий Потёмкин

 

Лет тридцать назад этого человека ещё можно было видеть на улицах города Бирюч. С бензопилою на плече он обычно торопился распилить кому-либо бревёшки на дрова. Деньги от этого долгое время оставались для него едва ли не единственным источником существования. Ну, ещё за трешку иногда чистил он туалеты в райцентровских учреждениях. И почти ни с кем не разговаривал, ронял в благодарность обычно только два слова: «Спасибо, пожалуйста».

Звали его Яков Мессер. Ещё в давние пятидесятые, как утверждала молва, привезла Якова из сибирской ссылки одна местная жительница, да так и прижился Яков на новом месте. Года два-три подряд пилил он дрова и у меня. Но тогда разговориться со стариком не удалось, хоть и распирало меня любопытство порасспросить его о прошлом. «Спасибо, пожалуйста», – лишь проговаривал он скороговоркой, пряча в карман брюк десятку за работу.

И вполне возможно, что я так и не удовлетворил бы своего любопытства по поводу Якова Мессера, если бы не одна чисто случайная встреча. Как-то под Рождество пригласили меня друзья попариться в баньке местного ремстройучастка. И вот в ней, этой баньке, в это время, оказывается, как раз и подрабатывал старый Яков. От поры до поры он заглядывал к нам в парилку и плескал на багровые камни воду. И с каждым таким заходом выглядел всё больше и больше разоблачённым. Наконец, где-то с пятого посещения парилки Яков оказался голым по пояс: доконала-таки жара и его. И вот, когда он склонился над дышащей жаром горкой камней, я увидел на его спине тщательно вытатуированную... географическую карту! Военную, со стрелками наступающих частей, с линией фронта и названиями населённых пунктов. Я метнулся к старику, и первая надпись, нанесённая на его спину, меня несказанно удивила. Это было слово «Прохоровка». Чуть ниже – «Беленихино», чуть выше – «Марьино», а в самом низу, на пояснице обозначен и сам Белгород.

– Старик! – я развернул его за плечи. – Бога ради, откуда у тебя эта карта?

Яков захлопал длинными белыми ресницами и отрицательно покрутил головой. Но тут «поднасели» на него и мои друзья. Поднесли банщику стакан водки, усадили на низкую полку. После нескольких своих «спасибо, пожалуйста» он начал говорить. И постепенно мы забыли и о камнях парилки, и о дровишках для печки, и обо всём на свете. Ибо рассказ Якова Мессера словно вырвал нас из реальности, перенеся под раскалённое небо июля 1943 года...

 

1

– Моё настоящее имя Иоахим Пауль фон Мессер, – начал старик, опустив сухие ноги в кем-то из нас услужливо поставленную шайку с почти нестерпимо горячей водой. – Родился и вырос я в отцовском имении под Дрезденом. Как и все дети моего поколения, занимался военно-спортивными упражнениями, состоял в юношеской организации «Вервольф». Блестяще законченная в 19 лет школа и безупречная родословная открыли передо мною двери привилегированного военного училища. И уже в 33 году, сразу после прихода к власти Гитлера, я был инструктором СА в чине штурмфюрера. Потом Голландия, Франция, где я уже командовал танковым взводом и получил железный крест 2-й степени. Тогда и тени сомнения в верности нацистской идеи у меня не появлялось. Мои танкисты были настоящими потомками нибелунгов: рослые, красивые парни легко покоряли не только страны и народы, но и женские сердца. И сам я женился на дальней родственнице пушечного короля Круппа, очаровательной белокурой Лотте. Я часто наведывался с фронта в родовое имение, и все дома тогда почитали мои военные экспедиции за приятные романтические прогулки. Понятно, уже тогда я ощущал, сколь тяжела работа воителя, но вслед за обожаемым фюрером считал это неизбежным занятием перед мировым господством арийской расы.

