Д.С.Лихачёв

ПИСЬМА К МОЛОДЫМ ЧИТАТЕЛЯМ

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ

КРУГ НРАВСТВЕННОЙ ОСЁДЛОСТИ

Как воспитывать в себе и в других «нравственную осёдлость» - привязанность к своей семье, своему дому, селу, городу, стране?

Я думаю, что это дело не только школы и молодёжных организаций, но и семьи.

Привязанность к семье и дому создаётся не нарочно, не лекциями и наставлениями, а прежде всего той атмосферой, которая царит в семье. Если в семье есть общие интересы, общие развлечения, общий отдых, то и это очень много. Ну, а если дома изредка рассматривают семейные альбомы, ухаживают за могилами родных, рассказывают о том, как жили их прабабушки и прадедушки, - то это вдвойне много. Почти у каждого жителя города кто-то из предков приехал из далёкого или близкого села, и село это тоже должно оставаться родным. Хоть изредка, но в него нужно наезжать всей семьёй, всем вместе, заботиться о сохранении в нём памяти прошлого и радоваться успехам настоящего. А если и нет родного села или родных сёл, то совместные поездки по стране запечатлеваются в памяти гораздо больше, чем индивидуальные. Видеть, слушать, запоминать – и всё это с любовью к людям: как это важно! Замечать доброе совсем не так просто. Нельзя ценить людей только за их ум и интеллигентность: цените их за доброту, за их труд, за то, что они представители своего круга – односельчане или соученики, одногорожане или просто в чём-то «свои», «особенные».

Круг нравственной осёдлости очень широк.

На одном я бы хотел остановиться особенно: на нашем отношении к могилам и кладбищам.

Очень часто градостроителей-архитекторов раздражает наличие кладбища в черте города. Они стремятся его уничтожить, превратить в сад, а между тем кладбище – это элемент города, своеобразная и очень ценная часть городской архитектуры.

Могилы делались с любовью. Надгробные памятники выражали в себе признательность к покойному, стремление увековечить его память. Поэтому они так разнообразны, индивидуальны и всегда по-своему любопытны. Читая забытые имена, иногда разыскивая здесь похороненных известных людей, своих родных или просто знакомых. Посетители в какой-то мере учатся «мудрости жизни». Многие кладбища по-своему поэтичны. Поэтому роль одиноких могил или кладбищ в воспитании «нравственной осёдлости» очень велика.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ВТОРОЕ

ПОНИМАТЬ ИСКУСТВО

Итак, жизнь – самая большая ценность, какой обладает человек. Если сравните жизнь с драгоценным дворцом со многими залами, которые тянутся бесконечными анфиладами, которые все щедро разнообразны и все не похожи друг на друга, то самый большой зал в этом дворце, настоящий «тронный зал», - это зал, в котором царствует искусство. Это зал удивительных волшебств. И первое волшебство, которое он совершает, происходит не только с самим обладателем дворца, но и со всеми в него приглашёнными на торжество.

Это зал бесконечных празднеств, которые делают всю жизнь человека интереснее, торжественнее, веселее, значительнее… Я не знаю, какими эпитетами ещё выразить свой восторг пред искусством, перед его произведениями, перед той ролью, которую оно играет в жизни человечества. И самая большая ценность, которой награждает человека искусство – это ценность доброты. Награждённый даром понимать искусство человек становится нравственно лучше, а, следовательно, и счастливее. Да, счастливее! Ибо награждённый через искусство даром доброго понимания мира, окружающих его людей, прошлого и далёкого, человек легче дружит с другими людьми, с другим культурами, с другими национальностями, ему легче жить.

Е.А.Маймин в совей книге для учащихся старших классов «Искусство мыслит образами» [ Маймин Е.А. Искусство мыслит образами. М., 1977. С. 13-14] пишет: «Открытия, которые мы делаем с помощью искусства, не только живые и впечатляющие, но и добрые открытия. Знание действительности, приходящее через искусство, есть знание, согретое человеческим чувством, сочувствием. Это свойство искусства и делает его общественным явлением неизмеримого нравственного значения. Гоголь писал о театре: «Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Источником доброго является всякое подлинное искусство. Оно в самой основе своей нравственно именно потому, что вызывает в читателе, в зрителе – во всяком, кто его воспринимает – сопереживание и сочувствие к людям, ко всему человечеству. Лев Толстой говорил об «объединяющем начале» искусства и придавал этому его качеству первостепенное значение. Благодаря своей образной форме искусство наилучшим способом приобщает человека к человечеству: заставляет с большим вниманием и пониманием относиться к чужой боли, к чужой радости. Оно делает эту чужую боль и радость в значительной мере своими… Искусство в самом глубоком смысле этого слова человечно. Оно идёт от человека и ведёт к человеку – самому живому, доброму, к самому лучшему в нём. Оно служит единению человеческих душ». Хорошо, очень хорошо сказано! И ряд мыслей здесь звучит как прекрасные афоризмы.

