Ольга Ерёмина

Поход в Москву. 1995 год

Торопец, осень 1995 года

Давно хотела рассказать друзьям об этой страничке своей жизни: она для меня как глоток свежей воды. Может быть, кому-то это тоже будет важно и интересно.
Жила я тогда вместе с мужем Алексеем и дочкой Ниной (ей было 2 года) в Торопце – небольшом городке на западной границе Тверской области, в доме бабушки Алексея Нины Александровны Кулешовой.

Летом Лёша получил, наконец, аттестат об окончании средней школы. После 8 класса он поступил в техникум, но на последнем курсе, перед самой дипломной практикой, попал в аварию на междугороднем автобусе (он ехал ко мне из Тулы, где учился, в Калугу, где жила я с полуторамесячной тогда Ниной) и сломал позвоночник. Сообщить в техникум он сразу не мог, и его отчислили. Когда спустя год он восстановился, оказалось, что его курс (это был Мосинский техникум в Туле) без дипломной практики заставили сдавать госы и досрочно отправили в армию. Ещё через год он продолжать учиться не захотел. Так Алексей не стал дипломированным механиком по оружию.

В Торопце он походил немного в вечернюю школу и благополучно получил аттестат. И решил поступать в Тверь, в университет, на географический факультет. Там был друг, скалолаз Сергей Капустин, у которого и поселился Лёшка на время экзаменов.

Экзамены на заочное отделение проходили в августе. В день, когда должны были быть известны результаты последнего экзамена, звонка от Лёши не было. Подумали: сам приедет, расскажет. Он не приехал ни через день, ни через два. На третий я позвонила Капустину. Оказалось, Леша несколько дней назад во время тренировки по скалолазанию упал с моста через Волгу на бетонный парапет. Он в больнице. Сломаны кости таза и левая рука – раздроблено запястье. Ну, естественно, и сотрясение мозга. Высота около 15 метров. Почему до сих пор не сообщили??? Лёша велел – не говорить тебе…

Добраться из Торопца в Тверь – нелёгкая задача. В день ходит один автобус, и он уже ушёл. Ехала, задыхаясь от слёз, до Нелидово на местном автобусе, затем застопила машину и домчалась прямо до капустинского дома – всего за 5 часов. Это был рекорд. Капустин остолбенел, увидев меня на пороге своей квартиры. Вместе с Сергеем мы поехали в больницу – на другой конец Твери…

Спустя месяц я увезла Лёшу из Твери на пазике районной Торопецкой больницы домой. Он был худ, шатался, но сам смог спуститься по ступенькам до машины.

И началось (вернее, во многом продолжилось): утром отвести Нину в садик, бежать в школу на уроки, потом дома: принести дров, угля для котла, сделать полный массаж фактически лежачему Лёше, потом за Ниной в садик, с ней в Дом творчества – я там вела кружок песни. Затем домой – кормить ребёнка, опять массаж, затопить печки, подготовиться к урокам на следующий день, написать планы, проверить тетради. А ещё вскопать огород, убрать картошку, шинковать капусту, наколоть дров, нащипать лучины для растопки, вставить рамы… Дел в частном доме не переделать. Да ещё постоянное недовольство и недоброжелательство хозяйки, которое выражалось в не видимом Алексею тихом шипении и постоянных мелких попрёках.

 

Задумка и сборы в дорогу

Торопец находится на отрогах Валдайской возвышенности. Ещё весной мы с Лёшей задумали на осенних каникулах сходить в поход по замечательным местам района (Алексей работал в том же Доме творчества инструктором по туризму). Идея жила, трепетала. Лёша шёл на поправку, кости срастались, но было ясно, что к осенним каникулам на ноги он не встанет. Он уже ходил по дому, но был ещё исключительно слаб, рука была в гипсе. Но я-то жива, мне-то хочется двигаться, хочется глотнуть свежего воздуха, вырваться из круговерти!

И мы решили, что я должна сходить с ребятами в поход сама. Опыта у меня было даже больше, чем у Алексея, ребята ждали похода и отнеслись к сборам с большим энтузиазмом. Нина Александровна, скрипя зубами, согласилась отводить в садик и забирать Нину, Лёша уже мог делать простые домашние дела.
Осенние каникулы – это ноябрь, и в это время в Торопце уже очень холодно. Наших ребят это не испугало. Наших – потому, что в туристический клуб к Лёше ходили почти все те же ребята, что и на кружок песни ко мне. Некоторые из них были моими учениками в школе. Но не все родители были такими отважными. Итого собралось семеро человек. Идеальное количество народу.

Моё глубокое убеждение: каждый из идущих должен на отлично знать маршрут и цель похода. Поэтому, кроме подготовки палаток, спальников, котелков, аптечки, закупки продуктов (при минимуме денег) и прочего, мы должны были изучить карту.

Итак, чего мы хотим?

На север (и чуть-чуть на восток) от Торопца есть озеро Бологово с одноимённым посёлком на его берегу. Чуть севернее Бологово, почти на самой границе Тверской и Новгородской областей, находится деревня Горбухино. А вот не зря она так называется! Возле неё на карте отмечена вторая по высоте точка Валдайской возвышенности. Именно она нас и интересовала. (К сожалению, на той карте, что есть у меня сейчас, высоты не отмечены, и точной цифры я не помню, кажется, 344 м.) С этой высоты берут начало множество речек. Здесь истоки Малого Тудера, впадающего в Кунью недалеко от Холма – речки Мерложинская и Должинская, истоки Большого Тудера – речки Щулкавка и Крутовка, истоки Никитихи, впадающей в Волкоту. Болот, судя по карте, почти нет, что нас очень обнадёжило.

Это было первое место, которое нам хотелось увидеть. Вторым местом была деревня под названием Москва. Она находилась в Андреапольском районе Тверской области, на речке Заелинке, что соединяла два озера – Ордоникольское и Отолово. Сходить пешком в Москву и увидеть, что представляет из себя тёзка нашей столицы, в которую отец моего мужа в 60-х годах проводил электричество, было очень заманчиво.

Мы долго думали, как соединить ниткой маршрута две эти точки и потом ещё вылететь на железную дорогу, чтобы добраться домой, в Торопец (нормальных шоссейных дорог там просто не было). При этом надо было учитывать, чтобы маршрут не был слишком протяжённым (всё же идут школьники) и чтобы можно было в экстренной ситуации суметь выбраться к людям.

Решили идти так: от Бологово на Горбухино, затем на восток по лесной дороге на эту самую точку (потом мы узнали, что местные называют её Попова гора), с неё на озеро Новинское (там была указана деревня Новая, на современной карте её нет), затем на Пужакино. С дороги, ведущей от Ульяников на урочище Медведиха, мы предполагали свернуть на северо-восток, на Грибель и Заболотье. Потом Шарыгино, мимо северной оконечности Лучанского озера на Горки, где на карте указана церковь, далее на восток в сторону Москвы. От Москвы мы планировали попасть на озеро Отолово, где была отмечена ещё одна церковь, потом через Гари и Семченки выйти на асфальтовое шоссе, ведущее на юг, в Андреаполь. Оттуда на поезде – в Торопец.

Длина маршрута, по нашим прикидкам, была около 110 км, что вполне проходимо за 6–7 дней (с днёвкой, автобусом и поездом). Впрочем, ребятам, которые собирались со мной, было едва ли не всё равно куда идти: им просто хотелось быть вместе, идти по родной земле, петь песни, узнавать новое и смеяться у костра. Но карту они изучали прилежно.

Нина Александровна даже помогла нам. В Бологово, в частном доме, у неё жила родственница, которую они не видела лет двадцать, но время от времени писала письма. Автобус на Бологово был только один, и то не каждый день. Он уезжал из города в 16 часов, в Бологово был уже в шесть вечера, когда наступала полная темнота. Н.А. договорилась о том, чтобы мы остановились на ночлег у этой родственницы, не шастая впотьмах по посёлку.

Я подготовила маршрутную книжку, запаслась справками из школы и Дома творчества, купила билеты. Принесла дров и угля на три дня вперёд. Придирчиво проверила у ребят рюкзаки. В путь!

 

День первый. Торопец–Бологово

(В этой главе много отступлений, но на то и воспоминания, чтобы делать эти самые отступления. Так что, дорогие читатели, не обессудьте.)

Вот мы собираемся на Торопецком автовокзале советской постройки, бетонном, неуютном, грубом. На улице холодно, потому толпимся в маленьком помещении. Билеты купили заранее. Народ, который ждёт этого же рейса, с удивлением глядит на детей (пусть старшеклассников, но всё же детей) с разнокалиберными рюкзаками, в разнокалиберной обуви. Рюкзаки были в основном из нашей домашней «коллекции»: мы с Лёшей старались покупать новые модели рюкзаков, а старые – ещё абалаковский, два станковых разных видов, просто «колобок» – не выкидывали. У детей рюкзаков не было, купить было негде да и не на что (денег не было на самое необходимое), в Доме творчества тоже рюкзаками не пахло. Обувь: кроссовки, резиновые сапоги. Надо было бы хорошие турботинки, да где же их взять? Вспомнила палатку: старинная брезентуха, не стандартная для 70-х годов, а ещё более ранняя, со входом на шнуровке с использованием деревянных пуговиц, очень тяжёлая. Она досталась Лёше от деда-военного. Брезент у неё был намного более плотный, чем в привычных брезентовых палатках. Вторая палатка – тоже брезентовая, но обычная. Конечно, ещё полиэтиленовая плёнка, чтобы накрыть палатки сверху, – снятая с парников. Хорошо, котелки были как надо.

Что было настоящего и прекрасного, так это моя гитара – болгарская «Зорница» с крупным корпусом с двумя розетками, с длинным узким грифом, которую я не пожалела потащить в осенний поход. Несмотря на все смены температур, она ни разу (!) не расстроилась и даже зазвучала как-то по-новому, более звучно и красиво.

Вспоминая то время, я должна с горечью сознаться, что почти не помню ребят, бывших со мной. Дело в том, что после Лёшиной травмы началась цепь ещё более печальных событий, которые длились несколько лет, после чего мне хотелось забыть о Торопце как о тяжёлом, мрачном сне. (Кстати, я написала культурно-исторические очерки о многих городах, где мы с Николаем, моим сегодняшним мужем, были, но написать о Торопце, где я прожила пять лет, я до сих пор не нашла в себе силы. Хотя сам город, безусловно, того заслуживает.)

Мои тогдашние друзья-ученики! Не держите на меня обиды, если вы вдруг прочитаете этот рассказ и обнаружите, что я неправильно назвала ваши имена. Поправьте меня, подскажите, я буду вам очень благодарна.

Сейчас же я постараюсь написать хотя бы то, что помню.

К осени 1995 года мы с Лёшей сформировали уже настоящую боевую туристическую команду. Взять только этот год: весной – водный поход второй категории сложности («двойка», катамаран и байдарки) на Мсту (в конце марта, необычайно сложный, так как озёра ещё не до конца очистились ото льда), в мае поход по речке Торопе от деревни Торопацы до города – на неделю (тогда Нина впервые села на катамаран, было ей два с половиной года). Затем провели районный туристический слёт (на областной не смогли поехать – РОНО не нашло денег на питание детей, хотя с автобусом и бензином мы договорились с лесхозом – бесплатно). Зато в июле народ пошёл в «тройку» в Карелию (без меня, как и на Мсту, – я должна была сидеть дома с маленькой Ниной, Н.А. с ней оставаться отказывалась – отчасти из упрямства, отчасти потому, что боялась за своё здоровье; думаю, упрямства было больше). Вы представляете, как такие походы сплачивают ребят. К Лёше они относились с настоящим восхищением, звали его шефом. Но тут, с осенним походом, отозвались не все, как я уже писала: одно дело – весна и травка, а другое дело – поздняя осень и грязь под ногами.

