ГРАНИ ЭПОХИ

этико-философский журнал №97 / Весна 2024

Читателям Содержание Архив Выход

Владимир Калуцкий,

член Союза писателей России

 

Вечера над Тихой Сосной

Легенда о речном Змие

Нам почему-то кажется, что в сказках и преданиях события происходят в местах отвлечённых, небываемых. Вот как пушкинское Лукоморье. Все знают, что нет такой местности, как нет и колдуна, что несёт над Лукоморьем богатыря Бог знает куда.

Сказки, словом.

И мне тоже так представлялось, до поры. А надо ли вам напоминать, что наши сказы, былины, предания, сказки – да всё народное творчество – это те же гимны арийских "Вед", только применимые к Руси-России? И что описание какой-нибудь мифической местности вполне может быть списано с любого уголка Евразии? И со временем я стал ловить себя на том, что невольно привязываю нашу Среднерусскую полосу к преданиям старины глубокой. И всё отчетливее понимаю, что много сказочных событий происходило именно у нас, на наших меловых кручах.

Мел – это опора, на которой основывалась далёкая працивилизация. Очевидно, что луг и черноземные степи мало подходили под основания городищ и селищ. А меловые кручи – самое то.

Есть предание о Святогоре, о том, как он на богатырском коне осторожно ездил по Евразии, "иска комоню копыто прочно ставити". То есть, Святогор медленно проезжал, и конь его ступал меловые лбища-опоры. Потому что луг и степь его не держали.

А теперь смотрите. Если раскроете спутниковые снимки, то запросто найдёте там на меловых откосах громадные искусственные чаши, словно повторяющие рисунок копыта. Удивительно их расположение. Если исходить из размеров чаш, то окажется, что они вполне могут быть следами от ступавшего здесь исполинского коня. Да больше того – само чередование чаш на местности выстраивается в путевỳю цепочку.

С этими чашами – много загадок, и они ещё ждут исследователя. А я сегодня о другой загадке.

Когда-то в старославянских Сказах "Белого пути" прочёл я "Сказ о Бегиборе". Там события происходят у некоего славного города на меловой круче. И всем хорош город, но в нём не хватает воды. Тогда городской волхв определил место для колодца. И горожане его выкопали в низине. Сюжет пересказывать не буду, но суть в том, что случилось противоборство городского волхва, и чародея пришельцев, что хотели город захватить. И чужой колдун выкопал свой колодец, чтобы отравить город. И два источника распались на колодец с Живой, и колодец с Мёртвой водой. Оба колодца дали ручьи. Вокруг одного источника вымерла трава и птица не садилась. Вокруг другого буйно зацвела зелень, в нём завелась рыба и сюда села птица.

Город брал воду Живого источника и расцвёл. Но враги не дремали. "И веле царь погани Калин Змием орать те ыстоки. И шед след и Змий изнемог до самого ыстока Живаго, и там взыгра он семижды, силы набра. Он же дошед к ыстоку Мертву, снову изнемог и издох навеки..."

Перескажу опять своими словами. Когда враги увидели, что города обычным способом им не взять, они решили перепахать источники при помощи некоего Змия. Это мифическое чудище находилось в арсенале у захватчиков. И вот, зайдя издали, чужой богатырь в упряжке со Змием начал вести борозду. Но почва тяжёлая, Змий скоро ослабел. Однако, как только плуг-орало задел лемехом ручей с Живой водой, Змий опять почувствовал силы. Да такие, что богатырь не мог удержать плуг и семь раз ударил Змия кнутом, осаждая. И под удары Змий заложил подряд семь петель. Наверняка, с такой прытью, Змий мог бы и город разрушить, но тут борозда вышла к источнику с Мёртвой водой.

И всё. Силы сразу оставили Змия. Он ещё некоторое время протянул плуг прямо, но потом упал и издох.

Дальше в "Сказе" говорится о том, что из Живого источника вверх по пропаханной борозде, заполняя её, сама собой пошла вода, и в том месте, откуда Змий начал пахать, возник речной источник. А ручей от мёртвой воды влился в борозду там, где Змий упокоился – и вода потекла вниз.

И так у подножья города на мелу возникла новая река, которая течёт и поныне.

Вот такой сказ. Там ещё подробно описан город. Сколько в нём башен, на скольких холмах лежит, какова площадь и где посады.

Так вот, когда я попал на меловое лбище, о котором пишу здесь, я с мутно начал вспоминать, что уже был здесь. А когда с самой высокой точки глянул в долину, на реку, сомнений уже не осталось.

Вот же, слева – чёткая окружность Живого колодца с ручейком, бегущим к речному руслу.

А в полукилометре правее – Мёртвый колодец с ручейком, бегущим всё к той же речке.

Растительность вокруг источников чётко разграничена. У одного – буйная зелень, гуси в нём плавают.

У другого – только бурый бурьян.

А в пойме, как на ладони, речное русло. Слева оно тянется спокойно и рóвно точно до стечения с ручьём Живого источника.

Братцы мои! Что дальше происходит с руслом – это надо видеть. Оно буквально бунтует, словно стараясь вырваться за пределы поймы.

Это не русло, а пружина.

Но вот во взбесившееся русло втекает поток от мёртвого источника.

И всё. Речка враз успокаивается, и дальше течёт так же размеренно и спокойно, как и до столкновения с живым ручьём.

Я не знаю, чем это объяснить. Наверное, гидрографы нам расскажут об особенностях почвы в данном месте. Может, своё объяснение могут дать метеорологи.

Но я беру в руки старые "Сказы" и говорю себе: вот же объяснение, чего тебе ещё надо?

...Мне надо, чтобы и вы приехали на кручи забытого Бегибора. Возможно – у вас найдутся свои объяснения здешним чудесам.

Вы поведаете, а мы послушаем. И, может быть, ваши объяснения окажутся убедительнее "Сказа о Бегиборе"…

 

На снимке: излучины речки Усердец под стенами Бегибора

 

 

Легенда о крылатом вахмистре

В наших семьях иногда хранятся предания, которых ни подтвердить, ни отвергнуть с порога нельзя. Одну из таких легенд поведал мне учитель Евгений Николаевич Конторович. Я привожу её со слов учителя и сразу предупреждаю, что проверкой этой легенды не занимался. Если кого заденет – в рассказе учителя много ниточек, за которые можно размотать клубок. Добавлю только, что разговор у нас зашёл в школе, где я рассказывал учителям и ученикам о нашем земляке – первом генерале русской авиации Шидловском.

Слушайте же.