Богатства, которые даёт человеку понимание произведений искусства, невозможно отнять у человека, а они всюду, их надо только увидеть.

А зло в человеке всегда связано с непониманием другого человека, с мучительным чувством зависти, с ещё более мучительным чувством недоброжелательности, с недовольством своим положением в обществе, с вечной, съедающей человека злобой, разочарованием в жизни. Злой человек казнит себя своею злобою. Он погружает в тьму, прежде всего, самого себя.

Искусство освещает и одновременно освящает жизнь человека. И снова повторяю: оно делает его добрее, а, следовательно, счастливее.

Но понимать произведения искусства далеко не просто. Этому надо учиться – учиться долго, всю жизнь. Ибо остановки в расширении своего понимания искусства не может быть. Может быть только отступление назад – в тьму непонимания. Ведь искусство сталкивает нас всё время с новыми и новыми явлениями, и в этом огромная щедрость искусства. Открылись нам в дворце одни двери, за ними черёд открытия другим.

Как же научиться понимать искусство? Как совершенствовать в себе это понимание? Какими качествами нужно для этого обладать?

Я не берусь давать рецепты. Я ничего не хочу утверждать категорически. Но то качество, которое мне всё же представляется наиболее важным в настоящем понимании искусства, - это искренность, честность, открытость к восприятию искусства.

Пониманию искусства следует учиться, прежде всего, у самого себя – у своей искренности.

Часто говорят про кого-нибудь: у него врождённый вкус. Вовсе нет! Если вы приглядитесь к тем людям, о которых можно сказать, что они обладают вкусом, то заметите одну общую им всем черту: они честны и искренни в своей восприимчивости. У неё-то они многому и научились.

Я никогда не замечал, чтобы вкус передавался по наследству.

Вкус, я думаю, не входит в число свойств, которые передаются генами. Хотя семья воспитывает вкус, и от семьи, её интеллигентности, многое зависит.

Не следует подходить к произведениям искусства предвзято, исходя из «устоявшегося» мнения, из моды, из взглядов своих друзей или отталкиваясь от взглядов недругов. С произведениями искусства надо уметь оставаться «один на один».

Если в своём понимании произведений искусства вы станете следовать моде, мнению других, стремлению казаться изысканным и «утончённым», вы заглушите в себе радость, которую даёт жизнь искусству, а искусство – жизни.

Притворившись понимающим то, чего вы не понимаете, вы обманули не других, а самого себя. Вы пытаетесь убедить и самого себя, что что-то поняли, а радость, которую даёт искусство, - непосредственна, как и всякая радость.

Нравится – так говорите себе и другим, что нравится. Только не навязывайте своего понимания или, ещё того хуже, непонимания другим. Не считайте, что вы обладаете абсолютным вкусом, как и абсолютным знанием. Первое невозможно в искусстве, второе невозможно в науке. Уважайте в себе и в других своё отношение к искусству и помните мудрое правило: о вкусах не спорят.

Значит ли это, что надо полностью замкнуться в себе и удовлетвориться собой, своим отношением к тем или иным произведениям искусства? «Мне это нравится, а это не нравится» - и на этом точка. Ни в коем случае!

В своём отношении к произведениям искусства не следует быть успокоенным, следует стремиться к тому, чтобы понять то, чего не понимаешь, и углубить своё понимание того, что уже частично понял. А понимание произведений искусства всегда неполное. Ибо настоящее произведение искусства «неистощимо» в своих богатствах.