Итак, вместе со мной нас было семеро. Больше всего я надеялась на помощь Костика Иванова. Он учился во 2-й школе, в 10 классе. Сирота, он жил в частном доме с довольно угрюмым дедом, зарабатывал на пропитание тем, что пилил дрова соседям, складывал поленницы и чистил хлева. Он с самого начала привязался к Лёше, к нашей семье, был у нас в доме своим человеком. Даже Н.А. его полюбила. С Лёшей он ходил во все походы и относился к нему как к старшему брату. (Они до сих пор, спустя 13 лет, дружат, вместе ездят кататься на сноуборде и на скалы, вместе ходят в сложные водные походы). Костик был слегка бестолковым весельчаком, неутомимым балагуром, но при том в нём не было злости или обиды на мир: его доброжелательность и способность в зачатке улаживать все конфликты привлекали к нему людей.

Но в последний момент оказалось, что у него что-то случилось в семье (кажется, должна была приехать двоюродная сестра из другого города), и он не мог отправиться с нами. Зато он нам торжественно поклялся, что догонит нас на маршруте. Расстелили карту, договорились: на второй ходовой день (то есть послезавтра) он нас будет ждать в обед в Заболотье, куда мы, по моим расчётам, непременно должны добраться к нужному времени. В карте я ориентировалась отлично и не сомневалась, что вы встретимся. Правда, я тогда не могла предвидеть, что карта может попросту обмануть…

Со мной оставались двое парней: Юра, девятиклассник, и Алёша, из восьмого класса (который я учила русскому языку и литературе). Юра, белобрысый, высокий, сероглазый, был из очень образованной семьи, что для Торопца большая редкость. В силе он уступал Алёше, который жил в Талице (деревне на противоположном конце озера Соломено, на берегу которого лежит Торопец). В Талице был известный зверосовхоз, отец Алёши работал там главным зоотехником, и Алёша очень интересовался медведями и другими животными, свободно чувствовал себя в лесу. Он был этаким обстоятельным и умным мужичком, который всегда знает, что делает.

Девочек тоже было трое: две невысокие, ладные, лёгкие и ловкие сестры-гимнастки Наташа и Катя, которые, сев впервые на катамаран, мгновенно научились делать завес, что привело в полный восторг Лёшку, который учился этому приёму довольно долго; и спокойная, неторопливая Юля.

К сожалению, в нашей группе не было фотоаппарата. Надо сказать, что если бы даже был, то у нас тогда просто не было денег даже на плёнку. Ещё раз с содроганием вспоминаю: к тому моменту нам, учителям, уже полгода не платили зарплату, отделываясь обещаниями, а инфляция была просто неудержимой. Лёше же просто не платили ничего: после трёх недель начисления нищенского больничного (не выплаченного) ему по закону перестали начислять деньги вообще. На работу он смог выйти официально только в конце января. А реально начал работать и того позже.

Вспоминать об этом грустно, но я пишу об этом для того, чтобы было понятно, на каком фоне происходил поход.

Итак, мы сели в пазик на Бологово (не Бологое, которое крупная станция, а маленький посёлочек Бологово). Ехали два часа через немыслимые ухабы по грунтовой дороге. За окнами было совершенно темно, и я немного ужаснулась: куда мы едем?

Пазик, наконец, остановился возле какой-то хибары под двумя фонарями (это оказался автовокзал), высадил всех нас. Народ мгновенно рассосался по чёрным улицам. Хорошо, что мы успели взять языка, который указал нам, как найти нужный дом, где жила родственница Н.А.

Пройдя в чёрном ноябрьском мраке мимо частных домиков с глухими заборами по нескольким улицам, мы нашли искомое. Хозяйка, худая женщина лет шестидесяти, отнеслась к нам спокойно, деловито. Ввела нас в просторную и холодную горницу, где, видимо, давно не топили – берегли дрова. Алёша с Юрой принесли дров, затопили печь. Девочки хозяйничали на тёплой кухне: в плоском котелке варили ячневую кашу.

Вообще, о том, что существует такая крупа – ячневая, – я узнала в 1991 году, когда с прилавков пропали все продукты, кроме этой самой крупы. Приходилось есть её, долго-долго разваривая. Ни вкусом, ни полезностью она не отличалась. Единственной приправой к ней долгое время были шкварки, которые я тоже впервые попробовала в это время. Вообще, ужасно не люблю сало, и сейчас меня не заставишь его есть. Но тогда вынуждена была это делать.

Каша, чай, хлеб – вот и всё наше угощение этого вечера.

Тем временем печка истопилась, в горнице стало тепло. Мы расстелили на полу коврики, закутались в спальники (ватные, конечно же) и мирно заснули. Утром надо было подняться и выйти как можно раньше, чтобы использовать для движения весь короткий световой день.

 

День второй.
Бологово – Горбухино – Попова гора – озеро Новое

Утро было серым и ветреным. Мы позавтракали, быстро собрались. Пройдя совсем немного, очутились на окраине Бологово: бани и сараи, чёрные огороды с кучками полуистлевшей картофельной ботвы, и раскисшая глинистая дорога – через частокол елей – в гору. Внизу, за домами, в холодном тумане угадывалось просторное озеро.

Мы шли по серой дороге, ведущей почти строго на север, которая то ныряла к ручьям, то карабкалась в гору, но неуклонно поднимала нас вверх, на моренные холмы Валдайской возвышенности. Мы сделали привал возле большого (выше человеческого роста), серого, замшелого валуна, смотрели на низкое небо, по которому с бешеной скоростью неслись клочковатые тучи. Ветер качал вершины елей, и они негромко, но равномерно гудели. У меня в голове начали складываться стихи, которые потом превратились в песню (правда, пою её только я, и то очень редко):

Место есть заповедное
Под синевой небес,
Издавна людям ведомо:
Это Оковский лес.
Там родники кристальные,
Там ручейки хрустальные,
Летом озёра синие,
В стужу деревья в инее.

Припев:
А над Валдаем, над Валдаем
Ветра с дождями пролетают,
А по Валдаю, по Валдаю
Ручьи бегут, бегут.
А над Валдаем, над Валдаем
Ели вершинами качают.
А над Валдаем, над Валдаем
Годы бегут, бегут.

Дорога из серой стала жёлтой. Ни одна машина не обогнала нас. Холмы стали круче. Потом начался затяжной подъём на холм, и подъёму не было видно конца. Там, наверху, должна была быть деревня Горбухино, а перед ней, километра за два, на карте показана лесная дорога вправо, к деревеньке (название на карте было написано, но сейчас я его не помню), куда нам надо было повернуть. Но сколько мы ни смотрели, нужной дороги не видели. Впереди замаячило Горбухино. Вползая на бугор, мы оказались у крайнего дома. Как ни странно, в нём кто-то жил. У крыльца торчали увядшие георгины. Постучались. Из сарайки вышел мужик, руки и одежда которого были измазаны машинным маслом, с удивлением уставился на нас. После первого шока он быстро понял, что нам надо, попросил развернуть карту и толково разъяснил, что да, высотка такая есть, называют её Попова горка – «вы сразу её узнаете, её перепутать невозможно», что деревеньки давно уже нет, а есть только поляна, где косят сено, что на самой горке тоже косят сено, и только потому туда ездят. Но с жёлтой дороги её не увидеть, съезд зарос, надо пройти от самого Горбухино по тракторному следу, и тогда мы выйдем на неё. (Кстати сказать, на новой карте, которая сейчас передо мной, этой дороги нет вообще.)

Тракторный след начинался тут же. Мы пошли по нему и вскоре добрались до отличной грунтовки, по которой – сразу заметно – ездят редко. Она вела через мощный сосновый лес. Ноги всё чаще наступали не на глину, а на камни. Хотя ельник был довольно хмурый, нас веселило сознание, что мы идём по правильному пути. Мы даже запели. Но песни умолкли, когда мы выбрались на обширную поляну, которая на нашей карте была обозначена как деревня. Кругом стояли бесстрастные ели. На самой же поляне корчились, словно от холода, одичавшие, покрытые жёлтой коростой лишайника старые яблони. Это всё, что осталось от живших здесь людей. Ни развалин домов, ни остатков печей, – ничего. Ровная покатая поверхность холма с поблекшей отавой (траву летом выкашивают), скрюченные яблони… Верхушки елей всё так же ровно гудели, а здесь, внизу, царила мёртвая тишина. (На новой карте в этом месте белое пятнышко на фоне зелени.)

Дальний угол поляны выглядел подозрительно зелёным на фоне всеобщего увядания. Когда мы подошли поближе, то поняли, что это не трава: земля была покрыта кротовыми холмиками, и на каждом из них росла молодая елочка. Ещё несколько лет, и поляна превратиться в заросли ельника. Елки будут тянуться к свету, тощие, упорные, нижние ветви у них будут засыхать. Через такие заросли не то что человек – зверь не проберётся. «Смена растительных сообществ», – мелькнула в моей голове формулировка из учебника географии.

От деревни на восток шла дорога непосредственно к высотке. Пройдя через поляну, мы обнаружили, что дороги две. Причём одна, та, что уходила правее, немного к югу, была когда-то чудесно обсажена редкими здесь огромными липами.

На этой дороге, в её начале, я оставила двух девочек – развести огонь и приготовить чаю (воду взяли из чистой лесной лужи в глубокой колее), Алёшу с Наташей отправила на разведку по левой дороге, сама с Юрой пошла по правой. Протопали мы не больше километра, лес стал более сырым, колеи всё глубже, почва мягче. И вот справа я увидела чудесное небольшое озерко в оправе из осин (на карте оно есть, из него вытекает ручеёк, впадающий в озеро Поршинское). Зеркало воды лежало практически вровень с дорогой. Противоположный берег поднимался, его венчали всё те же могучие ели. Трава в одном месте была утоптанной. Раздвинув ветки ивняка, мы словно разом опрокинулись в несказанную древность: у берега, полузалитый водой, стоял долблёный катамаран. Два мощных, видимо, липовых ствола, почерневшие от воды, выдолбленные изнутри, соединялись-связывались нехитрой рамой из тонких стволов. Весла не было рядом. Отчерпать воду, взять весло, оттолкнуть катамаран от берега, добраться до середины круглого озерка – и неспешно удить рыбу, забыв, какой век на дворе…

Тогда же подумалось, что озерко это должно быть рукотворным. Возможно, здесь был источник, землю вынули и насыпали её в другом месте, сделав плотину. Вода-то для деревни нужна! Рыбку запустили. Так озеро образовалось.
Однако нам стало ясно, что дорога эта – не та, что нужна нам. Кстати, дальше озера она не вела – заканчивалась. Вернулись назад. Чай уже закипал. Вскоре показались и Алёша с Наташей. Она рассказали, что их дорога нырнула вниз, вильнула, а потом опять поползла наверх. Мы решили, что это как раз то, что нам надо.

Чай с сухарями и сахарочком был как нельзя кстати. К тому же по сравнению с утром немного потеплело, мы повеселели. (Солнце в этот день так и не проглянуло, но ветер после нашего перекуса стих.)

Дорога стала похожа на дорогу в горном Крыму. Под ногами были белые камни, промытые сбегающими с горы ручьями. Появились сосны, которые распластывали по поверхности свои цепкие корни. После спуска в небольшую ложбинку дорога вновь начала неуклонно подниматься. Неожиданно лес расступился, раздался в обе стороны, и открылась маковка высокого холма. Здесь дорога обрывалась. На север от поляны частоколом вырастал зубчатый лес. На юг и восток холм круто обрывался, и верхушки деревьев сливались в сплошную синеющую массу далеко внизу. Еловый лес синими волнами катился на юг, где соединялся с туманным горизонтом. Там лежало полное воды блюдо – озеро Бологово, угадывались очертания и огоньки Бологовской телевышки. Лесную чащу пополам, будто удар меча, рассекала просека (на карте она есть, ведёт на юго-юго-запад).

