Владимир Калуцкий,
член союза писателей России

 

САВАОФ
или
СОЛОМЕННЫЙ ОСТРОВ

Рассказ

Одиннадцатого числа месяца августа принесли мне телеграмму о кончине деда Макара на хуторе Поднебесном, в моём старом родовом гнёздышке. Не посчастливилось мне там бывать последние лет тридцать пять: как ушёл по армейской дорожке в жизнь, так и не приводила она меня пока обратно. Конечно, иногда порывался съездить на родину, особенно когда она, жизнь эта, допекала до самых печёнок. Но вот выкручивался пока, хотя от земляков и друзей окольно узнавал о кончине того или иного хуторянина и где-то под самым сердцем постепенно вызревала грусть об умирающем хуторе. Там ещё жила Соня Подоплелова (я сам себе не признавался, что единственная ), моя первая любовь. Не столько память ума, как память сердца о ней оставалась всегда со мной. И из-за неё тоже как бы ни кидала судьба по миру, нигде никогда не чувствовал я себя своим. Разные города видел, на многих квартирах стоял, обживался, клеил обои, шкафы какие-то покупал. А всё равно знал, что настоящее мое место там, на хуторе Поднебесном. Жизнь – она, как яблочко – сколько ни катайся по блюдечку судьбы, а остановится непременно на серединке – в том месте, где ты родился когда-то.

Ну вот.

А тут как раз вышла мне отставка по всем статьям. По чину моему крупнозвёздному назначили пенсию. И бобыльскую свою квартиру на восьмом этаже чуть не посередине громадного города по утрам стало покидать незачем. Замкнулся главный жизненный круг, а потому телеграмму воспринял я как возможность соскользнуть на круг иной, меньший, как колечко, но всё же обещавший новые ощущения и жизненные заковыки.

Собрать чемоданчик было делом минут. Да и собирать не пришлось – он ещё с последнего гарнизона стоял, держа в себе всё нужное для скорого подъёма. Бинокль вот только засунул между нежными конвертами белья и цифровой диктофон – подарок от подчинённых при выходе в отставку. Ну – всегдашнего спутника, наградной ТТ на дно чемодана завернул в ветошку. Ну – вместе с чехлом вынул из чуланчика укороченную «трёхлинейку» образца 1891 года, засунул в багажник. Зачем оно мне, это «богатство» – сам не знал, хотя проявилась тут многолетняя привычка наперёд быть готовым к разным неожиданностям. Знаете – я даже машину всегда паркую так, чтобы ничего не загораживало дороги для быстрого отступления. Такая готовность много раз выручала.

Машина у меня с виду плохонькая - старая «копейка» с плешинами проржавевшего кузова, с едким сизым дымком из под него, с паутинкой трещины в правом углу лобового стекла. Она столь неказиста с виду, что дорожные инспекторы никогда меня не останавливают. Понимают – взять с владельца такой машины нечего, а выявлять неисправности – уморишься протоколы писать.

Но это с виду. А изнутри у меня идеальный обогрев и вентиляция, с дверками и стеклами проделаны всякие штучки-дрючки, на какие армейские дембеля горазды. Моторчик шелестел цилиндрами, словно ветерок по листочкам и вообще машина у меня жила не вещью, а другом. Знал, что в нужде она вывезет.

Вот и поехал я утром другого дня на свой хутор. Мундира не надел, а повесил его на плечиках сзади, у правой дверки. Хотелось, знаете ли, перед хуторянами предстать при всём параде. Много ли родные палестины взрастили полковников? Да и откуда там было появиться ярким людям: у нас даже начальной школы не было, а в восьмилетку ходили за двенадцать километров.

Вообще, с нашими хуторами чудеса происходили. Некогда, во времена Столыпина, там и мельницы ворочали крыльями, и локомобиль был, хоть и один на всю округу. А округа – это шестнадцать хуторов Верхневежской волости. Старостой был там человек по фамилии Дубяго. Я потом на острове Сокотра знаком был с русским консулом с такой фамилией. Оказалось – он внук того самого старосты Вукола Дубяго. Слышал – нынче бывший консул в МИДе в больших чинах пребывает. А в Отечественную один из них Героем Советского Союза стал – бюст его у хуторского клуба поставили.

И корни всех нас и всех этих дубяг произрастают из дореволюционного прошлого. А как пришло на Русь красное лихо, так и захирели хутора. Вначале раздробились они на мелкие колхозы, потом прочесала их чекистская гребёнка, а при Брежневе совсем объявили их «неперспективными». В шестидесятых годах, когда я оставил родные осины, на хуторе ещё электричества не было, но доживали свой век могучие старцы, помнившие Цусиму и броненосец «Потёмкин». Одним из сих великих и был дед Макар.

Собственно, сама по себе телеграмма не сподвигла бы меня на поездку. Мало ли родных и знакомых почиют в Бозе без нашего присутствия? Троюродный брат Иван, отправляя телеграмму, знал, чем меня задеть. Да и как оставишь без внимания сей редкий случай, ведь я, грешным делом, считал, что дед Макар уж лет, эдак… цать, как освоил погост. Вот – посчитайте сами: при Государе Николае Александровиче он состоял урядником в лейб-гвардейском конвое – это ж почти сто лет назад! Стало быть – родом он из девятнадцатого века. Разве ж можно так бессовестно долго жить?

Вырулил я за город, свернул на южную, обсаженную сплошной лесополосой номерную автодорогу, радио включил. Люблю его, негромкое: чтобы и слышно было, и не отвлекало от дороги, и мыслям не мешало. «Маячок» бодро сообщил мне, что «…Московское время девять часов пятнадцать минут, а на наших волнах духовная музыка Джованни Палестрины». В салоне мягко возникло и окрепло католическое многоголосье и лад ему я отстукивал пальцами по шнурованному обводу рулевого колеса.

Этот дед Макар брату Ивану был родным дедушкой. Причём, на всю округу слыл он за редкое брехло. В сарае старый держал столярную …мастерскую – не мастерскую, а так – забегаловку. Во весь её хлыст стоял длиннющий верстак с приспособлениями для колдовства над досками,  в уголке – громоздкие тиски с жирным винтовым воротом. Редкой достопримечательностью была дощатая полка, закреплённая с одной стороны на железный костыль, а с другой – на скромненький такой, похожий на длиннющий гвоздь, трёхгранный штык от русской винтовки. Эта скромность, почти игрушечность штыка, делала угол столярки неуютным и для нас, пацанов, страшным. Штык пугал и притягивал многих, и не зря сюда постоянно забегали хуторяне. У деда Макара можно было выточить или выстругать любую деревяшку, и ещё – послушать его выдумок. А уж тут Макар был дока.

