ХРАНИТЕЛЬ

«В иных встречах, в иных сплетениях

событий, не представляющих на первый взгляд

ничего исключительного, сокровенная сущность

нашего бытия проявляется гораздо ярче,

чем в нашей повседневной жизни».

Ги де Мопассан

В мае 1972 г. Святослав Николаевич Рерих пригласил меня погостить на его вилле в Гималайской долине Кулу. Там я впервые увидела не только непередаваемую красоту самых высоких на нашей Планете гор, но и соприкоснулась с уникальным и неповторимым миром Рерихов. На вилле всё осталось так, как было при Николае Константиновиче и Елене Ивановне. Святослав Николаевич поселил меня в комнате своих родителей, где был камин, стояли две кровати, а у старинного шкафа - кресло, в котором, как он объяснил мне, любила сидеть Елена Ивановна. Комната эта соединялась с другой, много меньшей, с окном на двуглавую заснеженную вершину Гепанга. Здесь были только простой, деревянный письменный стол и стул с высокой спинкой. Святослав Николаевич провёл рукой по столу, на котором лежали какие-то бумаги, посмотрел в окно и на какое-то мгновение задумался.

- Вот здесь, на этом столе, - сказал он, - моя матушка записывала многое из того, что потом составило книги Живой Этики. Теперь за ним будете работать Вы, если, конечно, Вам это понадобится. - И улыбнулся чуть хитровато. - А спать будете тоже на её кровати.

Две недели, которые я провела на вилле Рерихов, прошли быстро, как один день. Они были наполнены массой разнообразных впечатлений, прогулками по Наггару и окрестным деревням и, самое главное, ежедневными беседами со Святославом Николаевичем. Мы вели их на скамейке, стоявшей под раскидистым деодаром во дворе виллы.

- Ну, так что нам ещё надо узнать? - обычно спрашивал он, и начиналась беседа, которая длилась иногда по три часа.

Те две недели в Кулу как бы перевернули всю мою жизнь и направили её, неожиданно и резко, совсем по другому руслу.

Накануне моего отъезда Святослав Николаевич вручил мне два письма. Одно - для Ираиды Михайловны Богдановой, другое - для Павла Фёдоровича Беликова. Тогда я ещё никого из них не знала. С Богдановой было проще - она жила в Москве, а вот Беликов обитал в Эстонии. И я, сделав небольшую приписку к письму Рериха, отправила его по указанному адресу. Выполнив свой долг, я забыла и о самом письме, и о незнакомом мне человеке.

Но через некоторое время, к моему удивлению, пришло письмо от Беликова, в котором он сообщал, что скоро будет в Москве и хотел бы со мной встретиться. Когда он приехал, я пригласила его к себе домой и так состоялась наша первая встреча. Павел Фёдорович оказался человеком общительным, живым и разносторонним. Мы говорили с ним о Кулу, о Рерихах и потом перешли к проблемам рериховского наследия. Он сообщил мне о том, что до сих пор нет даже комиссии по наследию и что если такое случится, то это будет только начало, и что необходим Музей Рерихов. Беспокоился о приближающемся юбилее Николая Константиновича в 1974 г., говорил о трудностях, которые могут в это время возникнуть.