На самой вершине Поповой горы стояли два артефакта: триангуляционная вышка и гладко очёсанный высокий стог (стога в этой местности называют одонками). Триангуляционную вышку ребята, как ни странно, видели впервые. Для Алёши оказалось почему-то трудным произнести это словосочетания, и до конца похода под добрые шутки товарищей он всё тренировался произносить «триангуляционная вышка».

Народ с азартом полез на стог. Залезть-то залезли, а вот скатиться по крутым травяным бокам – страшновато! Попрыгали наверху, ухнули – и скатились. Долго ещё смотрели в даль, где лес был похож на океанские валы. Уходить из этого благословенного места не хотелось.

Я разложила карту. К юго-востоку от высоты было обозначено озеро Новое. Да, вот оно, видно, как на ладони: по форме похоже на след великана. На его берегу была намечена деревня Новая. Её мы с горы не увидели (подумали, что деревья закрывают). От Новой дорога вела на Пужакино, нам туда и надо. Решили спуститься с высотки, выйти к озеру и по берегу пройти в Новую.

Легко сказать – спуститься. Не тут-то было! Травянистый склон оказался необыкновенно крутым. Градусов 70, не меньше. Скользили и катились по нему, цепляясь за сухую траву. Потом влетели в болотце, затем напали на лесовозную дорогу (сверху её не было видно). По ней прошли метров четыреста сквозь еловую колоннаду – вылетели на недавно вырубленную делянку на склоне. Сердце защемило: вывезены были только самые толстые стволы. Молодые деревья, подлесок были искорёжены тракторами, пни выворочены, везде огромные пласты окорья. Почвенный покров везде повреждён глубокими колеями лесовозов и гусеницами тракторов. Горько. Здесь до меня вполне дошёл смысл словосочетания «хищническое истребление лесов». И это не где-нибудь, а на Валдае, у истока множества рек! Природа безответна? Увы нам…

С грустным чувством пересекли делянку, углубились в лес – и он кончился. Чувствовалось, что озеро где-то рядом. Мы попали в место, подобное которому я не видела ни до, ни после этого: мы очутились в великолепных зарослях калины! Стволы переплетались между собой, образуя труднопроходимую чащу, и на каждой ветке висели гроздья уже тронутых морозом светящихся алых ягод.

Любование-любованием, а практическая польза прежде всего. Наташа с Катей (у них были не тарелки, а на литровая кружка – одна на двоих – вместо тарелки и кружки одновременно) кинули клич, им в кружку накидали холодных ягод, насыпали туда сахару, размяли ложкой. Досталось всем. Съели и намяли ещё. С каждой ложкой мы чувствовали, как в жилы вливаются новые силы.

После этого мы очень скоро обнаружили озеро, на восточном его берегу набрели на тропку. Увы! По ней ходили только рыбаки. От деревни Новой осталась только поляна, даже без яблонь. Увидев нас, на ёлочках застрекотали сороки. Кого предупреждать-то?

Алёша с видом знатока сообщил, что в этом озере должно быть много рыбы. Он долго стоял на берегу между деревьев, вглядываясь в чёрно-прозрачную воду. Несколько раз прокричал ворон.

Бережок был очень уютный, с молодыми ёлочками, и мы решили не искать добра от добра и оставаться здесь на ночлег. Поставили две палатки – выходами к озеру, накрыли их плёнкой, сготовили ужин, посидели немного у костра. Порадовались, предвкушая, как завтра днём встретимся с Костиком и как расскажем ему о Поповой горе и об объедании калиной. Утомление давало о себе знать. Ребята закутались в спальники и крепко заснули.

 

День третий.
Озеро Новое – Пужакино – Грибель – Заболотье

Расшнуровав вход, я выползла на божий свет. На крыше палатки в лучах солнца сиял толстый слой изморози, иней сверкал на траве. Озеро покрылось слоем прозрачного льда. Наташа, стоя на корнях деревьев, подобных манграм, долбила каблуком лёд, чтобы набрать воды в котелок. Народ вылезал из палаток, изумлённо озираясь и поёживаясь.

Вскоре на ветках заплясал огонь, почти невидимый в лучах яркого солнца. Традиционная каша (на сей раз редкая в те времена гречка) с тушёнкой дала возможность всем насытиться так, что расхотелось куда-либо идти. Возникло желание тихо сидеть на берегу озера и смотреть, как отливает нежным отблеском восточного шёлка свежий лёд.

Но мы бодро тронулись с места. Иней осыпался с трав, тонкий ледок хрустел на лужах. Минут через сорок мы по лесной дороге вышли к Пужакино. Это оказалась довольно большая деревня. Странная тишина стояла над довольно ухоженными, даже новыми домами. Нигде не топились печи, не лаяли собаки, не скрипели ворота. Ни души! Мы долго искали хоть один жилой дом, памятуя Горбухино и надеясь уточнить дорогу. Но напрасно.

На карте ситуация выглядела просто: от Пужакино на северо-восток плавно идёт дорога, которая пересекает такую же по калибру дорогу к урочищу Медведиха и далее заворачивает на Грибель. Этот Грибель стал для нас буквально фетишем этого дня.

Итак, глядя на ясно обозначенную дорогу и не найдя другой, мы вышли на «трассу» на Медведиху. Она выглядела по здешнему именно «трассой»: разбита была неимоверно, отчётливые следы оставили на ней мощные колёса лесовозов. Стали искать, где она перетекает в дорогу на Грибель. Не находим! Прошли на север, смотрим, дорога отходит. Но совершенно заросшая, и через неё в самом начале лежит толстенный ствол упавшей берёзы. Нет, это не на Грибель, подумали мы.

Немного вернулись. Увидели дорогу – хорошую, как нам показалось. Пошли по ней. Шли, шли. Дошли до лесного покоса. После него дорога постепенно сошла на нет. То есть она была видна, но полностью заросла. Некоторое время по инерции мы лезли сквозь бурелом, пока дорогу нам не перебежал крупный серый заяц. Он выскочил из небольшого болотца, метнулся через насыпь, по которой шла якобы дорога, и исчез на пригорке. Впереди светлела поляна. Мы вышли на взгорок – вновь открылись нам дали (на карте в этом месте тоже белое пятнышко). В глубокой долине слева явно текла речка. На поляне стоял довольно крепкий дом – один-одинёшенек. Пустой. Никого. Только несколько вековых берёз греются под осенним солнышком. К дому вела глубокая колея. Мы пошли по ней, колея повернула вправо, затем ещё вправо – и вывела нас всё на ту же лесовозную дорогу. Оставив ребят на обочине, мы с Алёшей побежали на разведку. Нашли ещё один отворот, пробежали по нему пару километров – вернулись. Потом побежали по «трассе» к Ульянинкам, лес отступил, мы увидели вдали, за полем, большую деревню, трубы. Это, несомненно, были Ульянинки. Так как мы блуждали уже довольно долго, а ребята были там одни, мы решили вернуться к ним. Идти ещё километра четыре к Ульянинками, а потом ещё шесть назад – на это просто не было времени.

А тут и солнце скрылось, небо заволокли серые слоистые облака.

Возвращались мы в унынии, думая о том, что уже полдень, что Костик ждёт нас в Заболотье, а мы не только до Заболотья, но и до Грибеля не дошли и даже не знаем, где дорога.

Ребята наши, правда, не растерялись. Вдоль дороги тянулись глубокие канавы, наполненные водой и заросшие хмызником. Дальше шёл такой же болотистый мокрый лесок. Так они развели костер прямо в подсохшей колее, грелись и кипятили чаёк. Нас встретили шутками. Чай-то мы выпили, а вот что делать дальше – крепко задумались.

Вдобавок оказалось, пока нас не было, Наташа села на рюкзак (ноги промокли, пока мы шлялись по болотам), разулась и поставила кроссовки к костру. Не успела она оглянуться, как половина кроссовка уже стекала в костёр. От носа осталась только подошва. И шнуровка. И у неё не оказалось запасной обуви!!! Мы наперебой стали ей предлагать свою обувь. Но размер ноги у Наташи был редкий – тридцать четвёртый, как у ребёнка, и все наши сапоги-ботинки были ей непомерно велики. Она сказала, что лучше пойдёт в своих кроссовках, чем наденет чужие, – натирают. Она натянула кучу носков, надела на ногу полиэтиленовый пакет и зашнуровала свой кроссовок. Так она и шла весь поход, возбуждая любопытство и жалость у всех встречных.

Мы всерьёз раздумывали, не пойти ли нам на Ульянинки (а как же Костя?), как вдалеке (о чудо!) затарахтел мотор. Мы молитвенно сложили руки: хоть бы это тарахтящее существо не свернуло с дороги раньше, чем доедет до нас! И оно не свернуло. Минут через десять – томительных минут! – со стороны Ульянинок появился мотоцикл. Увидев нас, водитель сначала затормозил, а затем резко набрал скорость. Испугался! Нам терять было нечего. Мы встали поперёк дороги, закричали, что мы туристы. Замахали руками, показывая на рюкзаки. Мотоциклист затормозил. Сзади мужика сидел подросток. Они воззрились на нас как на пугала огородные. (Вообще, всю дорогу наше появление вызывало у людей глубокое изумление.)

Мы объяснили, что мы туристы, что ищем дорогу на Грибель. Мужик пояснил, что дорога на Грибель километрах в двух отсюда, что вряд ли мы по ней пройдём: заросла совсем. По ней никто сейчас не ездит. Да, это та самая, через которую берёза лежит. А урочище Медведиха – это глухой угол, где сейчас лес валят. Лесовозы ходят постоянно, но нам не повезло: сегодня воскресенье, нерабочий день. И вообще: надо говорить не ГрибЕль, а ГрИбель, на первом слоге ударенье. А дальше, точно, будет Заболотье (ударение тоже на первый слог), но там он бывал только в детстве. Там, перед Грибелем, ещё старинный коровник был, каменный.

Мотоцикл уехал. А мы быстро запихали котёл в рюкзак и почти рысью пошли к нужной дороге. Спустились в канаву, перелезли через берёзу и почти побежали. Вскоре дорога резко вильнула влево, обходя болото у речки Никитихи. Слева от дороги мы увидели покос, по форме похожий на футбольное поле, обнесённый добротной изгородью из жердей. Тут же стоял необычный домик на четырёх столбах: высоко над землёй, метрах в двух с половиной, был пол и стены, сверху крыша. К домику была приставлена лестница. Алёша пояснил, что под домик можно складывать сено, а в домике ночуют обычно летом, во время покоса, чтобы дикие звери не помешали. Мы тут же начала оглядываться вокруг в поисках диких зверей. Дальше дорога резко поворачивала вправо, становилась более сырой и тёмной. Мы опять побежали вперёд с Алёшей, оставив остальных. Решили, что всё правильно, вернулись и потащили за собой уже подуставших ребят.

Шли довольно долго по влажному еловому лесу. Сгущался туман. Впереди открылась поляна, на краю её – две огромные ели по обеим сторонам дороги, словно ворота, высятся. Под ними мягкая хвоя, и земля посуше. Вот здесь бы и остановиться на ночлег, но как же Костик, который ждёт нас в Заболотье?

С сожалением бросив прощальный взгляд на ели, мы пошли дальше и наткнулись на странное сооружение. Неужели это коровник, как говорил нам мужик на мотоцикле? Сооружение выглядело необыкновенно добротным и уютным даже без крыши. Крепкие бутовые стены казались циклопическими в наших условиях, ровные проёмы окон – хоть сейчас рамы вставляй, и год над входом: 1911 (могу немного ошибиться). Потом узнали, что некий немец купил здесь землю, чтобы создать образцовое хозяйство, ферму. Создал, да как следует пожить не успел: революция, понимаешь.