Потому и забегаловка, что забегавшие тут ютились постоянно. Дед курил какую-то вечную недокуренную цыгарку, загнутую концом кверху и покрикивал на сына, орудовавшего у верстака. Сам дед в мастерской палец о палец не ударял, но все почему-то держали его за приличного столяра. И каждый день с самого утра дед Макар нёс околесицу, сын орудовал рубанком или иным чем, а ротозеи слушали байки. «О четырнадцатом годе, - говорил он к примеру – я с инператором Николаем стречал французского царя. Царь тот именовался Пуанкарой потому, что одёжкой на петуха смахивал. Шапка у его с пером, на пузе золотые галуны, словом – пуанкара, он и есть пуанкара. Мне Николай Александрович, царство ему небесное, кровавому, приказал ухо держать востро. Ты, дескать, Макар Аверьянович, у меня самый главный советник и хранитель тела, а потому будешь первым пробовать самогон, что французы к столу подадут. Надо вам заметить, что гостили мы тогда с Его императорским величеством на французском военном пароходе. Ну, я не будь дурак, и нарезался в дымину. Самогон у них поганый – горелой сливой отдаёт. Царь-то по птичьи клюнет из рюмочки – и так в сторонку мизинчик отведёт, дескать, наша казёнка вкуснее будет. А я по полной да по полной. Ну, Пункара велел меня в свою каюту отвести, чтоб я протокола не портил. Лежу я этак пьяный на хранцузской кровати, - над головой телефон. Большой такой, наподобие ведра и трубка на ём железная, вроде вон чугунной втулки на тележное колесо. Оно б может, и обошлось, кабы я заснуть успел. Да тут он и затрещал. Я трубку с крюка снял, к уху приложил. Тяжёлая такая трубка, и холодная. Оттуда мне сообщают: всё, дескать, ваше благородие, господин Пуанкара, готово, и ждём только вашего милостивого разрешения. Я с дуру и брякни: разрешаю, говорю, действуйте от моего имени и без опаски, а в самогон сливы впредь не добавляйте, потому что от этого случается изжога. Ну - и заснул. Проснулся – грохот кругом, люди бегают, суета, словом. Я солдат, первым делом вспомнил о присяге: моё дело царское тело беречь. Выскочил на палубу – а кругом самолёты с крестами летают. Бонбы так и сыпют кругом, так и сыпют. Я – к царю, а он меня за грудки: сукин ты сын, говорит, Макар Аверьянович, ты ж от имени Пуанкары немцам войну объявил по пьянке. И за такой свой подвиг я сажаю тебя на три дни под арест».

Кто-то спросит по наивности: как же ты по телефону говорил, ежели французского языка не знаешь? На такие мелкие уколы рассказчик обычно не обращал внимания, но потом, в каком-нибудь другом рассказе он непременно вставлял иностранное словечко и некоторые слушатели тогда подумывали – а вдруг старый и впрямь некогда отирался в самых верхах?

… Да, чудные старики уходят. Жизнь им досталась – не приведи Господи, а ведь почти до ста лет всё тянут. Мы, нынешние – жидковаты. Я как-то подсчитал, что за свои годы потерял почти три тысячи знакомых мужчин и около сотни женщин. Жить бы да жить им ещё, как говорится… Спешим, торопимся к великим делам, а ведь сказано в Писании: не можешь продлить свою жизнь на полмига, а мнишь о многом. Если не можешь сего малого, то как замахиваешься на большое? Дед Макар вон даже войну объявил, а всё равно помер.

«Кому повем печаль свою?»

Лениво, словно сельский двор, дорогу пересекала чёрная кошка. Непроизвольно нога коснулась тормоза, но я внутренне чертыхнулся и прибавил скорости. Кошка едва успела вытащить из-под колеса хвост. Чушь, конечно – предрассудки – но всегда есть что-то беспокоящее в перекрёстном курсе пепельной мурлыки. Да-с…

«Московское время девять часов пятнадцать минут – пискнуло радио. – Как нам сообщили, сегодня утром в столице Ирака Багдаде совершен беспрецедентный теракт – инсургенты взорвали автомобиль со взрывчаткой на территории госпиталя межнациональных сил по поддержанию порядка. Есть многочисленные погибшие и раненые. На месте катастрофы работают медики и священники Антиохийской церкви и Святого престола. По мере поступления сообщений с места катастрофы мы будем включаться в прямом эфире. А пока послушайте музыку Джованни Палестрины».

Звуки мессы словно придавали усердия мотору. Машина шла стремительно по полупустому шоссе и я подумал, что при такой езде смогу запросто доехать хоть до того же Ирака с инсургентами. Пока путешествие обещало только хорошее.

Километрах в трёхстах остановился перекусить и с удивлением обнаружил, что солнце всё ещё не забралось к зениту, хотя внутренние часы подсказывали полдень. Насторожила и стрелочка бензобака – она словно приклеилась к делению 3/4 бака, хотя должна бы уже лежать на нуле. «Устаёшь, брат» - сказал я себе, но уж совсем обеспокоился, услышав по тому же «Маяку» уже знакомое: «Московское время девять часов пятнадцать минут. По последним сообщениям из Ирака, там сбит транспортный «Геркулес» сил коалиции. Имеются многочисленные жертвы. Правительство Соединённых Штатов готовит по этому случаю особое обращение к нациям и народам. Мы будем держать вас в курсе событий, а пока послушайте музыку Джованни Палестрины».

…Приехали …То-то мне с утра небо не нравится – вроде и безоблачное, а какое-то серенькое, на манер мешковины. Горизонты по нему словно размазаны и трасса пустая – встречных уже часа два не было. А посты ГАИ куда подевались? А заправочные станции?!!

Ау, люди!!!

Я не закричал, но уже готов был к этому. Я вдруг вспомнил какой-то фильм с разбившимся героем, который продолжал ехать, думая, что попал в иное измерение. А был он уже на том свете…

Где я миновал точку невозврата? Чёрная кошка?.. Чёрта с два – в кошек мы не верим. Тогда телеграмма? Но с момента её прихода всё текло обыденно и привычно.

Мимо меня, обдав перегорелым солярным дымом, протянулся перегруженный автопоезд. Мелькнул цветными занавесками автобус, со встречного направления показался эскорт чёрных гробоподобных автомобилей в сопровождении переливчатых мигалок на милицейских машинах. Трасса опять текла железной рекой, и мне не оставалось иного, как в эту реку погрузить и свой утлый челн - «копейку». А, может, вернуться?

