Владимир КАЛУЦКИЙ,
член Союза писателей России

 

"НА ТОЯ НА РЕЧКЕ, У СЕРДЕЦ"

- Папа, а почему нашу речку так называют –
Усердец?

- Говорят, в стародавние времена проезжала
тут царица по имени Серда. Вот она и оставила
речке своё имя.

Из подслушанного в автобусе разговора

 

ГОНЕЦ

Ветреным мартовским днем 1069 года ворвался через тесовые ворота на великокняжеский двор конный гонец и мешком свалился под копыта буланого. Клочьями падала с конских боков пена и пока поднимали гонца, захрапел и пал жеребец. Гонца же два княжеских гридня взбодрили крутыми кулаками под рёбра, поднесли малую корчажку пенника и поволокли в терем. А там из низенькой светлицы вышел через стянутую железными полосами дверь сам Изяслав Ярославич. Ступил одним сафьяновым сапожком на малую скамеечку, круто изогнул бровь:

- Ну?!!

Гонец, всё ещё горячий от скачки, едва разогнул спину после поклона. Князь мельком глянул на его стриженную под горшок голову и сразу понял, откуда человек с вестью. Так стриглись в землях северских, о крае степи половецкой, в крепостях по Осколу и Северскому Донцу. Больно ткнулось сердце князя от дурного предчувствия.

Гонец перехватил высохшим горлом воздух и сказал, сам себя не услышав от усталости и страха:
- Три дни и три ночи, пресветлый князь... кх-кх, - гонец схватился за горло и закачался на неверных ногах. Гридни тут же поднесли ему ковш свежего берёзового соку и гонец  вымолвил-таки:

- Переяславского князя Всеволода Ярославича воевода Гаврила Селезень из Бела Города северского бьёт тебе челом, Изяслав Ярославич, и известить велит, что к твоему стольному граду Киеву из земель незнаемых, Биармскими именуемых, пожаловать изволит царица именем Сердце, коя наслышана о праведной жизни старца Печерского Антония и мудрости у оного переять намерена.

- Погоди, погоди, - зачастил больно, - остановил князь гонца. - Ты мне не по-заученному, а по-русски расскажи - какая такая царица?… да усадите его на скамейку, злыдни! - велел князь гридням. Гонца опять-таки поволокли спиною вперёд и больно приткнули к стене на широкую доску. Князю тут же вынесли из боковой дверушки узкое седалище с высоченной прямой спинкой. Князь сел, некоторое время молча глядел на утомлённого гонца. Государь упёр руки в подлокотники, а сапожки в плоскую железную полосу у подножья стула.

- Ну?! - опять изломил бровь князь, - али ещё грамоту написал воевода Селезень?

Гонец, ещё пия сок, замотал головой и замахал свободной рукой:

- Какая грамота, пресветлый князь! На весь Бел-город один был - Рончик-жидовин, так его половы повязали и увели ещё на Рождественский пост… А может, - и сам утёк, свидетелей нету. Только на словах воевода предупреждает тебя о посольстве из Биармии, чтобы не оказалось оно внезапным. Да и согласия у Антония испросить неплохо - допустит ли он пред светлые очи нечестивую язычницу? Передаёт тебе воевода Селезень так же, что сам он встречать царицу Сердце с малой дружиной поедет на речку Окаянну, приток Тихой Сосны и Дону Великому. Туда полуночное посольство провожают печенежским конвоем от самого степного Кагана. На русскую землю мы тот конвой не пустим - вот и убыл воевода остановить поганых на дальнем рубеже. Теперь Гаврила, поди, уже на речке Окаянной, у Голунь-городища. А как переймёт он царицу с посольством у половцев, так жди их на Киеве ден через десять. - Гонец допил сок и опустил ковш на скамейку рядом с собой.

Князь, сидя, перестукнул сапожками о железную полосу подножья, подумал малое время. Потом велел гридню со стороны правого плеча:

- У кравчего в анбаре гонцу Бела-города велю крест целовать на правде его речи и ждать в княжеской людской появления царицы Сердце. Коли целование окажется верным, то отправлю, тебя, гонец, назад к воеводе Селезню… А мне коня!

