Александр Балтин,
член Союза писателей Москвы
Из жизни ящериц
Из жизни ящериц
Мелькали, играя изумрудной зеленью и лёгкой синевой, разбегаясь из-под кустов на берегу синего, гладкого озера; мальчишки, игравшие в войну в перерывах между купанием, отвлекались, ловили их – вёртких ящерок, хватали, и, подержав приятно-тёплых, кожистых в ладонях, выпускали.
Они исчезали под кустами…
…вообрази «Хозяйку Медной горы», легко оборачивающуюся подобной: вёрткой, быстрой, странно отбрасывающей хвост: как устроена природой…
– Па, а как тётя может становиться ящеркой?
– Никак, малыш. Это же сказка…
Читал ли сам в детстве прочитанную теперь своему позднему сынку?
Не вспомнишь, но, гуляя по скверу Бажова, проходя мимо белых памятников, отвечаешь мальчишке, не слишком верящему в сказки: век прагматизма тяжёл…
Было: на даче у жены на стене сарая – крупно-досчатой, резко-фактурной – рассматривал серо-коричневую, выскочившую из щели, и – застывшую: будто видит тебя тоже, наблюдает ответно.
Не видит, конечно, а что видит – не узнаем никогда.
Живой застывший зигзаг.
Хотелось схватить, но – сдержался: зачем врываться в неизвестную жизнь.
Она ускользнула, и не заметил как…
Ящерица – кожистое, несколько жёсткое, вместе – мускульно-головастое слово.
Потом на той же даче что-то строили, и надо было перетащить пласты досок: бело-жёлтых, резко и приятно пахнущих, и под одним слоем вдруг обнаружился хвост: четыре красные точки у основания, и он шевелился, чем-то неуловимо пугая, отброшенный испугавшейся ящерицей, жившей под домом.
Доски лежали возле…
Таинственный мир существ: нечто алхимическое, заложенное в их бытование; и – царевна с короной на голове: мудрая, всё знающая…
Соседка умерла, мама…
Помнишь эту соседку с седьмого этажа, мама: косно-бытовую, бесконечно-хозяйственную, очевидно, не умную, лезущую во все дела дома?
Помнишь?
Не любили её – ведь любовь между людьми, любовь ко всем – штука едва ли возможная, по крайней мере, определённо… ничего не определяющая…
Утром жена сказала мне, что соседка эта умерла…
Стало странно, туманно как-то: дом наш теряет старожилов, не зря, вероятно, за десять лет столько детей появилось в нашем подъезде…
Ты помнишь, ма, – ты умерла всего год назад, пошёл второй, и я не чувствую с тобой никакой связи, повергнутый и опрокинутый в бесконечность скорби…
Кем?
Зачем?
…неужели всемогущая любовь не могла создать иной формы перемещения из пространства в другое – кроме смерти?
Страдал Богом, мама, всю жизнь, страдал, мучительно не находя никаких ответах, обращаясь то к церковным действам, то к эзотерическим томам; молитвы, на которые не слышал ответов, мешая с кощунствами, запутываясь в отслоениях мыслей; сердцем, самой сердцевиной его страдал, ни к какому выводу не пришёл…
Вот соседка эта: круглая, маленькая, некрасивая, стоит у подъезда с коляской (у них же двое детей, взрослых давно), болтает с другой, рассказывает, что ест её девочка, что мальчик.
Жизнь, настоянная на растворе физиологии: никаких других форм не узнаёт большинство…
Что им научное дерзновение, исследующее, к примеру, квантовую пену – пёструю ткань мира, или бездны мозга, таящие ответы?
Что им – великолепные поэтические или музыкальные полёты?
Архитектурные взмывы?
Сияние древних фресок?
Византийские лестницы, ведущие в метафизические небеса?
Одна физиология: кто, что ест; один быт, без конца улучшаемый, а зачем?
Всё равно всё потеряешь со смертью, а в гроб ничего не кладут: традиции сии давно миновали.