Как было положено в то время, мы оба соблюдали осторожность в высказываниях, ибо практически ничего ещё не знали друг о друге. По мере узнавания Павла Фёдоровича я всё больше удивлялась, потом изумлялась и, наконец, поняла, что передо мной человек необычный, уникальный, неповторимый. Он был отмечен печатью той истинной интеллигентности, которая ушла из нашей жизни давно, под грохот революционных взрывов, была уничтожена на полях гражданской войны, убита в сражениях Великой Отечественной и погибла в тюрьмах и лагерях. Он обладал не только интеллектом и образованностью этой интеллигентности, но и её твёрдостью, мужеством, я бы сказала, какой-то её несгибаемостью. Очень трудно было с первого взгляда заподозрить всё это в скромном человеке, жившем в небольшом посёлке Козе-Ууэмыйза в Эстонии и работавшем в бухгалтерии цементного завода, расположенного на окраине этого посёлка. У него было всё, «как у людей», - семья, дети, маленькая двухкомнатная квартирка, палисадник у дома, где цвели розы и росла клубника, огород за посёлком, у леса. И мало кто мог заподозрить в нём того Павла Фёдоровича Беликова, который был, если можно так сказать, «человеком судьбы». Иными словами, тем человеком, которого судьба поставила на одно из жизненно важных мест и определила ему миссию, связанную с явлениями, о которых никто в этом отдалённом посёлке и не слыхивал. На этом месте он оставался, несмотря ни на какие жизненные невзгоды, до своего последнего вздоха. Ту миссию, которую он выполнял большую часть своей жизни, я назвала бы миссией Хранителя с большой буквы, ибо в самых тяжёлых и противоречивых исторических условиях нашей страны он сохранил для нас имя и деяния великих наших соотечественников - Николая Константиновича и Елены Ивановны Рерихов. И не только сохранил, но и многие годы сам неутомимо работал над тем, чтобы эти имена не были преданы забвению и обрели бы хоть какой-то официальный статус. Он был озабочен организацией комиссии по наследию Рерихов, стремился что-то сделать, чтобы был создан музей их имени, чтобы выходили правдивые публикации об их жизни и творчестве. И сам он делал всё: и писал, и организовывал, и привлекал к Общему Делу людей, которых считал достойными этого Дела. И в то же время работал в своей конторе ежедневно по восемь часов, занимался огородом, детьми, был помощником во всём своей жене, которая учительствовала в сельской школе, а также поддерживал со многими и очень разными людьми дружеские связи и отношения.

Когда я думаю о Павле Фёдоровиче, то каждый раз испытываю огромное и неизбывное чувство благодарности. Он был тем, добрую помощь которого я всегда на себе ощущала. Он щедро передавал мне всё, что знал сам, делился со мной своими мыслями и соображениями. Надо сказать, что я не была в этом каким-то исключением. Все те, кто оказались связанными с Павлом Фёдоровичем по тем или иным причинам, чувствовали, я уверена, то же самое, что и я. Он стоял у истоков серьёзного научного рериховедения. Первыми нашими публикациями о Рерихах все мы были обязаны ему. Его большой, тщательно подобранный и прекрасно систематизированный архив был для меня надёжным источником тех знаний о Рерихах, в которых я в то время нуждалась. Сам Павел Фёдорович от природы своей обладал талантом учёного и исследователя. Он был учёным, как говорят, от Бога. Не имея никакого специального образования, он был первым, сумевшим открыть нам подлинного Рериха во многих аспектах его деятельности. Павла Фёдоровича никто не учил работать с источниками, он не защищал диссертаций, не постигал специальной научной методологии. Но его работы, превосходившие публикации дипломированных учёных, охотно принимали в научные журналы и сборники.

Так сложилось в нашей стране, что степень «учёности» определяло то пространство, в котором находился тот или иной учёный муж. Считалось, что наиболее выдающиеся из них складываются лишь в крупных городах, ну и конечно, в первую очередь, в Москве и Ленинграде. Павел Фёдорович всей своей жизнью опроверг это расхожее мнение. Ну что может быть наименее подходящим для научной работы, чем небольшой, затерянный в лесах и полях посёлок Козе-Ууэмыйза, где не было ни библиотек, ни культурных учреждений, где никто не читал лекций и не обсуждал в переполненных залах важных научных проблем? Здесь люди от рождения становились маргиналами, отрезанными от забот большого мира, который помещался где-то там, за горизонтом и до которого жителю посёлка было такое же дело, как, предположим, русскому крестьянину XVIII века до жизни императорского двора в Китае. Павел Фёдорович, даже живя в своём далёком посёлке, был человеком большого мира, дыхание которого он всё время ощущал. В Козе-Ууэмыйза шли письма и бандероли с книгами из Нью-Йорка и Лондона, из Германии и Австралии, из Индии и Франции. Я уже не говорю об обширной переписке Павла Фёдоровича в собственной стране. Он всегда был в курсе выходящей литературы, старался не пропустить ни одной нужной ему книги и частенько бывал обо всём этом осведомлён раньше столичных своих коллег.