Не следует, как я уже сказал, исходить из мнения других, но к мнению других надо прислушиваться, считаться с ним. Если это мнение других о произведении искусства отрицательное, оно по большей части не очень интересно. Интереснее другое: если многими высказывается положительный взгляд. Если какого-то художника, какую-то художественную школу понимают тысячи, то было бы самонадеянным утверждать, что все ошибаются, а правы только вы.

Конечно, о вкусах не сорят, но вкус развивают – в себе и в других. Можно стремиться понять то, что понимают другие, особенно если этих других много. Не могут же многие и многие быть просто обманщиками, если они утверждают, что что-то им нравится, если живописец или композитор, поэт или скульптор пользуются огромным и даже мировым признанием. Впрочем, бывают моды и бывают ничем не оправданные непризнания нового или чужого, заражённости даже ненависти к «чужому», к слишком сложному и т.д.

Весь вопрос только в том, что нельзя понять сразу сложное, не поняв ранее более простое. Во всяком понимании – научном или художественном – нельзя перескакивать через ступени. К пониманию классической музыки надо быть подготовленным знанием основ музыкального искусства. То же в живописи или поэзии. Нельзя овладеть высшей математикой, не зная элементарной.

Искренность в отношении к искусству – это первое условие его понимания, но первое условие – ещё не всё. Для понимания искусства нужны ещё знания. Фактические сведения по истории искусства, по истории памятника и биографические сведения о его создателе помогают эстетическому восприятию искусства, оставляя его свободным. Они не принуждают читателя, зрителя или слушателя к какой-то определённой оценке или определённому отношению к произведению искусства, но, как бы «комментируя» его, облегчают понимание.

Фактические сведения нужны, прежде всего, для того, чтобы восприятие произведения искусства совершалось в исторической перспективе, было пронизано историзмом, ибо эстетическое отношение к памятнику всегда и историческое. Если перед нами памятник современный, то и современность есть определённый момент в истории, и мы должны знать, что памятник создан в наши дни. Если мы знаем, что памятник создан в Древнем Египте, это создаёт к нему историческое отношение, помогает его восприятию. А для более острого восприятия древнеегипетского искусства потребуется знание ещё и того, в какую эпоху истории Древнего Египта создан тот или иной памятник.

Знания раскрывают нам двери, но войти в них мы должны сами. И особенно хочется подчеркнуть значение деталей. Иногда мелочь помогает нам проникнуть в главное. Как важно знать, для чего писалась или рисовалась та или иная вещь!

Как-то в Эрмитаже была выставка работавшего в России в конце XVIII – начале XIX века декоратора и строителя садов Павловска Пьетро Гонзаго. Его рисунки – главным образом на архитектурные сюжеты – поразительны по красоте построения перспективы. Он даже щеголяет своим мастерством, подчёркивая все линии, горизонтальные в натуре, но в рисунках сходящиеся на горизонте, - как это и полагается при построении перспективы. Сколько у него этих горизонтальных в натуре линий! Карнизы, крыши.

И всюду горизонтальные линии сделаны чуть жирнее, чем следует, а некоторые линии выходят за пределы «необходимости», за пределы тех, что в натуре.

Но вот ещё удивительная вещь: точка зрения на все эти чудные перспективы у Гонзаго всегда выбрана как бы снизу. Почему? Ведь зритель-то держит рисунок прямо перед собой. Да потому, что это всё эскизы театрального декоратора, рисунки декоратора, а в театре зрительный зал (во всяком случае, места для наиболее «важных» посетителей) внизу и Гонзаго рассчитывает свои композиции на зрителя, сидящего в партере.

Это надо знать.

Всегда, чтобы понимать произведения искусства, надо знать условия творчества, цели творчества, личность художника и эпоху. Искусство нельзя поймать голыми руками. Зритель, слушатели, читатели должны быть «вооружены» - вооружены знаниями, сведениями. Вот почему такое большое значение имеют вступительные статьи, комментарии и вообще работы по искусству, литературе, музыке.

Вооружайтесь знаниями! Недаром говорится: знание – это сила. Но это не только сила в науке, это сила в искусстве. Искусство недоступно бессильному.

Оружие знания – мирное оружие.