…у мусульман, говорят, кладбища странные – на наш взгляд: ветшающие камни: чем скорее исчезнет память, и всё превратиться в природный элемент, тем лучше…
Мысли теснятся, мама, переплетаются волокнами с ощущениями, мешаются фрагментами с воспоминаниями.
Ты всё интересовалась, можно ли встретиться там, за пределом, с родными; и мне теперь так мучительно больно, что не узнать, не узнать никогда – увидела ты бабушку?
Отца?
Сестру?
Всех-всех…
После твоей смерти мне всё кажется, что нет ничего, и не может быть, только атомы, электроны, только бесконечное броуновское движение; и жизнь-то не более – чем кратковременная, секунду длящаяся судорога вещества…
Но ведь так безнадёжно не может быть, мама?
…ты ведёшь меня в первый класс школы: маленького, забавного, с большим ранцем за спиной; ты ведёшь меня за руку, и я лопочу что-то, смешной человечек, не знающий ничего о безднах – жизни и смерти…
И мало приятная соседка ведёт своего ребёнка, одного из них, куда-нибудь, и дороги не пересекаются, расходясь; и дом наш ещё не построен, и не знает он, грядущий, сколько будет терять старожилов, раз столько родилось маленьких детей.
Прорехи в воздухе
…узнают о смерти соседей с опозданием, вздрагивают, говорят слова соболезнования, иногда кто-то кого-то утешает.
При входе-выходе из лифта столкнулись: бабушка, ведущая девочку Катю из сада, и пожилой отец, отводящий Андрюшу на каратэ…
– Ой, – останавливает их бабушка. – Я узнала, я… Примите соболезнования. Саша, Вам есть для чего жить, у Вас Андрюша…
Пожилой, седобородый человек, потерявший мать, почерневший лицом, сильно похудевший, кивает, что-то бормоча, не сдерживая слёз.
Ему не для чего жить: мама жила для него, а он жил… чтобы мама жила для него.
Дети болтают.
Когда-то много гуляли вместе, он бегал с малышами, все удивлялись, как хватает сил?
Больше их нет ни на что…
…было – вчера курили с Лёнькой на лестничной площадке.
Курили, болтали, и Ленька – огромный, с толстым животом, казался совершенно нормально чувствующим себя человеком.
Через два дня говорит мама:
– Какие-то странные цветы несли Гальке в квартиру. Надо узнать.
– Узнай, – отвечает сын, не отрываясь от монитора.
От Гальки – матери Лёни узнали – он умер.
Вчера же курили?
Как так?
Чернеют краями прорехи в воздухе.
Живая плазма дома редеет, пополняется новыми малышами; сплошной круговорот, но… как же наши чувства?
Мысли?
…уходят ли они с их физическими носителями?..
Утром жена говорит ещё ворочающемуся в постели мужу:
– Уборщица, Раиса, сказала Ирка умерла.
– Какая Ирка? – вздрагивает…
– Ну, противная эта, с седьмого.
Когда-то и ругался с ней по пустякам.
Действительно – скучно-бытовая, во всё лезла, но… умерла?
– Не старая, вроде… Что с ней?
– Не знаю, спрошу ещё у кого-то…
Подробности узнаются на следующий день – нужны ли они?
Странные ощущения при известии о смерти людей, которых знал… не близко: годами, десятилетиями.
Сам не ведаешь, как все, когда умрёшь, как это будет.
Где я окажусь в среду, если во вторник умру?
Всё это пёстрое коловращение куда денется, а?
Мир – иллюзия?
Прекратите: дом конкретен: вот он стоит, попробуйте войти в стену, узнаете… силу иллюзии…
Выдумывание теорий, бесконечных теорий о бесконечности бытия, разбивающихся об это жуткое: где я буду, когда меня не будет?
А дом стоит.
