Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Святотать

Отец Иннокентий две недели жил в областной гостинице, дожидаясь архиерейского суда. Деньги кончались, и священник уже подумывал пороситься на постой в какую-нибудь городскую церковную сторожку. Вечером вошёл за ограду Ильинского храма. Массивные железные створки, похожие на двери сейфа, не поддались. Обошёл храм, увидел в десяти метрах сторожку старой постройки.

Встретила крепко подпоясанная баба, похожая на мужика. Она сидела на старой скамейке, укрытой длинным рядном и пила чай из стакана в серебряном подстаканнике. Тяжело глянула на гостя из-под низкого лба и спросила зло, с натугой:

– Ннн-уу?

Отец Иннокентий перекрестился на неразличимый образ в углу и кротко спросил:

– Мне бы день-два потерпеть до приёма у архиерея. Деньги кончились, матушка.

Та шумно похлебала и спросила так же зло:

– Зовут как?

– Священник Иннокетий Зотов, из Беловского благочиния. Настоятель Свято-Владимирского храма в Коломыцево.

Баба на минуту запнулась, перестала хлебать и недоверчиво спросила:

– Так это ты запрестольный семисвешник в ломабард заложил? Не, ступай, откуда пришёл. Теперь хошь под забором ночуй, святотатец проклятый.

О. Иннокентий вышел на морозный ноябрьский ветер, поймал на ладонь снежинку. Начинался первый снегопад.

В холодном номере гостиницы, укутавшись с головой в одеяло, надумал плюнуть на всё и завтра же вернуться в село. Хоть так, хоть этак – решил он, а от епархии его владыка отлучит.

Часа в три, когда за окном бушевала настоящая метель, в номере появился новый постоялец. Это был шумный тучный чиновник из «самой Москвы», как он представился, бесцеремонно зажегши свет и раздеваясь, оставляя за собой на стульях, в кресле и на постели пальто, шарф, пиджак и шапку. Было в нём что-то от бабы из сторожки. Наглость, что ли...

– Иван Иванович Жеребцов, из контрольного управления президента. – Напористо представился он. – Приехал почти инкогнито, буду трясти здешних казнокрадов… Да ты поднимайся, поднимайся – у меня тут коньячок армянский изрядной выдержки, если мне не сбрехали.

Словом – растолкал, расшевелил священника. Громко расхохотался, поняв, что перед ним иерей, и дурашливо попросил:

– Ну, благослови на хмельное питие.

Когда выпили по рюмке, Иван Иванович поставил локоть на стол, положил на кулак голову и, глядя прямо в глаза собеседнику сказал, как приказал:

– Ну, а теперь, как на исповеди. Чего в городской гостинице, а не в архиерейской? Натворил чего, батюшка?

О. Иннокентий сначала замялся, а потом обречённо махнул рукой:

– Вроде как проворовался я , Иван Иванович.

– Это по моей части, – потёр руки  Жеребцов. – Тебе повезло, что меня встретил. Глядишь – и сгожусь на что. Я ведь с вашим архиереем знаком. Тот ещё прощелыга!

– Так вот, – продолжил о. Иннокентий. – На вторые сутки Покрова ночью слышу – стучат в окно. Настойчиво, отчаянно как-то. Моя матушка говорит: не выходи, позвони участковому. А я чувствую – беда за окном.

Накинул рясу, вышел на крыльцо. Смотрю – стоят передо мною прихожане – супруги Тонковы. Они работают на птицекомплексе за селом. Тот комплекс вконец отравил воздух в округе. Так вот – я и спросить ничего не успел, а они разом – бух на колени:

– Помоги, батюшка.

Ну, я их в дом пропустил, усадил на кухне на табуретки, воды налил, чтоб успокоились. Матушка вышла, стала рядом, косяк подперла.

Оказалось – у Тонковых пятилетняя дочка Даша лежит в областной больнице. И ей надо пересаживать спиной мозг. Ну – болезнь у неё редкая, мудрёная. И лечат такое лучше всего в Германии. А сегодня оттуда телеграмма: везите девочку срочно, операция назначена на 16 октября. Там с донорским материалом такая спешка связана.

– Мы, – говорят Тонковы, – за день триста тысяч собрали, а надо на перелёт и операцию – полтора миллиона. Так вот документы уже оформили, билеты купили – а на операцию не хватает. Помоги, батюшка!

Я руками развёл. У нас с матушкой, говорю, рублей восемьсот в доме. Не поверите, но у меня и сберкнижки нет.

…Иван Иванович тяжело качнул головой:

– Что – правда?

О. Иннокентий бегло перекрестился:

– Истинный крест. Вам, говорю, надо к директору вашей птицефабрики обратиться. Вы ж у него работаете – он поможет.

Иван Иванович потянулся горлышком бутылки к стаканам и опять качнул головой:

– Это вряд ли. Нет у директора такой статьи расходов: на детские операции. Да я б ему первый холку намылил.

Священник взял свою рюмку, мелко отхлебнул:

– Ну, они так и ответили. Отказал директор. В том смысле, что детей больных много, а он один и всех не обогреет.

Матушка моя тоже развела руками. Ступайте, дескать, ищите денег в другом месте. Я на неё цыкнул – ушла к себе в постель.

– Ладно, – успокоил я Тонковых – завтра часов в десять зайдите – будут вам деньги.

Утром, ни свет, ни заря, я вызвал из города такси. Приехал молодой дурашливый парень, словно нарочно под мой случай. Ну – вместе с ним я и вынес из храма запрестольный семисвешник. Еле затолкали его на заднее сидение и повезли в ломбард.