Однако мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление о Павле Фёдоровиче Беликове как о неком идеальном персонаже, всезнающем и непогрешимом, лишённом того, что присуще обычному человеку. Известно, что на нашей грешной земле таких людей не бывает. И не в том проблема, существуют ли недостатки и ошибки, а в том, как мы сами к ним относимся. Павел Фёдорович относился к ним, с моей точки зрения, самым правильным образом: если он ошибался, то всегда находил в себе мужество не скрывать это от других. Его отличало то внутреннее мужество, которое помогало ему достойно выходить из самых трудных и запутанных ситуаций. А их в его жизни было немало. Он подходил к жизни реально, никогда не витал в облаках и не принимал, когда это делали другие. Он деликатно и иронично над ними посмеивался, но никогда не опускался до резкого осуждения, даже тогда, когда эти «витающие», которых среди рериховцев, и старых, и молодых, было немало, мешали ему в чём-то, а нередко попросту отнимали у него время, которым он всегда очень дорожил. Павел Фёдорович оказал на меня большое влияние не только образом своего мышления, своими подходами к исследованию наследия Рерихов, но и изменил какие-то мои человеческие качества. Он приучил меня к тому, что отвечать на письма надо сразу. Но, правда, так и не смог привить мне правило - отвечать подробно. Он заставил меня дорожить каждым фактом в жизни Рерихов, ничего не оставлять без внимания, не делить факты, как это я привыкла делать, на важные и неважные. И когда я, следуя его наставлениям, стала тонуть в этом обилии фактов, которые он почему-то считал все «необходимыми», я запротестовала.

- Зачем это нужно? - спросила я. Он на какое-то время задумался.

- Видите ли, все эти факты связаны с великими личностями, в жизни которых были события необычные и миссия которых для нашего столетия была уникальна. И, наконец, несмотря на видимое обилие фактов, мы не можем сказать, что знаем о Рерихах всё. Мне кажется, - он как-то смущённо улыбнулся, - что факт, который мы с вами сегодня считаем неважным, может завтра оказаться важным, и наоборот.

Потом я убедилась, что Павел Фёдорович был глубоко прав, и создала сама «банк фактов», которые мне в данный момент не требовались, но могли быть востребованы в любой момент. И сколько из них, казавшихся ненужными, потом были пущены в ход и осветили по-новому происходящее в жизни Рерихов.

Мы много с ним беседовали о самых разных вещах, начиная с тех, о которых я рассказала, и кончая важными проблемами, связанными с философией Живой Этики, особенно в её эволюционных аспектах. Беседовать с Павлом Фёдоровичем было легко и интересно. И очень часто именно тогда я испытывала редкое чувство полного понимания со стороны собеседника. Я написала «редкое», потому что такое со мной случалось не часто, даже с людьми близкими или с теми, которых я знала давно и хорошо. И чем ближе мне был человек, тем реже возникало такое взаимопонимание.

С Павлом Фёдоровичем у меня возникли те доверительные отношения, которые и привели к полному взаимопониманию. И здесь главная «вина» была его, а не моя. Уверена, такие взаимоотношения с Павлом Фёдоровичем, инициированные им самим, возникали у него и с другими. Поэтому люди к нему так тянулись. Некоторых к нему привлекали не столько его знания, сколько те человеческие качества, которые мы сами растеряли в разного рода сражениях, волнениях и стрессах.

Я не однажды навещала Беликовых в Козе-Ууэмыйза; мы гуляли с Павлом Фёдоровичем по старинному парку, принадлежавшему когда-то местному барону, или бродили по лесу, который начинался сразу за парком. И всё время разговаривали. Временами в нашем разговоре появлялась странная поспешность, мы начинали перескакивать с сюжета на сюжет, как будто торопились что-то друг другу сказать, точно бы этот разговор был последним. И тогда в живых, всепонимающих глазах моего собеседника появлялась какая-то неведомая мне печаль. Но он её каким-то особым движением головы стряхивал, и наша беседа начинала течь в прежнем спокойном русле. И каждый раз я уносила с собой что-то неожиданно бесценное, что заставляло меня потом долго, а иногда и плодотворно, размышлять.