Снег во дворе взялся порами, в мокром воздухе с голых деревьев к навозным кучам на дороге падали грачи. От их крыльев по лицам зевак пробегал ветерок. Словно раздумывая, с колоколен изредка падал звон: пономари пробовали настрой - скоро Пасха. Изяслав Ярославич тронул холку вороного Лютого и уже ногу приладил в стремя, - но передумал. Заныла спина, пораненная в прошлом году в страшной сече на реке Альте, - и князь велел конюшему:

- Санки мне лёгкие козырные, да четвёрку впрягите соловых! Из того завода, что и у владыки Печерского. Чать - к самому Антонию еду, а не каким-нибудь царицам заморским!

 

ОКАЯННАЯ ВСТРЕЧА

Пермяки – мужики кряжистые, бородатые, кареглазые. Мечей у них железных нет, но дубьё такое, что редкая сталь напора выдержит. Двумя сотнями человек охраняли они обоз из двенадцати саней. Сани все широкополозые, короткие, развалистые. Отдельно скользит на полозьях клетка со свирепым зверем – белым медведем. Для прокорма зверя гонят стайку молодых олешек, время от времени забивают по голове на привалах. На каждых санях – шатёр бурого медвежьего меха, внутри – мягкие дары из шкурок куньих, горонстаевых, шкур рысьих – всё в дар великому князю киевскому. Внутри шатров по тёплым медвежьим полостям завёрнутые, дремлют мамки и няньки царские. Рядом бегут, цепляясь за санные поручни, царские охотники в белых пимах. В середине поезда – главные сани с белоснежным шатром на них. Над шатром – шест с черепом неведомого длинномордого зверя и двуязычный вымпел чёрно-красного пламени. В шатре – царица Биармии Седа с верховным волхвом Памой, с поварихой своей и близнецами-наследниками Цакой и Хакой. Сама царица Седа ни молода, ни стара, брови у неё насурмленные, ногти короткие и ровные. Такие, что пальцы кажутся короткими и равными.

Колдун Пама держит на коленях деревянную книгу с квадратными страницами. На каждой странице – по одному знаку. Читает Пама пальцами, хотя зрением не страдает. В книге этой содержится всё, что было, что будет и что сейчас есть.

Спрашивает царица Седа:

- Скажи, Пама, в здравии ли почивал нынче муж мой, царь Сида?

Готов у Памы ответ, лишь только коснулся он пальцем значка на странице:

- Муж твой царь Сида спал нынче дурно, потому что угорел по недосмотру постельничего.

Опять спрашивает царица Седа:

- Как такой недогляд приключился?

Шарит колдун по деревянной странице, шепчет что-то себе в косматую бороду и отвечает:

- Как вчера пир шумный задавал царь после доброй охоты, то угли досмотреть сталось некому…

Вскинула царица голову, грозно глянула на старца:

- Волхву царскому, оставленному при Сиде, передай теперь же: нужно двенадцать телят на заклание богам отдать ради чудесного царского спасения. Да пусть волхв накажет царю моим именем: приеду – сама учиню разбор сему случаю.

Сидит, бормочет Пама, беседует с главным пермским стойбищем минутой в минуту, а царица уже дремлет, прижав к груди пепельные головки близнецов.

А уже март до серединки доходит. В родной Биармии по сию пору лютые морозы стоят, а тут ветры с юга тянутся сырые, снег уже даже широких оленьих копыт не держит. Олени линяют, клоками сползает шерсть с их грязных боков. Худо оленям в южных краях – рёбрами поводят тяжело, воздуху холодного их ноздрям не хватает.

И только миновали землю буртасов, уже в прошлогодних заснеженных ковылях – напоролись на степняков. Половцы не так жадны до посольских богатств, как изрядно удивлены невиданному поезду. Гогочут, тыча грязными пальцами на понурых оленей, раскосо пялятся на белого медведя, веселят их деревянные пики с костяными наконечниками у царской охраны.

Да и пермяки рты раскрыли: никогда не видели они диковинных безрогих оленей о двух горбах. Пока разглядывали одни других – поссориться не успели. Нашёлся и толмач. Пленник новогородский Изюм от половцев ещё в юности зырянскому языку обучился, когда ходил с ушкуйниками по Сухоне и Вычегде. Знал он уже и половецкую речь. Теперь степняки подтолкнули Изюма к царской палатке. Впустил его вместе с половецким сотником в шатёр Пама.