Если до конца понять народное искусство и не смотреть на него как на «примитивное», то оно может служить исходной точкой для понимания всякого искусства – как некоей радости, самостоятельной ценности, независимости от различных, мешающих восприятию искусства требований (вроде требования безусловной «похожести» в первую очередь). Народное творчество учит понимать условность искусства. Почему это так? Почему всё-таки именно народное искусство служит этим исходным и наилучшим учителем? Потому, что в народном искусстве воплотился опыт тысячелетий. Деление людей на «культурных» и «некультурных» часто вызвано крайним самомнением и собственной переоценкой «горожан». Крестьяне имеют свою сложную культуру, которая выражается не только в изумительном фольклоре (сравните хотя бы глубокую по своему содержанию традиционную русскую крестьянскую песню), не только в народном искусстве и народном деревянном зодчестве на севере, но и в сложном быте, сложных крестьянских правилах вежливости, прекрасном русском свадебном обряде, обряде приёма гостей, общей семейной крестьянской трапезе, сложных трудовых обычаях и трудовых празднествах.

Обычаи создаются не зря. Они тоже результат многовекового отбора по их целесообразности, а искусство народа – отбора по красоте. Это не значит, что традиционные формы всегда наилучшие и всегда нужно им следовать. Надо стремиться к новому, к художественным открытиям (традиционные формы тоже были в своё время открытиями), но новое должно создаваться с учётом прежнего, традиционного, как итог, а не как отмена старого и накопленного.

* * *

Народное искусство многое даёт для понимания скульптуры. Чувство материала, его весомости, плотности, красоты формы отчётливо видно в деревянной деревенской посуде: в резных деревянных солоницах, в деревянных ковшах-скопарях, которые ставились на праздничный деревенский стол. И.Я.Богуславская пишет в своей книге «Северные сокровища» [ Богуславская И.Я. Северные сокровища. Архангельск, 1980. С.10-11.] о ковшах-скопарях и о солоницах. Делавшихся в форме утицы: «Образ плывущей, величаво-спокойной, горделивой птицы украшал стол, овевал застолье поэзией народных преданий. Многими поколениями мастеров создавалась совершенная форма этих предметов, совместившая скульптурных пластический образ с удобной вместительной чашей. Плавные очертания, волнообразные линии силуэта словно вобрали в себя медленный ритм движения воды. Так, реальный прообраз одухотворил бытовую вещь, придал убедительную выразительность условной форме. Ещё в древности она утвердилась как национальный тип русской посуды.

Форма народных произведений искусства – это форма художественно отточенная временем. Такой же отточенностью обладают и коньки на крышах деревенских северных изб. Недаром этих «коней» сделал символом одного из своих замечательных произведений советский писатель, наш современник, Фёдор Абрамом («Кони»).

Что такое эти «кони»? На крыши деревенских изб, чтобы придавить концы кровельных досок, придать им устойчивость. Клалось огромное тяжёлое бревно. Бревно это имело одним из концом целый комель [комель - прилегающая к корню массивная часть дерева], из которого топором высекалась голова и могучая грудь коня. Конь этот выступал над фронтоном и был как бы символом семейной жизни в избе. И какой чудесной формой обладал этот конь! В нём одновременно ощущалась мощь материала, из которого он сделан, - многолетнего медленно растущего дерева, и величие коня, его власти не только над домом, но и над окружающим пространством. Знаменитый английский скульптор Генри Мур словно учился своей пластической силе у этих коней. Г.Мур рассекал свои могучие полулежащие фигуры на части. Зачем? Этим он подчёркивал их монументальность, их силу, их тяжесть. И то же происходило с деревянными конями северных русских изб. В бревне образовывались глубокие трещины. Трещины бывали ещё и до того, как к бревну прикоснётся топор, но это не смущало северных скульпторов. Они привыкли к этому «рассечению материала». Ибо без трещин не обходились и брёвна изб, и деревянная скульптура балясин. Так народная скульптура учит понимать сложнейшие эстетические принципы современной скульптуры.

Народное искусство не только учит, но и является основой многих художественных произведений.

В ранний период своего творчества Марк Шагал шёл от народного искусства Белоруссии: от его красочных принципов и приёмов композиции, от жизнерадостного содержания этих композиций. В которых радость выражается в полёте человека, домики кажутся игрушками и мечта соединяется с действительностью. В его яркой и пёстрой живописи преобладают любимые народом цветовые оттенки красного, ярко-голубого, а кони и коровы смотрят на зрителя грустными человеческими глазами. Даже долгая жизнь на Западе не смогла оторвать его искусства от этих народных белорусских истоков.

