П. Ф. Беликов
ПУШКИН
И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Обилие радости в Пушкинской поэзии, стремление к счастью роднят Пушкина со всеми людьми без различия рас и национальностей. Эта же радость и поиски всеобщего счастья позволяют самым разнообразным политическим и социальным группировкам «присваивать» себе Пушкина. В программах всех политических партий, по меньшей мере, на бумаге, целью значится - осчастливить всё человечество. Нет ничего легче, как черпать материал из Пушкинской поэзии для украшения таких программ, и этим широко пользуются. Самые правые и самые левые группировки без больших натяжек объявляют Пушкина «своим», самые ярые националисты и чистой воды интернационалисты не стесняются цитировать Пушкина как «своего по духу» поэта. Кто же из них имеет на это больше прав?
Свои определённые политические взгляды у Пушкина, конечно, были. Пушкин живо реагировал на все проявления жизни и близко соприкасался к политике. Но до того, как говорить о политических взглядах Пушкина, остановимся немного на его общих мировоззрительных взглядах, из которых первые непосредственно вытекают. Прежде всего необходимо обратиться к теме - свобода. О свободе Пушкин очень часто говорит. Свобода - понятие слишком широкое и по-разному толкуемое, но что же под этим понятием подразумевал Пушкин? Идеал свободной и счастливой жизни для отдельного человека расширяется Пушкиным до идеала общей политической свободы. Но Пушкин отлично знал, что свобода есть меньше всего беззаконие. Быть свободным одному - такая проблема разрешается легко, если не практически, то теоретически во всяком случае. Быть свободным всем - гораздо сложнее. Последнее требует соблюдения каких-то условий; свободное принятие на себя какого-то закона; добровольное подчинение каким-то сдерживающим началам. И достоинство свободы определяется у Пушкина не её формальной внешней значимостью, а внутренним содержанием. Свобода прежде всего находится в самой личности, а не в том окружении, где данная личность находится. Например, в «Цыганах» Алеко формально был свободен, он приобщился к свободной таборной жизни. «Мы дики, нет у нас законов, - говорит старик цыган, - мы не терзаем, не казним». В этих словах правда. Законов формальных, действительно, нет и их не нужно, не нужно потому, что имеется какой-то закон внутренний, заложенный в самом человеке. Этот закон не допускает конфликтов, из-за которых следовало бы терзать и казнить. Такое сдерживающее начало отсутствует у Алеко, он - «не рождён для дикой доли и для себя лишь хочет воли». Но можно ли обвинять человека в том, что он не рождён для свободы? По-видимому, нет. Такого обвинения у Пушкина мы не находим. Противоречие между правом на независимый ход личной жизни и законами, предъявляемыми данной личности обществом, - носит для Пушкина трагический характер. Здесь есть погибающие, но нет виноватых. Это трагедия особенно ярка в «Медном всаднике», где, священное для Пушкина, право на личную жизнь уничтожается столь же священной необходимостью общего дела. Там, с одной стороны, поэзия Пушкина проникнута большой любовью к человеческой личности, мы не находим в ней осуждений. Пушкин как бы понимает человека со всеми его ошибками и находит возможным прощать человеческое несовершенство. С другой же стороны, в Пушкинской поэзии чрезвычайно силён момент возмездия. Алеко, Евгений из «Медного всадника», скупой рыцарь, Дон-Жуан, Онегин и др. - все несут возмездие. Причём получается будто не Пушкин их наказывает, а какой-то высший рок, какой-то неумолимый закон. Пушкин любит своих героев, признает за ними право и правду действовать так - а не иначе, старается всё время спасти их от наказания, но принуждён отступать перед самой необходимостью. К этой необходимости возмездия мы ещё вернёмся, а сейчас обратимся непосредственно к нашей теме.