Стоит много лет, впуская и выпуская жизни, словно фиксируя по-своему маленькую летопись, состоящую из людей, которым волею обстоятельств довелось жить тут.
Огнепламенно
Огнепламенно рвущееся из души: где она?
В сердце?
В шишковидной железе?
Рвущееся, приобретающее плоть стихов и рассказов, используя воспоминания…
Просто топчущий снег дорожек лесопарка пожилой человек: и навстречу идущая семья с лыжами: откатались на сегодня, дальше пойдёт тихая семейная прелесть субботы – вспоминает, как ездил в Калугу, на зимние каникулы, к дяде и тёте, но главное – к старшему двоюродному брату, с которым сильно дружил.
На Оку – сильно и прочно замерзавшую – ходили кататься на лыжах.
Заснеженные ярусы древес поднимались в лепную небесную синь.
Лыжни были проложены между деревьями, и неслись в пенном восторге снега – вниз, вниз, чтобы выкатиться на крепко державший лёд.
Здорово было?
Конечно! – глухо бухает в пожилом, заржавевшем мозгу.
…а помнишь: один раз не удержался, упал, ударился копчиком, так больно было.
Боль уходит, но запоминается она.
Вьются дороги лесопарка – и также тут заснеженные, все в кружевах деревья поднимаются вверх, выше и выше, и мальчишки слетают на лыжах и санках с гор, только река здесь – Яуза, и не замерзает она, коричнево петляя…
Один из белых скатов к ней усыпан зерном: важные, переваливаясь, утки спускаются к нежно курящейся воде…
Уже наелись?
Можно ли быть сытым воспоминаньями?
Можно ли отогреться в них?
Пожилому человеку, из души которого рвутся огненопламенно стихи и рассказы, кажется, что он всех потерял в жизни.
Но это не так, не так, ведь продолжается она – по-разному продолжается, играя и всерьёз.
Вот, расплачивайся теперь
Говорлив был покупатель, лёгким казался, сквозным каким-то, реющим, и брал сразу много монет, много первоклассных серебряных монет…
Чрезвычайно довольный продавец маленького магазинчика отвечал охотно, болтали они, вспоминая советские времена, когда клуб собирался раз в неделю, и был период, когда встречи эти происходили в церкви; говорили и об этой территории, где некогда был подлинный нумизматический рай… чего только не купишь…
– Сейчас-то не закрывают? – спрашивал продавца, словно зыбко качаясь.
И тот – плотный, животастый, с седым ёжиком – отвечал: Нет, всё тихо, хоть и осталось нас мало.
В общем, расплатившись ушёл, оставив в воздухе словно странный, вибрирующий след.
Ладно.
День потёк своим чередом, но… вдруг сунувшись в сейф, куда убрал значительную сумму, обнаружил торговец пачку этикеток с нарзанных бутылок.
Тупо смотрел, перебирал их, слюнявил даже.
Тупо смотрел.
Не читал «Мастера и Маргариту», ох, не читал – кто теперь вообще что читает…
Не думал, что реяния эти и странные ощущения, оставляемые впервые виденным покупателем – неспроста.
Вот, расплачивайся теперь.
Лирика
Утром, провожая мальчишку в школу, прочитал на стене котельной: Лирика, и телефон…
Сам – поэт с не слишком удачной судьбой, вот и подумалось – Неужели кто-то так себя пропагандирует…
Потом, гуляя днём, видел ещё где-то такую же надпись…
Забавно…
Следующим утром слышал сквозь сон, путешествуя по лабиринтам дрёмы, меченным сладостью:
– У нас реклама наркотиков, будьте добры…
Жена говорит по телефону.
Что имеет в виду, не понимал, ворочаясь.
Дрёма прошла.
– Как так – реклама наркотиков? – спросил, выйдя на кухню.
– А вот,– отвечала, – даже с балкона видно.
И показала ему на эту лирику.
Оторопел.
– Думал, – сказал, – кто-то свою поэзию рекламирует.