А тут ещё образы пленных солдат укрепляли нас в самоутверждении. Понурые голландцы, французы, поляки, чехи, сербы, греки... Боже, сколь же легкомысленным лейтенантом переехал я на своём танке русскую границу на рассвете 22 июня!..

Мой танк подбили в первом же бою, на мосту через Буг. Подвёл громадный белый крест на башне, в который и влепил точный снаряд русский бронебойщик. Моя факелом горящая машина заклинила движение через мост, и от того в считанные минуты заполыхали ещё несколько танков. Моложавый оберет с моноклем за малым не расстрелял меня там же. Спасибо, механик сумел завалить горящую машину в реку.

Это словно отрезвило меня и на войну с Россией я начал глядеть совершенно иными глазами. Помню, под Рославлем русские из бетонированного дота, пристреляв единственную дорогу в болотах, прочно закупорили наше продвижение. Дот бомбили с воздуха, громили из орудий чуть не прямой наводкой, а он всё не умолкал. Десятка полтора танков и грузовиков, сотни две солдат недосчитались мы на подступах к тому доту. Подобного упорства противника мне не встречалось во всей Европе. По приказу самого Гудериана в считанный час соорудили полсотни деревянных макетов танков, «напялили» их на штабные легковушки и бросили под огонь этого дота. Снаряды у русских кончились где-то на третьем десятке фальшивых танков. Но и тогда дот не сдался, последними патронами его защитники пострелян самих себя. А было их всего... двое человек! Двое – и десятки разбитых в прах единиц техники, сотни людей. Мы стояли вокруг этих мёртвых парней, вынесенных на траву, и тогда впервые ужас обуял меня. Я понял, что немцы – никакие не сверхчеловеки, а славяне – нормальные люди, которых лучше не занимать... Наверное, подобные мысли обуревали тогда многих наших солдат. И, может быть, там, под Рославлем, я тогда уже проиграл свою, личную войну.

Но – команда вперёд! Второй мой танк сгорел в Ясной Поляне. С обожжёнными руками я лежал в какой-то холодной комнате, женщина-фельдшер меняла мне бинты, а со стены, с портрета, укоризненно глядел удивительно знакомый бородатый старик. Командир моей танковой роты, лежавший рядом с правой культей вместо ноги, напомнил, что старик этот – Лев Толстой. Оказалось, я страдал в той самой постели, где великий писатель вынашивал замыслы книг о непостижимой русской душе и несгибаемом духе своих соплеменников.

Бог миловал меня, во время Сталинградской катастрофы я учился на курсах в Германии, где познавал новый тяжёлый танк – «Тигр». В июне сорок третьего вместе с эшелоном этих машин прибыли в Золочев, а оттуда – своим ходом – под Томаровку.

Надо отметить, что «Тигр» внушал доверие не только устрашающе громадным внешним видом, но и совершенной оснасткой. Мы считали, что новый танк неуязвим для снарядов противника. На полигоне под Томаровкой для проверки пытались расстреливать «Тигров» из орудий трофейных «тридцатьчетвёрок», и крупновская броня выдерживала самый интенсивный огонь. Но, наученный горьким опытом, машины вверенной мне роты в дополнение ко всему я ещё и выкрасил в защитный серо-зелёный цвет, номера танков нанесли малыми цифрами, а углы машин густо вымазывали чёрной краской. Это затем, чтобы русские лётчики сверху не могли определить марку танка, ведь на фоне чёрного поля для лётчиков «Тигр» такой обретал совсем иные очертания.

Жестокий артналёт русских 5 июля не причинил вреда нашей части. Очевидно, русские получили неверный ориентир, уложив свои снаряды в стороне от нашего полигона. Поэтому, когда другие части, задетые артналётом, двинулись с исходных на русские позиции, мы перед многими были в выигрыше.