Известно, что идеология Пушкина вырабатывалась под влиянием европейских прогрессивных идей XVIII века. Они же сыграли главную роль и в идеологии декабристов. Отсюда понятно, что Пушкин не мог не увлекаться движением декабристов, не мог не принимать его близко к сердцу. Но фактически Пушкин не принадлежал ни к одной политической группировке и в заговоре декабристов не участвовал. Правда, Пушкин сказал, что случись он во время восстания в Петербурге, то он к восстанию примкнул бы. В последнем не приходится сомневаться. Пушкин был слишком человеком чести, чтобы не поддержать своих друзей в минуту опасности или чтобы побояться выступить в защиту идей, которым он очень симпатизировал, но отнюдь не потому, чтобы он верил в правильность действий декабристов. Очевидно, что ещё до декабрьского восстания Пушкин чувствовал, что борьба за политическую свободу не приведёт к желанным результатам вследствие отсутствия реальных сил. Зная хорошо правду действительности, он предпочитал ей правду идеи, которая отнюдь не русской действительностью была продиктована. Не сочувствовать идеям декабристов Пушкин не мог, потому что лучших не было, и готов был даже пролить за них свою кровь, но верить в полную возможность их осуществления - никогда не верил. Распространённое мнение - будто «революционный» Пушкин сильно «поправел» после неудачного восстания в декабре 1825 года - ничем не подтверждается. Целиком он никогда не принадлежал к декабристам, а после 25 года, возможно, лишь больше подчёркивал ту разницу, которая между ним и декабристами существовала всегда. Кроме того, некоторое «поправение» обусловливается ещё тем, что после разгрома декабристов, за которыми Пушкин всё-таки признавал некоторое творческое начало, в России не осталось ни одной прогрессивной, просвещённой силы. Крестьянские движения, предоставленные самим себе, не имели элемента просвещения - это был ничем не искупляемый для Пушкина порок; в них Пушкин видел лишь силу разрушающую и, безусловно, предпочитал самодержавие, как некоторую определённую основу, полному беззаконию. Из двух зол выбирал меньшее. Этим его «поправение» и ограничивалось. Ведь несмотря на свою лояльность верноподданного, он не переставал быть «крамольной» фигурой, ему не доверяли, и все его произведения подвергались самой жесточайшей цензуре. Поэтому неправильно было бы сказать, что Пушкин официально подчинился существующему строю, а внутренне желал всё время его свержения. Это уже похоже на неискренность, на некоторое подхалимство, чего как раз и не было. Скорее, именно внутренне, вполне искренне Пушкин признал необходимость существующего строя и бунтовал всегда против того, что этот, необходимый в данное время для России правительственный аппарат действует не так, как ему следовало бы действовать. Признавая самодержавие, он протестовал против самовластья, находя в самодержавии полезные для страны порядок и основу, он протестовал против бездушной казёнщины, самодурства, самоуправства, злобы и глупости монархического отбора и т.д.
Если мы станем искать в творчестве Пушкина призывы к свободе, бичевание тирании, глупости и самовластья, то мы найдём их очень много. Но не меньше мы найдём и воспевания монархов, восхищения ими. Это «противоречие» и позволяет присваивать Пушкина себе тем и другим. Возникает вопрос - действительно ли Пушкин поминутно противоречил сам себе и бросался из одного крайнего лагеря в другой? Конечно, нет. Противоречие здесь лишь кажущееся. Люди, им пользующиеся, забывают, что Пушкин никогда не был политиком в общепринятом смысле этого слова. Живой человек имел для Пушкина всегда большее значение, чем отвлечённые идеи. Таким образом, на первом месте оказывался не правящий строй, не монархия или республика, а правящие люди. Героической, творческой личностью Пушкин всегда восхищался и в лице Петра I воспевал не самодержавие, а именно эту сильную восхищавшую его личность. То же можно сказать и относительно Николая I. Сама личность Николая вызывала в Пушкине протест, в ней он разочаровался, с нею не мог согласиться, а не с тем самодержавием, которое Николай I олицетворял. Вспомним очень характерное для Пушкина признание:
Всё это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не всё ли нам равно?..
Зависеть от кого-нибудь уже есть насилие, но насилие необходимое. Необходимость зависимости и, следовательно, необходимость государственности Пушкиным признаются. Это и есть до известной степени та карающая рука, о которой говорилось выше. Рок, посылающий возмездие, не есть что-то потустороннее. Рационалистические умозаключения Пушкина искали и находили в самой жизни эту карающую руку, в её укладе, а также в необходимой государственной основе, без которой немыслимы ни свобода, ни творчество. Но если - от кого зависеть - не было для Пушкина очень существенным, то - как зависеть - было далеко не безразлично:
Владыки! вам венец и трон
Даёт Закон, а не Природа -
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас Закон.
И горе, горе племенам,
Где дремлет он неосторожно,
Где иль Народу, иль царям
Законам властвовать возможно.