Там на невиданный предмет сбежались поглядеть все служащие. Директорша, или как её там, схватилась за свою стодолларовую причёску:

– Да нас за этот предмет в полицию загребут!

Пришлось дать расписку. Семисвешник старинной бронзы, с серебряными розетками и золотым витьём по стволу. Бешеных денег стоит, но я попросил миллион двести тысяч.

Вернулся с тем же таксистом. Он смеётся, а сам перетрусил:

– Если в полицию потянут – во всём сознаюсь.

А в чём «всём-то»? Я ведь не украл, денег не присвоил. В десять часов пришли Тонковы – до копейки им отдал.

Матушка моя – в крик. Откуда, дескать, деньги, когда в доме и продать нечего?

Ну – а я отправился на службу. В два часа позвонила по мобильнику мама Тонкова: «Спасибо, – говорит, – мы уже в воздухе». А в три часа приехал викарный владыка и прокурор из района. Заставили написать объяснительную и вызвали в церковный суд. И вот я здесь – уж который день жду расправы.

Иван Иванович Жеребцов с хрустом потянулся и радостно сказал:

– Ну и дурак. Тебя посадить надо за разбазаривание колхозного имущества.

– Так я же спасал девочку, Божью душу!

– Только вот не надо строить из себя христосика, – повысил голос и посерьёзнел Жеребцов. – Люди до тебя столетиями собирали церковное богатство. Думаешь, когда купцы дарили храму семисвешник двести лет назад – тогда больных детей не было? О-го-го!.. А они ассигнации – не докторам, а – Богу. Вот уже ни тех купцов, ни тех прихожан, ни тех детей давно нету – а семисвешник есть! А ты на вечное руку поднял. Да Бог тебя первого за то покарает. И – знаешь что?

Иван Иванович поманил о. Иннокентия поближе и прошептал на ухо:

– Вот точно эти же слова тебе скажет на суде и архиерей – к бабке не ходи.

– Но ведь я спас девочку!

– Врачи её спасли, если то было угодно Богу. А ты совершил преступление – завладел чужим имуществом в корыстных целях. И, знаешь – не удивлюсь, если архиерей передаст твоё дело в прокуратуру. Уголовник ты, святой отец!..

Метель за окном бушевала совсем зимняя, и иногда казалось, что в освещённый номер гостиницы с той стороны стекла заглядывали косматые рожи.

А потом в дверь робко постучали, и через порог так же робко переступил скромный, как ангел, и чистый, как небесный свет, человечек, представившийся начальником общего отдела областной администрации. Он очень робко извинялся за то, что не смог встретить в аэропорту «дорогого Ивана Ивановича, которого уже ждёт номер в загородной резиденции губернатора».

Иван Иванович опять гулко расхохотался и принялся напяливать на себя разбросанные одежды в обратном порядке, начав с шапки. Потом нахлобучил пробку на недопитую бутылку коньяка и сунул её в наружный карман пальто.

– Ты вот что, – сказал он о. Иннокентию, подавая ему свою визитную карточку, – звони мне, если не посадят. А я, если увижу архиерея, замолвлю за тебя словечко. Интересный ты поп! – весело покрутил головой Жеребцов уже у двери и навсегда исчез из жизни о. Иннокентия.

Ближе к обеду следующего дня, когда о. Иннокентий втихую клял себя, головную боль и ночного постояльца, в номер вошёл известный ему диакон из протокольного отдела епархии. Худосочный, со сбитым набок очёском медной бороды, он положил на стол лист бумаги:

– Вот, распишись.

– Что там? – приподнялся о. Иннокентий.

– Архиерейский указ об отрешении тебя от епархии. Уходи, куда хочешь, а то, с твоим примером, всё храмовое золото скоро окажется в ломбардах. Детей у нас больных – на сто лет вперёд, да и других несчастных без счёту. Если бы за тебя не вступились самым отвратительным образом – сидел бы ты, отец Иннокентий, как последний ворюга. И платил бы до конца жизни.

Ближе к вечеру, по крепкому морозцу и основательно лёгшему снегу, священник вернулся в Коломыцево. Позвякивая ключами, он взбежал на крыльцо храма. К его удивлению – храм оказался отпёртым.

Он вошёл, и через всё пространство церкви увидел за приоткрытыми царскими вратами знакомый семисвешник. Он стоял так крепко, как будто никогда не оставлял своего места. А навстречу о. Иннокентию по пустому пространству спешил о. Андрей – настоятель церкви из соседнего прихода:

– Так ведь назначили.., – на ходу пытался оправдаться новый настоятель. Но о. Иннокентий повернулся и вышел.

Дома ждала его простуженная горница и записка на столе: «Ушла навсегда. С дураком жить – себе дороже»!

Батюшка заварил чаю, не раздеваясь, похлебал и вызвал из города такси. Наскоро собрал чемоданчик.

Потом вышел, запер за собой дверь и закинул ключ в огород далеко, как только смог.

Широким шагом, не отвечая людям на поклоны и не здороваясь, поспешил на кладбище. Тут долго стоя на могиле родителей, молясь и каменея сердцем.

Из забытья вывел священника автомобильный сигнал. То подъехало такси. Всё тот же водитель выбежал навстречу, взял из рук священника чемоданчик:

– А я во всём признался, – весело сказал таксист и принялся в красках расписывать, как с отцом Андреем они грузили в городе и выгружали у церкви злосчастный семисвешник.

А у отца Иннокентия вдруг остановилось и упало сердце. Он буквально окаменел рядом со свежим холмиком и новеньким крестом. Глядело на него с креста беззащитное детское личико, под которым написано старинной славянской вязью «Дашенька Тонкова».

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№63 дата публикации: 01.09.2015