Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы
Постаревшие дети
Постаревшие дети
Он ездил в Египет в 1970 году: когда это редкостью было, и сумма сохранившихся слайдов подтверждает, что это настоящий, безднами глубокий Египет…
Отец фотографировал пирамиды, Сфинкса, огромные комплексы статуй, превышающие понимание и меру технических возможностей; и крохотные выцветшие слайды передают феноменальное Солнце и величайшую тайну фантасмогорических камней, организованных в том порядке, в каком они организованы: будто соответствуя метафизической и инженерной мысли, которая невозможна в нашенские времена.
Отец фотографировал рыбный рынок Каира: и живое серебро рыбы вспыхивало на солнце, чья энергия в том, африканском, мусульманском, почти запредельном для советского гражданина мире была… почти непостижима.
И я храню слайды, как своеобразный, бессловесный завет: они стоят – маленькие, ребром к ребру, более полувека в коробках, подписанных каллиграфическим почерком отца, и когда я показываю их его внуку, о котором он ничего не может знать, они не вызывают у мальчишки никаких эмоций…
Всё логично.
Не логично представление: а вдруг отец видит?
Вдруг обнажённая его, прозрачная, лёгкая, мудрая суть видела всё, что было со мною за… так называемую взрослую жизнь, что прошла без него, и… созерцая внука, вполне равнодушного к выцветшим, но всё равно таким эффектным слайдам, он, отец, сутью своей бесконечно доволен, солнечно-радостен?
…говорил я приятелю: Представь… мы же не знаем ничего о появление текстов, назначенных святыми, и вот… представь… Византия пятого века, допустим. Христианство уже расходится разными кругами, и те, в чьих руках всегда сосредоточены все материальные ценности социума, а процент тут не меняется, понимают это. И тогда отдают приказ переписчикам… ну, может быть, он в форме совета был дан, но – настоятельного совета, которому не возразишь: мол, новые данные найдены, и необходима вписать такую фразу в тексты. И – вписывается: Легче верблюду пройти в ушко иголки, ну, ты помнишь… Представь: мол, мы тут с нашим богатством помучаемся, зато потом нам – геенна огненная, а вам – нищебродам, едва сводящим концы с концами, всяким-разным, подчинённым нашей власти – райские сады… Возможно такое толкование? Ведь – не опровергнуть?
И друг, на веранде частного дома которого сидели, качал головой, улыбаясь.
Из окна была видна Ока, взблёскивающая на Солнце литой церковной парчою…
Как бы смог отец – говорить с тем другом твоим, комбинируя идеи, импровизируя, не представляя современного мира, где… чёрный вихрь взъярившегося перца – деньги, сиречь – всем застлал бедные, бедные глаза…
Какое уж тут внутреннее зрение…
Невероятно: во всеобщий космос раскрытые очи Сфинкса: каменного изваяния, пронизанного Солнцем – в том числе и духа, возле которого слышны любые ответы.
Возле которого: если вслушаться в раскалённый эфир песков – сами вопросы и являются же ответами…
…очень плохо знать отца: логично для сына, увы…
В бездны друг друга не проникнуть, и люди, к сожалению, напоминают айсберги: только чуть-чуть известно, на виду, очевидно, а сокрытое… и сами-то носители оного не расшифруют…
Очень плохо знать того, кто был ближе, чем воздух, без которого невозможно жить…
Без кого прошла вся… так называемая взрослая жизнь: хотя и определение является заблуждением странствующего рассудка, который и по сути-то – приносит онтологическим ветром со стороны поглощённых звёздно-водной стихией атлантических островов – ибо взрослые: всего лишь постаревшие дети, оставшиеся без таких драгоценных родителей, не объяснивших: как жить без них.
М. Линге продолжает свой бег…
– Подожди, его Николай звали?
– Михаил…
Воспоминания из детства мелькает мелко трепещущими вымпелами: на дачу приезжают, на родную калужскую дачу дяди и тёти, с которой столько связано, где шатры крыжовника, за которыми прятались, отливали золотом, а в стенах малинника волшебно пели цикады, и утром в руках трепыхалась железочка классического рукомойника, как пойманная рыбка, ничтожный безвинный карасик…
На дачу приехали: и компания двоюродного старшего брата шумно бушевала там, и ответил он твоему дядьке, в будущем крёстному отцу:
– А что, батя? чествуем олимпийского чемпиона…
Линге был его одноклассником.
Линге был одним из четырёх, кто в советскую Олимпиаду выиграл эстафету 4 по четыреста: впервые в истории олимпийского спорта не американцы взяли эту медаль.
Американцев же не было…
40 с гаком лет спустя, после череды тяжелейших потерь родных, после недоумения, что есть жизнь вообще, на кухне в Москве, с двоюродным братом: теперь ему за шестьдесят, он тяжёл, устал, располнел…
Разумеется, разливается водка…
– Слушай, а что с ним случилось?