Этот вечный Закон, который выше царей и выше Народа, конечно, не вмещается в узкие политические программы. Этот Закон должен охранять достоинство и признание всех людей, следить за справедливостью и предоставлять полную свободу человеческому творчеству. Будучи человеком необычайной творческой силы, Пушкин ставил последнюю очень высоко. Силе и правде творчества не могли противостоять никакие личные интересы. В «Медном всаднике» Евгений - безвинная жертва, он имел полное право на своё маленькое счастье, но это счастье уничтожается Петром, и Пётр так же остаётся невиновным. Его оправдывает творчество. И тому, что мощно возносится «из тьмы лесов, из топи блат» - следует покориться. В преклонении перед мощью и красотой творчества можно найти и ключ к разгадке таких ультрапатриотических стихотворений, как «Клеветникам России». Если идеалом правителя являлся для Пушкина сильный, справедливый, героический человек, то, аналогично, таким же идеалом служило сильное, справедливое и могущественное государство. Такой сильной и могущественной Пушкин желал видеть Россию. Пушкин никогда не был шовинистом, никогда не покушался на право самобытности народов, населяющих территорию Российской империи, но не мог допустить распыляемости России. Здесь играло главную роль не национальное чувство, а то, что сильной творческой единице (государству) таким распылением наносится некоторый ущерб и, вместе с тем, ничего нового, столь же могущественного и грандиозного не создаётся. Необходимость сильной, могущественной государственности для Пушкина всегда была очевидна. Лишь порядок, лишь строгий и справедливый закон могут обеспечить человеку свободу личной его жизни. Если эта свобода посягает на такие же права другого человека, то виновный несёт возмездие. Как бы ни был человек прав по-своему, правда общего блага, общего дела просто-напросто сильнее его личной правды.
Зная хорошо русскую действительность и ратуя за свободу, за вольность народа, Пушкин желал видеть этот народ именно вольным, свободным, а никак не полноправным правителем России, так как не считал его в своё время на это способным.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано до звезды...
Смело можно сказать, что Пушкин предпочитал для России монархию всем другим образам правления, но лишь потому, что для последних Россия не была подготовлена. Идеи, принесённые с Запада, не могли быть восприняты Россией. У России был свой путь к лучшему будущему, в которое верил Пушкин, но в его время этот путь ещё почти не намечался. Зрелой политической идеи, вполне соответствующей для России, как России-Евразии, тогда не было. Пушкин ощущал это и считал более целесообразным подготовлять почву, способствующую возникновению такой идеи, борьбе за идеи, не подходящие для России. Поэтому, живо интересуясь политикой, он активным политиком никогда не мог сделаться, и нравственный момент в поэзии Пушкина всегда преобладает над политическим.
Вера в свои собственные пути России, которые должны выработаться русской же действительностью, роднит Пушкина с Евразийством. Пушкин не нашёл и не мог, конечно, найти в своё время правильных путей развития Российского государства. Но Пушкин нашёл и раскрыл лучше чем кто-либо российскую действительность, с которой не может не считаться ни одна государственная идея и на которой выросло Евразийство.
У нас нет желания «присвоить» Пушкина. Он и так уже оказался и монархистом, и коммунистом, и демократом. Достаточно эпитетов для одного человека, почему и не скажем: Пушкин - евразиец. Пушкин прежде всего - российский поэт. Он не мог довольствоваться одной русскостью. Ему нужен был «всяк сущий в ней язык»: и славянин, и тунгус, и калмык. Цыгане, черкесы, молдаване, персы, люди всех религий и национальностей, входящие в одну семью России, - вот персонажи поэзии Пушкина. Он воздвигает свой памятник для всей России-Евразии и радуется тому, что его назовёт и тунгус, и калмык за то, что в свой жестокий век он восславил свободу. Это ли не подсознательное ощущение Евразии?! Евразийский элемент в Пушкине есть первый и главный. Говоря о русском человеке, он, в подавляющем большинстве, называет его россиянином и делает это вполне сознательно, ибо Россия для него есть «всяк сущий в ней язык».
Поэзия Пушкина и Евразийство берут начало от одних корней - от российской действительности. Поэтому в культурной сокровищнице России-Евразии Пушкину принадлежит одно из самых почётных мест.
1937
Опубликовано: Сборник «Поток Евразии». Книга первая.
Tallinn, 1938. С. 77 - 83.
Ваши комментарии к этой статье
№45 дата публикации: 03.05.2011