Впереди чернело распаханное поле. В сумерках слева засветились огни Грибеля. На дороге мы встретили пьяного мужика, которого хворостиной погоняла крупная баба, ругая его матерно так, что далеко было слышно. Отолбенев поначалу, она всё же очнулась. Да, вон Заболотье, его за полем уже видно. Дорога через поле ведёт. Днём здесь был какой-то чужой парень с рюкзаком, походил и ушёл.

Воодушевлённые, мы ринулись по грязному, раскисшему от дождей полю уже в полной темноте. С неба начал сеяться мелкий противный дождь. За полчаса мы дотопали до Заболотья. О, асфальт! Но это оказалось едва ли не единственной достижением цивилизации в Заболотье.

Постучали в один дом. Нам отозвались, но не открыли. Ничего, мол, не знаем и не ведаем. Постучали в другой дом – то же самое. Потом наткнулись на трёх пьянчуг. Один из них сказал, что видел парня, который заходил в магазин. Куда он делся – никто не знает. Спросите у продавщицы – правда, она в другой, соседней деревне живёт, а магазин давно закрыт. Да там и нет ничего, кроме селёдки.

Я вновь – уже в который раз за день – призадумалась. Вокруг Заболотья поля, вдоль дороги канавы, полные воды. Леса близко нигде нет, на вспаханном поле палатку не поставишь. Костика на сегодня искать бессмысленно. Надо проситься ночевать.

Где можно переночевать? Не, никто не пустит… И даже в баню или в сарай? Даже в баню, а вдруг вы спалите! Что же делать? У меня же дети… Ну, есть у нас одна женщина, Венкова, из всей деревни, может, лишь она и пустит!

Оставила ребят на дороге, чтобы не пугать тётю Любу, пошла, как лисичка со скалочной, стучаться и обещать, что не стесню… Тётя Люба Венкова, женщина лет пятидесяти с лишним, полноватая, румяная от постоянной работы на воздухе, дверь открыла, пустила меня на крыльцо, выслушала и вздохнула:

– Веди остальных, что же с вами сделаешь.

Я, окрылённая, побежала за ребятами.

 

Ночлег у тёти Любы Венковой

Аккуратно вошли мы в дом, разулись в сенях, просочились в комнату. Дом у тёти Любы – типичный среднерусский дом с огромной печкой посередине, вокруг которой можно водить хоровод. Входишь – попадаешь в подобие кухни, где стоит обеденный стол. Направо, с одной и с другой стороны печки, два прохода. Они завешены чистыми, но старенькими, застиранными занавесками.

С грустью осматривалась я в этом крестьянском доме: обои, некогда поклеенные на бревенчатые стены, были содраны, проводка торчала наружу, одинокая лампочка без абажура тускло горела, освещая нищету. Потом тётя Люба рассказала нам, что её муж сильно пил и по пьянке содрал всё, что мог. Сейчас то ли умер, то ли сидит (не помню). Дети в городе живут, мать почти не навещают. Только за мясом по осени приезжают, когда она телёнка либо поросёнка зарежет.

Ребята, замёрзшие, раздевались, согревались, веселели. Хотели было спросить, как можно сварить себе кашу. Тётя Люба, видя, что перед нею действительно дети (хоть и подросшие), вежливые, не нахальные, подобрела. Она позвала девочек и посадила их чистить картошку, Алёшу отправила за дровами. Тёплая печь разогрелась ещё больше, в ней кипел чугунок с картошкой, на столе появилась новая клеёнка, тарелки – с маринованными белыми грибами, с кусками холодного солёного мяса, с густой сметаной, с крупными ломтями своего, дома испечённого хлеба. Девчонки вытащили из рюкзаков и постелили коврики, кульками свалились на них, дремали, пока не готов ужин. Тётя Люба предложила повесить к печке всю мокрую и влажную одежду. Перевесили всё из сеней в избу. На пол возле печки поставили резиновые сапоги и ботинки.

Наконец, картошка сварилась. Тётя Люба советовала поливать её сметаной, макать в сметану грибы, не гнушаться мясом. Картошка была дивная! Рассыпчатая, душистая, пахла печкой и топлёным молоком. Мясо я едва попробовала: оно было очень жирное, с кусками сала. Съесть мясо, а сало оставить, мне казалось невежливым. Грибы в сметану я тоже макать не могла, ели их просто так: очень вкусные, правда, непривычно большими кусками. Хозяйка рассказывала, что растут они недалеко, за фермой, где она работает. Она доярка, всю жизнь – с коровами. Грибов после дойки наберёт, по лесу пробежавшись, а мелко резать некогда. Как получится, порежет и засолит, смородинового листа туда, чесночку, укропчику, и снова бегом в коровник. Сейчас беда: денег не платят, молоко увозят – а не платят. Коров режут, кормить нечем. Работать никто не хочет…

То, что мы видели, говорило о крайней нищете. Было понятно, что хозяйка поставила для неожиданных гостей на стол всё самое лучшее, что у неё было: сметану, грибы и мясо недавно зарезанного поросёнка. Не нарушила бы, но кормить нечем. Хлеб сама много лет не пекла – некогда было, по двадцать коров на каждую доярку приходилось. А теперь покупать в магазине – дорого, денег совсем нет. Вот и пеку сама. Хлеб был ржаной, тёмный, тяжёлый, с коричневой корочкой, душистый.

Про парня с рюкзаком не слышала, не видела – на ферме весь день была…

Когда гости были накормлены и напоены, можно было вопросы задавать. Тетя Люба спросила нас, какой дорогой мы шли. Рассказали. Она оживилась, в глазах появился блеск: а мы ведь тоже ходили в Торопец. В конце пятидесятых. В комитет комсомола. Мы готовились в комсомол вступать, а принимали только в райкоме, в самом Торопце. Ходили пешком, через Ульянинки, напрямую. Да, около сорока километров получалось. В два дня: один день туда, вышли затемно, до Торопца добрались уж ночью. В райком нас сторож впустил, повалились, заснули. Утром в девять часов пришли райкомовские, спросили нас по уставу, приняли, ну мы и домой. Ночью вернулись.

Тётя Люба говорила об этом так просто, что было ясно: это не подвиг, а обычное явление для того времени. Люди умели ходить пешком и относились к этому спокойно, как к рядовому событию. Вспомнилась Русь идущая – в монастыри на богомолье, на ярмарки из деревень, промысловая, ремесленная, переходящая с места на место и разносящая вести во все концы.

Вскоре народ стал клевать носом. Но после чая все вдруг поняли, что ещё не поздно, всего-то восемь вечера. Девочки вытянули из чехла гитару, мы запели. Тютя Люба прослезилась, усиленно отворачивалась и хлюпала носом.

Потом начали было расстилать на полу спальники, но хозяйка резко возразила. Только Юре и Алёше она позволила спать на полу. Оказывается, за занавесками, в горнице, было несколько старинных, железных, с шишечками кроватей с подзорами. Тётя Люба постелила нам чистое бельё и уложила спать. Сама легла на печке.

Всю ночь я ворочалась. Жарко мне было, непривычно, сетка провисала. Лучше бы я на полу спала! Но не хотела обидеть хозяйку. Ладно, всё же отдохнули – в тепле, в сухости, и одежда, и влажные спальники высохли.

Утром, правда, я обнаружила неприятное для меня обстоятельство: добрая хозяйка, уже после того как мы легли, всю нашу обувь поставила на печь. Резиновые сапоги и кроссовки у всех высохли. Но она поставила на печь и мои кожаные туристические ботинки, которые не просто высохли: они скукожились так, что я не могла даже вставить в них ногу. Хорошо, что у меня были резиновые сапоги. Весь дальнейший маршрут я прошла в них. Ботинки потом пришлось выбросить: они стали жёсткими, тесными, ломкими. Но упрекать тётю Любу я не стала. Кстати, она выдала Наташе её размера целые штиблеты, но на каблуке. Наташа прошла в них пару километров, но каблук был совершенно непривычен, и она вновь влезла в свои щегольские обгорелые красные кроссовки.

Я предложила было хозяйке, которая уже вернулась с фермы после утренней дойки и успела подоить свою корову, за постой и за еду немного денег, но она наотрез отказалась от них.

Выйти утром рано мы не могли: надо было дождаться открытия магазина, чтобы разузнать о Костике у продавщицы. Позавтракали. Магазин открывался в девять и был в соседнем доме от Венковой. Мы подкараулили продавщицу, не ожидавшую такой осады, и пытали её с пристрастием. Она показала, что да, парень был, ждал нас, купил у неё селёдку и полбуханки хлеба, тут же съел, погрелся возле печки – сидел до закрытия, до 4-х часов. Куда потом делся – неизвестно.

В магазине почти не было товаров, кроме вышеупомянутой селёдки. На полке с парфюмерией гордо возвышалась литровая пластиковая бутылка шампуня. Стоила она 10 рублей – по тем временам довольно много. Ровно столько, сколько было у меня резервных походных денег. Я решила, что шампунь – это то, что можно подарить. Тем более что мыться надо, а сама себе тётя Люба такую роскошь не купит (я видела, что на полке с мылом было только самое дешёвое, чёрное хозяйственное мыло). Купила шампунь, огорошив продавщицу. На крыльце, прощаясь, отдала бутылку тёте Любе. Та смутилась, стала говорить, что она уже старая, что волос нет… А продавщица стояла на крыльце магазина и явно завидовала соседке.

Так мы плавно перетекли в день третий.

 

День четвёртый.
Заболотье – Шарыгино – озеро Лучанское – Горки

Серым и сырым ноябрьским утром шли мы шеренгой на восток по прямой раздолбанной асфальтовой дороге, обрамлённой канавами, полными воды, через мокрые распаханные поля. Кромка леса слева тонула в тумане. Справа леса не было видно вообще. Меня попросили что-нибудь рассказать, я и принялась пересказывать Стругацких «Волны гасят ветер». Роман этот странно подходил к этому затаившемуся утру, к болотистой местности и к нашим неясным перспективам. Примерно за час я пересказала весь роман, прерываясь иногда, когда нам приходилось по одному проходить слишком «лужистые» участки. Ребята мои заинтересовались не на шутку. Никто из них не слышал ещё фамилии Стругацких, и они стали спрашивать, а какие ещё книги есть у этих писателей. Только я намылилась пересказать им «Трудно быть богом», как сзади послышался шум. Автобусик! Остановился! Он пустой, едет недалеко, за Шарыгино, на ферму, но готов нас чуть-чуть подвезти. Мы повскакали на сиденья, тронулись.

Не проехав и десяти минут, я заметила впереди, в тумане, человеческую фигуру. Человек повернулся, поднял руку, голосуя.

– Костик! – завопили мы.

Водитель, наслышанный уже в деревне о том, что мы ищем некоего Костика, остановился без лишних объяснений. Костик деловито, даже немного угрюмо поднялся по ступенькам. Как положено квалифицированному автостопщику, поздоровался с водителем, не замечая нас. И тут девчонки, несколько обиженно невниманием, но радостно завопили ещё раз:

– Костик!

Он обернулся, просиял – и тут же принялся тараторить, задавать вопросы, возмущаться и ликовать.

Но водитель уже снова тормозил: ему надо было поворачивать. Мы поблагодарили и пошли дальше пешком. Костик возбуждённо рассказывал, что приехал в Заболотье из Торопца (кстати, до сих пор не понимаю, на чём) к обеду, походил, поспрашивал – нас нет. Зная, что мы должны явиться от Грибеля, пошёл туда, – нас нет. Посидел в магазине, поел селёдки (тут он обругал магазин всеми доступными способами) и пошёл по дороге, решив, что мы проскочили дальше. В Шарыгино его пустила ночевать какая-то бабка, он поспал в холодной голой избе, недавно проснулся и пошёл дальше, голодный и злой. Тут мы его и обнаружили.

Когда Костик, наконец, замолчал, мы рассказали, как блуждали по болотам, и я заметила для всех: если договорились встретиться в таком-то месте, то надо в нём и ждать, зная, что в пути может случиться всякое. Я понимала Костю: очень уж неприветливым оказалось это Заболотье. Но надо учитывать, что, не сядь мы на автобус, мы бы пешком Костю не догнали, тем более, не имея понятия, что он идёт впереди.