"Наш род идёт с Тамбовщины и прозывался Васильевыми. Прадеда, Александра Алексеевича, так в армию и записали: рядовой Васильев. А через полгода он уже попал на Японскую. Там ходил в штыковую и дослужился до фельдфебеля.

В девятом году вышел срок службы, но прадед записался на сверхсрочную. Его перевели в казачий полк и дали чин вахмистра.

Полк этот обслуживал охрану снабжения Москвы. А сотня, где служил Васильев, охраняла ветку снабжения столицы керосином и бензином.

И так выпало, что эскадрон прадеда сопровождал перевозку бочек с бензином. Их доставляли со станции до нового авиационного завода, построенного на окраине.

Вот та ещё история! Нас учили, что царская Россия была забитой и отсталой. А вы представьте. 1910 год. Всего семь лет, как братья Райт подняли в небо первый самолёт. А в России уже наладили серийное (!) производство собственных аэропланов.

Вот так! Знаменитый русский авиаконструктор Сикорский ещё только мастерил в Киеве самодельный планер, заводской инженер Шидловский только-только налаживал выпуск автомобилей "Руссо-Балт" и ни о каких самолётах даже не мечтал, а Россия уже вступила в авиационную эру. И первые её самолёты так и назывались – "Россия". Начальная модель шла с при ставкой "1", вторая называлась "Россия 2". Самолёты строили и тут же, на заводском аэродроме, испытывали.

Прадеда небесные машины очень интересовали. Он буквально любовался ими. Просил старшего лётчика Арцеулого научить его летать.

Но тот отмахивался. На октябрь готовился большой воздушный парад – ждали Государя! –не до вахмистра. С казаков один спрос – бензин вовремя доставить.

Но прадед во всём цепким был. Он отслеживал взлёты и посадки и ему казалось, что вполне мог бы управлять аэропланом сам.

А тут случай. Директор завода Шилов велел выкатить из сборочного цеха неудачную машину и сжечь. Рабочие ему – в ноги: отдайте аэроплан, мы наладим и в небо поднимем.

Шилов плюнул и ушёл в контору. А рабочие занялись отделкой. Прадед подошёл, подошёл Арцеулый. Оказалось – рабочие утяжелили тележку шасси. А вместо тросика на рули поворота протянули просмоленную бечёву. Ну – торопились к параду – запороли дело.

Часа два ушло на ремонт. Но Арцеулый лететь отказался. Дескать – шасси неподъёмное, да и с рулями не всё добром.

И тогда лететь вызвался Васильев.

Я не знаю, как они там спорили, у кого спрашивали разрешения.

Знаю только, что прадед полетел. Без подготовки, на аварийной машине, в надежде на "авось".

Ну – и долетел до края лётного поля. Метров двести пролетел. Но тяжёлое шасси утянуло к земле – на краю поля упал, перевернулся через голову и винт.

Машина была – фанера да растяжки. Прадеда даже не поранило.

Но микроб неба поразил его сердце навсегда.

Долго рассказывать не буду. Арцеулый помог, и прадеда отправили во Францию, в авиационную школу. Через год он вернулся в Россию с пилотским удостоверением.

В Первую Мировую он воевал на "Ньпоре". О победах его я ни чего не знаю. Знаю только, что в Гражданскую войну он был пилотом в Белой Армии.

Там история тёмная. Мне бабушка уже в восьмидесятые годы рассказывала. Будто взяли прадеда в плен под Царицыным. Должны были расстрелять. Но на допросе он сумел договориться с комиссаром Конторовичем, что женится на его дочке. Дочка была косая на левый глаз. Записал прадеда на фамилию жены, а расстреляли какого-то другого Васильева.

Тогда супруги Васильевы и перебрались в наши края.

Я самого прадеда не видел, он умер до моего рождения. Но в нашем роду он остаётся легендой. С годами легенда подёргивается всё большим забвением, и теперь в подтверждение её осталась в моей семье лишь старая фотография. Не знаю, где и кто её снимал. Не знаю марки самолёта, знаю только, что за штурвалом на фото снят мой прадед. Я пришлю Вам фото. Если когда-нибудь напишете о русском лётчике Васильеве – вдруг найдутся среди читателей люди, кого это заинтересует".

И Евгений Николаевич сегодня мне это фото переслал. Мне его только помогли на компьютере почистить и выпрямить. Вот оно – к вашему вниманию.

 

 

 

Легенда о маятнике

Молодой колхозный шофёр Фёдор Теленьков имел два метра росту, потому единственный мог достать ногами дно озерца Западнóе. Фёдор был лохмат и усат, как «Песняры», а потому, вынырнув над поверхностью воды, был похож на моржа:

– Там, на дне, громадная железная штуковина. Вроде карандаша. Метра три, сволочь! – весело гаркнул он и, крутнувшись в воде, нырнул вниз головой, мелькнув белым жирным задом.

Шли шестидесятые годы. Мы – это водители, комбайнеры и пацаны, убиравшие на силос массив кукурузы вокруг озера Западнóе. Тогда ещё многое напоминало о войне, и старый тракторист Яков Тимофеевич крикнул Фёдору, уже вынырнувшему и выбравшемуся на берег:

– Ты в другой раз на дне поосторожней. Вдруг зацепишься за что, или мина какая. Тут немцы в оккупацию секретную станцию имели. Чёрт его знает – что они после себя на дно скинули?

– Да я ж говорю – карандаш! – Фёдор подпрыгивал на одной ноге, склонив голову на ладонь и пытаясь вытряхнуть воду из уха. – Тонны на две! Гранёный, длинный, метровый в поперечнике. Я его целиком облапал. Вот бы достать!

Но работа закружила, увлекла, а скоро мы перебрались на другой массив. Потом осень, зима, по весне я уехал из села и скоро забыл тот случай.

Но подспудно память о железном карандаше на дне озера жила. А когда я, уже в двухтысячные годы, вышел на книгу австрийского физика Генриха Цоллерна "Der Ferrum Welt", память эта ожила, и меня неудержимо потянуло туда, к озеру Западнóе, в старинное русское село Верхососна. Не стану утомлять вас описанием встреч и поисков, иными сопутствующими сведениями. Всё оказалось просто и прозрачно и вместилось в рассказ старожила Егора Кирилловича Золототрубова, 1911 года рождения, бывшего школьного завхоза. Вот этот рассказ я и предлагаю вашему вниманию почти без изменений и изъятий.

"Я тутошний урожденец, на много колен назад верхососенец. Пацаном был – революцию помню. А до революции на том месте, где теперь Западнóе озеро, стоял каменный дом и большой высокий сарай при нём. Там была контора губернской палаты мер и весов, так туда купцы со всей земли привозили гири калибровать. Там торчал высоченный штырь – громоотвод. Молнии туда били с треском – не приведи Господь.