А что это изменит7 Если со мной произошло нечто, так оно закончилось. А если ничего не произошло – тем более – путешествие надо продолжить. И спасибо случаю, что бензина в баке не убывает.

Решительно утонув в сидении, я вырулил на дорогу. Через пару минут справа промелькнула заправка, потом из-за поворота вынырнул пост ГАИ, но милиционер с белыми поясом и кобурой даже не повернулся в мою сторону.

И я притопил. И Джованни Палестрина тешил меня переливами клавесина, и я совсем успокоился. И как-то не заметил постепенно опустевшей трассы, и нового нависания неба-мешковины и только голос диктора ткнул меня в самое сердце нелепой фразой «Московское время девять часов пятнадцать минут».

Я уж решил было остановиться и, может быть – даже повернуть обратно, когда, словно из-за уха, сзади сорвался ярко-красный «Ягуар» с тупой копрессорной попсовой музыкой в нём. Ягуар в десяти метрах присел, запнувшись, и из него выбросили на обочину девушку. Пока я к ней подкатился, «Ягуара» и след простыл.

Из всех своих академических познаний меньше всего я постиг медицинские. Терпеть не могу крови, суставов, чужой плоти. Но именно эти познания мне теперь и нужны оказались. Девушка лежала в пыли с закрытыми глазами и не дышала. Я суетливо перемял свои враз высохшие пальцы и попробовал нащупать её запястье. Она со стоном, но легко, выдохнула и открыла глаза.

В придорожной пыли, в разодранных на коленях белых брюках, всё с той же короткой, под мальчика, стрижкой, передо мной лежала …Сонечка Подоплелова! Сомнения в том, что схожу с ума, развеяли её слабые удивлённые слова:

-…Володя?..!!...ты!..?

В мозгу вспыхнули огненные точки и он начал анализировать ситуацию со скоростью ламповой ЭВМ Генерального штаба;

а) настоящей Соне теперь полтинник с хвостиком, и ею быть выброшенная из машины девица не может;

б) согласно пункту «а» знать она меня не может, но знает: следовательно – пункт «а» можно считать ошибочным;

в) поскольку пункты «а» и «б» входят в явное противоречие друг с другом – задачу считать неразрешимой.

Лампочки погасли и ЭВМ отключилась. Генеральный штаб, как всегда, ушёл от ответа. Я дёрнул головой, стряхивая одурь, и подал ей руку, помогая подняться:

- Мы…знакомы.?.

- Да брось ты! – она попыталась натянуть на дырявое колено брючину и засмеялась так, как умела только она. Я смирился со своим сумасшествием и сказал:

- Но так не бывает …У меня жизнь позади, а тебе лет двадцать, пожалуй?..

Она элегантно стряхнула пыль с волос и поправила:

- Восемнадцать. И три дня назад я проводила тебя в Армию!

Лампочки ЭВМ попытались включиться, но короткое замыкание в мозгу парализовало их. Я махнул рукой на всякую логику и включился в абсурд:

- А потом я посадил тебя в «Ягуар», чуть не надругался и выбросил на обочину.
Она внезапно – как умела только она – взвихрила на моей голове волосы и задумчиво сказала:

- Куда тебе!.. ты ж у нас карась-идеалист. Вон – к пенсии на «копейку» только и накопил. Нет – «Ягуара» этого полковник милиции Шестаков купил своему сыночку-гаду Венечке. Я после твоих проводов в райцентре у тётки задержалась – а тут они на автостанции подкатили. «Садись да садись, землячка». Ну – и села. На обочину.

- Полковник Шестаков – это кто?

- Да братец твой троюродный Иван Никанорович. Он начальник районной милиции – а у нас на Поднебесном целое имени развернул. Вот сыночек его там и заправляет. Гад.

- А ты по-прежнему живёшь с родителями?

Она глянула на меня, как и следовало ждать – как на ненормального - и сказала:

- Померли они. Давненько уж.

И добавила, словно забила в мою голову ржавый гвоздь:

- У деда Макара живу при забегаловке. Небось – помнишь старого брехуна?

Мимо нас бешеным вихрем пронёсся мрачный джип в сопровождении воющей милицейской машины. Соня поднялась, козырьком поднесла ко лбу ладонь и сказала, провожая машину взглядом:

- Венечка-гад ворует иномарки, а папашка его помогает ему перебивать номера в своём гараже на Поднебесном. Пизнесмен,гад.

В новой Соне мне что-то не нравилось. Из той чистой она превращалась в откровенно вульгарную. Словно прочитав мысли, она коротко махнула рукой:

- С кем поведёшься… Садись – поняй давай, дед уже беспокоится, поди.

И опять она так коснулась моих волос, что я вспомнил, что помимо логики есть в мире ещё что-то стоящее, настоящее.

Мы сели в машину, и радио радостно сообщило нам о том, что «Московское время девять часов пятнадцать минут». И добавило: «Ради разрядки напряжённости в районе Персидского залива американское командование решилось на превентивный ядерный удар по Басре и Тегерану». И с моей подсказки диктор привычно добавил: «А теперь несколько минут музыки. Звучат квартеты Джованни Палестрины».

И под эту музыку мы подъехали к Поднебесному.

Боже, что за унылую картину представлял теперь в бинокле мой родной хутор! С меловой верхотуры, где мы теперь стояли, он выглядел неким буро-зелёным завихрением, закрученным вокруг того места, где некогда стоял клуб и где я служил заведующим. Словно неведомая небесная галактика упала в излучину речки и осталась тут забытой и жителями, и астрономами. Даже в этом моём убогом краю на границе губернии уже не осталось таких забытых поселений. Брошенные улочки с заколоченными хатами под соломенными крышами, замшелая плотина, сдерживающая дремоту зелёной воды пруда, едва различимая дорожная колея в мощном травостое.

С трассы, с меловой кручи, хутор лежал, как на карте-двухвёрстке. На правом крыле хутора, у плотины, словно подпирая сияющими медными крышами крутое лбище холма, лежало имение полковника Шестакова – так подсказала Соня. Да я и сам вспомнил, где стояла их хата. На прежнем месте, в середине карты, задыхалось в бурьянах хуторское кладбище, где давно уже никого не хоронили. А ближе к самой меловой круче, у длинного строения, крытого новой золотой соломой, различал я старое подворье деда Макара. И уж коли крыша новая – стало быть – и впрямь под нею люди живут. И ещё я мельком – дурацкая военная привычка – подумал, что дедовы постройки легче штурмовать фронтально, поскольку организовать широкую оборону там затруднительно. А вот подворье братца Шестакова хорошо простреливать с возвышенности, там все ходящие – как подвижные мишени.