Летом 1979 года я прожила в Козе-Ууэмыйза больше месяца. Павел Фёдорович нашёл для меня удобный домик, расположенный на краю поля, около леса. Там я работала с его архивом, без которого вряд ли были бы возможны мои будущие публикации. Павел Фёдорович и Галина Васильевна, стараясь деликатно мне не мешать, навещали меня по утрам, чтобы, как я полагаю, убедиться, что со мной всё в порядке.

В жизни Павла Фёдоровича самым важным человеком всегда был Святослав Николаевич Рерих. Такой преданности одного человека другому я никогда не встречала. Конечно, в этих чувствах ничего неожиданного не было. Ещё когда были живы старшие Рерихи, Павел Фёдорович переписывался с ними, получал от них указания и советы, а когда в Советский Союз вернулся Юрий Николаевич, он познакомился и с ним и помогал ему до самой его смерти в 1960 г.

Взаимоотношения же со Святославом Николаевичем оказались наиболее близкими и долговременными. Начиная с хрущёвской «оттепели», когда стало меняться, хотя и ненадолго, отношение к Рерихам, Святослав Николаевич начал посещать Родину. И Павел Фёдорович был тем, на кого младший Рерих мог полностью положиться и на помощь которого всегда мог рассчитывать. Во время каждого визита Святослава Николаевича Павел Фёдорович приезжал в Москву и, находясь всё время при госте, исполнял практически обязанности его секретаря. Секретарь из него был высочайшей квалификации: он мог организовать самое сложное дело, свести с кем надо и выполнить многое другое, что значительно облегчало Святославу Николаевичу его непростую жизнь в Москве.

Для Павла Фёдоровича не было дел неважных и важных. Он выполнял всё, о чём просил Святослав Николаевич, нисколько не смущаясь, на первый взгляд, «ничтожностью» поручения Рериха. Святослав Николаевич обычно останавливался в гостинице «Советская» в забронированном для него постоянном номере. У него были визиты «лёгкие», как он сам говорил, и «трудные». Трудные обычно были связаны с выставками картин Рерихов. Во время таких визитов увеличивалась нагрузка и на Павла Фёдоровича, ибо он активно участвовал во всём: присутствовал в выставочном зале, где шло оформление экспозиции, спорил с чиновниками, когда те запрещали повесить ту или иную картину, как «идеологически не соответствующую».

Святослав Николаевич имел обыкновение находиться каждый день в выставочном зале и общаться с посетителями. Павел Фёдорович всегда был рядом с Рерихом. Он знал, что в любой момент может понадобиться ему, и не хотел, чтобы Святослав Николаевич беспомощно шарил глазами по залу, пытаясь найти нужного человека.

Чиновники Министерства культуры, приставленные к почётному гостю, время от времени исчезали, иногда надолго. Павел Фёдорович всегда был рядом.

- Я чувствую себя с Павлом Фёдоровичем в безопасности, - как-то сказал мне Святослав Николаевич, - такого надёжного друга я вряд ли когда-нибудь буду иметь.

И сам Рерих никогда не оставался в долгу. Он высылал Павлу Фёдоровичу нужные материалы, просматривал его рукописи, давал нужные советы и рекомендации.

Но самым важным, с моей точки зрения, делом, которое Павел Фёдорович выполнял во время визитов Рериха, было регулирование потока желающих встретиться с гостем. Дело это было чрезвычайно трудное и сложное. И для того, чтобы его бесконфликтно выполнять, необходима была организационная хватка, прекрасное знание человеческой психологии и понимание важности или неважности самого визитёра для Святослава Николаевича.

Мне пришлось пройти через подобный опыт во время последнего визита Рериха в 1989 году, когда Павла Фёдоровича уже не было в живых, и могу сказать, что более трудной работы мне не приходилось выполнять ни до, ни после.

Павел Фёдорович руководил этим потоком корректно, вежливо и твёрдо. Он сам решал, кто из посетителей был необходим Святославу Николаевичу, кого можно ограничить во времени, а кого следует и попридержать. И когда один из визитёров при отказе заплакал «скупыми мужскими» слезами, Павел Фёдорович, приобняв плачущего за плечи, стал легко, но настойчиво продвигать его к выходу. Тот же почему-то не стал сопротивляться и, сморкаясь и всхлипывая, совсем уже не по-мужски, покорно ушёл. Но могу со всей уверенностью сказать, что все нужные Святославу Николаевичу люди получали возможность с ним встретиться.