После революции каменный дом разобрали – из кирпича пятак у сельсовета замостили. А сарай сгорел от молнии – так до самой войны ребра смолёные торчали. Всё там бурьяном да кустарником поросло. Страшное место стало. Тем страшнее, что молнии ещё чаще в тот выгон били, хоть штыря давно уже не было.

А я на Финскую попал. Ранили меня и списали совсем. Когда германская началась, я завхозом в школе работал.

Немцы пришли – школу закрыли. У нас оккупанты были – мадьяры да румыны. Прямо скажу – свирепствовали. Курей, поросят, коров сразу перестреляли. Хорошо – лошадей не осталось – Красная Армия с собой увела.

А в школе случились чудеса. Тут, в основном здании, разместились немецкие учёные. Одеты в гражданское, хоть и одинаковое. Кожаные пальто до земли, чёрные ботинки, чёрные шляпы. В домике для учителей обосновались военные. Команда дойчмейстеров, в охрану учёным. Эти никого не трогали, даже брезговали общаться с мадьярами и румынами. И меня не тронули. Велели только снабжать школу дровами. Выделили для того першерона с повозкой.

И закипели тут невиданные дела. На место старой калибровочной станции пригнали строительную технику. Со станции Новый Оскол на автоплатформе привезли невидаль – тросовый экскаватор, пригнали наших пленных. И в один месяц подняли огромный ангар, метров в двадцать высотой. Глядя на окраину, на тот ангар, мы всем селом гадали – что там может разместиться, в таком огромном терему?

Но там стояла охрана, из тех самых дойчмейстеров, и никого близко не подпускала. Учёные там внутри днями пропадали. Но не видно было, чтобы что-то внутрь завозили, или обратно вывозили. В декабре рядом с ангаром те же пленные раскатали посадочную полосу, и сюда каждый день стал прилетать двухмоторный никелированный самолёт.

Где-то на Рождество велели мне отвести к ангару бочку подсолнечного масла. Масло загрузил на сельской рушалке – мордатый мадьяр выдал под расписку, – я поехал.

Охрана не спросила ни бумаг, ни по саням не шарила – пропустила. А два солдата раскрали передо мной створки ангара.

Я въехал под тёмные своды.

Что я там ожидал увидеть? Да что угодно! Самолёт, воздушный шар, сборочный цех, суконную фабрику!..

Но в громадном ангаре, охраняемом со тщением, было... пусто!

Лишь с верхотуры, от перекрытия, с дырками для света, вниз тянулся стальной трос, на который подвешен груз – похожий на карандаш стальной стержень. А на полу, под грузом, лежал громадный белый лист, которого едва касался кончик стального карандаша. Там было что-то вроде узоров – я не разглядел. Да и некогда было. Бочку у меня сняли, меня быстро вытолкали на улицу вместе с возком.

И я уехал. А тут фронт двинулся. Скоро мадьяры и румыны просто побежали. Сволочи, людей в санки впрягали, велели вести на станцию. Безобидного сельского дурачка застрелили, потому что тот не мог понять, чего от него хотят.

А вот дойчмейстеры вели себя смело. Их и было-то с дюжину всего, а на противоположенной окраине села, у леса, двое суток мотали наших. Много советских солдат постреляли – и женщину-врача с ними. Они похоронены на площади, под памятником. Дойчмейстеры держали оборону, пока учёные уничтожали ангар и эвакуировали документы с оборудованием. И за час до освобождения села ангар немцы взорвали. Я на другой день пошёл – там три огромных ямы. Видимо – подвалы были. А в сотне метров – воронка – метров пятнадцать. Что там рвануло – никто не знает. Только весной она заполнилась водой, там пробились ключи. Так и появилось озеро Западнóе".

Вот такой рассказ старожила. Мне остаётся лишь дополнить его страничкой из упомянутой книги Цоллерана "Железный Мир", и можно считать легенду состоявшейся. "У Верхососенска оказался узел схождения точек электромагнитного спектра Земли, обусловленный наличием мощнейшей магнитной аномалии. Здесь была обустроена базовая физическая лаборатория для создания модели силового поля планеты, необходимой в разработке воздушных кораблей, способных двигаться по линиям магнитного спектра, как это описывается в "Старшей Эдде". Однако, в силу фронтовых обстоятельств, развернуть полноценные работы в Верохососенске не удалось, хотя материалы, полученные из расчётов движения маятника Фуко, являют бесценный материал для дальнейших исследований в заявленной области физики".

...Вот, собственно, и всё.

Да, забыл сказать. Колхозный шофёр Фёдор Теленьков утонул в Западнóм. Он каждый год пытался вытянуть своим грузовиком железный карандаш со дна. И однажды запутался в канате.

 

 

Легенда о сахарной голове

Когда поветрие уничтожения исторической застройки накрыло Бирюч – случилось чудо. Удивительное старинное здание, а по сути – торговый зал, выкупил частный предприниматель. Не знаю уж, по каким там законам ему удалось приобрести постройку, в советские годы входившую в перечень памятников истории и культуры – но каменный шедевр он не уничтожил, не перестроил изнутри, не изуродовал снаружи. Он его буквально реставрировал, что очень неожиданно, когда речь идёт о нынешних толстосумах. И пока в Бирюче, если и есть что показать гостям из оставшегося великолепия – так это два-три особняка, часть Гостиного двора и этот Торговый зал. И если вы окажетесь в Бирюче, то пройти мимо этого каменного чуда не сможете – оно само притянет к себе ваше внимание.

И пока вы будете разглядывать каменное узорочье, я расскажу вам легенду, связанную с судьбой и постройкой здания.

Так вот.

Когда в России воцарилась Екатерина Вторая, она позвала к заселению южных пределов страны своих немцев. Тогда появилось много земледельческих колоний, и две из них основали родственники Екатерины – выходцы из княжества Вюртебмерг Шмуц и Штукер. Шмуц занялся разведением сахарной свёклы на угодьях в пригороде Острогожска, и его поселение называлось Сосендорф, а Штукер построил сахарный завод, и посёлок при заводе назывался Рюбенсдорф. По-русски – свекольная деревня.

Надо вам заметить, что здесь разворачивалось первое промышленное производство сахара в России. До этого у нас знали только мёд, бывший главной русской сластью.

Немцы Штукера и Шмуца получили огромные привилегии. Как раз в то время на Украине случилась большая замятня. Там гайдамаки – вооружённые преимущественно кольями – взбунтовались против поляков. Это была настоящая война, известная теперь под именем колиивщины. Так вот, когда её усмирили совместно войска Польши и России, начались суды. Польскую часть населения Украины судили поляки, российскую – русские. И по приговору царских судов многие бунтовщики были переселены в глубинные губернии, и частью отданы помещикам в крепостную зависимость. Часть из колиивцев оказалась приписанной к сахарным производствам острогожских немцев. Это были, можно сказать, первые рабы русских сахарных плантаций.