Пониманию многих сложнейших произведений живописи и скульптуры учат глиняные игрушки Вятки или северная плотницкая деревянная игрушка.

Знаменитый французский архитектор Карбюзье многие из своих архитектурных приёмов, по собственному признанию, заимствовал в формах народной архитектуры города Охрида: в частности, именно оттуда он почерпнул приёмы независимой постановки этажей. Верхний этаж поставлен чуть боком к нижнему. Чтобы из его окон открывался отличный вид на улицу, горы или озеро.

Иногда точка зрения, с которой подходят к произведению искусства, бывает явно недостаточна. Вот обычная «недостаточность»: портрет рассматривают только так: «похож» он или «не похож» на оригинал. Если не похож – это вообще не портрет, хотя это, может быть, прекрасное произведение искусства. А если просто похож? Достаточно ли этого? Ведь искать похожести лучше всего в художественной фотографии. Тут не только похожесть, но и документ: все морщинки и прыщики на месте.

Что же нужно в портрете, чтобы он стал произведением искусства, кроме простой похожести? Во-первых, сама похожесть может быть разной глубины проникновения в духовную суть человека. Это знают и хорошие фотографы. Стремящиеся уловить подходящий момент для съёмки, чтобы не было в лице напряжённости, связанной обычно с ожиданием съёмки, чтобы выражение лица было характерное, чтобы положение тела было свободным и индивидуальным, свойственным данному человеку. От такой «внутренней похожести» многое зависит в том, чтобы портрет или фотография стали произведением искусства. Но дело ещё и в другой красоте: в красоте цвета, линий, композиции. Если вы привыкли отождествлять красоту портрета с красотой того. Кто изображён на нём, и думаете, что не может быть особой, живописной или графической красоты портрета, независимости от красоты изображаемого лица, - вы ещё не можете понимать портретной живописи.

То, что было сказано о портретной живописи, ещё в большей мере относится к пейзажной. Это тоже «портреты», только портреты природы. И здесь нужна похожесть, но ещё в большей мере нужна красота живописи, умение понять и отобразить «душу» данного места, «гений местности». Но можно живописцу изображать природу и с сильными «поправками» - не ту, что есть, но ту, которую хочется изобразить по тем или иным серьёзным основаниям. Впрочем, если художник ставит себе целью не просто создать картину, а изобразить определённое место в природе или городе, даёт на своей картине определённые признаки определённого же места, - отсутствие сходства становится крупным недостатком.

Ну, а сели художник поставил себе целью изобразить не просто пейзаж, а только краски весны: молодую зелень берёзы, цвет берёзовой коры, весенний цвет неба – и всё это расположил произвольно – так, чтобы красота этих весенних красок выявилась с наибольшей полнотой? Надо терпимо отнестись и к такому опыту и не предъявлять художнику тех требований, которые он не стремился удовлетворить.

Ну, а если пойдём дальше и представим себе художника. Который будет стремиться выразить что-то своё только путём сочетания красок, композицией или линиями, не стремясь к похожести на что-то вообще? Просто выразить какое-то настроение, какое-то своё понимание мира? Прежде чем отмахнуться от такого рода опытов, необходимо внимательно подумать. Не всё, чего мы не понимаем с первого взгляда, нуждается в том, чтобы мы его отметали, отвергали. Слишком много мы могли бы наделать ошибок. Ведь и серьёзную, классическую музыку нельзя понять, не занимаясь музыкой.

Чтобы понимать серьёзную живопись, надо учиться.

ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ

О ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ В ИСКУССТВЕ

В предыдущем письме я сказал: обращайте внимание на детали. Теперь я хочу сказать о тех деталях, которые особенно следует, как мне кажется, ценить сами по себе. Это детали, мелочи, свидетельствующие о простых человеческих чувствах, о человечности. Они могут быть и без людей – в пейзаже, в жизни животных, но чаще всего в отношениях между людьми.

