Игорь Муханов,
член Союза писателей России,
член Правления Союза писателей Республики Алтай,
лауреат национальной премии,
учреждённой Традиционной Буддийской Сангхой России
В небе вечернем, солёном
летают дельфины…
И красуется яшма – цементу подруга, сестра…
Высыхающий сахар катуньской прозрачной волны
на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.
С Теректинских отрогов японские вишни видны –
в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.
Кочергой и ухватом идёт в наступление день –
ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!
Словно бредень, струится тончайшая тень,
карасей доставляя весёлому певчему слуху.
Быт, обеты, бетономешалка с утра
шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,
и красуется яшма – цементу подруга, сестра,
и берёзка воздушна, и в сердце танцует, босая.
Как будто с неба вижу я её…
Здесь разводить на масле тары-бары
едва ли разрешат отроги круч.
С утра берут берёзы-санитары
кровь на анализ у монгольских туч.
Они летят в Россию на работу:
собою, словно кафельной плитой,
заделать неба скважины, пустоты –
Матросовы отчизны неземной.
И я внизу, в кирзовых сапожищах,
из дома кружку чая выношу.
Дымящееся месиво отыщет
пути наверх по правилам ушу.
Так некогда Кирим-Бирим алтайский
своих невест, увиденных во сне,
на землю привлекал волшебной сказкой,
носил с собою всюду на ремне.
И снова гастарбайтеры разлуки,
посредники домашнего тепла
меня берут, как в детстве, на поруки,
чтоб мысль моя по-новому текла.
Спускалась бы в овраг Неразбериха,
училась слушать в поле вороньё…
И так в России празднично и тихо,
как будто с неба вижу я её.
Из алтайского дневника
Жён-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных пустынных местах!
Днём любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завёрнута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.
Только на самой заре частокол-копьеносец
в бой снарядится – крикливых ворон не сочтёшь!
В сон, как в залив, заплывает легко миноносец –
русская хата, собравшая всю молодёжь.
Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –
трёх этих грешников всякое знает село!
Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.
Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоём, и неброскою жизнью полна.
Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной – луна.
В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,
лошадь уставшая, телетарелка и кот,
и разговоры о том, что поближе к России
надо держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.
Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду…
Когда я восьмёрку пишу, вспоминаю тебя,
январь, бесконечность и звёзды над нашею крышей.
Космический ус шевелится, и голос услышан
с шершавой поверхности талого снега – дождя.
Не всё нам с тобою средь голых ветвей танцевать.
Оденутся в платья деревья у нашего дома
и выйдут с хоругвями славить сухую солому,
и слякоть захочет у сливы учиться мечтать.
А слива – в дыму, в аурических кольцах любви,
и в солнечной нашей системе причислена к чуду,
она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду –
уйдёт на планету, где ночью поют соловьи.
И слякоть предстанет иной ипостасью для нас,
для солнца и ветра – слугою дорожной разлуки,
и ночью припомнит душистые нежные звуки,
и вспыхнет звездою затянутый плёнкою глаз.
Паук и Пифагор
Паук пентаграммы осеннему лесу рисует.
Ему Пифагор преподнёс осторожный урок
египетской мудрости: сойку, медведя, лису ли
снабдить оберегом и славить родной уголок.
И пусть в пентаграмме запуталась мошка сегодня,
и муху качает упругая нить до утра –
она, пентаграмма, поэзии с музыкой сводня,
и дышит лазурью, и пахнет смолою листа.
Паук – партизан, одичавшее детище света.
Но только в осинах плечо Пифагора мелькнёт,
как вздрогнет рассудок, и пахнет забытым Заветом
живой и румяный, в морщинках ветвей небосвод.
Паук всполошится: «Зимою пойду на разведку!
А вдруг на пути ожидает такой же капкан?»
И тянет привычно липучее месиво к ветке,
Но мысль прикрепляет к просторам заоблачных стран.
В небе вечернем, солёном летают дельфины…
В небе вечернем, солёном летают дельфины –
им оказаться в воздушной стихии охота!
Из переписки апостола Марка с Минфином
можно узнать, что такая имеется квота.
Им не пристало к лицу любопытство людское,
просто играть захотелось, как ветру морскому,
с мысом песчаным, с лёгкой медузой-волною,
с белым и душным, пахнущим йодом покоем.
Чёрная радуга в небе мелькнёт на мгновенье –
судьбы растений и птиц, что столетия учишь,
маленьким глазкам – как лёгкое стихотворенье,
Пушкин и пунш – прочитаешь и тотчас забудешь!
Но отпечаталась в матрице Чёрного моря
жизнь иностранная лёгкою гранью своею.
Вот почему оно тёмное лишь в разговоре,
утром, на пляже – играет воздушной свирелью!
Через какое-то время прочтёшь в Интернете –
странный детёныш родился у утки болотной:
может во сне улыбаться, и первый на свете
крыльями машет, как будто встречает кого-то!
Гадкий утёнок, с которым один лишь убыток,
вырос в болоте, однако без всякой причины
к морю летит, позабыв про камыш и улиток,
чтоб посмотреть, как играют на солнце дельфины.
В том сне неправильность живёт…
Художник просится домой:
в еловый сон, где много шишек.
Там тень гремучею змеёй
ползёт в траве и тяжко дышит.
В том сне неправильность живёт,
отсутствуют законы чисел,
и костромская буква «о»
хранит лекала коромысел.