А в это время Екатерина Вторая занялась административной реформой. Вместо нескольких петровских, она нарезала двадцать новых губерний, и среди них – Воронежскую.

Под эту реформу государство выделило большие деньги, потому что многие уездные и губернские города надо было отстраивать, по сути, заново, чтобы придать имперский вид и содержание. Полной перестройке подвергся тогда и заштатный Бирюч, обретший теперь уездное значение.

В Бирюче развернулась большая стройка. В самой сердцевине города, у Покровского собора, заложили обширный Гостиный двор. Его поднимали по чертежам столичной Архитектурной комиссии, в строгом классическом стиле.

И случился такой конфуз. На переходное время в Бирюче распоряжался всем военный комендант – премьер-майор по фамилии Штукарь. И надо было такому случиться – в губернской конторе перепутали пакеты – вместо, чтоб отправить письмо бурмистру Штукеру в Рюбенсдорф, его прислали в Бирюч Штукарю.

Ну, пока суд да дело , пока разобрались – между Бирючем и Рюбенсдорфом началась переписка. А однажды немец Штукер сам приехал к офицеру Штукарю за своим пакетом.

И тут немец увидел большую стройку. Хваткий и расчётливый, он тут же понял свою выгоду. Не знаю, как уж они столковались – Штукер и Штукарь – но решили в Гостином дворе поставить Рюбенсдорфское подворье. С тем, чтобы здесь можно было торговать русским сахаром.

Но самовольно поставить новое здание в утверждённом государыней проекте – вещь немыслимая. Тогда любой сарай в городе надо было согласовывать с губернским (!) архитектором. А те – ни в какую. Полный отказ Штукеру. Или используй запроектированное здание – или добивайся нового чертежа. Но – за чертой ансамбля гостиного двора.

Но ведь Штукер был вюртембергцем! А императрица всероссийская значилась родственницей его немецких кузенов. Как уж бурмистр там крутился – мы не знаем. Очевидно, замолвил перед нею словечко за Штукера кто-то из столичных придворных, но скоро премьер-майор Штукарь получил пакет уже – точно – на сво имя. А там значилось: "Подворье строить разрешить, но не выходить за пределы архитектурного замысла".

И Штукер занялся стройкой в Бирюче. Вместе со своими подневольными колиивцами и нанятыми городскими мастеровыми он в три года поднял великолепное здание. Да – это был, как и предписывалось, строгий классицизм. Но немец не был бы немцем, если бы не внёс в него готические линии. И здание оказалось великолепным замкóм в ожерелье построек Гостиного двора. И нам остаётся признать за правду убеждение бирючан того времени, что проект Штуцкеру передал сам великий Франческо Бартоломео, известный в столице под именем Расстрели.

Нынче это установить уже невозможно. Но, очевидно, что Торговый зал Рюбенсдорфского подворья в Бирюче – это настоящий каменный шедевр. Добавлю только, что для его строительства создали отдельное кирпичное производство с технологией замеса раствора на патоке.

Гостиный двор открывали последовательно, по мере готовности магазинов и лабазов. И в 1782 году первых посетителей принял Торговый зал Штукера. Зал поражал воображение уже огромной высотой, без перекрытий между двумя этажами, с внутренней балконной галереей. Свет в зал проникал через огромные стрельчатые окна и преломлялся на множество оттенков в стеклянных витражах, являвших картины рыцарских поединков.

А главной приманкой в зал служила огромная сахарная голова, выставленная справа от крыльца, прямо у подъезда, на постаменте высотой чуть пониже человеческого роста. И всякий проходящий мог просто лизнуть белоснежную сладкую гору. И многие поднимали детей, чтобы те отведали сласти, доселе никому в Бирюче неведомой.

...Сахарная голова стояла у Торгового зала очень долго. И даже, когда в 1814 году купец Артемий Санжаров выкупил у немцев здание, он продолжал торговать сахаром, чаем и иными колониальными товарами. И сняли окончательно сахарную голову только в тысяча восемьсот тридцать шестом году, когда по миру прокатилась эпидемия чумы. Это были первые городские санитарные мероприятия.

Город менялся, возникало всё больше замечательных особняков. К началу ХХ века Бирюч являл собой образчик классической дворянской застройки. Это был шедевр градостроительства, каменный учебник архитектуры. Но последующие годы прошлись по его улицам, как чумное поветрие. Нынче от прежнего великолепия остались едва ли пяток домов – настоящих памятников эпохи. От Гостиного двора уцелели осколки – два здания Торговых рядов и Торговый зал Рюбенсдорфского подворья.

У города нет никаких защитных способов уберечь хотя бы эти памятники. Счастье, повторюсь, что с новым хозяином повезло Торговому залу.

...Видите входную дверь в теперешний магазин "Семёрочку"? Это новодел, бронированная плита. А ещё год назад тут скрипели первородные, дубовые двери, окованные полосовым железом. Когда их снимали, я просил хозяина особняка сдать их в музей. Я просил музейных работников принять эти двери, как редчайший экспонат.

Увы, меня не услышали. На какую свалку вывезли чудную двухстоворчатую книгу, в стяжке железных шин, от ковалей XVIII века – мне выяснить не удалось...

 

На снимке: Торговый зал Рюбенсдорфского подворья. 2011 год

 

 

Легенда о сторуком костожоге

В те поры Россия воевала со Швецией. Царь Пётр на Воронеже верфи заложил и Адмиралтейство учредил. На Дону собирали корабли, а всякие части к ним мастеровые рубили по малым верфям на притоках Дона. Одна такая верфь работала на Тихой Сосне, в Усерде. ещё одна – у села Фощеватое, на Осколе.

Война – дело сурьёзное. Пётр норовил всюду сам поспеть, государевым глазом уследить. Вот и ездил он своим поездом от города к городу, от верфи к верфи.

А поезд у царя особый. Почти сорок возов, с канцелярией, казной, службами. Стерегут поезд две сотни регулярного строю. А позади поезда едет длинная подвода, в двенадцать саженей. На подводе – три глаголи – передвижные виселицы.

И никогда они не пустовали.

Потому приезда государева поезда в городах боялись, пуще чумного поветрия. К приезду царя готовились, как к стихийному бедствию.

Особливо чиновные.

Ну вот.