Не нужны мне тут эти знания!

Передо мной, как воспоминание о прошлом, в границах ХХI века, лежал забытый людьми и Богом соломенный остров. И. если бы не Соня рядом, я посчитал бы, что на хуторе давно почти заглохла всякая жизнь.

Но хутор жил не только фактом наличия Сони. Я увидел, как со встречной стороны на хуторскую дорогу сворачивает грузовик. Не удивляйтесь тому, что я грузовику удивился. Это была знаменитая фронтовая «полуторка» - автомобиль ГАЗ-АА, с прямоугольными надколёсными крыльями и водителем в застиранной до белизны гимнастёрке. Я успел заметить широкие усы шофёра и серебряную медальку. «Полуторка», едва не надломившись, скатилась с насыпи и заколотила всеми железными и деревянными сочлениями, стремясь в сторону забегаловки деда Макара. Сверху было видно, как по щербатому кузову её елозил, утыкаясь в углы, необитый деревянный гроб. Мы сели в свою машину и покатились вниз, не запуская двигателя. Сказалась дурацкая привычка экономить на спичках.

Так тихо, впритык к «полуторке», мы и остановились на широком дворе его столетнего хозяина. Мы с Соней ещё не успели дверки раскрыть, как военный шофёр выскочил из своей кабины, мерно подошёл к заднему борту и откинул его с крюков. Борт упал, и солдат легко, лишь коснувшись сапогом петли на доске, вспорхнул в кузов.

- Дед! – зычно крикнул он, - иди, принимай паразита.

Он примостился на правый борт, достал кисет и принялся заворачивать цигарку. Высек кремнем из кресала искру, подул на неё – и потом  глубоко затянулся, мощно пустив сизые струи через нос. И только после этого, нимало не удивившись, принялся разглядывать нас и нашу машину. Увидел мои звёзды на погоне кителя за окошком салона «копейки» и – бровью не повел. Потом заговорил так, словно мы давно уже в курсе его дел:

- Шестьдесят лет каждый день к районному МОРГу езжу. Всё ждал, когда этот гад Горевой окочурится. Мне нельзя допустить, что б его с воинскими почестями похоронили. Мы его с дедом теперь свиньям скормим. И живучий оказался, зараза!

- А это он про свою поруганную честь рассказывает – услышали мы из глубины двора, откуда появился старик в фуфайке, подпоясанной широким солдатским ремнём. Я ещё не успел глянуть на него, но голос уже выдал говорившего: дед Макар! И впрямь – он. Но только какой-то непохожий – вроде копии с настоящего Макара. Шире прежнего, кудластее бородой и венчиком кругом лысины и не прихрамывает, как раньше. Он походил на отражение настоящего Макара в зеркале из комнаты смеха. Впрочем – давненько мы виделись – мог и подлечиться.

- Давненько, – согласился дед, подойдя к нам. – Ты, унук (Макар приходился мне двоюродным дедом) совсем от дома отбился. Да и не тока ты – у меня хозяйства – краю нету – а помощников тока двое осталось – вон Сонька (указал пальцем на прилаживающую к коленке оборванную часть брючины мою попутчицу), да вон Мишка Дубяга. А у меня локомобиль, да свиней легион. Я вон огонь под котлами не тушу – погоду на весь свет завариваю.

Дед говорил по старинному, как однодворец Яков из «Живого древа» у Бунина. Да он и был из настоящих – кондовых! – однодворцев.

Я сразу не придал его первым словам значения, зато весть о Дубяго не пропустил мимо ушей. Глянул пристально на солдата в кузове: и впрямь – одно лицо с тем, который бюст.

- Но ведь Герой Дубяго на фронте погиб, - остановил я деда.

- Ну да! – удивился Макар и лукаво глянул на кузов, - а это хто разбойника Горевого привёз?

Соня оставила затею с ремонтом джинсов и сняла налёт тайны с непонятного мне разговора:

- Когда дяде Мишке дали Героя, то он Звезды своей не получил. А пришла бумага – погиб на фронте. Звезда ж, своим чередом, возьми да и приди в военкомат. А там тогда военкомом полковник Валерий Горевой был. Он старого Дубягу, отца дяди Мишки, вызвал в военкомат. Вручил ему при свидетелях Звезду и Грамоту, сфотографировал всё. А потом напоили деда Семёна, отняли и то, и другое, а деда выпроводили. А когда всё поутихло – Горевой возьми да и впиши себя в геройскую Грамоту. Так и стал героем войны и особо почитаемым ветераном. Всю жизнь за чужой счёт жил.

- А как мне дед Макар сообщил про это, - подал голос старшина из кузова, - то я всё бросил, и на своей «полуторке» - сюда. Так и ездил день в день в город, ждал, когда он околеет. Вот нынче и дождался. И пока они там комиссии по похоронам составляют да подушечки под мою Звезду шьют – я его и умыкнул. Мы его с дедом Макаром ещё в сорок шестом осудили – теперь приведём в исполнение!

Он затушил цыгарку о крышу кабины и по-старшински приказал мне:

- Ну-ка, прими с того краю.

И толкнул гроб на меня.

Я принял деревянный ящик на плечо и сразу понял, что становлюсь участником преступления. Наверняка, тела уже хватились, и его пропажа для маленького городка беда посерьёзнее, чем пропажа головы Берлиоза у Булгакова. Тут теперь такое завертится!

- Непременно завертится, - подтвердил дед Макар, подставляя плечо под другой край гроба. Окончательно домовину приняли Соня и мягко спрыгнувший наземь Дубяга.

Мы понесли покойного лжегероя к дому. И с каждым шагом росло моё удивление и недоумение. Прежде всего, поразило – бюст дяди Миши стоит теперь как раз посередине двора. Под ним старые жестяные венки из тех, что по весне выбрасывают с кладбищ за ненадобностью. По окоёму, глухой стеной к открытой местности (откуда легко наступать фронтально) и бесчисленными дверками во двор – закуты. Оттуда пятнышками пятаков хрюкают грязные свиньи. Фоном хрюканью подрагивает мощный гул мириад золотистых мух. И окружают бюст героя шесть громадных котлов – как жертвенники. Под котлами шевелится алый огонь и большая белая собака лежит у кучи наколотых дров подле. Собака спит, умная голова её покоится на мощных передних лапах. Уши живут отдельно, чутко поворачиваются за нашими шагами. Из трубы локомобиля у отдельного сарая выталкивается пар, отдающий мокрым мочалом.