Жена засмеялась…
…подмена понятий?
Абсурд существования?
Сталью отливали зимние небеса, под которыми странные творятся действа.
Два кота
Тающая и появляющаяся улыбка Чеширского кота словно насмешничает над котом Шрёдингера, который сам не поймёт – жив он, или мёртв…
Невозможность существовать в двух фазах одновременно обнажает меру непонятого в пространстве и времени; пока не появится наблюдатель.
Кот Чеширский снова оставляет в воздухе свою лёгкую улыбку, утверждающую, что происходит только то, на что ты смотришь.
Ситуация меняется постоянно.
Кот и жив, и мёртв – по квантовых меркам, где всё зыбко…
Всё-всё?
Позвольте – если вы попробуете пройти сквозь стену, вы расшибётесь: всё просто.
Всё-всё?
Мечущиеся люди: несомые онтологическим ветром скорлупки бытия.
Чеширский кот, отъединённый от сует, не интересуется судьбой мечущихся: для него это зазеркалье…
А для нас?
…спасший человека, вытолкнувший его из-под трамвая, спас убийцу, о чём не знал…
Хаотическое явление суммы движений, и кот, который и жив, и мёртв.
Многие за жизнь умирают много раз…
Где ребёнок, выводивший трёхколёсный велосипед из подъезда огромного дома, наполненного коммунальными квартирами?
Муравейник – мозг муравьёв…
Дом – мозг объединения людей, но они так не чувствуют.
Кот Шрёдингера, не находящий общего языка с Чеширским…
Два кота, определяющие некоторое пространство… которого нет.
Коллекция ножей
– А это, смотри, непальский клинок…
Причудливо изогнутый, в соответствующем, узорно украшенном чехле…
Коллекция ножей соседа: вытаскивал их из верхнего шкафа в коридоре, раскидал на диване щедрым веером.
Удобно заходить в гости, если живут – дверь в дверь, и, однокомнатная квартира соседа словно наполняется жёсткой экзотикой коллекции.
– Грузинский?
– Ага…
Из ножен металлических извлекается – прямой, как стрела, коварный, грозящий ударом клинок…
– А это что?
– Работа зэков… Когда ментом был –досталась вот игрушка…
Разные работы менял…
Сосед вертит в руках финку лагерной работы, с наборной ручкой, с мерцающим кровостоком.
Жестокая явь.
Отчего так манят ножи?
Нечто инстинктивное просыпается в не охотившемся никогда, кабинетном, книжном человеке…
…чем сочинительствовать, был бы бандитом: лихим, бесстрашным, – глупо вертится в голове, а мозги уже проржавели: недаром же больше 50 лет таскаешься по свету…
За окном – пласты февральского света: приглушённого, матово-жемчужного…
– Пойдём покурим?
И выходят на просторную, застеклённую лоджию; стоят, дымя, глядя в такой привычный, уютно зачехлённый снегом двор.
Бездна вопросов
Двор с верхотуры лоджии: шестой этаж твоей жизни…
Дым, петлисто идущий от сигареты, точно гармонирует с белизной седоватых снегов; февраль уходит, но ни тополя, ни кусты не смотрятся… более весёлыми: застывшие в немой молитве своей, в жажде тепла, они словно соответствуют и твоим молитвам, всегда остававшимся безответными…
Узкая, забавная такса вертится на снегу, мелькает быстро, точно сворачивается восьмёркой бесконечности: подвижная, лёгкая…
Хозяин?
А, вот и он – с поводком на шее…
Вспомнится: у когдатошнего соседа была такса – Чарлик…
Порой, когда оставался один, он исполнял… романс одинокого Чарлика: разносились грустные рулады, и ты стукал в дверь: Не переживай, скоро придут твои.
А порою Чарлик заходил в гости: раздавался звонок, и, открыв, видел Сашку, соседа, и тот, посмеиваясь, говорил:
–Что? Чарлик вот к тебе просился…
Можно было и не заметить, как мелькнув внизу, он устремлялся в комнату, устраивался в кресле…
– А, – улыбался в ответ. – Хорошо.