Царь двигался с умыслом. Напрежде, чем подъедет к городу за десять вёрст – посылает он туда шпыней. Шпыни тайно проникают в город и что-нибудь поджигают. А когда поезд подъезжает – в городе вовсю пожар, сполох. Не до встречи царя.

Вот тут государь и смотрит – кто на что гож. А как потушат огонь – Пётр и раздает всем сестрам по серьгам. Кому царскую гривну, кому кафтан, а кому плетей, али на глаголь поднимет.

Так отметился Пётр в конце мая 1698 года в Усерде. Не беда, что Ямская слобода от его шпыней выгорела. Зато увидел царь расторопность воеводы Мишукова. Да и проверкой на верфи остался доволен. Днища корабельные справлены крепко, к сплаву на Дон готовы.

И двинулся Пётр к Фощеватову. Вдоль по лесной засеке – прямо на Верхососенск. Засека узкая, пни да коряги на дороге. Царя растрясло, рассвирепел. А тут ещё виселицы пустые. Непорядок. Ещё не подъехал к городу, а уже усом зло подергивал.

Ну, как водится, позвал шпыней. Их трое. Молодые, юркие, бороды жидкие. Одеты под городовых обывателей – кафтанье ратное, сапоги сбитые. И велел им царь сейчас же бежать в Верхососенск и учинить нещадный пожар.

И те скрылись меж деревьев, напрямки побежали к городу.

Ну, а Пётр едет. Через час поднял зрительную трубу – глянул поверх крон в сторону города.

Не видно дыма.

Ещё через час лес расступился – и дорога развернулась прямо к въздным воротам Суконного посада. А перед воротами – с хлебом-солью на рушнике – сам воевода Верхососенска Люшин.

Что за чертовщина? Где пожар?

Поезд остановился перед воротами. Царь спрыгнул с возка, циркулем подошёл к воеводской свите. Очень внимательно глянул в глаза воеводе:

– Где мои шпыни?

Воевода глазами – юрк в сторону. Знал Люшин о привычке царя жечь города. Но молчать было – себе дороже.

– Дык, государь... это которые трое чужих на городе объявились?

– Ну? – ещё грознее сдвинул брови царь.

– Вели казнить, государь, – воевода упал на колени, – но их костожог Устим Гармотей в костомарне закрыл... повязал он их.

Пётр аж запнулся на полушаге:

– Кого повязал? Моих шпыней? Да ты не понимаешь, что несёшь! Мои шпыни – лучшие кулачные бойцы на Москве. Юшка Тать три года у голландских пиратов учился на ножах ходить. Гаврила Горобец в Архангельском городу у аглицких негоциантов мордобой всегда выигрывал. А князь Василей Старицкий, хоть и князь – он тебе огонь под водой зажжёт. И чтоб таких шпыней кто-то повязал?!

Воевода опустил голову и виновато развёл руками. Дескать, не виноваты мы, что так вышло.

Царь прошёлся в крайнем возбуждении и велел воеводе:

– Веди!

– Куды, государь?

– Так к своему костожогу. Дай глянуть на сего силача. Небось – великан?

Поезд, дрогнув всеми повозками, втянулся в город. Царь, воевода и свита пошли пешком. Через полчаса были у крепостной стены, на ремесленной слободе.

Над костомарней стоял густой жирный дым.

Остановились у двери, отдышались. Пётр сам рукоятью пистоля постучал в ворота.

Вышел мужичонка.

Щуплый, плюгавый, борода сбоку пригорела, воняет валенком. В руках – огромный железный ковш на деревянной рукояти:

– Чего надоть?

Ну – пока ему объяснили, суя кулаки под бока, кто перед ним, пока до мужика дошло, Пётр совсем рассердился:

– Да где мои шпыни – Юшка, да Гаврила, да Василей?

Мужичонка потёр намятые бока и переспросил:

– Это те, что под грибоварню петуха красного пускали? Ну – так я их повязал, да уложил рядком. О том и воеводе донёс.

– Так шпыни в сарае?

– Рядком. Как снопы, – добавил мужичонка.

Вошли в сарай. Вязкий дух плавленого жира и жжёных костей ел глаза. По стенам и потолку бегали огненные блики от огней под двумя огромными котлами. Двухметровый царь головой плавал в удушливом облаке. Но прошёл храбро, к дальней стене. Там, среди мешков с костной золой, прямо на грязной золе без соломы, лежали царские шпыни.

Солдаты из охраны быстро подняли шпыней, вытолкали на воздух. Следом вышел Царь и все с ним.

Шпыней развязали и поставили перед царём. Он грозно оглядел их понурые фигуры и хрипло выдавил из себя:

– Н-ну?!?

Дёрнулся самый смелый, князь Василей:

– Батюшка Пётр Алексеевич! Дык его не возьмёшь, чёрт он сторукий!

– Кто? – не понял царь.

– Так костожог этот, – ожил и Юшка Тать. – Мы только огнивом чиркнули – он тут как тут!

– Ну, и повязал нас, – закончил за друзей Гаврила.

Царь помолчал, походил взад-вперёд. Переспросил:

– Повязал вас? Троих лучших бойцов. Какой-то мужичонка?

Опять князь Василей осмелился:

– Чёрт он. Государь, мы и опомниться не успели.

Тогда Пётр позвал мужичонку. Мужичонка вполроста царю. Стоит, шапку мнёт. Царь говорит:

– А вот покажи, болезный, как ты моих шпыней вязал?

Мужичонка дерзко глянул царю в глаза:

– Да шпыней повязать не штука. А ты вот, осударь, вели на меня зараз со шпынями напасть дюжине солдат. Всех повяжу.

Царь засмеялся-загрохотал:

– Ну, ты... выжига. Да против сих гренадёр Карла Швецкий трепещет. А ты их – один побивахом?

– Один, осударь.

... ну вот. долго, коротко ли они препирались, но только поставил царь двенадцать солдат да трёх шпыней против костожога. И пошли они на приступ.

Разных сражений и драк видел Пётр. Сам не раз размахивал кулаками. Но такого позорища он ещё не видел.

Как пошли они на мужичонку – он даже уклоняться не стал. А только коротко так стриг руками перед собой – и солдаты покорно падали. И шпыни упали. Лежат и не двигаются.

Мужичонка взял верёвку – да и повязал всех. Царю объяснил:

– Не скоро очухаются.

Царь коротко распорядился. Кривоногий свитский колесом поднёс на круглой жестянке оловянный штоф.

– Выпей! – коротко велел царь мужичонке. – Заслужил.

Мужичонка покрутил головой:

– Зелья не пьём, осударь?

– Старовер? – вскинул бровь царь.

Мужичонка опять поклонился:

– Не. Веры мы новой, никоновой. А не пьём ради талан сберечь.