Своего полкового санитарного врача за такое я бы сразу отдал под суд. У нас тоже был случай со свиньями: солдат из подсобного хозяйства приходит к начальнику и говорит: «Товарищ прапорщик, свыня здохла». Прапорщик пришёл, посмотрел, велел закопать. На другой день солдат опять: «Товарищ прапорщик, ще свяня здохла». Начальник забеспокоился, позвал ветеринарного врача. Оглядели свинью, вроде здорова – жить бы да жить. А делать нечего, велят солдату: закопай и эту. На третий день солдат, как призрак, возник на пороге канцелярии. Прапорщика аж подбросило на кровати: «Как! Опять!» Солдат только руками развёл.

Тут уж собрали консилиум. Приехал врач из дивизии, из штаба округа лаборанта прислали. Шутка ли дело – вдруг эпизоотия какая! А вся армия в те годы на подсобной свинине только и выживала… Так вот – взяли анализ и оказалось, что покойная свинья издохла три дня назад от варева с патефонными иголками. И он её одну три дня подряд показывал нашим дуракам. А двух её якобы издохших, но живёхоньких, подружек предприимчивый солдат продал барыгам с городского рынка. Я того солдата наказал не очень, а ветеринара выгнал из полка. Потому, что солдат своё дело знал, а доктор – нет. Ведь, кабы не жадность, солдат мог бы не частить, а продавать свиней вразбивочку. И не скоро при такой ветеринарии мы бы его раскусили!

У деда Макара, видно по всему, свиней можно воровать десятками – не убудет. И куда ему такая прорва? Мы поставили гроб на лавку у хаты, и дед сказал:

- А это не свиньи, унук. Это натуральные черти.

Видимо, – допекают они старого, если так о потенциальной беконине отзывается. Старшина сходил к машине. Вернулся, держа в руке фронтовой ППШ с круглым диском и без ремня. Дед мельком поднял на него брови, коротко спросил:

- Думаешь?

- И думать нечего, - ответил тот и покосился на меня: - полковнику-то зачем наши хлопоты?

- А яму Ванька телеграмму отбил, - дед глядел теперь прямо на меня. Добавил: - Ваньке свидетель нашего разгрома нужен, шоб перед иниралом отчитаца. У Ваньки своя Пуанкара есть. Ежели Горевого от нас не вызволит – труба Ваньке. Али грудь у крястах, али голова у кустах. Так шо ты, унук, - обратился опять ко мне, - на хуторе не случайно, а по великому делу. Тока Ванькя зря думая, шо это он тебя вызвал. Это я вызвал! – ткнул Макар себя в грудь толстым, растрескавшимся пальцем.

- Да ну? - не поверил я.

- Ну да! - подтвердил Макар. – Вот ты мне скажи – скока сычас время?

И я враз словно в кипяток окунулся. Чёрт возьми – ведь видел же раньше, что со временем нелады! Надо бы сразу назад повернуть - нет, как баран, всё ехал от одной нелепицы к другой. Словно в иную реальность попал. …Соня молодая, шофёр погибший, дед вечный…

- Но ведь ты дед Макар? – неуверенно переспросил я

- Так ить тут как глянуть…

- Да как ни гляди, - завёлся я, - и хата твоя. И если в забегаловку загляну – то и штык в стене найду.

- …Найдёшь…

- А время тут при чём?!

Дед Макар застенчиво повертел в пыли носком старого солдатского керзача и выдал:

- Я ишшо и погоду у котлах с поросячим пойлом завариваю.

- Может, - ты Бог? – я уже не держал себя.

- Можа и Бог, - легко согласился деда Макар и указал на котлы, - да ты ступай, сам полюбуйси. Соня, - повернулся он, - проверь там, унучка, усё я верно разбавил али не.

И пока Соня шла к котлам, дед Макар сказал, умильно на неё глядя:

- Она у меня художница. Страсть какая премудрая. Да ты ступай с ней, полюбуйся на мою вареву.

Ну что мне оставалось делать посередине сумасшедшего двора! Я, как дурак, подошёл к котлам.

В первом же из них на подрагивающей жирной плёнке мутного пойла легко читался рисунок с обводами …Автралии!. Я метнулся к другому котлу. Южная Америка!! Третий котел: Африка!! В соседнем – Евразия!!! Под пятым котлом дрова не горели и в нём самом ничего не кипело – на водяной плёнке покоилась жирная клякса Антарктиды. Шестой котел ходил ходуном, и сквозь заверченный циклоном над ним шлейф пара хорошо читалась Северная Америка. Дед уже стоял рядом и показывал пальцем в самую середину котла:

- Вишь, какой тайфун я заварил! Тайфунище. Как назовём?

- Макар, - сказал я, сам не зная почему, и хозяин согласился:

- Ну – нехай будя Макар – такого названья ишшо не было. А потом я другой совастожу: тот Унук Володя назову.

- Спасибо за честь, - стал отнекиваться я от сомнительной чести, но дед пригрозил:

- Ты мне тут не хозяйничай, а то навечно на хуторе останешься, как вон тот батрак.

Я глянул в сторону сараев, куда указал дед, и увидел там странную фигуру. Некто неуклюжий, в синем рабочем комбинезоне, левой рукой тянул за собой на верёвке невероятно худущего телёнка. Но ещё нелепее выглядел на плече батрака громадный куб мутного аквариума. В аквариуме брюхом вверх плавала большая золотистая рыба. Рыба, впрочем, время от времени дергалась, пыталась стать на ребро, но тут же опять опрокидывалась в неживую позу. Дед Макар неожиданно стал свирепым и закричал батраку:

- Что ж ты, Фернагий, скотину на задворках не приколол? Я ж тебе велел больше с телёнком на мои глаза не показываться! Да рыбу выплесни – сдохла она. Распрямись, наконец: ты ж нормальный человек, а не Плюшкин какой-нибудь, чтоб отжившее свой век собирать…

Тот, кого назвали Фернагием, испуганно дёрнулся, крепче прижал к плечу аквариум и ещё  энергичнее повлёк телёнка через двор. Мы все трое подождали, пока он исчез в дворовой калитке. Дед сокрушённо сказал:

- Вроде нормальный мужик, а отделаться от телёнка и рыбы никак не может. Какой с него работник с такой обузой? Хоть гони со двора.

- Ну и гнал бы.

- Нельзя, - за деда ответила Соня. – Он огонь под котлами держит. Способность у Фернагия редкая – умеет пламя между пальцами из ничего возжечь. Дед-то наш прижимистый – спички надвое щиплет из экономии…

И тут меня завело.

- А ты, - неожиданно закричал я прямо в лицо своей тайной любви, - ты чего тут ошиваешься?! Мы ж ровесники – а тебе всё годы нипочем. Так и будешь вечно жить свинаркой?