И шёл тогда к Чарлику, погладить его, или – сесть с ним, взять на колени: теплого, мускулистого, важного…
Все были живы.
Жизнь казалась нормальной.
…даже крохотное счастье у тебя отнимут, да и вообще – как всемогущая любовь могла допустить смерть?
Почему не приходит в голову сей вопрос никому, никому?..
…быстро-быстро мелькает такса на снегу: тёмно-коричневая, милая, не мучающаяся безднами вопросов бытия.
Земное зимнее кладбище
Заасфальтированный пласт пространства вёл вверх: рельеф кладбища был неровен: текло словно, играя снежной белизной, вниз, поднималось вновь – к старинной, красной церкви.
Особая тишина, и – тщетные (или не совсем?) попытки вслушиваться в меру всеобщности, постигать пласты всеединства, фантазируя… нет, стараясь представить предельно всерьёз все эти жизни, размешивая свою, ещё живую пока, среди них.
Возраст тянет к ним, туда, в неизведанные бездны; возраст сжимает сердце, и заставляет всё тщательнее вслушиваться в собственную душу.
Много гранитный надгробий, и поблёскивают они, гармонируя с кипенным снегом; а туи, поднимающиеся в некоторых местах, даны шатрами южной зелени, хоть это Москва, Москва…
…их фамилия – Трегубы: отец и сын, отец пережил сына, ушедшего в тридцать три, меньше, чем на год, и… как он прожил этот год?
Представляешь ужас бесконечных воспоминаний: как ликовал, пеленая малыша, как вёз его на санках, и нет, совершенно нет такого родного выросшего человечка, нет его: зачем же я, отец Трегуб?
И ушёл за ним…
А вот вообще – дочка прожила три дня: сердца сжимается, словно испуская кровь; и банальность надписи: Тихо, деревья, листвой не шумите… – взрезает сознание алмазом трагедии.
Смерть – трагедия?
Как воспринимать просто квантовым скачком, метафизическим переходом?
Или – увидеть прекрасной девушкой, ведущей в другие миры, как видел несчастный, не находивший контактов с явью Гофман?
Вверх-вниз по кладбищенским тропам: останавливаешься у могил, будто обращаясь к жившим, плохо считающий, загибаешь пальцы, соображая медленно, кто сколько протянул.
Прожил.
Хорошо ли в старости, когда отсеиваются многие страсти, но сущность едва ли остаётся чистой, как отмытое стекло?
Отмыть стекло восприятия от закопчённой фактуры яви…
Вот долго жившая.
Вот – умерший в 22 Артём Цвинтарный: на граните: улыбающийся парень, рассчитывавший жить, жить…
Колумбарий раскрывается: теснятся плиты; благодарственная надпись человеку, прожившему 52: как мой отец.
Мой – бредущего по кладбищу, где не лежит никто из родных, пожилого человека, что-то бормочущего себе под нос, суммирующего годы жизни, воспринимающего родными всех, всех…
Суд над тенью
– Осудить!..
Но… вы же не сможете схватить её, замкнуть зыбкие серые лапки в наручники, связать на худой конец, приставить охрану…
Не сможете!
Суд над тенью, однако, получит широкий резонанс: заиграют пошлыми красками газетные статейки, по телевидению проскользнёт сюжетец…
Тень достойна осуждения: она, будучи изначально серой, мешает сосредоточиться на главном, отвлекает вечным своим присутствием.
Почти вечным – ведь вы знаете: ничего вечного нет: глупости помимо…
Тень виновата: в неточности повторения движений: значит: сознательно идёт на искажение.
А тот, кто искажает правду, должен быть осуждён.
Собирается полный зал: судьи, – разумеется, в пышных париках и переливающихся разноцветно мантиях, – усаживаются на готические стулья.