Царь отодвинул в сторону кривоного свитского и спросил мужичонка:

– А в чём он, твой талан? Как ты моих бойцов побил?

Мужичонка перемялся с ноги на ногу и спросил:

– А бить не будешь?

Царь опять гулко, на весь выгон, рассмеялся:

– Ну, коли ты не душегубец – не побью.

– Тады слушай, – ответил мужичонка. – Я на Верхососенске прячусь от валуйского воеводы. Он велел меня поймать, чтобы тайну я ему выдал. Как один с любой ватагой управляюсь?

– Не тяни, – царь дёрнул усом. – В чём твой талан?

– Тому три десятка лет, – начал мужичонка, – поехал я с посольством Фёдора Исаковича Байкова в Китай, к тамошнему богдыхану посольством от царя Алексея Михайловича. От твоего батюшки, стало быть...

– Не тяни. Побью.

– Ну, а в ихнем Канбалыке богдыхан нас принять не спешил. Пока туды-сюды – пригласили меня тамошние монахи в ихний монастырь. Дацан называется. Вот там в три месяца я и обучился бою без рук.

– Это как? – царь уже весь был слух.

– А так. Я сбиваю противника, не касаясь его. Тут вся хитрость в чём? Твой шпынь бежит на меня, имея силу и злость. И моё дело простое – эту силу и злость обратить на него же. Ну, вот как ты видел теперь. Это не я посшибал твоих бойцов. Это они сами себя уложили.

– Меня научишь? – коротко-утвердительно спросил царь.

– Тебе не надо, – мягко и так же утвердительно отозвался мужичонка. – За тебя войско работает. Тебе наука лишняя, в ущерб другим таланам станет.

– А меня сшибешь? – не успокоился Пётр.

– Сшибу. Но не буду, – ответил мужичонка. – Ущерба величию твоей персоны допустить не могу.

– А со мной в столицу поедешь? Дам тебе в обучение дворянских недорослей – обучишь их своему ремеслу?

Костожог прямо и лукаво глянул в глаза царю:

– А оно тебе надо – такую гвардию иметь? Вдруг с тобой что. Господь приберёт враз. Представляешь, что они натворят без тебя?

Царь потянул за рукав колченогого свитского. С подноса взял штоф, осушил его с жаждой. Повернулся к воеводе:

– Ты, Микифор Иванович, береги сего костожога. Положи ему жалованья рубль моим, царским именем. Да знай, что я о нём помнить буду. Как только затребую, даст Бог – ты мне его сразу пришлёшь, куда б я ни вызвал.

Царь пощёлкал в воздухе пальцами. Подбежал длинный, как гвоздь, казначей с кожаным мешочком. Царь отсыпал себе на ладонь монет, блеснувших рыбьей чешуёй. Не считая, подал мужичку:

– Как бишь, тебя, костожог?

– Из дедиловаких детей дворянских я, осударь, Устим Гармотей, по уличному Волчок.

– Почему Волчок?

– А бес его знает.

– А почему Гармотей?

– Так писарь городской в разряд записал. Спросил меня – грамоту знаю? Я кивнул. Он так и написал. С тех пор я и Гармотей.

...И царский поезд двинулся к Фощеватову. Замыкала его длинная подвода с глаголями. И раскачивались в петлях три шпыня, не исполнивших царской воли.

 

 

Легенда о четвериковом хлебе

 

Случилось это очень давно. Тогда у России флаг ещё был чёрно-жёлто-красный, а управляла страной Софья Алексеевна – дочь царя Алексея Михайловича.

Царь Алексей Михайлович по упокоении оставил наследникам огромную державу – от Литвы до Опоньского царства. Длинной полосой легла Россия по картам мореплавателей и землепроходцев в те поры, известные теперь под имеем Великих Географических открытий.

Ну вот.

А по югу России, ниже Курска и Воронежа, лежало почти ничьё Дикое Поле. На него имела виды и Москва, и Истанбул. Потому в тех краях было неспокойно, хотя Москва уже стала здесь железной пятой. Легла по рубежу Белгородская засечная черта, возникали тут города, посады и сёла.

Чтобы привлечь народ на новые места, давал царь переселенцам большие льготы. Щедро отрезал он служилым людям куски жирного чернозёма. Особенно привлекательными стали южные степи для среднего служилого сословия – детей боярских и дворян. Ну, дети боярские – это не родня бояр, а офицерское сословие тогдашнего стрелецкого войска. Как и дворяне.

Так вот они получили особые привилегии – так называемые четвериковые наделы земли.

Что это такое?

Вот Верхососенск. К 1686 году здесь значилось почти 4 тысячи жителей обоего полу. Из них около половины – мужское население. То есть – около 2 тысяч душ.

На них царь наделил землю. Всего за городом, посадскими слободами и за вальскими (за городским валом) деревнями нарезано было 60 тысяч десятин земли. Землю поделили на наделы, по числу душ. 60 тысяч делим на 2 тысячи – поучается 30 десятин.

То есть – один верхососенский земельный надел равнялся 30 десятинам. Это приблизительно, – прошу не использовать мои записи, как документ.

Но это совсем не значит, что на каждую мужскую душу полагалось 30 десятин земли. Дальше шла отдельная степень нарезки. Человек, мужчина, приравнивался не к наделу, а к сохе или дыму.

Тут – отдельная тема, для большого разговора. Но мы просто остановимся на том, что простые, рядовые стрельцы и городовые казаки получали землю в пятую, третью, вторую часть надела, исходя из того, сколько у него мужчин в семье. На круг по Верхососенску на такую семью получалось по 3-4 десятины. Но и эта земля принадлежала не им, а городской, или посадской, общине. То есть – каждый год по весне проходила жеребьёвка, кому какие наделы выпадут на это раз. Такой порядок был установлен затем, чтобы одной и той же семье не доставалась пашня жирная, или скудная. С этой земли владелец платил все налоги и по количеству земли на него раскладывались тяготы.

Всё по справедливости.

Иное дело – наделы для детей боярских и дворян. Для офицерского сословия.

Эти получали в наследственное пользование четверть надела на семью. И сколько б там ни было мужских душ – размер надела уже не менялся. То есть – глава дворянского семейства получал в Верхососенске четверть от 30 десятин. Или 7 с лишним десятин.

Для семьи служилого человека – довольно большое поле. Попробуйте при одной-двух лошадках обработать сохой – в сроки не управитесь. Поэтому четвериковое землепользование нуждалось в привлечении наёмной рабочей силы. То есть – вокруг города складывалась крепкая сельскохозяйственная колония.