И рассказала толмачу царица Седа, какая беда постигла Биармию. Заболел царь Сида – настойки из дикого лишайника опился. Правит теперь страной, не поднимаясь со звериных шкур. А тут ещё напали на становище люди из неведомого племени, самоедами именуемые. Стада оленьи угоняют, богов пермских не признают. И тогда вычитал в Большой книге верховный волхв Пама, что далеко на юге, на полпути к Царьграду, есть великий город Киев, где живёт мудрый старец Антоний – утешитель и пророк. И тот старец может мудростью своей поделиться с царицей Седой. И хватит той мудрости и на исцеление царя Сида, и на все годы их мудрого правления племенами Биармии.

Всё это со слов Памы перевёл половецкому сотнику Изюм, и тот сказал:

- Ровно год назад на речке Альте побили мы киевского князя Изяслава. И теперь не захочет он пустить нас, половцев, в свою страну для сопровождения царицы Седы. Хотя уже прошлой осенью на речке Окаянной князь Святослав Черниговский честь Изяславу вернул, одолел нас. Теперь по той Окаянной речке у Тихой Сосны наша с Русью граница, и дальше нам хода нет. Но ты, толмач Изот, поскачешь впереди царского поезда сейчас же в русский Бел-город на Донце и скажешь тамошнему воеводе: посольство царицы Седы передадим русским именно там, на речке Окаянной, у Голунь-городища. И поторопись, Изот, ибо до границы от сего места движения поезду ровно три дня. А то мои нукеры – народ горячий, от грабежа их удержать трудно.

…Хлопьями на нетронутый снег падала грязная оленья шерсть. Посольский караван медленно тёк к русской границе. А толмач Изюм с двумя половцами и при шести конях ходко шли по степи. Степь только несведущему казалась дикой. Половцы же хорошо различали на снегу торные тропы, и в своё время чуть ниже места, где полноводная Тихая Сосна впадает в Дон, переправились на правый берег. Так, без ночлега, в три дня достигли Бела-города. Суровый Спас Нерукотворный с полукруглого перекрытия городских ворот проследил, как городовые ратники встретили половцев, как отняли у них кривые сабли, и как на шею Изоту повязали берестяную иконку Богоматери. Изот опустился на колени, перекрестился на Спаса и попросил тот же час свести себя к воеводе.

И тут приспело время немножко рассказать о воеводе Гавриле Селезне. Вот как описывает его Дмитрий Иловайский в «Истории Перяславского княжества (М.1882)». К описываемому моменту было Гавриле уже за шестьдесят. Ещё мальчиком прислуживал он в терему Ярослава Мудрого киевского. Потом старый князь прикрепил Карпушу (в крещении Гавриила) Селезня к своему сыну Всеволоду в «други», а потом и дядькой назначил. И долгие годы верный Селезень ходил в походы стремя в стремя с князем, а как состарился и стал на ухо туговат – отправил его Всеволод Ярославич на кормление в Бел-город Северский, бывший царский город хазарский. В бурной походной жизни воевода так и не обзавёлся семьёй и теперь всё в его горнице выглядело по-бобыльи неухоженным и скудным. Только верный двуручный меч красноречиво висел на простенке между окнами, тускло отливая отточенным обоюдным лезвием, да суровый византийские иконы в святом углу золотились новыми окладами, выдавая жилище человека служивого и набожного. Жил здесь в лампадках святой огонёк, поддерживая жар в сердце старого воеводы. А уж он-то, Гавриила Селезень, держал дружину в ежечасном горении боевого духа и накрепко его ратники замкнули восточный рубеж. И встретил Селезень половецкого толмача Изюма настороженно, потому что из степи привык получать только худые вести.

Изюм выложил всё о своём приходе, о великом Биармском посольстве и о благоверной царице Седе. Воевода долго думал и понял, что встречать царицу надо выезжать самому: дело-то державное! Он перекрестился на иконы, глянул на блеснувший меч на пристенке и вымолвил:

- Тотчас же отправлю гонца в Киев, к Изяславу Яррославичу – нехай готовится к встрече посольства. А сам с малой дружиной поспешу к востоку, на речку Окаянну. Стречу царицу… как ты сказал, её величают?

- Подданные называют её Седа…

- Вот я сам и приму в державе эту царицу Сердце! Эй, стража! – воевода поднялся, по-молодому размял суставы и велел гридням:

- Половецкий караул Изюма заковать в железы и оставить в заложниках, пока дело не свершится. А ты, Изюм, пойдёшь со мной на речку Окаянну, потому что знаешь половецкого сотника из конвоя. И да поможет нам Пресвятая Дева!