Соня не обиделась и опять мягко коснулась моей головы. Я враз успокоился, а она мягко сказала:

- Дед же объяснил – я художница. А художники не стареют. - Она повернулась к Макару: - Дед, я успею ему показать эскизы?

Макар согласно качнул бородой и мы пошли к крыльцу жилого дома. Прямо у двери дед потянул руку и извлёк из почтового ящика газету. Развернул и показал мне заголовок:

- Вишь – районку выписываю. Называется она, правда – ни в тын, ни в ворота: «Знамя труда». Видно - ихний художник лучшего не придумал. Но иногда встречаются прямо перлы. Да вот! – дед запнулся на пороге И, хохоча, указал на разворот своим корявым пальцем. – Глянь, опять про меня пишу!

И ткнул мне газету. Я увидел стих и прочёл, под злой смешок хозяина:

ВСЕВЫШНИЙ

Он говорил им: не убий!
Но люди шли, и убивали.
Так было позже – и в начале,
Хоть говорил Он: не убий.

Он говорил: не укради!
Но люди шли – и воровали.
Так было позже – и в начале,
Хоть говорил : не укради.

Он говорил им: возлюби!
Но люди шли – и не любили.
И оставались в мрачной силе,
Хоть говорил Он: возлюби.

И всё же верили в Него,
Большого и благого Бога,
Превознося молитв премного,
Но Он не может  ни че го.

Подпись под стихом стояла странная: Велитир. Дед взял у меня газету, смял и бросил в плетёное лукошко подле крыльца что служило ему урной. Он сказал:

- Я этого Селитёра ишшо ужучу! Я покажу, как ничего не могу. Моду узяли…, - дед толкнул дверь, пропуская сначала Соню, потом меня. – Ладно уж сатане простил его слова, какие он мне при одном докторе сказал: «Мол, человеку на Земле так худо, что даже я щажу его покуда». Так то сатана! А тут – Селитёр! – дед досадливо махнул рукой, пройдя в горницу замыкающим. Я поправил его через плечо, озирая странное жилое помещение:

- Не Селитёр, а Валитир.

- Без разницы, - сказал дед, усаживаясь на длинную непокрытую лавку. И приглашая то же сделать нас.

Но я стоял столбом.

Я о таком читал у классиков. «В хате убогой Зимою крестьянка меня родила» - вспомнил я Исаковского. Наверно, тут он и явился миру. Тут же, наверно, заполнялись первые страницы жизненных метрик и Якова Пасынкова, и бунинского Герваськи и ещё многих, о ком сам же дед сказал словами Писания: имя им легион. Тысячелетняя Россия вышла из этой горницы! Прямо посередине неё, вместо лампы, на крюке висела, затянутая паутиной, на манер чума, детская люлька. Давненько, как видно, не качали в ней младенца! Я почему-то глянул на Соню, и она отвела глаза, чуть зардевшись:

- А за то вот! – указала она на длинный голый стол у простенка между окнами. На нём лежали свитки ватмана. Соня подошла и поманила меня, разворачивая и разглаживая листы: - Смотри – эскизы!

На листах я различил линии контурных карт, поверх которых лежали карандашные вихри циклонов и антициклонов. Соня лукаво свернула их – и показала новые – с очертаниями небесных созвездий. Она хотела было достать из-под стола большой альбом с неведомыми мне рисунками, но дед решительно крикнул:

- Будя! Пора покойника готовить в дорожку.

И тут я увидел в полумраке угла тот самый утлый гроб, что недавно привёз Мишка-старшина. Гроб стоял на полу у стены, на самой стене висел драный коврик, где, по слову любимого мной Наровчатова:

«…как конец земных устремлений
И к вечной жизни последний шаг,
На том ковре голубых оленей,
Златыми стрелами бьёт падишах».

Нелеп был вид этого рисунка в старой русской хате, но дед посчитал, что мне для объяснений хватит его загадочной фразы: «Аллах кидает кости, как он хочет». В этот время «полуторка» старшины опять гыркнула у окна, и он сам появился на пороге со своим вытертым до лоска на прикладе ППШ:

- Иди, – сказал он деду, - полковник Шестаков за воротами, лично тебя требует для переговоров.

- Ишь ты - требовает. Подумаешь – ишшо один Селитёр, – буркнул дед и велел мне: - Со мной пойдёшь. Мы им покажем  ни че го .

Я был не против. Ивана Никаноровича я тридцать лет не видел – надо же обняться по-братски.

И вот он – за воротами. В пору моего поросячьего детства был Ванька-Шестак сопливым прыщавым пацаном. А тут – стоит, растопырив ноги, по-генеральски толстый милицейский полковник. Соплей, правда, не видно, но прыщей ещё больше матушка-природа на его кошачью морду нашлепала. Однако просматривалось в его фигуре что-то от их косопузой породы: встретил бы на московской улице – узнал бы.

Ванька цепко всмотрелся в меня и осторожно спросил:

- Фугель …ты..? (Это моя школьная кличка. Прилипла после неудачного прочтения слова фогель на уроке немецкого). Получил мою телеграмму?

Полковник ступил навстречу, обнял меня и потёрся бугристо-гладкой, почти женской щекой о моё ухо. Я отстранился и с расстояния тоже ещё раз смерил брата глазом:

- Генералом будешь при такой фигуре.

- Будешь тут! – махнул рукой братец. - Дед вон сумасшедший покойника со своим подельником из морга украли. Дельце уголовное! Я ждал чего-то подобного, потому и вызвал тебя. Уговори старого дурака отдать гроб. Иначе – извини – мы возьмём тело Горевого силой.

- Это ты в меня стрелять будешь? – дед содвинул брови домиком.

- Ага! – весело подтвердил полковник и добавил: - И спалю твой хутор к чёртовой матери, что б ты на округу туману не напускал.

- Постой-постой! – осадил я Ивана Никаноровича. – Насколько я понимаю – подворье деда –это частная собственность, и вторгаться в неё ты можешь лишь с ордером от судьи. А то, что ты сейчас говоришь – это прямая угроза, то бишь - уголовно наказуемое деяние.

Ванька недоумённо перевёл взор с деда на меня и спросил:

- Это я тебя ради подстрекательства вызывал? Это ты не мне, а деду помогать собрался? ...тогда лучше катись колбаской в свою столицу и забудь про свою малую родину. У меня приказ: вернуть тело героя-земляка в морг для организации почётных похорон.

- Да ты хоть знаешь историю его геройства? – спросил я. Полковник отмахнулся:

- А мне до балды. Разберись теперь – кто и за кого воевал сто лет назад. Это теперь дело Господа. А я выполняю приказ. У меня вон под деревом и ОМОН в микроавтобусе.