К сему добавлю, что четвериковая земля налогами не облагалась. Но при этом она не была частной собственностью – оставалась государственным клином. А хозяин просто получал её в наследственное пользование для своего двора.

Так появился класс вольных хозяев – однодворцев. Однодворец имел право владеть пятью крепостными душами. Просуществовали однодворцы аж до Октябрьской революции в ХХ веке.

Так вот...

Но мы отвлеклись.

А начали разговор с той поры, когда на Руси полноправной хозяйкой была царица Софья. Время суровое и в людях, и в природе. Европа всё ещё переживала Малый ледниковый период. Москва-река становилась в сентябре. По Сейму, Осколу, Тихой Сосне санные дороги с октября ложились до мая.

А в Москве, в угрозу Софье, подрастали братья-царевичи Иван и Пётр. Стрелецкое войско всё чаще проявляло покорность им, а не Софье. Чтобы перетянуть войско на свою сторону целиком, надо было пообещать стрельцам добычу. Нужна была большая война.

В войне нужны союзники. Софья поехала в Смоленск, и там тайно уговорилась с польским королем Жигмонтом. В залог договора сняла правительница с руки молодого боярина, красавца Висковатова, перстень зелёного огня и передала Жигмонту.

Мы тут не будем обсуждать царское право и затеи. Наше дело рассказать о малом частном случае из той войны.

И немножко о самой войне.

Тогда Крым был отдельным государством, правил там хан Селим Первый Гирей. И был этот Селим на побегушках у турецкого султана. Султан руками Селима тягал из Руси пленников, скот, хлеб. Вот Софья и решила воевать Селима.

Начальником похода назначила она своего "собинного друга", князя Василия Васильевича Голицина. И дала ему под руку аж 200 тысяч войска.

В ревность молодому боярину Висковатову.

И Стамбул испугался.

Ну, чтобы вы имели представление...

200 тысяч войска – это не только активные пищали и сабли. Всему этому походу требовался обоз. Стрелец ведь не может все полторы тыщи вёрст тащить на себе оружие и доспехи. Нужен воз. Таких возов набралось, для всяких войсковых нужд, 12 тысяч штук. Причём – две трети обоза шло на воловьей тяге. А волы перемещались со скоростью 12 вёрст в сутки. Ещё медленнее, чем пешее войско.

А ещё войску, казачьей его части, к 50 тысячам подседельных коней, полагалось столько же вьючных и ремонтного стада.

Да много чего двинулось из Москвы вместе с Василием Васильевичем! Лекари, коновалы, кузнецы, монахи, девки, прости, Господи. Куда ж без них...

А замыкали войсковой шлейф стада коров и овец, предназначенных на корм войску. Ну – и совсем в хвосте, глотая пыль от миллионокопытного потока, катились в больших пустых телегах мародёры. Выдавали они себя за купцов, но ехали с одной целью – после разгрома Крыма привести оттуда персидских ковров да турецкого зелья.

Словом – великое переселение народов.

Вышли ранней весной 1686 года. По склонам и перелескам ещё лежал снег. Но ещё с января, по трескучим морозам, разослал Малороссийский приказ по южным русским городам своих гонцов. Со строгой росписью заготовить для проходящего войска харч.

Прибыл такой гонец и в Верхососенск. Звали гонца Махмуткой. Нехристь из татар, при двух прогонных казаках. Злой, как чёрт. На воеводу накричал, плошку с водкой у девки прямо с подноса выбил. Некогда мне, говорит, с вами бражничать, потому что спешу царской волей дале, в Валуйку, Изюм и Бахмут, а тебе, воевода, оставляю роспись.

И четыре мешочка с деньгами оставил. Золотая монета.

Так и уехал меж двух казаков, словной влитой в седло ногайского иноходца.

Воевода-стольник Митрофан Осипович Данилов пот со лба отёр, дьяка кликнул. Дьяк пришёл, печать на рулончике сломал, прочёл роспись: "А надлежит тебе, Люшин, о сём нашем приказе передать воеводам Усерда, да Царёва Алексеева, да Коротоякского городу, да Урыву к майю месяцу закупить да свести в войсковые магазины на Бирючьем Погосте четверикового хлеба на войсковые потребности в мерах, кои и доводим воеводам к исполнению ".

Глянул стольник Данилов. Городу Верхососеску заготовить надлежит 600 пудов.

Лихо!

Ещё ползимы впереди, город и так не жирует. Но спасибо – царица посады да сёла не тронула. А уж однодворцы выдюжат. Да ещё за золотую монету.

И закипела работа. Помчались конные вестовые по городам Белгородской черты. На Бирючий погост из Усерда и Верхососенска приехали на новых широких санях плотники.

Тут скажу пару слов о Бирючьем Погосте. Это крошечный городок на северном пологом склоне Тихой Сосны, спрятанный в дремучем лесу, с тремя ниточками почти непроезжих дорог – на Валуйку, Усёрд и Верхососенск. Никто не помнил – когда тут поселились первые люди. Но название своё городок получил ещё от времён Мамая. Предание гласит, что здесь похоронили царского глашатая – бирюча, который спешил сообщить Великому Князю Димитрию Ивановичу о продвижении татарского полчища.

С тех пор сведения о Бирюч-Погосте то появлялись в старых бумагах, то исчезали в глухих сказаниях. Но в 1637 году, когда Алексей Михайлович заложил Усёрд и Верхососенск, распорядился он, между сими крепостями, на Бирючьем погосте, заложить войсковые магазины. Тогда же тут началась тайная постройка настоящего подземного города. Очевидно, что Москва много рассчитывала на порубежный Бирюч.

Так вот тут и развернулись основные события нашего повествования.

Если кого утомили мои долгие вступления, то прошу простить. Сейчас мы подошли к самой сути.

Значит, на Бирюч приехали плотники и кузнецы. Застучали топоры, повалил чёрный дым. Уснувший городок проснулся, ожил. Из Коротояку-городу приехал дьяк-казначей Гурьян Смыковский, ему отдельно срубили палаты с окнами, забранными узорным железом. Под казну.

Приставили сменных городовых казаков.

Плотники обновили магазины, срубили четыре новых лабаза. За каких-то две недели население городка увеличилось впятеро. Не было часу, чтобы на Тихой Сосне, по ледовому следу, не скользил воз или целый обоз.

А к началу марта пошли сюда хлебные караваны.

...А тем часом, войско ещё не выступило из Москвы – в Речи Посполитой, в городе Варшаве, король Жигмонт принимал тайного лазутчика. Лазутчик весь в красной мантии, как кардинал, лицо закрыто капюшоном.

Ну, словом, настоящий лазутчик, сами понимаете.