Древнерусские иконы очень «каноничны». Это традиционное искусство. И тем ценнее в них всё, что отступает от каноничности, что даёт выход человеческому отношению художника к изображаемому. В одной иконе «Рождества Христова», где действие происходит в пещере для животных, изображена маленькая овечка, которая лижет шейку другой овце – побольше. Может быть, это дочь ласкается к матери? Эта деталь совсем не предусмотрена строгими иконографическими нормами композиции «Рождества». Поэтому она кажется особенно трогательной. Среди очень «официального» - вдруг такая милая деталь…

В стенописях XVII века московской церкви в Никитниках вдруг среди трафаретного пейзажа изображена молоденькая берёзка, да такая «русская», трогательная, что сразу веришь, что художник умел ценить русскую природу.

Сохранились автобиографические произведения монахов Рильского монастыря в Болгарии. Одна такая автобиография XIX века рассказывает жизнь монаха, собиравшего пожертвования на монастырь. И он бывал в очень бедственных положениях: иногда перед ним закрывались двери домов, его не пускали ночевать, часто ему нечего было есть (из пожертвованных на монастырь денег он себе ничего не брал) и т.д. И вот он восклицает в одном месте своих записок: «О, монастырь мой, монастырь, как там тепло и сытно!». Заканчивается рассказ этого монаха трафаретным проклятием тому, кто испортит книгу, исказит текст и прочее. Но дальше он пишет: «Если я это пишу, то не подумайте обо мне плохо, что я злой и дурной!». Правда, трогательно? Примите во внимание, что «проклятия» эти неряшливому читателю и невнимательному переписчику были обычным трафаретом, так заканчивались многие рукописи.

А вот глубоко человеческое чувство из замечательной переписки Аввакума с боярыней Ф.П.Морозовой – той самой, что изображена на картине Сурикова, находящейся в Третьяковской галерее.

Аввакум в письме к боярыне Морозовой, написанном в превыспренних, витиеватых выражениях, под конец утешает её в смерти любимого малолетнего сына: «И тебе уже неково чётками стегать и не на ково поглядеть, как на лошадке поедет, и по головке неково погладить, - помнишь ли, как бывало». А в конце пишет ей ещё: «И тово, полно: побоярила, надобе попасть в небесное боярство».

Та же боярыне Морозова пишет протопопу Аввакуму: «За умножение грехов моих отовсюду великая буря на душу мою, а я грешница нетерпелива». В чём же она «нетерпелива»? Заботится она о том, чтобы старшему сыну найти «супружницу» хорошую. Три достоинства нужны, по её мнению, для этой «супружницы»: чтобы она была «благочестива и нищелюбива и страннориимница». И далее спрашивает: «Где мне взять – из добрыя ли породы, или из обышныя? Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лутче, которыя породою похуже». Ведь наблюдение это говорит об уме боярыни, об отсутствии у неё боярской спеси.

Принято было думать, что в Древней Руси, якобы плохо понимали красоту природы. Основывалось это мнение на том, что в древнерусских произведениях редки подробные описания природы, нет пейзажей, которые есть в новой литературе. Но вот что пишет митрополит Даниил в XVI веке: «И аща хошеши прохладитися (то есть отдохнуть от работы, – Д.Л.) – изыди на преддверие храмина твоея (твоего дома, – Д.Л.), и виждь небо. Солнце, луну, звезды, облака, ови висоци, ови же нижайше, и в сих прохлаждайся».

Я не привожу примеры из произведений общеизвестных, признанных за высокохудожественные. Сколько этих трогательных человеческих эпизодов в «Войне и мире», особенно во всём том, что связано с семьёй Ростовых, или в «Капитанской дочке» Пушкина и в любом художественном произведении. Не за них ли мы любим Диккенса, «Записки охотника» Тургенева, чудесную «Траву-мураву» Фёдора Абрамова или «Мастера и Маргариту» Булгакова.

Человечность всегда была одним из важнейших явлений литературы – большой и маленькой. Стоит искать эти проявления простых человеческих чувств и забот. Они драгоценны. А особенно драгоценны они, когда их находишь в переписке, в воспоминаниях, в документах. Есть, например, ряд документов, свидетельствующих о том, как простые крестьяне уклонялись под разными предлогами от участия в строительстве острога в Пустозерске, где узником должен был быть Аввакум. И это решительно все, единодушно! Их увёртки – почти детские – показывают в них простых и добрых людей.

Публикуется по:

Д.С.Лихачев. Письма о добром. СПб.: «Русско-Балтийский информационный центр БЛИЦ», 1999.

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№23 дата публикации: 01.09.2005