Воевода и все в горнице перекрестились и поклонились образам. В крепости закипело приготовление к походу.

Крепость Бел-город за дубовым тыном стояла на крутом меловом холме. Со времён хазарской Белой Вежи в середине её светлела прямоугольная каменная синагога, нынче увенчанная куполом и золотым крестом. Сто пятьдесят лет назад поселение выжег князь Святослав. И теперь все постройки тут восстановлены по-славянски. Терема углами рублены. Крыши шатровые, покатые. Рядом с церковью – лобное место. Над ним высоко поднято плашмя деревянное колесо – символ небесного правосудия. У длинного навеса открытых конюшен – глухая мастерская: там оперяют стрелы и гнут ореховые луки. Опричь, удерживая лютость огня – две продымленные кузницы. На городском майдане ещё крепкий, вперемежку с конским навозом, снежный наст и тут же три страшные пыточные дыбы в ряд. На крайней висит на заломленных руках посадский мужик – по бороде – золотинки соломы и чёрные потеки крови. Воевода ткнул плетью в сторону мужика и пригрозил ему пальцем:

- Доносчику первый кнут!

Повернулся к Изюме и сказал:

- Принёс он ябеду на рыбарей. Дескать – зажиливает десятник речного язя – лучшего к воеводскому столу не подаёт. А Ярославова Правда нас учит: «Да первая горькая чаша – доносчику». И я его так жалую по правде.

Поёжился Изот от такой воеводской жалости, словно на себя примеряя. И вправду – как можно в государевом деле на одно только слово толмача полагаться – вдруг половцы заманивают в степь из коварства?

Воевода мысли читает. Глянул – усмехнулся:

- А может, – я и не верю тебе, толмач? Но не пристало русским половцев бояться. Но о их коварстве помним – и потому выйдем к Окаянной совсем с другой стороны. Обойдем её с севера и прямо за спиной у царского посольства вынырнем. Седлай, дружина!..

Снег крошевом вскипел под сотнями копыт, ворота птичьими крыльями развернулись и снова упали на линию крепостной стены, выпустив дружину в степь.

Спустя время перемахнули по ещё крепкому льду Северский Донец и резко повернули вроде как к Курску. Лазутчик половецкий выполз из береговых камышей, пробежался по копытным следам, языком поцокал. Потом наклонился и пальцем провёл по кромке следа от полоза – то в санках городской протопоп с воеводой отбыл… Лазутчик приложил ладонь к опушке своей шапки. Долго глядел вслед всадникам, числом считая. Тоненько свиснул лазутчик – и из тех же камышей, кривя шею, выскочила низенькая пегая лошадка.

И тут ещё один всадник появился из потая. Лазутчик приладил своего конька рядом, прямо из седла хлопнул второго по колену:

- Вот и отомстим мы русичам за твою синагогу, Рончик! Тёмнику слово за тебя замолвлю – не зря ты наш дозор вывел прямехонько к Белу-городу!

Оба в мохнатых шапках легко взяли с места и поскакали на восток, к половецким кибиткам. Тёмнику они несли весть об уходе воеводы из Бела-города к Курску и о том, что сам Бел-город остался почти без прикрытия.

А Селезень первый ночлег при малых кострах провёл в курских пределах. К вечеру второго дня его дружина перемахнула по ледовому панцирю через Дон и там уже, в половецком поле, ночевало сторожко, без костров, прикрывшись от сырого азовского ветра щитами. Утром собрал протопоп войско вокруг своих санок, окропил ратников святой водой, долго держал поднятой икону воина Георгия и терпеливо дождался, пока последний из дружины приложится к святому лику.

И тогда воевода круто развернулся на запад. Снова перешли Дон и крупным намётом пошли прямо к Окаянной, к старому Голунь-городищу. Теперь воевода и его люди выходили прямо в спину посольскому поезду и половецкому отряду при нём.

…Неладное Селезень почувствовал к полудню, когда впереди себя, за небесным изгибом, увидел он сизый дым. Что-то большое горело впереди. Толмач Изюм уверенно определил:

- Места эти знаю. Там есть поселение бродников – бывших хазарских людишек. Оно и горит – дым камышевый – они им хаты кроют. А ведь там, где-то совсем рядом и старое городище, где нас Седа ждать должна. Беда там стряслась, воевода!