Во время таких визитов Павел Фёдорович знакомил и сводил людей, причастных к Делу, которому он сам, Беликов, служил. Он как бы укреплял то, что начиналось тогда в Советском Союзе, людьми, которым доверял. К сожалению, ещё при его жизни не все оправдали такое доверие.

Во время этих напряжённых визитов Рериха Павел Фёдорович успевал записывать и то, что в это время происходило. Из его записей выросла потом целая летопись, крайне значительная и полезная. Эту летопись он постепенно стал превращать в книгу о Святославе Николаевиче и работал над ней до самых последних дней, уже будучи неизлечимо больным.

Пришло время, когда письма от него стали приходить всё реже и реже и становились всё короче и короче. Я понимала, что надвигается развязка, но никто из нас уже ничем не мог ему помочь. Так в жизни случается часто.

Я приехала в Таллинн ранней весной 1982 года. Было утро, над городом стоял лёгкий туман, сквозь который время от времени просвечивали неяркие лучи балтийского солнца. С моря дул ветер и нёс запах каких-то водорослей и чего-то ещё неясного и беспокоящего. Лужицы на платформе вокзала были затянуты хрупким весенним льдом. Меня встретил сын Павла Фёдоровича, Кирилл. Мы поздоровались.

- Ну как? - спросила я.

- Неважно, - ответил он и отвернулся. Больше мы об этом не говорили.

Павел Фёдорович жил последнее время в Таллинне на квартире своей дочери Лены. Я увидела его лежащим на кровати в чистой и выглаженной рубашке, глаза на побледневшем и исхудавшем его лице были по-прежнему живыми и заинтересованными, но в глубине их уже таилось что-то незнакомое и в какой-то мере пугающее.

- Вот как получается, - как бы оправдываясь, сказал Павел Фёдорович, - видите, лежу у Лены - нужны врачи, а у нас в Козе-Ууэмыйза таких нет. Но главная беда - книгу о Святославе Николаевиче ещё не кончил. Руки не работают. Не могу печатать даже на машинке.

Я протянула ему бобину с магнитофонной лентой, которую с трудом достала в Москве. Тогда были такие времена. Он радостно засмеялся, сделал попытку встать, но у него не получилось.

- Спасибо огромное. Ну, теперь я спасён. Буду наговаривать на магнитофон, а потом посмотрим.

Я взглянула на Галину Васильевну и по её лицу поняла, что диктовать ему долго не придётся. Вечером этого же дня я уехала в Москву. Был разгар учебного года, и я смогла вырваться только на воскресенье.

Уже тогда я понимала, что это будет моя последняя встреча с Павлом Фёдоровичем Беликовым. Так оно и случилось. Книга о Святославе Николаевиче осталась незаконченной, и многие дела, которые он задумывал, - незавершёнными.

После его ухода я почувствовала какое-то внутреннее опустошение, как будто из-под меня выбили опору. А мысль - «Надо спросить у Павла Фёдоровича, надо посоветоваться с Павлом Фёдоровичем» - ещё долго жила во мне и каждый раз причиняла боль невозможностью своего осуществления.

В Москве, в Малом Знаменском переулке, рядом с Музеем изобразительных искусств, теперь стоит Музей имени Н. К. Рериха. Каждый раз, когда я смотрю на этот Музей, то думаю одно и то же - почему Павел Фёдорович не дожил до него? И каждый раз утешаю себя всё одним и тем же - в этом Музее есть и часть его устремлений, труда и страданий, которая продолжает жить с нами и приносить свои плоды. Но только об этом многие уже не подозревают (…).

Козе-Ууэмыйза - Таллинн - Москва, 1981 г. - Москва, 2001 г.

Опубликовано: Воспоминания о П. Ф. Беликове // Беликов П. Ф. Непрерывное восхождение // Сб. к 90-летию со дня рождения Павла Федоровича Беликова (1911-1982). Том I. М., 2001. С. 45-55. (Сокр.).

Ваши комментарии к этой статье

№46 дата публикации: 09.06.2011