...Прохоровка. Я даже не подозревал о её существовании до рокового для меня дня 12 июля. За неделю боёв до того огнём своей пушки я спалил четыре русских танка, несколько машин и раздавил гусеницами пару орудий. Моя рота не потеряла ни одной боевой единицы, за что вечером одиннадцатого числа и получил я второй железный крест и чин гауптмана. Тогда же командир всего нашего танкового кулака собрал нас на взгорке у селения Яковлево и воодушевил примерно таким выступлением:

– Солдаты четвёртой танковой армии! Вы, как железные желуди нибелунгов, должны усеять завтра эту жирную землю. Мы прорастём страшными для русских всходами, и, благодаря вашему героизму, здесь навеки поселится немецкий дух. Крепкие, как германские дубы, великие, как предки, наши дети и внуки, наши потомки навсегда обретут здесь для себя место обитания. Курск, Белгород, Прохоровка и прочие русские города и сёла отныне и навеки останутся нашими. Для этого надо сделать всего одно усилие – разгромить завтра русских танкистов в открытом бою. Помните, у них нет таких танков, как у нас. У них нет снарядов, чтобы поражать наши танки. У них нет того духа мирового господства, который ведёт нас вперёд!

Потом ко мне майор подвёл невысокого бородатого русского мужика, удивительно похожего на Льва Толстого, чей портрет мне крепко запал в память. Но руки моего «Толстого» были совсем не крестьянскими, с тонкими, почти прозрачными пальцами. Мужик старался держать их за спиной, и это не укрылось от моего взгляда. Майор пояснил, что этот местный житель, пострадавший от большевиков, проведёт нас ложбинами к самому расположению противника. Понятно, майор советовал глаз не спускать с сего сомнительного поводыря.

– Впрочем, – остановился вдруг па полуслове старик Яков, поднесите-ка мне, молодые люди, ещё чарку... Спасибо, пожалуйста!.. Да, и не забудьте воду в тазике сменить, остыла уже.

 

2

Утром бронированная громада в добрых семь сотен танков взревела дизелями, укутав полигон сизым дымом непрогретых моторов. Механики запустили также грузовики и тягачи, и мощный рёв тысячи выхлопных труб сразу и надолго оглушил пас. Моя рота на высокой скорости прошла мимо штабных вагончиков, лазарета, надвое разрезала колонну медленно ползущих к фронту фанерных танковых макетов. Проводник сидел рядом со мной с таким видом, словно прогулки в танке на передовую были для него обычным делом. Он то и дело припадал к смотровой щели, рукой показывая водителю, вправо взять или влево. Я, как и многие командиры танков, стоял, полувысунувшись из башни, и наблюдал весь этот невиданный марш.

Железная река растекалась по ложбинам и балкам, но уже хорошо и без бинокля я видел пыльные шлейфы от русских танков, которые шли нам навстречу. Незадолго до этих дней лили затяжные дожди, но вот теперь в считанные часы нестерпимое солнце высушило почву, и земля, словно пуховик, вытряхивала из себя серые облачка мельчайших своих частиц.

Старик-проводник потянул меня за ногу, и я опустился внутрь танка. На ходу, едва не стукаясь головой о железную грань прицела, старик начал объяснять, что нужно остановиться. Надев наушники, я дал приказ роте прекратить движение. И тут по радио услышал чистый немецкий голос. «Никогда никакой внешний враг не ввергал нас, немцев в пучину бедствий так, как это сделал Гитлер. Факты свидетельствуют неумолимо – война проиграна... «Что за чертовщина? Но тут же в наушниках раздался уверенный голос командующего армией:

– Офицеры, русские передают на нашей волне обращение предательского комитета «Свободная Германия», который сейчас заседает не где-нибудь, а в Москве, Всем перенастроить приёмники па резервную волну!

Мой мужик, сойдя босым в пыль, знаками показывал, что ему нужно пройти вдоль оврага, в который втянулась моя рота, до его развилки. Я так понял, что высовываться туда сразу проводник не советует, за поворотом балки могут быть русские пушки. Велев заряжающему своего танка сопровождать мужика, я остался ждать результатов их разведки.