Туда заброшен, как десант,
художник щурится от света…
Там напряжённая оса
в живую радугу одета!
Освобождён от мишуры
и добывания копейки,
он создавать пришёл миры
из шелеста садовой лейки.
Вы скажете, сюрреализм?
Но он порою так приятен!
В нём наблюдаешь организм
Вселенной, не познавшей пятен.
Субботний дивертисмент с участием Поэта
Владиславу Кузнецову
1
Когда он кончился, как лето,
с цветами, птицами, травой,
он попросил судьбу поэта
в её оправе золотой.
Но из оправы выпал камень,
что вёл поэтов на дуэль…
Что делать с этими руками,
уже поднявшими свирель?
2
Он пустоту потрогал чувством:
она горела изнутри
тем отдалённейшим искусством,
которое ни повторить,
ни оценить не мог бы Млечный,
отмеченный наклоном путь…
В нераспечатанную Вечность
не он ли пожелал шагнуть?
3
Итак, он начат на скрещенье
непредсказуемых путей,
когда поют ночные щели
и воздух полон новостей.
Он стал поэтом перепутий
и линий, свёрнутых в нули,
которые сакральной сутью
пугают жителей земли.
4
Он соловья берёт за трели,
как мы – за крылья стрекозу,
и даже воздух сверлит дрелью,
как злые молнии в грозу.
Зачем материя, где розы –
лишь тонкий запах, ипостась
заоблачной какой-то грёзы,
чтоб песня лучшая лилась?
5
Он – жизнь в её простом порыве
себя избавить от границ,
и обнаружить зренье в сливе,
и погрузиться в разум птиц.
Как звёзд ленивые подруги,
над ним согнулись радуг дуги,
и вот вам светоносный сад,
где яблоки планет висят.
6
Он может придумать того, чего нет,
и рифмой заткнуть прохудившийся чайник.
Он может исполнить дивертисмент,
где тонет второе столетье «Титаник».
Он в гости приходит в потёртом пальто,
и след заметает одежд бахрамами,
но это не видит, возможно, никто –
каким он красавцем проходит мирами.
7
Писал он книгу, шумную, как дом,
где вещи притаились за углом,
за каждой мыслью, каждою строкой,
в его судьбу впадавшею рекой.
И книгу эту он не дописал,
зато обрёл в глубинах «я» участье
иного мира, где горел вокзал,
но все пути заканчивались счастьем.
И дождь с его бегущей речью…
О, луг, в себя глядящий утром!
О, трубчатая зелень скал!
О, свет смущающих как будто,
мир отражающих зеркал!
Когда мы вместе, говорю я:
«Как точно ты отобразил
и радость первых поцелуев,
и грусть отеческих могил!»
Но ты в самом себе, и утро
тебя лелеет и поёт –
как будто у фотонной юрты
собрался атомный народ.
И я, счастливый от усилья
в тебя войти на полчаса,
рассматриваю, как Россию,
твои подземные леса.
Так радуга, семиколёсный
свершая над землёю ход,
в своих не заданных вопросах
рассказы о дожде несёт.
И дождь с его бегущей речью
по мокрым листьям и цветам
о той же радуге лепечет
слезой, добавленной к слезам.
А дитя смеётся лишь в рукав…
Мало кто на родине нас ждёт:
лишь ольха да речка с камышами,
где мальков ловили малышами
и не знали азбуку забот.
Мало кто на родине нас ждёт.
Просыпаясь утром, на заре,
путали мы с куклами девчонок.
Солнца свежеструганный бочонок
плыл, качаясь, в жидком серебре.
И по светлым залам проходя,
ветра дух озвучивал берёзку,
а гроза казалась нам расчёской
для волос внезапного дождя.
И, живя, не ведали о том,
как в другую жизнь входили утром:
тонкие, прозрачные, как будто
посланные в мир за молоком.
Осторожно, чтоб не расплескать
отраженье мира, шли под вечер,
и мечтали молоко, как свечи,
на звезду живую поменять.
Евро ли, доллар – на камень скорей положи…
Евро ли, доллар – на камень скорей положи
эти бумажки цветные, на камень дорожный,
и ощутив, как пульсируют жилы под кожей,
полем беги, среди моря поющего ржи.
Если устанешь – беги, если умрёшь – то тем боле.
Станешь прозрачным и лёгким, без грусти и боли, –
ивою станешь, страною, которую люди
видят, гадая, в бронзовой старой посуде.
Узы развяжешь – будет для музы разгон…
Пусть говорят, что сбежал ты в себя самого!
За окном качнулась ветка…
За окном качнулась ветка…
Чу: такой сегодня день!
Мне живую силу ветра
в губы вкладывать не лень.
Пусть качается, живая,
долго в памяти моей,
удивлённо узнавая
звон церковный, крик гусей,
поле сжатое, дорогу,
приводящую домой –
всё, чего нельзя потрогать
в неподвижности земной.
Кто я для стихотворенья,
этой ветки за окном? –
Мир живого отраженья,
сон во сне, плывущий дом…
И расходится кругами,
в ложном сумраке лучась,
что пока ещё не с нами,
но уже глядит на нас.
Горный Алтай, Уймонская долина. Сентябрь-ноябрь 2014 г.
Ваши комментарии к этой статье
№60 дата публикации: 10.12.2014