– С бандитами связался…
Выпиваете…
– Пишут – убит при невыясненных обстоятельствах…
– Да мало ли что пишут… Говорю ж тебе – там всё ясно, мы дружили, у нас класс дружный был… Там выплаты за победу очень большие были. Полез потом во… всякие дебри. Ладно, давай…
Прозрачный хрусталь водки вспыхивает в тяжёлом хрустале рюмок…
Линге, великолепно выигрывающий мемориал братьев Знаменских на четырёхсотметровке, продолжает свой неистовый, победный, великолепный бег, которого бы никогда б не случилось, если б американцы не бойкотировали Олимпиаду-80: пока, уже подходящие к своим рубежам двоюродные братья, пьют водку, неожиданно вспоминая его: такого успешного, так проигравшего всё…
Двойственность, блин…
Адская амбивалентность всего.
Куда делась жизнь?
Палаточно-кемпинговый возле моря городок: каждый сегмент организован замкнуто, на манер квартир на открытом воздухе; вечерами выносной телевизор ставится на складной стул или стол, сидят, глядят…
Море роскошно: дети готовы не вылезать из него; и небо роскошно – морю в пандан.
А смотрят вечерами впервые «Место встречи изменить нельзя», и закипает спор взрослых: можно ли было засовывать кошелёк Кирпичу в карман.
Кто-то горячится: Правильно! Это – метод…
И мальчишка, толстый и книжный, говорит: Инквизиция тоже метод. Что ж в нём хорошего?
Мальчишку никто не слушает.
Он здесь – с калужскими дядей и тётей, с двоюродным братом; он очень любит всех, и ему кажется, что жизнь будет бесконечной; он не сталкивался ещё со смертью…
Папа ждёт в Москве.
Мама, конечно.
И мальчишка, слушающий спор взрослых: корявый спор, идущий по кочкам, и времена такие, что власть денег не представима, как распад СССР – уверен, что всё будет всегда…
Огромное море, роскошное море: бежали ранним утром, и цвета мешались так нежно, и запахи, и счастью не мешало ничто.
Первым ушёл отец: мальчишке было тогда девятнадцать: то есть – не мальчишка уже.
А вот отец – на калужской даче, которую не любил, как и родственников из Калуги – маминых; но приезжал иногда – к сынишке, маленькому книгочею, привозил номера «Иностранки»; а сейчас он сидит на лавочке, под вишнями, и с соседом Славой обсуждает книги: но только – в торговом аспекте, ибо Славка – хозяйчик, торгаш, знает всё только по именам и ценам, о сущности чтения не говорят…
Славка торгаш.
Отец молод: он и умер молодым: в 52.
Вот, десятилетия спустя, едешь на ту же дачу, к брату двоюродному, уже похоронив большинство столь дорогих родственников; едешь в переполненном автобусе, и толстый мужик, которого притискивает толпой к тебе, смутно знаком.
Славка!
Он тоже узнаёт тебя, начинает презрительно бухтеть о нынешних временах, когда всего навалом, и ничего никому не нужно, вспоминает благословенные времена дефицита…
Вероятно, не вписался в нынешние, хотя всегда был торгашом…
Киваешь, неохота спорить, выходишь на остановку раньше…
Коттеджи повышенной комфортности отступают с грозною мерою превосходства: того, кто идёт между ними на один из шестисоточных советских участков…
Там, в кемпинге кипит взрослый спор: о правомочности действий лихого Жеглова, и мальчишка, вставивший никем не услышанную реплику, не знает, какая корявая, мучительная, полная потерями жизнь ждёт его…
Там – на даче – отец говорит на скамейке с дядей Славой, и собрание Мериме, мелькающее в их разговоре, так знакомо…
Там…
А здесь?
Отчаяние одиночества, напластования потерь, сочинительство, публикации, за которые почти не платят, и страшное, сквозное недоумение – куда делась жизнь?
Сиди, мечтай…
Ящики – поломанные и уродливо выглядевшие, громоздились на заднем дворе магазина, из которого выскочил он, преследуемый агентом КГБ, предъявившем удостоверение, мол, необходимо задать вам несколько вопросов: и персонаж, согласившийся было, тотчас, ловко извернувшись, шарахнув в лицо агенту суммой яиц сразу, рванул сквозь чёрный ход, налетел на эти ящики, опрокинул их, махнул через забор – преследуемый уже полноценно милицейским газиком.
…занятно оказаться в 66 году – из 96, пройдя коридором времени, выращенным дедом-изобретателем, который умер, оставив в наследство чемодан советских денег, и тайну этого коридора…
Ему, персонажу, скупавшему золото – там, в Союзе, проходившему страной своего детства, под плакатами с изображением Брежнева и других членов забытого Политбюро – главное сейчас: добежать до дачной развалюхи, ворваться в подвал, успеть к себе в 96 год…
Где он – никто.
Где связался с бандитами, главарь которых выглядит цивильно, мало того – роскошно, но, покупая золото, заинтересован, прежде всего, в том, чтобы не было неучтённой линии по производству драгоценностей…
То есть персонаж зажат между преследователями из прошлого и настоящего, между которыми установлен коридор, находящий в подвале дачной хибары…
…по платформе, мимо мужичков, торгующих яблоками (рупь – ведро), спрыгнуть вниз, добежать, рвануть калитку…
Потом – куда?