Но радость встречи покрыла все упрёки.

Костик был уж-жасно голоден. Уже был виден впереди поворот дороги на Новоследово, как мы заметили слева подходящий березнячок, весёлый, светлый, с несколькими соснами, с чистой водой в глубокой канаве. Кстати, и небо немного очистилось. Решили остановиться на перекус, но по зрелом размышлении сварили кашу и чай. Мы не знаем, какова дорога впереди, поэтому нужно подкрепиться как следует. Нам вполне по силам дойти сегодня до Москвы.
Весело плясал огонь на ветках, ребята вспоминали Карелию, Костик рассказывал свои бесчисленный байки. Даже солнышко проглянуло. Было так уютно и хорошо, что подумалось: зачем куда-то идти?

Когда мы поели и упаковали котлы, погода резко испортилась. Потемнело. Подул секущий ледяной ветер, начался косой холодный дождь. Мы скорыми шагами вышли на дорогу, которая заворачивала к югу, огибая с севера озеро Лучанское. Стало ясно, что надо спасаться. Достали плёнки, которыми покрывали палатку, и накрылись сами.

Я разглядела получше дорогу на Любино и пришла в лёгкое замешательство: если следовать карте, то эта дорога была такой же, как на Грибель, как и от Заболотья до Шарыгино. Но тут было проложено великолепное шоссе, каких я вообще ни разу не видела в Тверской губернии. Видно было, что асфальт новенький, и любопытно, что Любино это (на озерочке Любино) – на самой границе Тверской области, и дальше никаких деревень нет. Зачем прокладывать такую дорогу в тупиковую деревушку? Не иначе как там есть некий объект. Так как армия в это время бедствовала и полигоны распахивала под огороды, чтобы хоть как-то прокормиться, а солдаты строем ходили в лес по грибы, а жировали лишь чиновники и новоявленные банкиры и промышленники, значит, там чья-то дачка с охотничьими угодьями. Такая вот грустная реальность. Вот и верь карте! (Сейчас эта дорога на карте выделена как «автомобильная дорога без покрытия». Да уж…)

Лучанское, необычайно красивое (по рассказам местных) озеро со множеством островов, нам разглядеть не удалось. Мокрый тяжёлый снег лупил нам прямо в лицо. Мы только заметили в стороне, слева от дороги, нечто тёмное, напоминающее колокольню, и прошли дальше, к домам на открытом взгорке.
(Об этом сооружении можно узнать здесь:

Воскресенский погост (Горки). Колокольня церкви Вознесения Христова
http://sobory.ru/article/index.html?object=09913 )

 

Опять мы очутились на деревенской улице. Ближайший дом показался нам жилым. Сруб был маленький, окна современные. Свежее крыльцо, на котором стояли несколько пар резиновых сапог. Возле крыльца была будка, подле которой металась и рвалась огромная белая собака. Грядки на огороде были вполне ухоженными – это было видно даже под снегом. Ближе к забору, внизу по склону, были свежесрубленный сарай и банька.

Уже понимая, что дальше вести мокрых ребят в эти ветер и стужу просто нельзя, я выслала вперёд авангард: болтучего обаятельного Костика и маленькую Наташу, жалостливую в своём обгоревшем кроссовке. Они подошли к калитке, мы остановились поодаль, сгорбившись и подставив ветру спины с рюкзаками, играющими роль грелок.

Собака бесновалась. Наконец, на крыльцо вышел хозяин. Последовал краткий диалог, и вот уже Костик машет нам рукой: мол, заходите.

Мы только непогоду переждём и дальше пойдём…

Избушка оказалась невеличкой. Свежие брёвна и некий городской антураж (современный электрический чайник и телевизор, а также банка кофе на столе) сильно отличали её от всего, что мы видели. Антон, хозяин, мужчина лет тридцати пяти, оказался москвичом, который пару лет назад купил в Горках участок земли под дачу, купил маленький сруб, перевёз жену и детей. Сначала думал, что будут жить здесь только летом. Но когда и ему, и жене пришлось уволиться из института, где не платили зарплату, они перебрались в Горки. Живут с ранней весны, думали к ноябрю вернуться в Москву, но никак пока не соберутся.

Антон зарабатывает на жизнь так: приедет в Москву на месяц и вкалывает – продаёт в метро газеты (для меня было абсолютно новым известием, что так, оказывается, можно зарабатывать деньги на содержание семьи. Как я узнала потом, мой второй муж в это время тоже продавал газеты. Кажется, в те времена эта деятельность налогом не облагалась). Потом Антон покупал по мере возможности то, что нужно, и вёз в деревню. А там жена развела огород, молочко дешёвое у местных покупали. Детишки рады на природе. Тем и жили. Антон с восторгом рассказывал о Лучанском озере, о рыбе, о купании. О дремучих лесах вокруг, где полно волков, да и медведи бродят.

Идею нашего похода Антон горячо одобрил: надо знать свой край. И тут же посоветовал обязательно зайти к отцу Михаилу. Кто это? Это священник в Москве, точнее, в Отолове, на озере. А разве там церковь действующая? Да, он её и возобновил. Он сам москвич, работал в Останкино светооперотором (или звуко- – не помню точно), потом вот тоже, как я, приехал в эти места (какой-то фильм снимать), увидел их, влюбился и остался здесь, стал священником. Удивительный человек! Местные к нему как к святому относятся. Недавно новый дом поставил. Там они с матушкой живут, я к нему хожу чайку попить, за жизнь побеседовать…

Вообще, Антон оказался очень жизнелюбивым и предприимчивым человеком, и я в душе надеюсь, что он преодолел все дефолты и кризисы и сейчас занимается тем делом, которое любит.

Мы не были голодны, но с наслаждением пили чай и кофе, грызли сухари; в общем, отогревались, сушились. Оглядывались. Домик был условно разделён на две половины: в первой небольшая печурка, скорее даже плита для приготовления еды, обеденный стол с лавками и маленький телевизор. Дальше – большое ложе и над ним полати (не нары какие-нибудь, а именно полати). Там могли бы улечься человек шесть. Внизу спали Антон с женой, наверху двое детей – двое шебутных мальчишек.

Между тем время шло, темнело, а непогода не унималась. Только теперь с неба летел уже не снег с дождём, а просто снег – огромными хлопьями. Что же делать?

Вопрос решил сам Антон, вероятно, понимая, что деваться нам некуда. Он оделся, сходил куда-то и, вернувшись, сказал: придётся остаться ночевать здесь. Парни пусть у меня ночуют, а девочек мы после ужина отведём в другой дом, к хорошим старикам. С ними он уже договорился.

Начали готовить ужин. Что мы там готовили – не помню, но вот то, чем угостила нас жена Антона, удивило, потому отпечаталось в памяти: она принесла с огорода, прямо из-под снега, с грядки, несколько необычных корнеплодов, длинных, как морковка, довольно толстых, сверху красных, снизу белых. Оказалось, это редиска! Редиска какая-то сортовая, очень вкусная, сочная, совершенно не горькая. Жена Антона посадила её в сентябре, и редиска взошла и выросла! (Я даже не знала, что так можно делать.)

После ужина мы пели, разговаривали. Потом Костик по-хозяйски разлёгся на полатях, а мы с девочками собрали рюкзаки и пошли вслед за Антоном. Снег прекратился, и сквозь быстро несущиеся тучи проглядывала луна. Минут десять мы шли по притихшей деревне, затем свернули к добротному большому дому, где тускло светились окошки. Антон сдал нас хозяевам и ушёл.

В просторном, немного даже пустом и прохладном доме было исключительно опрятно. На досках пола лежали ровные полосатые половички, на окнах – чистые кружевные занавески, громко тикали часы, потрескивала печка. Хозяевами были муж и жена – оба лет семидесяти пяти, спокойные, высокие, седые. У деда было необычное для деревенского жителя имя: Альберт. Он рассказал, что отец его был немец, который жил в этих местах (уж не тот ли, что строил коровник?). Он воевал, на фронте товарищи его звали Аликом, Альбертом было нельзя – свои же убили бы. И в деревне его зовут дедом Аликом.

Бабушка (имени не помню) работала учительницей. Поженились они после войны, откуда Альберт пришёл с повреждённой ногой, всю жизнь хромает. Трое детей – все взрослые, в городе, внуки есть. Летом приезжают.

Ну, всё, можно и ложиться. Мне приготовлена раскладушка, девочкам диван. Сами они по привычке спят на печке: всю ночь тепло. Но тут я заметила в переднем углу дома большие и маленькие красивые корзины – новые, не плетёные из ивняка, а сделанные из широких тонких полос древесины. У нас в Торопце в обиходе было несколько таких корзин, но они были уже ветхие, у некоторых отвалились ручки, а тут новенькие, чистой древесиной сияют!

Спросила про них. Дед Алик оживился, лицо его преобразилось, засветилось теплотой и любовью. Он делает их сам – сколько себя помнит. Рассказал, что совсем уже не осталось мастеров в здешних местах, которые умеют делать такие корзины. Только он один знает все секреты.

Корзина рождается задолго до того, как её задумает мастер. Надо, чтобы в лесу выросла подходящая сосна, у который на протяжении восьми метров не было бы изгибов и резких сучков. Потом надо, чтобы участок, где такая сосна выросла, отвели под лесоповал, причём именно зимой. Тогда требуется не зевать, а вовремя отпилить нужную часть бревна и привезти домой. Тут не зевать, а снять кору и сразу же, пока сосна хранит влагу, особым ножом снимать древесину тонким слоем шириной 6–8 см. Пока снятые пласты не начали сохнуть, их надо поместить в длинное корыто, залить горячей водой и подождать, пока они распарятся. Потом гнуть, как надо. Прочнее, легче и красивее сосновых корзин ничего нет. Ивовым до них далеко! Только вот ремесло пропадает… А деду уже трудно стало – одному-то и лесину притащить тяжело.

Я хотела прямо сейчас купить пару таких корзин, но не с собой же их тащить ещё несколько дней! Пришлось расстаться с этой мыслью.

В эту ночь я долго не могла заснуть. Из окна, возле которого стояла моя раскладушка, было видно: на очистившемся небе светила яркая луна.

 

День пятый.
Горки – Москва – Отолово

Проснулась я от треска поленьев в печи: дом за ночь остыл, вылезать из-под спальника было холодно. Посему наши сборы были короткими. На свежем снегу пустынной улицы оставались следы. У Антона мы растолкали наших ребят (они вчера гудели допоздна), сварили манную кашу, позавтракали. В умывальнике на улице кончилась вода. Налили ковш – а она из носика не течёт. Тогда поняли, что прежняя вода покрылась льдом, вода-то вытекла снизу, а лёд остался. Разбили его, умылись.

Антон подробно рассказал нам, как дойти до Москвы, и ещё раз посоветовал навестить отца Михаила, передать ему привет от него, от Антона. Мы вышли за калитку, и Антон махнул рукой: идите прямо, не сворачивая, перейдёте речку, и левее, на горе, будет Москва. Расстояние от Горок до Москвы небольшое, километров восемь, но проблема в том, что Горки относятся к Андреапольскому району, а Москва – к Пеновскому. А у нас в России самые гиблые места – на границах областей и на стыках районов, там дорог вообще нет. Вот раньше была дорога, а сейчас по ней только на тракторе проехать можно. Вот летом к отцу Михаилу на тракторе и катались. Так что не заблудитесь! Доброго пути!

Едва мы прошли мимо последнего забора, как выглянуло солнце, и местность преобразилась. С высокого холма мы видели, как внизу белело замёрзшее озеро, усыпанной тёмными лесистыми островами. Деревня Горки, лежащая внизу, выглядела приветливой и нарядной. Лес, в который мы вошли, был потрясающе красив. Капли вчерашнего дождя на ветках замёрзли, превратились в ледяные искры, которые в лучах солнца сияли всеми цветами радуги. Лес блистал, играл, переливался и тихонько позванивал. Ребята шли, крутя головами по сторонам, как заворожённые.