Предполагаемая тень размещена в соответствующей решётке, и, важно надувая щёки солдаты, чувствуя меру ответственности, стоят по обе стороны.
– Итак, тень – Вы сами-то сознаёте, насколько вы всё искажаете?
Молчания тягуче повисает в воздухе, в атмосфере зала.
Зрители ждут, затаив дыхание.
– Молчите, тень? Нечего сказать?
Вяло-сероватое движение внутри клетки едва ощущается.
Вскакивает круглый маленький обвинитель:
– Нет, пусть ещё скажет – почему лезет всюду, таскается за всеми, и вообще…
Из зала несутся выкрики: Да! Да!
– А искажает как, зараза! Неужели я такой?
– А я?
Нечто шевелится в пределах решётки, пропадает потом.
Судьи пыхтят.
– Ну что, господа-товарищи, вина этой плутовки доказана. К чему бы нам приговорить её?
– Голову ей оттяпать!
– Во-во…
– Да нет, не получится, где тут у неё голова…
– Срок намотать – и пусть сидит…
– Срок? Интересно, конечно…
– Лучше приговорим её – не быть!
И все восторженно поддержали.
Газеты оповестили общественность, перемывая зловредное поведение тени, не пожелавшей даже и проявиться толком; газеты превозносили справедливость судей, пошедших снисходительной тропой; по телевизору прошли сюжеты, замелькали пёстрые кадры из недр зала: вскакивают толстяки, машут руками…
В общем, приговорили тень – не быть.
А она разумеется, – взяла и осталась.
Газета со статьёй
Вспеневая, разрывая каблуками снег идёт – очень быстро, подгоняя себя – раскупят газету!
Так ли нужна она тебе – пожилой, седобородый, трёпаный в лапах жизни литератор?
Ну, статья, ну…
Но – это статья о Матовой: некогда знаменитой солистке Большого, в чью честь – из-за отдалённого родства назван, в год смерти которой рождён, жил первые десять лет в некогда принадлежавшей ей квартире, где прописала она маму, приехавшую в Москву учиться из родной Калуги, и Матова происходила из этого же города.
Раскупят газету: популярна, поздно узнал…
Рельеф дворов неровен, быстро огибая пёструю детскую площадку, миную сквозные решётки детского сада, пожилой человек поднимается между старыми домами, и вот уже виден освящённый жёлтым ларёк прессы, сейчас, сейчас…
Узнаёт – раскупили.
Отходит, растерян: закуривает, выпуская белые струи и клубы, думая, где ещё может продаваться.
О! знаменитая советская газета, некогда лежавшая всюду, попробуй найди теперь…
Не в редакцию же ехать…
Двор снова предлагает свой не ровный, то тянущий вниз, то поднимающий в гору рельеф, и тут вспоминается – сколько ларьков прессы у метро, значит…
Далеко идти: отваливается разная разность: школа, стадион, огромная гостиница; красный свет, разумеется, подтверждая закон мерзавности, вспыхивает на всех перекрёстках, и…
У метро суета: цветной людской фарш вываливает из тёплых недр.
Вот лежит: нужный номер: обычно лежит, среди других…
– Мне «Советскую Россию», пожалуйста, и – достаёт, протягивает мелочь, и бабулька с неопределённым, каким-то мыльным лицом, отцепляет от газетного листа ценник, даёт газету, отсчитывает сдачу…
…старая коммуналка – с огромными потолками, и никогда не ссорились с соседями; коммуналка, где прошли первые десять лет жизни; и над кроватью мальчика висела географическая карта, но пёстрые лепестки стран никогда не осыпались с этого цветника; и буфет и книжный шкаф были старинными, массивными, все в завитках декоративных, и такими загадочными казались украшения.
– Андрюша, пойди, хочу тебе что-то показать.
Это дома уже, в комнате, где буфет и шкаф матовские стоят, прижавшись друг к другу; над ними – книжные полки, между которыми большой портрет певицы в образе Аиды.