И как я сразу не заметил! В тени громадной вербы притих бело-синий «бычок», из окошек которого пялились на нас круглые глаза пятнистых бычков в чёрных масках. И вид их был довольно решительным.

- Давайте так, - предложил полковник, - ваш старшина вывозит гроб за ворота и везёт в райцентр при нашем сопровождении. Иначе…

- Что?- переспросил Макар, воинственно выставив вперед бороду и правую ногу в солдатском сапоге.

- Иначе штурм. Но тогда, за сопротивление властям, все вы по нескольку лет будете любоваться небом, как нарисованным на тетрадном листе.

- Это без ордера?

- Будет тебе ордер, - согласился полковник и набрал на ладони с мобильным телефоном несколько цифр: - Венька? Ты в райцентре?.. Тогда заглянь в суд, испроси ордер… Да, они в курсе… Кой чёрт областной суд, когда пристав-полковник у меня свой «лексус» восстанавливает… за здорово живёшь, что ли?
Иван Никанорович свернул-переломил одним движением телефончик и сунул в карман брюк:

- Ордер будет через полчаса.

- Тогда и поговорим, - сказал я.

И мы с Макаром вернулись во двор, захлопнув ворота перед носом полковника милиции. Потом прошли к «полуторке», сели на подножку. Старшина из под капота высунул кудлатую голову и предложил:

- Прорываться будем. У меня автомат.

- У меня наградной ТТ и укороченная винтовка в чехле, – не смолчал я…

Дед неожиданно сполз с подножки и побежал к сараю- забегаловке. Оттуда прибежал, запыхавшись и держа в руках ржавый шкворень, торопливо натирал его наждачной бумагой крупного зерна.

- Вот, - сказал он, - штык от винта. Винт мне дашь, - дед повернулся ко мне и строго сказал: - И не перечь! Против штыкового удара нашего лейб-гвардии Семёновского полка ни один супостат устоять не мог. А тут паршивый мамон.

- Омон, - поправил я.

- Один чёрт, - махнул дед рукой. – Они ж, как и германцы – уставные вояки. Помнится, - оживился Макар, - бежишь на германца, – а он, вместо чтобы тебя в грудь багинетом – с винтовкой полный воинский артикул проделывает! На пле-чо! К но-ге!.. Ну – за это время их двух-трёх без всякого устава и артикула на штык насадишь. Да против штыка ни один ОМОН..!

- Послушайте, – предложил я. – А может, – отдать им покойника? Что нам проку от мёртвого тела?

- Ну да, - угрюмо согласился старшина Дубяго. – Он на земле за меня радовался жизни – теперь пусть на небе пожирует. Так, что ли?!! – резко бросил он и пошёл прочь от машины. Дед подождал, пока он удалится, и сказал:

- Вот что мне делать! Отдай Горевого – буду плох. Не отдай – то же самое. Уж как я пестовал одного стихотворца – а в награду получил что?

- Что?

Дед Макар кашлянул и с хрипотцой прочитал. Причём, видно было - строки ему нравятся, хоть и задели за живое, наверное:

О, жестокое небо, безжалостный Бог!
Ты ещё никогда никому не помог.
Если видишь, что сердце обуглено болью –
Ты к ожогу ещё добавляешь ожог.

- Так  это же Омар Хайям!. – удивился я. – Откуда ты его знаешь?

- Я всё знаю.

- Ну да, - согласился я, подыгрывая ситуации. – Ты же Бог. Тогда решай чего-нибудь. Пока нас в плен не взяли.

- А мне нельзя вмешиваться.

- Вот и выходит, - рассмеялся я, - что ты и впрямь не можешь  ни-че-го… Хвастун ты старый. А не лейб-гвардеец.

- Винтовку дай – там поглядим.

С пистолетом и винтовкой я вернулся от своей «копейки». Дед принял винт, деловито передёрнул затвор, повернул ружье, заглянул в ствол. Потёр ладонью замок штыка и одобрительно сказал:

- Обрез с умом делали – укоротили не с конца, а с казёнки.

- Патронов нету, - попытался я остудить деда.

- Нам без надобностев, - он защёлкнул штык в гнездо и радостно засиял глазами: - Двух-трёх супостатов на штык нанижу…

- А как же быть с библейским – не убий, - попытался я остановить воинственного старика. Он покачал винтовку на руках и заговорил:

- А тебя, унук, нихто и не убьёт. Этого никак допустить нельзя, потому что с твоей смертью кончусь и я.

- Почему?

- А потому, - монотонно заговорил Макар, словно учитель Закона Божьего, - что и ты сам, и хутор этот, и ОМОН, и даже я есть только в твоём воображении. Умрёшь ты – сгинет и всё остальное. Державин как-то сказал: «Я есмь, а значит – есмь и ты». Он прав. И крыть нечем А мне умирать нельзя: ты сам сказал, что я – Бог. Вот поэтому я и стану убивать всякого, кто покусится на тебя. И не радуйся – я всего лишь спасаю себя. Нехай даже путём штыкового удара. Такой вот я простой русский старик.

- Они ударят фронтально, - остановил я философию деда, - через общую глухую стену свинарников. Миг – и они окажутся во дворе. Тогда ни мой ТТ, ни твой штык и даже ППШ старшины не помогут.

- Я знаю, – сказал Макар, - но у них через стенку не получится. Я военную хитрость применю. Ни один оккупант не уйдёт без позора. А как они увязнут – мы выскользнем через ворота… Соня, унучка! – окликнул дед, и молодая женщина показалась на крыльце. - Красавца нашего обмыла?.. ну – тада будем собирацца.

Мы прошли в хату. На столе, прямо поверх чертежей со циклонами, чернел гроб с чистым, словно молодым, покойником. Соня, в чистом белом платке и белом, рваном на коленях, брючном костюме, положила ему на лоб жёлтую бумагу со славянскими письменами. Старшина зажёг у изголовья две большие сальные свечи. От них по хате пополз вонючий смрад. Старшина возложил на грудь трупа золотую бумажную звезду. Совсем неотличимую от настоящей, геройской.
Дед велел:

- Сядем перед дорожкой.

Сели. Помолчали. С улицы, от ворот, донёсся настойчивый стук. Дед сказал:

- Полковник выкупил у суда ордер. Пошли – что ли?..