Километра через полтора дорога стала хуже, и мы вылетели на обширное открытое пространство. Перед нами простиралось не поле, а вырубка: тысячи огромных вывороченных пней, глубокие колеи, молодой хмызник, едва покрывающий торчащие кверху корни. Солнце уже немного пригрело, и тут не было удивительно убранства, как в лесу. Солнце безжалостно освещало картину разорения земли.

Поперёк дороги возникла странная насыпь. Поднялись на неё: здесь не так давно явно были рельсы. Возможно, узкоколейка – лес вывозили. На карте она показана как абсолютно прямая лесная дорога длиной около пяти километров, которая начинается нигде и ведёт в никуда. Но тогда непонятно: куда же все девалось потом? Одним словом, загадочный объект.

Поднялись на насыпь, осмотрелись. Тракторные рубцы уходил в лес, где прослеживалась дорога. Этот лес был уже не Андреапольским, а Пеновским. Мы ещё полчасика попрыгали через лужи и вошли в него. Немного в горку, через лес – и вышли на чудесную поляну, покрытую высокими, не скошенными летом, седыми от инея (в тени леса) травами: здесь когда-то был хутор. Вот и речка Заелинка, вот и небольшой мостик через неё. Слева – видно – начинаются огороды, вдоль улицы стоят дома. Вокруг ни души.

Чтобы попасть в Отолово к отцу Михаилу, нам надо было возвращаться к мостику. Решили сбегать осмотреться налегке.

Оставив рюкзаки на обочине, мы вошли в Москву…

Прямая широкая улица, дома с палисадниками – и тишина.

Над одним из домов мы заметили дымок. Постучали, вошли – и словно провалились во времени. Посреди опрятно убранной избы сидела женщина лет пятидесяти, с накинутым на плечи платком. Ногой она ритмично нажимала на педаль самопрялки, колесо с яркими спицами быстро крутилось, из комка белой овечьей шерсти тянулась ровная, средней толщины нить.

Женщина оставила работу и рассказала нам, что когда-то Москва процветала, что она отличается от столицы – называется не просто Москва, а Красная, что в Москве-де сейчас 18 жителей, а в коровнике 50 коров. А было раньше 250, молоко аж в Тверь возили. Ничего особенного про деревню сказать нельзя, разве только название великое…

На юго-запад от Москвы, километрах в шести, село Октябрьское. В нём, как мы узнали, сейчас целых шесть жителей. А ещё километра через два, по левому берегу озера Отолова, деревня Суханы. Там четыре жителя. А в Отолове сейчас уже никто не живёт. Только батюшка там дом недавно срубил. Да, хороший человек, церковь обихаживает…

 

Женщина дала нам с девочками попробовать прясть, нитка у нас получалась то тонкая, то толстая.

Встретиться ещё с кем-то? Все на работе…

С чувством чего-то недосказанного, недопонятого и недоделанного мы покидали Москву.

(Вот здесь: http://af1461.livejournal.com/75489.html можно посмотреть фотографии Москвы, сделанные в ноябре 2006 года.)

Но день был ясный, снег искрился, дорога бежала дальше, и мы шли на её призывный зов.

Вернувшись к рюкзакам, перешли мосточек через Заелинку. Вдоль дороги тянулись узкие поля. Потом возникло изумительно красивое зрелище: мы попали в колоннаду двухсотлетних елей. Липовых аллей на своём веку я повидала сколько угодно, а вот еловую видела впервые. Не из маленьких ёлочек, а из могучих вековых елей. Вдоль дороги через равные промежутки высились коричневые шершавые стволы, земля была усыпала иголками. Несколько елей погибли, на их месте стояли аккуратные пеньки, желтели опилки. Но общего вида это не портило, скорее, давало лучше почувствовать время, которое птицей пролетело над этими вершинами.

Аллея кончилась, ещё немного полей – и мы вступили в село Октябрьское (6 жителей). Один дом слева от дороги, углы которого были рублены в обло, привлёк моё внимание: он сильно отличался от остальных собратьев. Могучие брёвна, концы лапы длиннее, чем обычно в этих местах. Окна высоко над землёй. В его облике было что-то северно-русское, архангельское скорее, чем валдайское, и к тому же он был жилой. Постучались, вошли – и оказались на Русском Севере. Жилое помещение было как бы вставлено в просторный двор, где стояли крепкие лари и висели всяческие снасти. Хозяин, крепкий старик лет восьмидесяти, сам из-под Архангельска, после войны остался в этих краях, женился и срубил себе дом по своему разумению. Дом был просторный, длинный (не помню, сколько окон по фасаду, кажется, не меньше семи). Печка большая, но не растопыривается посреди избы, а находится сбоку, остаётся много места для жизни.

Если бы я путешествовала сейчас – и не с группой ребят, я бы обязательно задержалась, записала историю жизни этой семьи. Тогда же мы узнали дорогу и спросили про отца Михаила.

Нам объяснили, что церковь на пригорке будет видна издалека. Не доходя до неё, слева, в небольшой низинке – пара нежилых домов (это было село Отолово), справа, на самом берегу озера, – нельзя не заметить – новый дом. Там как раз и есть отец Михаил. А Суханы, где осталось четыре человека, чуть дальше по той же дороге.

Церковь разглядеть оказалось непросто: её закрывали огромные чёрные деревья. На берегу синего озера, вытянувшегося в длину, красовито стоял новый бревенчатый дом. На высоком свежеструганном крыльце – видно от дороги – что-то делала молодая женщина.

Ребята привычно скинули рюкзаки. Я прошла по тропинке через грядки, поднялась на крыльцо. Женщина заметила, обернулась ко мне, поставив на пол таз, полный рыбы. Её было на вид лет восемнадцать, только выражение лица подсказывало, что она старше. Худенькая, невысокая, тонкокостная, с неярким лицом. Таких обычно называют серыми мышками, а в старой книге сказали бы – кроткая.

Да, отец Михаил здесь живёт, но пока его дома нет, скоро вернётся. Она его жена, Лена. Стало быть, матушка? Матушка (смущённо). А вы кто, откуда? (Слегка опасливо.) Антон советовал обязательно познакомиться? Так вы в Горках ночевали? (Лена подобрела немного.) Ну, подождите. Обед хотели бы сготовить? У меня есть ключ от дома, что напротив. Хозяева только на лето приезжают. Там есть печка, дрова. Затопите печь, приготовите еду.

Отвела нас в дом, дала ключ.

Я терпеливо объяснила ребятам, что хозяев дома надо будет называть, как принято: отец Михаил и матушка. На возражения Костика, что это не матушка, а девчонка, я ответила, что мы пришли как гости и должны уважать чужие обычаи.
В домике этом, ушедшем в землю чуть не по самые окна, было сухо, но холодно, холоднее, чем на улице. Печка растапливалась долго, воздух прогревался неохотно, чай закипать не хотел. Ребята выходили на улицу – греться. Наконец, чай готов. На столе нехитрая снедь.

В сенях мы услышали шаги, и в избу вошёл высокий, плечистый молодой мужчина с приветливым лицом, с небольшой бородой, в обычных джинсах и куртке. Но что-то в выражении его глаз было особенным, и мы сразу поняли: это он, отец Михаил. Он спокойно поздоровался, познакомился с нами, задал несколько вопросов: откуда, зачем, куда?

Я ему сказала, что мы хотели бы посмотреть церковь. Он пригласил нас к себе в дом – погреться, и через полчаса обещал показать храм.

Мы поднялись на высокое крыльцо его дома. Матушка холодными красными руками чистила рыбу.

– Вот, мужики наловили, мимо шли, целый таз насыпали, – словно виновато сказала она.

– Что же вы с ней будете делать?

– Засолим. Нам местные жители стараются помогать. Мужики вот вчера с охоты шли, принесли зайца.

– Вы его съели?

– Нет, сейчас пост. Заморозила.

Дом отца Михаила был чудесным. Чистое дерево сияло тёплым светом, окна выходили на озеро, в углу светилась перед иконой лампадка. В кухонке стояли резной стол и скамьи. В центре дома – серая, недавно оштукатуренная русская печь.

Алёша и кто-то из девочек взяли ножи и стали помогать матушке чистить рыбу. Остальные рассматривали дом.

Скоро отец Михаил освободился и повёл нас в церковь.

Она стояла на пригорке, среди двухсотлетних лип, окружённая невысокой оградкой, – над дивным синим зеркалом озера, в котором отражался робкий свет осеннего солнца. В Калуге, где я жила раньше, храмов множество, да и в Торопце немало, причём очень оригинальной архитектуры. Но тут я замерла – такой прекрасной показалась мне эта церковь. Думаю, секрет – в удивительной гармонии природы и создания человеческих рук.

Церковь Троицы Живоначальной, построенная в 1767 году, пятипрестольная – чего я раньше никогда не видела. Два престола на первом этаже, два на втором, и выше, на третьем этаже, ещё один престол. На втором этаже сохранился резной деревянный иконостас торопецкой работы. А вот в самом Торопце таких иконостасов не осталось.

Иконы в церкви были – раз, два и обчёлся. Чисто убрано – насколько это возможно при ветхости. Отец Михаил сказал, что другие церкви района разрушены, а здесь – местные жители сохранили, не пускали никого в храм. Знает он ещё одну церковь удивительную, где сохранился необычный иконостас – фарфоровый. Жители поняли, что в первую очередь это красота, и не дали разграбить. В глухом углу эта церковь…

Отец Михаил разрешил нам подняться на третий этаж. Так необычно было оказаться там, в маленькой, как часовня, церковке, полукругом нависающей над вторым этажом. Поднялись и на колокольню. Из узкого окна открывался восхитительный вид на озеро, на лежащие по его берегам заснеженные луга и деревни. Мы поднялись сюда как раз в то время, когда за озером в лесное море садилось заалевшее солнце. По воде побежали розовые волны, небо розово светилось, над горизонтом лежала тонкая сизая полоса облаков, кажущаяся особенно тёмной в закатной феерии.

Наташа ударила в небольшой колокол. Далеко полетел нежный, мелодичный звон.

Очарованная красотой этого места, я, тем не менее, продолжала думать своё. Вот она – кульминация похода. Как хорошая пьеса, поход должен иметь свою драматургию: завязку, развитие действия и кульминацию. Однако: нельзя же вот так просто завтра уйти отсюда! Что запоминаем мы в нашей жизни? Не то, что нам дали, а то, что мы отдали сами. Ребята забудут, как мы ночевали у тёти Любы, что для нас сделал Антон, забудут и отца Михаила – если не сделать что-то важное – для него. В доме ему помощники не нужны: там всё устроено руками рачительного хозяина как надо. В церкви чисто, прибрано, здесь наша сила не понадобится. Ведь сделать что-то более существенное (покрасить храм или купол, например, как это делали мы с Алексеем в Торопце), мы не сможем: нет верёвок, нет материалов. Где же мы можем быть полезными?

Выйдя из храма, я огляделась и поняла: кладбище. Вот здесь мы на самом деле можем помочь. Летом над храмом промчался ураган, несколько огромных лип было повалено ветром. Они загораживали дорожки, покорёжили и сломали многие памятники. Все деревья мы, конечно, не уберём, но можем расчистить хотя бы ближайшую к церкви территорию. Провела политбеседу с ребятами – о необходимости сделать что-то для этого храма. Ребята восприняли моё предложение как должное.

Пока мы шли к дому, я рассказала отцу Михаилу о наших намерениях. Он удивился нашему желанию и ответил, что завтра непременно должен заняться домом, так как приближаются морозы: он хотел проконопатить стены. Наша помощь при этом не нужна, он сам справится.