Пожилой мальчик, спавший когда-то под географической картой, вернулся домой, переоделся, достал газету, и зовёт сынка своего, и раскладывает, разворачивает шуршащие листы, и рассказывает про певицу, про детство своё, про маму, какую помнит мальчишка…
Куце получается: как почти всё в жизни.
И смотрят на пожилого мальчика и его сынка – серьёзно насупленный книжный шкаф, такой же серьёзный буфет, портрет певицы, которой посвящена статья.
…а может быть, – и мама из запредельности, которая была бы так рада ситуации.
Контраст
Бах в напудренном парике, в великолепном камзоле – Бах, сидящий за башнеподобным, великолепным органом, сплетающий звуковые узоры благородно устремлённой в метафизические небеса фуги: и – ощущаешь фрагменты её в себе, вместе испытывая потрясающее ликование, вибрацию всех фибр…
Пока в порту Константинополя покачиваются башни различных кораблей: и мальчишки, мечтающие о морской карьере, гадают – какой из Венеции? Какой из Далмации?
Лестницы Византии сияют, а базилики приземисты и плечисты, и искусство глаз: владение иконописью старых мастеров феноменально: прожигают глаза святых души…
…московский снег липнет к ботинкам: мокрый уже, последний, и узоры орнаментов на асфальте можно попробовать разгадать, не слишком усердствуя…
Пока алхимик в лаборатории, напоминающей лес мысли, занят очередной возгонкой, и реактив в колбе сияет, как драгоценный металл, но магистерий – не только то, что превратит в золото даже грязь: о нет! магистерий – это высший аспект души, подразумевающий любовь и творчество…
Трамвай проехал.
Магазины в первых этажах домов блещут стёклами.
…физиология вступает в свои права, а вот и городской сортир.
Вниз по ступенькам, и… шум за дверью кажется странным…
Мятый, дранный мужик моет, покачиваясь, руки под краном, а бабка уборщица орёт:
– Наблевал, сука такая! А ну – пошёл! Пошёл, говорю, щас тряпкой…
Качается, мычит…
Пожилой человек, смешавший в недрах сознания Баха, Византию, алхимию, оправившись поскорее, выскакивает под бабкин дикий ор…
И где же тут небесное, а?
…тут на современной земле, в недрах вечного вращения юлы юдоли?..
А как было раньше?
– Что такой грустный?
– Я получил письмо…
– О… И когда?
–Завтра…
Письма приходят: в разное время, разными способами, вы можете найти их в почтовом ящике, или в ящике стола, разгребая старые бумаги, или вдруг обнаружить на комоде – когда совершенно не ждёте.
Там будет просто дата.
И всё.
Но все знают, что это дата смерти, её не отменить, не обмануть, будь ты начальник, ниспровергавший подчинённых с трибуны, или дворник…
В дворницкой: на полу – поднимает конверт, вскрывает: сегодня…
Остаётся ждать.
Воспитание изменилось – про письма рассказывают с детства; про них будут рассказывать и в школах, и…везде.
Надо готовиться.
А как – не знает никто: церковники давно выбыли из игры, поскольку письма получали также.
Никто не может вспомнить, когда это началось: как будто и всегда было.
…в самом деле: входит во вкус, начинает командовать всеми, распоряжаться, руководить – и собой, и другими, и вдруг: на тебе: вернувшись из дорогого ресторана, сверх-сытый, в меру пьяный, находит на столе, рядом с компьютером письмо: в плотном конверте…
Впрочем, дата может быть через месяц, но не больше: месяц – это предел.
Все ждут, продолжая делать что-то: ведь время осталось таким же.
А…
Что отвечать детям?
Их вопросы – зачем родили? – становятся более частыми, но… что отвечать?
Все ждут, все находятся под страхом писем.
А как было раньше?
Ваши комментарии к этой статье
№94 дата публикации: 01.06.2023