В 96 – как в фильме «Стрелец неприкаянный»?
А если попробовать другой вариант?
И персонаж, которого всюду ждут одни неприятности, и любовь иллюзорна, также, как Париж, в котором бесплодно проваландался 20 лет, делает не три поворота ключа, а два всего лишь…
На той же даче – после приступа серебристого свечения – выходит; поднимается, осторожно скрипя лестницей, из подвала, озирается.
Тишина, вроде.
Никаких преследователей.
Спускается в запущенный сад, выходит из калитки.
Милицейских газиков нет.
Какой год-то – интересно?
Судорожно проверяет карманы: остались ли деньги?
Да, есть, наследство деда обильно…
Он идёт – персонаж, минует станцию, разные спуски-подъёмы; он стремится к газетам: выяснить: какой год.
Вот «Правда», ну что же… подойдёт и она; и, взглянув, убеждается – год ныне – 76…
Персонаж оборачивается, чешет в затылке, вспоминая, что было с ним в этом году, и…
Ах да, в этот год – он же в Париже, где остался, оторвавшись от представителей советской группы, прибывших на конференцию…
А что делать в двоящейся действительности теперь?
Затеряться в толпе?
Найти родителей, которые живы, и укоренены в советской данности?
Найти деда, который здесь – совсем не дед…
Пока персонаж праздно углубляется в город, сопоставляя кадры его с собственной памятью, вспоминая определённые места, и то, как они выглядят ныне (в 1996) вызывает улыбку…
Хорошо так – вырваться из реальности, получить ключ к перемещению во времени.
Хорошо.
Что бы сделал сам, нищий сочинитель, оказавшись в иных, давно прожитых десятилетиях?
Сумел бы подправить теперешнюю жизнь?
Встретился бы с молодыми родителями, жизнь без которых затягивает такие узлы на горле, что не вздохнуть?
Сиди, мечтай, наблюдая за персонажем, переставшим быть заложником обстоятельств и времени.
Сиди, мечтай…
Августовское Солнце
У моста, круто изгибавшегося, чтобы так же круто скатиться вниз, пахло речною водою, и желтеющая оливково река катила себя быстро, закручиваясь маленькими водоворотами, а водоросли гладко стелились здесь, под мостом…
Разнотравье отливало августовским золотом, и начало месяца сулило ещё какое-ту меру беззаботности…
Постояли с мальчишкою на мосту, глядя в бегущую реку: не напишешь портрет воды, подумалось отцу, слишком переменчива, слишком...
Утренняя летняя прогулка, но у отца есть крохотная цель: купить газету, посмотреть, не напечатали ли в номере статью его.
Когда-то игра увлекала: печатали много, отвечать не отвечали: покупаешь номер, листаешь – с глупым замиранием сердца, и вот – есть: острый укол счастья.
А нет?
Миг разочарования, скатывающийся водой по банальным углам реальности.
– Па, а как так мост рассчитать надо, чтобы поезд не провалился?
– Сынок, изучают специальные науки, сопромат, например…
Они сошли с крутого моста, и, минуя зелёные ряды гаражей, свернули в один из дворов…
Тут их много: великолепная, зелёная, тенистая гирлянда, и, когда гулял с маленьким совсем, в каждом дворе играл мальчишка на площадке: до четырёх лет друзья не были необходимы, достаточно – отца…
– Па, а я забыл – зачем газеты нужны?
– Ну как… для получения информации, единственный способ сохранить и передать её – это слово. Но слово может быть и красиво, доставлять удовольствие…
Мальчишке девять почти; он не читает, как большинство современных детей компьютерного поколения.
Не читает, и то, что отец некогда прочёл ему огромный объём самой разной литературы, мнится, пропало даром.
Или – ничего не пропадает?
В тончайшем витье связей, определяющих зримую реальность, столько наиважнейшего, незримого, что диву даёшься…
…листва аплодирует ветру, которого мы не видим: только действия его, только – полёт над пространством…
Новый двор, и пестрота пустой площадки совсем не привлекает мальчишку: но, когда проходят мимо детского сада: задерживается, глядит на играющих малышей.
– Что, сынок, и вырасти хочется поскорее, и в детский сад вернуться?
– Да, па…
– Так всегда и будет… двойственно…
Газетный (впрочем, не только) киоск появляется, посверкивая стеклом: он появляется на вершине улице: рельеф местности тут изломан, пластами всё поднимается вверх: дома, дворы, гаражи; но это и интересно.
Отец покупает газету, и идут на площадку, где установленное оборудование не стандартно, достаточно интересно; и пока мальчик по чёрной, вибрирующей сетке забирается на горку, отец пролистывает газету.
Ничего нет.
Не страшно – сегодня уже напечатали в другой.
Августовское Солнце путается в роскошных гривах листва, на прохладнее от того не делается.
Ваши комментарии к этой статье
№92 дата публикации: 01.12.2022