Он может нам дать двуручную пилу и два топора. Больше нет. Ну и отлично, рассудила я: не всем же пилить и рубить, кто-то и оттаскивать напиленное должен.

Ещё я спросила его, что раньше было вокруг деревни. Дело в том, что меня непривычно удивили густые заросли ивняка, которые окружали Отолово и тянулись до самого леса. Отец Михаил ответил, что вокруг деревни были поля, но за последние годы совершенно заросли – правда, не ёлочками, а трудно проходимым кустарником. Предупредил, чтобы девочки не отставали и вечером по дороге гулять не ходили: в лесу много волков.

Ночевать мы остались у отца Михаила. На светлых досках пола в углу комнаты постелили палатку, на неё – коврики и спальники. Поужинали. Я обратила внимание на лёгкое, но тягучее волнение в глазах Лены, когда мы готовили еду, когда она усаживала всех нас за стол.

Я очень сомневалась, правильно ли будет положить в кашу тушёнку: пост. Но хозяин успокоил меня, сказал, что странствующим можно есть мясо. Сели за стол. Алёша и Костик первыми взяли ложки, зачерпнули каши и понесли ко рту. Тут они остановились, глядя на хозяина. Он тихо читал молитву. Ребята смущённо положили ложки и опустили головы. Отец Михаил читал молитву, мы не начинали есть, пока он не закончит. Это был один из важных уроков – урок уважения к другим, не привычным для нас обычаям.

Я убеждённый атеист, но питаю глубокое почтение к православию как к культурно-историческому феномену, ставшему основой для формирования русской культуры. Уважаю убеждения других людей, в какого бы бога они ни верили, пока они тоже уважают других. Когда же начинается грубое навязывание своего миропонимания, я с неприязнью отхожу в сторону, зная, что навязывание идёт в паре с нетерпимостью и агрессией. Здесь же и я, и ребята погрузились в совершенно новый для нас поток, которому присущи были изначальная чистота и гармония.

Мы наелись, напились чаю, разнежились в тепле. Матушка куда-то ушла. Отец Михаил разговаривал с нами. Сначала беседовали вместе, а потом мы замолкли, заслушавшись. Он рассказывал простые истории о жизни людей, которые разными путями приходили к Богу. И не было в его рассказах НИЧЕГО назидательного, навязчивого, требовательного. В его голосе звучало лишь искреннее удивление перед многообразием и мудростью мира, перед неисповедимостью жизненных путей. Рассказал нам о себе – коротко: действительно, работал в Останкино, потом приехал сюда – что-то они снимали, какой-то документальный фильм. Затем ушёл с работы, поступил в семинарию и попросился сюда (редко кто идёт работать в подобные приходы – почти нет прихожан, нет надежды хоть на сколько-нибудь материально обеспеченную жизнь). Для того, чтобы стать священником, нужно было жениться, и чтобы матушка согласилась поехать в эту глушь.

Слушая его, я вдруг ясно увидела несоизмеримость его личности и личности его жены. Во всех её действиях сквозила неудовлетворённость, затаённый страх. С чем это было связано? Может быть, с непривычностью жизни в лесу, может быть, с бедностью, неустроенностью, с неясностью перспектив. Возможно, она просто боялась, что наше вторжение как-то нарушит её мир… Возможно, я ошиблась, и шаткости, неустойчивости не существовало на самом деле… Но контраст был велик.

Отец Михаил являл собой цельность, тихую мужественность и ясность. Он не сгибался под тяжестью жизни, но спокойно и весело принимал всё, что шло ему навстречу, не колеблясь, как свеча под ветром, но освещая пространство вокруг себя мирно и легко. Он не выбрал богатый приход в городе, хотя имел все шансы стать популярным среди прихожан. Подобно пустынникам-нестяжателям, удалился он от суетного мира, чтобы обрести истину. Брошенный храм над озером стал его пустынькой.

Я знала священников – идейных последователей Иосифа Волоцкого (хотя они и не думали, скорее всего, об этой исторической личности). Отец Валентин, священник Казанского храма в Торопце, был мне хорошо знаком. Мы с мужем много работали в храме: оба мы занимались альпинизмом, имели необходимое снаряжение, и в Торопце было просто некому, кроме нас, заниматься покраской куполов и крестов, ремонтом и покраской рам в барабане купола, штукатуркой. При полном отсутствии денег мы нанимались к отцу Валентину колоть дрова для отопления храма, складывать их в поленницы, переносить в хозяйственное помещение уголь, который машина сгрузила возле ворот. Он нам доверял вполне и даже начал уговаривать Алексея стать священником, убеждая, что у него хорошо получится. Отец Валентин был бы хорошим завхозом, мы ощущали его как крепкого хозяйственника, но отнюдь не как священнослужителя. Платил он сразу, но такие гроши, что мы соглашались лишь потому, что денег не было вообще.

Отец Михаил тоже, по всей видимости, был хорошим хозяином, но не это качество стояло в его натуре на первом месте.

Перед сном он, спросив разрешения, осенил нас крёстным знамением и прочитал короткую молитву, от которой мы все почему-то улыбнулись. Потом он позвал матушку, они встали перед иконами и минут десять тихо молились. Ребята тихо прислушивались к словам хозяина дома.

Как легко нам спалось эту ночь!

О церкви – коротко

Троицкая церковь построена в 1767 на берегу озера Отолово. Кирпичная, оштукатуренная, трёхэтажная, пятипрестольная: в 1-м этаже – престолы Ильи Пророка и Нила Столобенского, во 2-м - Св. Троицы и Святителя Николая, в 3-м – Успения Божией Матери. Территория погоста окружена невысокой кирпичной оградой с пятью башенками (одна утрачена) и воротами (конец XVII – начало XIX вв.).

Здание необычно для сельских культовых построек: очень больших размеров, трёхэтажное (3-й этаж и верхние ярусы колокольни надстроены в 1831 на средства помещика Торопецкого уезда С.А.Челищева, северный и южный фасады апсиды храма и трапезной решены в одной плоскости, что придаёт церкви кораблеобразную форму. В остальном здание имеет традиционное решение: кубический объём храмовой части завершён декоративным пятиглавием. Апсида – в отличие от храма и трапезной – двухэтажная. Колокольня четырёхъярусная, столпообразная, завершена шпилем. На 2-м этаже сохранился иконостас с деревянными скульптурами (XVIII в., единственный полностью сохранившийся образец торопецкой резьбы по дереву). Необычно решён интерьер 3-го этажа: престол ограждает полукруглый иконостас, украшенный колоннами с дорическими капителями, апсидой служит небольшое вырубленное в стене углубление с окном, выходящим во 2-й этаж храма.

В ограде храма разграбленное захоронение-усыпальница семьи помещиков Челищевых – строителей храма, в храме под полом похоронена помещица Е.И.Отто (Челищева).

Фотографии можно посмотреть здесь (но, на мой взгляд, они неудачны):
http://www.ostashkov.ru/foto/bind.aspx?bid=2784
http://sobory.ru/article/index.html?object=00328

 

День шестой.
Отолово. В гостях у отца Михаила

Утром, сев завтракать, ребята уже не хватались за ложки, а выжидательно смотрели на отца Михаила. Он окинул их благодарным взглядом и прочитал короткую молитву. После чего все весело позавтракали, вооружились пилами и топорами и по замёрзшей дороге, покрытой тонким слоем снега, двинулись к церкви.

Внутри ограды, слева, возле входа, было немного места, где не было могил. Тут отец Михаил предложил развести костёр: ветки, которые мы будем обрубать, надо сжигать, хранить их негде и незачем. То, что можно будет расколоть на дрова, складывать возле кирпичной ограды. Поработал с нами полчасика и ушёл – утеплять дом. По радио передавали – скоро начнутся морозы.

Мы сначала прилаживались к работе, а потом всё пошло как по маслу. Все жили в частных домах, и каждый имел сноровку и привычку к работе. Юра и я орудовали топорами. Мы обрубали сравнительно тонкие сучья с упавших лип. За нами шли Костик с Алёшей и отпиливали двуручной пилой очищенные от веток отрезки стволов. Они приноровились к движениям друг друга, пилили весело, с азартом, иногда только подзывая кого-нибудь на помощь – чтобы подержать полуотпиленный кусок дерева, который, отвисая, начинал заклинивать пилу. Девочки оттаскивали ветки в сторону, поддерживали костёр. Костёр чадил, дымил, но потихоньку мокрые ветки просыхали и вспыхивали ярким огнём.

День был неяркий, от горизонта до горизонта слоились серенькие тучи. Снег стал влажным, ноги замерзали, поэтому мы иногда менялись: я отдавала топор Кате и бралась таскать ветки, чтобы погреться у огня. Девочки иногда сменяли Костю или Алёшу, когда у них от постоянного движения пилой уставала рука.
Работали мы рьяно, срубили множество молодых клёнов и тополей, которыми начали зарастать могилы, распилили два толстых длинных ствола. Возле ограды лежала внушительная гора чурбаков, в кострище накопилось много белого пепла от сожжённых прутьев.

Закат тяжело рдел из-под сизых туч, когда в ворота ограды вошёл отец Михаил. Увидев, что мы всё ещё работаем, он поразился, сказал, что матушка давно сготовила обед и ждёт нас. Но Костя и Алёша не хотели бросить недопиленное бревно, отец Михаил к тому же решил, что надо дождаться, когда потухнет костёр.

Я тоже хотела довершить часть работы и ловко обрубала сучья с толстого ствола. Тогда я имела большую практику и владела топором довольно свободно. Уловила на себе, как мне показалось, несколько удивлённый взгляд отца Михаила.

Когда ребята закончили пилить, мы сложили в кучу всё, что не сожгли, собрались у огня, с удовлетворением оглядываясь на расчищенную территорию. Добродушно шутили, глядя на догорающий огонь. Кострище на всякий случай закидали уже замёрзшим снегом.

Мороз крепчал. На небо вышла луна. Смотрела изумлённо. Из леса донёсся протяжный волчий вой. Потом ещё и ещё. Мы невольно зашагали быстрее. Поднявшись на высокое крыльцо, я оглянулась на пространство, заросшее кустарником, на чёрную кромку леса на горизонте. Снег светился под луной призрачным синим светом. Выли волки. Сзади было тепло бревенчатой избы, лики святых в свете лампадки, добрые глаза русского человека. Вокруг – от земли до небес – стояла Русь, и я тоже была Русью.

После ужина мы расположились на спальниках, отец Михаил снова разговаривал с нами. Объяснял ребятам слова нескольких молитв. После целого дня нашей самоотверженной работы он чувствовал к нам доверие и рассказал одну сокровенную историю. Он напомнил нам о доме Павлова – том хрестоматийно знаменитом доме в Сталинграде, который защищал лейтенант Павлов. Но в учебниках не говорится, что стало с самим героем после битвы. Он остался жив, спокойно работал – мало ли среди русских Павловых! – но душа не могла оправиться от глубочайших потрясений.

…В одном из монастырей России появился старец, который быстро стал известен своей прозорливостью и мудростью. И только единицы знали, что этот старец и есть тот самый герой Сталинградской битвы лейтенант Павлов.

Михаил хотел к нему попасть, но это оказалось непросто. Посещения были расписаны на много месяцев вперёд. Сумел. И теперь он здесь, в Отолове.

Когда наш хозяин позвал матушку на вечернюю молитву, ребята неожиданно для меня встали за его спиной, сложили руки и стали прислушиваться к словам молитвы. Я тоже присоединилась к ним. Заметив это, отец Михаил начал читать молитву медленнее и чуть громче, чтобы мы понимали её смысл.

 

День седьмой.
Отолово – Гари – Семченки – Андреаполь

Ночью выпал глубокий снег. Температура понизилась до минус шести градусов. В душе я тихо волновалась за Наташину полуразутую ногу, да и состояние других ребят тоже заставляло переживать: большинство в резиновых сапогах, ноги в которых отпотевают и быстро мёрзнут. Но делать было нечего: маршрут заканчивается, надо выбираться в Андреаполь.