И этот тайный гость короля передал Жигмонту список той самой росписи четвериковому хлебу, что привёз месяц назад гонец Махмудка в Верхососенск.

Врать не будем. Мы не знаем, где лазутчик взял тот список. На Махмудку грешить не станем. Да и не было того, чтобы Московского государя предавали касимовские мурзы. Вот свои русские – эти часто. Особенно за золотые монеты.

Ну, словом – так вот. Король Жигмонт лазутчику заплатил – перстень зелёного пламени с пальца снял и вручил лазутчику. "Тебе принадлежит по праву".

Два дня король хлопотал по злому умыслу.

А на третий день из восточных городских ворот Варшавы походным порядком, без обозов, налегке, выскользнули пятьсот всадников. Вёл их коштелян Адам Кисель на Россию, на Тихую Сосну, к городку Бирючьему Погосту.

А в городок уже пришла весна. Все тут знали, что из Москвы идёт в Поле великое войско, и ждали его подхода, как огненного вала, как чумного поветрия. Потому что проход такого огромного числа людей и скота всегда оставляет за собою вытоптанную землю.

Но магазины были заполнены зерном, в казне лежали деньги для расчетов с однодворцами, а в небе уже появились скворцы.

Войско Василия Васильевича шло вдоль рек. По кромке лугов и лесов. Так, чтобы кони в болотине не вязки. Оскол с Изюмским шляхом оставили по правую руку, к Бирючу шли от города Оскола, рубя просеки и наводя гати.

За один переход до Бирюча, у деревни Быковой, войско стало на ночлег. Скрип тысяч осей, рёв усталых животных, метельшение ворон над скопищем выдавало войско на много десятков вёрст окрест. Поэтому отряд Адама Киселя прошмыгнул в сумраке мимо незамеченным. И в два часа поляки оказались у беззащитного Бирюча.

Что их сюда привело? Да тайный сговор Жигмонта с Селим-Гиреем. Если сжечь хлебные магазины – Василий Васильевич останется без провизии. Ещё весна – до нового урожая далеко, а старых запасов нет. А когда голодное войско остановится на Тихой Сосне – тут самое время ударить ему в спину, от Крыма, из Турции.

А на Бирюче только полусотня городовых казаков. Да три десятка местных хохлов. Да столько же плотников с кузнецами.

Да, Дьяк Смыковский с казной. Поп, бабы, детишки.

Что ни говори, против пятисот Адама Киселя – сила никакая.

Знаете – я не умею описывать батальных сцен. Кто там напал первым, с какого фланга ударил, кто кого перехитрил – тут пусть военные расскажут. Я просто знаю, что неожиданно напасть Киселю не удалось. Городской пацан – пономарёв сынишка – поднялся на Покровскую колокольню отзвонить часы – и увидел поляков. У них оперенье дурацкое – на манер двух крыльев по спинам. Наши так не ездют.

Ну - и вдарил сынишка набат.

Словом – сразу у Адама зажечь магазины не получилось. А получился самый настоящий бой. Конные – они ведь хороши в лаве, в открытой схватке. А в городе, да между строениями, да когда не знаешь – кто и откуда по тебе выстрелит? – силы обороны кажутся вдесятеро.

Ввязался Адам в драку, потерял превосходство. Уж и амбары загорались от стрел с огнём – но кто-то их сразу тушил. Уж и десятка два казаков порубили – а всё взять городка не могут.

Дело к обеду. Если за пару часов не управиться – тут появятся передовые дозоры Василия Васильевича.

Коштелян с трудом вышел из боя, собрал своих на окраине. Посчитали – прослезились. Тридцать две сабли потеряли.

А назад идти нельзя. Что скажешь Жигмонту?

Развернулись – и снова на приступ.

Солнце пошло клониться, а магазины целы. Тогда Кисель начал жечь город. У крыльца дьяка-казначея порубили обоих дозорных казаков, дьяка вытащили на крыльцо.

Где казна?

Дьяк с крыльца кричит своим мужикам у магазинов:

– Православныи! Брось анбары, спасай осудареву казну!

А мужики ему оттуда:

– Да пропади твоя казна пропадом. Войску её не скормишь. А жито не отдадим, хоть все поляжем!

Ну – поляки Смыковского зарубили, казну нашли. Зажгли избу с крыльца, на городском майдане гарцуют. Им бы вон из города – да теперь работные не пускают. Кисель сунется в один проулок, в другой – а там или рогатины, или кузнецы с раскалёнными шинами.

Да как шарахнет каштелян через плетни, по огородам.

Ушёл. С казной и совсем немногими всадниками с помятыми крыльями.

Уцелевшие стрельцы да горожане стали своих побитых и раненых собрать. На майдан, к съезжей избе снесли побитых поляков.

Один в огненной медной кольчуге. Белокурый, в голубых перчатках по локоть. Наверное – большой начальник.

А тут и дозоры Василия Васильевича появились. Ещё немного – и все городские звуки утонули в треске, скрипе, рёве, говоре и плаче войска. Московская рать вошла в обложила его по лесному окоёму и береговой луговине.

Войско стало на отдых и ночлег.

Конечно, о набеге князю доложили тотчас. Он выслушал воеводу, из походного шатра прошёл на площадь.

Лучи вечернего солнца, словно золотой саван, покрыли погибших русских и убитых поляков. Василий Васильевич подошёл к телу в медных доспехах, вгляделся в красивое лицо покойного. Ровная бородка его казалась золотой.

Василий Васильевич наклонился и стянул с руки убитого перчатку.

На среднем пальце его зелёным пламенем вспыхнул перстень.

Василий Васильевич осторожно снял перстень с пальца и положил покойному на грудь, на медный доспех.

Так и велел закопать с перстнем.

А горожанам поклонился в пояс.

...Войско неделю стояло в Бирюче. Отдыхало, лечилось, бражничало. Дальше от Бирюча, до самого Перекопа, так обильно запастись провизией ему было негде. Бросок предстоял отчаянный, на бирюческих запасах.

 

 


№64 дата публикации: 09.12.2015

 

Оцените публикацию: feedback

 

Вернуться к началу страницы: settings_backup_restore

 

 

 

Редакция

Редакция этико-философского журнала «Грани эпохи» рада видеть Вас среди наших читателей и...

Приложения

Каталог картин Рерихов
Академия
Платон - Мыслитель

 

Материалы с пометкой рубрики и именем автора присылайте по адресу:
ethics@narod.ru или editors@yandex.ru

 

Subscribe.Ru

Этико-философский журнал
"Грани эпохи"

Подписаться письмом

 

Agni-Yoga Top Sites

copyright © грани эпохи 2000 - 2020