И тут балку начал наполнять гул разворачивающегося рядом боя. Мы явно опоздали, и я нервно ждал, когда мои двое появятся из-за поворота оврага. Их не было уже подозрительно долго. И тогда радио донесло до меня брань командира полка: «Гауптман Мессер, после боя пойдёте под трибунал, если в ближайшие пять минут не вступите в него!»

Я двинул роту вперёд самым быстрым ходом и сразу за злополучным поворотом увидел моего несчастного ефрейтора с тесаком в животе. Мужик сбежал, оставив меня в таком положении, что я даже не представлял, в каком месте сражения выскочу сейчас на поле. Но раздумывать времени не оставалось.

И вырвались мы в самое пекло. В первые же секунды боя меня страшно потрясло то, что два «Тигра» из моей роты, едва высунувшись из балки, тут же были подбиты. Но дальше мы пошли теснить русских. Словно бульдозером, лобовой бронёй своего танка я буквально раздавил перед собой русские средние танки. Собственно, и стрелять-то поначалу оказалось некуда: перед глазами мелькали то кресты, то звёзды, номера на башнях различались лишь по манере написания...

Словом, передать это в простом рассказе попросту немыслимо. Оставшийся без заряжающего, я сначала радисту приказал заменить его, потом сам вталкивал снаряды в магазин орудия. О каком-либо командовании ротой нечего было и думать: теперь каждый на этом смертоносном поле выживал в одиночку… И где-то минут через пять мою машину буквально пробуравил русский снаряд. Нет, взрыва не было, заряд огнём попросту прошил лобовую и кормовую броню, уйдя дальше. Оказалось, что для кумулятивных снарядов наша защита совсем не составляла преграды.

Я выскочил из полыхающего танка и не знаю, спасся ли мой экипаж. Сам же я бессильным движением метнулся к соседнему «Тигру», на который трое из его расчёта натягивали оборванную гусеницу. Я помог парням, вместе с ними вскочил в их машину.

И опять дикая тряска, стук и шорох металла по корпусу «Тигра», и – новая сквозная дыра. И опять целым и невредимым я метался между ревущими железными зверями, пока не оказался внутри танка T-IV. Как сейчас помню его бортовой номер – 722. Его экипаж сидел мёртвым на своих местах. Я стащил тело водителя в сторону, развернул танк. Я был один, но на ходу умудрялся ещё и стрелять. Попросту, бросив рычаги, я поднимал с пола снаряд, загонял его в магазин, задвигал замок. Впрочем, управления никакого и не требовалось – мой T-IV разворачивали, тараня, то наши, то русские. Однако мне удалось поджечь русский танк и самоходное орудие.

А потом подожгли меня. Танк вспыхнул с таким остервенением, что я едва успел свалиться в нижний люк. Взорвавшийся боезапас отбросил меня в сторону, кровь начала заливать глаза. Но скорее инстинктивно, чем подчиняясь разуму, я опять ринулся к танку, чтобы продолжать бой. И лишь когда, с трудом поднявшись на руках, я перевалил через борт этого прокопчённого танка, понял, что оказался внутри невесть как попавшего в центр боя деревянного макета...

– Самый раз наполнить рюмки,– опять прервался старик Яков, поднимая ноги над тазиком. Мы без напоминания сменили воду.

...Спасибо, пожалуйста, шнапс ваш напоминает мне годы юности. Так о чём я?.. Да, это был макет, внутри которого я без сознания пролежал весь день и всю ночь. Бой закончился, «железные желуди» оказались разбитыми наголову. А меня из деревянной коробки выудили солдаты русской трофейной команды. Понятно, скоро я оказался в колонне военнопленных, с которой пешком, качаясь от головной боли, дошёл до Старого Оскола. А там вагоны для скота, долгие недели пути в Сибирь. Работали в Саянских горах, в рудниках добывали селитру. Потом селитра шла на порох, и этими зарядами русские громили нашу армию.