Оставили матушке излишки крупы. Позавтракали, уложили рюкзаки. Жаль было расставаться с этим светлым домом. Я мысленно решила, что обязательно вернусь сюда.

Отец Михаил проводил нас до того места, где дорога, миновав Суханы, пересекает покрытую снегом болотину и входит в лес. Предупредил нас, что на Гари уже давно никто не ходит и не ездит, так что дорога – километров пять – должна быть очень плохой, но прослеживается. Что от Гарей до Семченок километра два, там не заблудишься, а вот после Семченок опять проходит граница районов, и как мы выйдем на андреапольскую дорогу – трудно сказать.
На прощанье он каждому заглянул в глаза и пожал руку, словно желая запомнить.

И мы пошли, оглядываясь и махая руками.

Дремучий лес стоял в безветрии, засыпанный снегом. Под пологом елей снега было не очень много, он лежал на ветках и изредка срывался пухлыми комками на землю. Дорога была отчётливой, но каждый километр мы преодолевали с огромным трудом: куда ни посмотри, лес был изрядно вывален, дорогу загромождали не просто отдельные стволы, а целые завалы из стволов. Мы начинали обходить их и попадали в новые завалы, обходили дальше и, сделав порядочный крюк, выбредали на дорогу. Перелезать через завалы было почти невозможно, потому что полузасохшие ветви елей торчали вверх так густо, что продраться сквозь них могли, наверное, только белка или бурундук. Когда нам попадалось метров пятьдесят свободной дороги, мы облегчённо вздыхали. Но никто не унывал, настроение было деловитое, Костя шутил, Алёша искал более лёгкие обходные пути, в общем, все были при деле.

После часа пути количество стволов на дороге уменьшилось – видимо, мы вышли из зоны ветровала. Стало веселее. Впереди открылась поляна, за ней ещё одна, и мы вышли к Гарям. Собака за забором одного дома бесновалась, мужик в ушанке молча смотрел на семёрку туристов, вышедших серым утром из заснеженного леса. Перейдя по мостику через речку Волкоту, что вытекает из Отолова озера, оставив Семченки по правую руку, мы бодро зашагали по довольно приличной лесной дороге. До асфальта было километров восемь, дорога немного вела под уклон, идти было легко. Ели молчали, молчали и мы. Только один раз тишина была нарушены внезапным, как лёгкий взрыв, хлопаньем крыльев, и какая-то довольно крупная птица метнулась между стволами и пропала в чаще. Алёша сказал, что это рябчик.

Около часа мы вышли на асфальтовую дорогу, ведущую в Андреаполь. До райцентра было около восемнадцати километров. До вечера было ещё далеко, настроение у всех бодрое, и мы не сомневались, что дойдём до Андреаполя без труда.

Прямая асфальтовая дорога, окружённая дренажными канавами и небольшими вырубками под опоры проводов, вела через еловый лес. В лицо дул несильный, но студёный ветер. Ни одной машины не проезжало мимо. Но это нас не смущало. Плохо было другое: дорогу покрывал покатый ледяной панцирь, идти по которому, особенно в резиновых сапогах, было предельно трудно. Шаги приходилось делать коротенькими, постоянно напрягать голеностопные мышцы, чтобы удержаться на ногах.

За час мы прошли от силы километра три. Обернувшись, легко можно было увидеть то место, где вынырнула на асфальт наша лесная дорога. Ребята приуныли, но продолжали упорно ковылять дальше. И вновь сзади послышался шум. Сомнений не возникало: стопим! От волнения народ запрыгал на дороге, замахал руками. Грузовик остановился. Шофёр уточнил, куда нам надо. Да, он тоже едет в Андреаполь. Отвозил рабочих на лесоразработки. Кузов был крытый, с лавками по бокам. Квадратное мутное окошечко. Мы влезли по лесенке, дверь за нами закрылась, и минут сорок мы в полутьме подпрыгивали на узких лавках, хватаясь за рюкзаки. Машина ехала предельно медленно: гололёд. Потом мотор заурчал немного живее, но вскоре замолк. Хлопнула дверца кабины водителя, потом открылась дверь кузова, и мы оказались аккурат возле железнодорожного вокзала, в центре славного города Андреаполя с населением в 6 тысяч жителей.
Так неожиданно легко закончился наш маршрут. Нам оставалось только сесть в поезд. Но не тут-то было. Между Торопцем и Андреаполем нет шоссейной дороги, только железка. Поезд ходит один раз в день, в одиннадцать утра. Здание вокзала в 16 часов закрывают. На товарный посадить нельзя, даром что всего одна остановка – час езды: узнает начальство – накажет. Так мы зависли в Андреаполе в часе езды от дома.

Добрая кассирша посоветовала нам набрать воды из колонки в котелок, воткнула туда кипятильник, и мы принялись слоняться вокруг вокзала в ожидании чая. Наши слоняния сильно всполошили местного милиционера. А может, и не всполошили, может, он просто решил удовлетворить своё любопытство и получить возможность проявить свою власть. Он подошёл ко мне и попросил документы. Не зря я запасалась бумагами в Доме творчества! Я объяснила ему, откуда мы взялись в их славном городе, и попросила помочь – подсказать, где лучше поставить палатки недалеко от города, чтобы утром успеть на наш поезд.

Милиционер велел подождать, куда-то сходил и вскоре вернулся с хорошей вестью: ради нас железнодорожное начальство разрешило оставить на ночь вокзал открытым – под мою ответственность. Милиционер показал мне, как закрыться изнутри на ночь, и мы стали временными обладателями целого здания вокзала – с тёплыми батареями, с широкими фанерными сиденьями, не перегороженными железными ручками, с розеткой, электрической плиткой и кипятильником, которые оставила нам кассирша. Правда, штор на окнах не было, и с улицы время от времени заглядывали в окна любопытные физиономии, но мы не обращали на них внимания. Послонявшись по Андреаполю и не обнаружив никаких достопримечательностей, мы закрылись в вокзале, ужинали, пили чай, пели песни до полуночи. Когда я изрезала себе пальцы так, что не могла уже прижимать к грифу струны, девчонки зарисовали себе аккорды и ещё часа два по очереди терзали гитару.

 

Возвращение. Андреаполь – Торопец. Послесловие

Утро было морозным и солнечным. Снег искрился. Набрав ледяной воды в колонке, девочки отмыли котёл, умылись и почистили зубы. Костик умываться отказался: дома, мол, успею.

В свете дня критически оглядывали друг друга: вот родители испугаются!

С нетерпением ожидали поезда. Он подошёл, дымя трубой. Пустой вагон. Расчехлили гитару, задорно пели. Я даже помню, какие именно песни мы пели: «Эта лёгкость на сердце…», «Огоньки на Архангельском рейде…», «Костёр у подножья зелёной горы…». Час пролетел – не заметили. Вот уже мост через Торопу возле Колдино, а через пять минут и сам Торопец…

Всё, что существует, существует только в нашем восприятии. Много раз оказывалось, что всё, что видела и ощущала я, для других выглядело совершенно иначе. Чем более различаются духовный опыт и объём знаний, тем больше разница между отражениями одной и той же картины в сознании разных людей.

Поход в Москву был для меня отнюдь не первый осенним походом по России. Он дал мне возможность с новой силой почувствовать Русь, родину – не в зелёном летнем наряде увидеть её, а в ноябрьском увядании – нагую, сирую, горькую и безмерно близкую.

В моей памяти запечатлелся образ мужчины, которого я ощутила как соразмерного себе. При общении с мужчиной отчётливо ощущаю его энергетический уровень и быстро воспринимаю, интуитивно оцениваю качество энергии. Количество энергии и её качество, мощность и при этом утончённость вибраций – схватываю сразу, но лишь в очень редких случаях могу зазвучать резонансом. Мужчин, жизнь которых соприкоснулась с моей и вызвала ответные вибрации, могу сосчитать по пальцам одной руки. Священник погоста Отолово был одним из них.

Подчёркиваю: я совершенно не говорю о сексуальном влечении. Говорю о духовной (не имею в виду – религиозной) близости путей, по которым мы идём для достижения – каждый – своей – кармической цели. Есть понимание того, что, встретившись в определённом месте в определённый час, мы могли бы к общей на данный момент цели идти вместе.

Тогда я вернулась к Лёше, который нуждался в постоянном уходе и внимании. Почти сразу стало известно, что отца моего мужа, Евгения Николаевича, жившего под Днепропетровском, парализовало. Ему не было всего 48 лет, он работал директором школы и славился в городе исключительной порядочностью. Старая история: проверка… Он умирал в больнице, а сын не мог к нему приехать – и боялся сообщить, почему не приезжает (он тогда ещё не позвонил и не сказал родителям о своей травме). Учителя собрали Е.Н. деньги на похороны. Но он остался жив, хотя на несколько лет практически потерял речь и получил огромный букет болезней.

Ещё через неделю в садике у Нины началась эпидемия дизентерии, и Нину со мной на 10 дней заключили в неуютной тёмной комнате больницы. Воспринимала я это как тюрьму, но всеми силами старалась сделать так, чтобы Нине было интересно и весело.

В декабре случилось ещё одно несчастье: Нина Александровна стирала постельное бельё своим любимым способом – замачивая его в кипятке с отбеливателем, хотела переставить таз на другое место, уронила, и кипяток с отбеливателем оказался на её ногах. Ожоги были обширными и страшными. В больницу она ехать отказалась (понимаю её: 20 человек в палате – хуже быть не может). Лечила её я, промывая раны фурацилином, накладывая повязки… Однажды ночью она встала – и потеряла создание, упала, стукнувшись виском об угол ручки дивана. Я спала, услышала глухой стук – вскочила. Делали укол, вызывали скорую…

В тот год стояли сильные морозы, котёл, от которого нагревались в доме батареи, топился углём, был в холодном коридоре. Я затопила котёл, ушла на работу. Н.А. решила, что надо обязательно подбросить угля, а то огонь погаснет. Колготки ей надевать было нельзя – надо было беречь едва начавшие заживать раны на ногах. Она вышла на холод в одной юбке, подбросила угля – и заболела воспалением лёгких. Лежала ещё две недели, потом начала едва вставать.

Благодарю за помощь моих друзей-учеников – они таскали уголь и дрова, топили печи, ходили за продуктами, брали на себя заботу о Нине. Больше всего помогал болтучий Костик и его одноклассница Олеся Новикова, которую особенно полюбила Нина. Олеся брала её по воскресеньям к себе домой, катала на саночках, что давало мне возможность подготовиться к урокам и проверить тетради.

Зимой Лёша отправился к родителям на Украину. Бледный, худой, он ехал с радостью и страхом: что он увидит? Как чувствует себя отец? Вернулся – радостный и неимоверно огорчённый. В феврале он вышел на работу. Всё это время зарплату нам в школе не платили… И несчастья мои ещё только начинались.

Зимой на один день приехал в Торопец отец Михаил – по своим церковным делам. Зашёл к нам – я как раз вернулась из школы после уроков. Смотрел на меня внимательно. Посидел около часа, попил чаю. Принёс драгоценный подарок, за который я его благодарю до сих пор: он привёз мне «Родное слово» – полное издание книг для детского чтения Константина Дмитриевича Ушинского со статьями этого великого педагога и гуманиста. Занимаясь с Ниной по книге Ушинского, я учила её читать, логически мыслить, составлять планы зданий – и многому другому. А сколько коротких текстов Ушинского Нина выучила наизусть! Спустя много лет, когда я писала свои книжки для школьников по русскому языку, на полке передо мной всегда лежало «Родное слово».

Прошло полтора года, и я ещё раз очутилась в Отолове, в гостях у отца Михаила. Но это была уже другая история.

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

37 дата публикации: 01.03.2009