А дальше всё происходило словно на автомате, в полубреду. Я оказался за рулём своей «копейки». Впереди с водителем-Соней тронулась громоздкая «полуторка». А перед нею с самым решительным видом за распахнутые ворота выступили старшина с автоматом, и дед Макар с винтовкой наперевес. Штык, как прозрачная сосулька, хрупко блестел на солнце, и все «оккупанты», как завороженные, следили за его совершенно безобидным на вид кончиком. Они успели увидеть, что трупа героя в кузове машины нет – и потеряли к нам интерес. Ворота захлопнулись за нами – и мы стремительно выкатились на дорогу, через пять минут поднявшись на меловой взгорок над хутором.

Вслед за нами достойно пришла и положила голову на лапы большая белая собака деда.

Соломенный остров лежал перед нами, как на карте. Мы видели, как люди полковника Шестакова попытались взломать ворота. Это им не удалось, и тогда дюжина омоновцев начала штурм со стороны глухой стены свиных загонов. Дед приставил винтовку к ноге и глядел на хутор из-под ладони.

- Ну – потеха! – развеселился он, приглашая и нас посмеяться над нелепой картиной боевой операции. Как уж дед это устроил – не знаю – но теперь выходило, что прямо с крыши загонов омоновцы прыгали во двор, куда за миг до того выпустили всех свиней. Омоновцы наступали на их спины, падали, пачкались в навозе. Непотребно матерились и опять падали. Свиньи бегали по упавшим, сбивали тех, кто пытался подняться и гвалт подняли такой, что у плотины, на бандитской станции техобслуживания, слесари остановили работы, ловя непонятный шум.

Штурм этот продолжался несколько минут, а когда омоновцам удалось всё же сосредоточиться у крыльца хаты, дед серьёзно и почти торжественно окликнул:

- Фернагий!

Я вздрогнул и испугался, когда от ближайшей лесополосы на зов Макара вышел нелепый работник. Он всё так же тянул за собой упрямого телёнка. А на плече его, в мутной воде аквариума, по-прежнему безуспешно пыталась обрести плавучесть золотая рыба. Он стал рядом с дедом, и Макар указал ему рукой на хутор. Фернагий поднял свободную от аквариума руку и щёлкнул длинными костлявыми пальцами. И опять печально повлачился назад, к зарослям.

Фернагий даже не глянул, как там, внизу, на хуторе Поднебесном, возник и весело побежал по строениям рыжий блескучий огонь. Хутор вспыхнул, словно облитый бензином. С криком прирезаемых свиньи разбегались окрест, омоновцев завертел огненный циклон и они факелами сбегались к центру, к несокрушимому бюсту героя земляка.

И тут же с другой стороны хутора, от пруда, сокрушив плотину, в долину выкатилось цунами зелёной воды с кустами, водорослями и крупными карпами, что серебряной пудрой отсвечивались в  потоке. Вода накрыла сначала станцию полковника Шестакова, потом затопила хуторской центр и, наконец, пастью водоворота поглотила пожар. Вода ушла вниз по долине речки внезапно, как и появилась, и через четверть часа после того, как мы покинули двор, от хутора не осталось ничего – ни обломков, ни головешек. Лишь каменным пальцем посредине разгромленной страны оставался торчать на постаменте бюст героя – старшины Дубяго…

…Собственно – тут можно было бы и оборвать мой рассказ. Но не хочу, чтобы в повествовании оставались оборванные нити сюжета, недосказанность. Соня подошла, присела рядом со мной на траву. Опять взъерошила мне волосы и сказала, сморщив носик:

- Да ты не тушуйся, полковник. Я тебя предупреждала, чтоб не ехал…

- Это когда ж?

- А чёрную кошку в начале дороги помнишь? Нет – ты настырный, поехал. Потом я тебе нелепо встретилась, такая молодая. Поворачивать надо было оглобли.

- Да уж! Напиши я обо всём этом – критики скажут: одноклассницу Соню автор за уши притянул к сюжету. Уж хотя бы любовную линию вывел, что ли, в таком случае.

- Это уж дудки! - засмеялась Соня. - Нашу любовную линию дед Макар провел только для нас. Сюда никого не пустим.

- Кстати, - убрал я её руку со своей головы, - я так и не понял: дед Макар – это кто, в конце концов?

- А тебе и не надо понимать. – Соня посерьёзнела, потянула на колено край рванины на брючине. – Тебе надо ехать домой и всё забыть. Сон это был, Володя, сон.

- А вы?

- А мы со старшиной и дедом поедем в другие края. Дед Макар купил в Ираке – у него там сын живёт - нефтяную скважину – попробуем бензином торговать.

- Но ведь там война!

- А тут разве мир? Впрочем – я уже запуталась –то ли мы своей компанией всегда бываем там, где война – то ли война следует за нами.

Подошёл дед Макар. Он протянул мне обе руки, пожал мою и сказал:

- Ну – лёгкой тебе дороги, унук. Кому расскажешь, шо видел – не поверют. Хотя – sapienti sat.Спасибо, шо не взял сторону бандитов. А будешь у нас, в Бесопотамии…

- Где-где? - не расслышал я.

- В Месопотамии, - подсказал, подойдя ближе, старшина Дубяго. – Будешь в Месопотамии, заглядывай в наше посольство. У меня там наследственная должность садовника ещё с царских времён.

Старшина поставил мне в багажник канистру бензина в дорогу. Соня поцеловала в щёку, а дед почему-то не подошёл. Он стоял, напыжившись, пока я садился в кабину. И когда машина тронулась и ехала мимо Макара, он наклонился к стеклу и внятно сказал:

- В Бесопотамию.

… И я вырвался на трассу. А когда радио сообщило, что «Московское время девять часов сорок пять минут», – я понял, что выскочил-таки из колеса безвременья. То же радио рассказало, что инсургенты в Ираке взорвали ещё одну мечеть и пообещали в дальнейшем уничтожать нефтескважины. «Бедный дед!», – пожалел я старика. Но тут же новое сообщение заставило меня резко ударить по тормозам. В меня чуть не врезался автопоезд, с поросячьим визгом промчавшись правым бортом в миллиметре от дверки.

Это было сообщение о погоде. Бесстрастным голосом диктор сообщила: «В районе Карибского моря зародился невиданной мощности тайфун. Он получил имя Макар. Но панику на всём восточном побережье Центральной и Северной Америки вызвал даже не он: по сообщениям из космоса, над Сахарой зарождается чудовищной силы вихрь, грозящий погибельным смерчем пройтись над Атлантикой и всем континентом. Этот климатический монстр уже получил название «Внук Володя». А теперь послушайте музыку Джованни Палестрины».

 

Апрель – сентябрь 2008 г.

г. Бирюч

Ваши комментарии к этой статье

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

37 дата публикации: 04.03.2009