Сказать правду, к нам, пленным, отношение у конвоя сложилось намного лучше, чем к работавших там же русским заключённым. Что бы ни случалось, нам всегда вовремя давали пищу и одежду, регулярно показывали фронтовую хронику и трофейные немецкие фильмы. Русские же, чей лагерь раскинулся на соседней сопке, умирали десятками, иногда мы бросали в их проходящие на работу колонны хлеб и картошку. Нас разделяли строго, но общаться всё-таки удавалось. Как правило, раз в неделю в прачечной пленных трудились русские женщины-заключённые. С одной из них мне удалось познакомиться. Как оказалось, до недавнего времени числилась она корректором районной газеты, да вот по недосмотру в одной публикации в фамилии вождя не заметила опечатку. Там в её написании вместо буквы «т» прошла литера «р»... Ну, прямо на Новогоднем вечере и взяли Аннушку. Она легко говорила по-немецки, и мы быстро нашли общий язык. Скоро наша дружба стала перерастать в иное чувство.

Но тут я как-то простудился и два дня не выходил на работу. В наказание на две недели перевели меня в поселковую тюрьму. И вот здесь-то, среди уголовников и прочей нечисти, я и встретил своего бывшего проводника, похожего на знаменитого писателя. «Толстой» первым узнал меня, широко развёл руки в стороны:

– Господин гауптман, какая встреча! Извини, брат, что пришлось пришить твоего ефрейтора, уж больно он не хотел отпускать меня восвояси.

Говорил теперь вчерашний мужик на чистом немецком, да и выглядел он совсем иначе. Маленькая, клинышком, бородка, острые глаза в морщинках. Он то и поведал, что «проводники», вроде него, внедрялись чекистами чуть ли не во все немецкие танковые колонны. А сидит он теперь в лагере за то, что где-то на очередных курсах диверсантов заговорил во сне но-немецки. Посчитали за шпиона.

В тюрьме доступной оказалась водка. Зэки, невзирая на охрану, пили, расписывали свои тела татуировкой. По этой части непревзойдённым мастером слыл и мой знакомец. Подпоив, он и меня уговорил согласиться на замысловатый узор с тевтонским крестом и русалкой, похожей па Валькирию. Словом, купил на немецкой тематике.

Добрых три часа терпел я жуткую боль, лежа на животе и не шевелясь. А зеки заглядывали через плечо проводника и лишь прицокивали от восхищения языками. Потом я неделю не мог лежать на спине, но кожа зажила к моменту возвращения в лагерь И вот тут-то соседи но бараку едва не убили меня, обнаружив на моей спине эту самую карту, что сегодня увидели вы Земляки справедливо посчитали за оскорбление напоминание им о поле позора немецкого оружия. С тех пор и по сей день я не разоблачаюсь на людях. Сорок с лишним лет не нежился на пляжах, не ходил в бани. А теперь вот, видать, совсем постарел, коли забылся и открыл перед вами свою опозоренную спину... Проклятый проводник, он дважды провёл меня с этим Прохоровским полем.

Ну, а потом, после смерти Сталина, мы начали помаленьку возвращаться на родину. Но куда было податься мне? В восточной зоне оккупации Германии вряд ли кто ждал меня, я даже лицо свой Лотты забыл, да и проклятая карта на спине жгла душу вроде волчьего билета. Поэтому и приехал я с Аннушкой сюда, в этот райцентр. Понятно, что ни о какой пенсии не помышляю... Впрочем, плесните ещё шнапсу... Спасибо, пожалуйста..

 

* * *

Сгорбленный, юркий, подслеповатый, он ещё несколько лет шмыгал по улицам со своей неизменной пилой. Глядя на него, никто не думал, что это и есть «железный желудь», на который делал ставку Фюрер. Так и не дав «всхода», он тихо увял в один из тёплых летних дней.

Оно и понятно – железо не может прорасти живым побегом. Даже если это железо имело вполне людское имя – барон Иоахим Пауль фон Мессер.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№73 дата публикации: 05.03.2018