И когда пологим берегом Тихой Сосны вышли к Голунь-городищу, то и увидели: своим малым отрядом защищают половцы царицу и её людей от ещё больших хищников. Половецкая синяя хоругвь с белым лебедем то взмывала над схваткой, то исчезала в среди мелькавших сабель, малахаев и конских бунчуков. И враг явно брал верх.

Были то ещё неведомые на Руси кыпчаки. Одетые в чёрные длинные халаты, в чёрных же шапках с султанами из сурочьих хвостов. Они рассыпанным пешим строем окружили и дожимали половцев и уже отсекли от них к заснеженной балке с меловыми вытаинами царский поезд. Дюжины две теперь сих неведомых в стороне крошили кривыми саблями пермских мужиков. Страшный визг стоял у кибитки царицы, откуда враги уже начали выбрасывать на снег звериные шкуры.

Рядом, на городище, догорал поселок бродников. Тела его жителей чернели у остовов дымящихся строений, вдоль узкой, в проталинах, дороги.

Воевода лишь повёл глазом и от его лавы откололась в сторону кипчаков дюжина ратников. Русские перехватили ладонями свои верные мечи - и с налёта вклинились в схватку.

Сеча случилась скоротечная и кровавая. Кипчаки не испугались и не опешили – они просто частью повернулись лицом к белогородцам, остальной частью продолжая грабёж обоза и избиения половцев. Дрались кипчаки страшно: когда уже не держал их воин сабли – зубами впивался в руку врага. Их султанчики на шапках закреплены на отточенных остриях: до смерти ранили, если кипчак с разбега ударял головой в живот русича…

Но свежая сила оказалась крепче. Часу не прошло – одного лишь кипчака в живых оставили для спроса. Своих посчитал Селезень – два десятка человек легло, да столько же ранами кровоточили.
Теперь приводили себя в порядок и русские, и спасённые ими половцы. Изюм привёл к воеводе половецкого сотника.

У сотника в жёлтых волосах кровь, опирается на обломленную деревянную пику пермяка. «Борони Бог!» - по-русски успел он поблагодарить Гаврилу и упал без памяти.

Кибитка царицы окружена телами. Полегли все её пермяки - охотники, олени с обрезанными постромками пугливо жались поодаль. Белый медведь даже не ревел – затравленно жался в углу клетки. Разгром посольства был полный.

Испуганный волхв Пама молился на коленях у шатра. А к воеводе вышла уверенная в себе и неприступная Седа. Она повела подкрашенными глазами по месту побоища и сразу вычислила в толпе ратников воеводу. Изюм перевёл её надменные слова:

- Веди в град Киев к старцу- пророку – и получишь награду от своего царя!

Седа пнула ногой в спину согбенного в молитве Паму и зло прошипела ему что-то. Тот поднялся, захлестнул на животе полы звериной шубы и шмыгнул в шатёр. Туда же скрылась и царица.

Воевода оглядел оленей, сокрушённо покачал головой: не годились животины для похода! Позвал своего помощника:

- Запомни это сгоревшее селение бродников на речке у царицы Сердце. Сюда мы потом её и выпроводим на обратной дороге. А пока сними с рогатых сбрую и отпусти на волю. Двух самых крепких выбери да покорми – погоним князю в Киев невиданных животин. А в те кибитки, что уцелели в царском поезде, впрягите кипчакских коней.

- Так они, кипчакские скакуны, необучены к упряжи! – засомневался помощник.

- Не таких обламывали! – успокоил воевода и объявил привал до вечера. Надо было похоронить своих, по-доброму разойтись с уцелевшими половцами и освободить от плена Изюма: взять в том ярлык от сотника. А сотник всё ещё не пришёл в себя.

Вечером сделали уцелевшие половцы волокушу из еловых лап и ушли в свои степи, гикнули коней и уволокли раненого сотника. Воевода заново собрал посольский поезд. Пермяцкие сани так и оставил в середине, вокруг царского шатра, а сам со своими людьми взял этот походный стан широким кругом и двинулся от речки Окаянны по броду через Оскол, к Донцу, навстречу дружине князя Изяслава. Гаврила Селезень полагал, что княжеские дозоры встретятся ему уже на этом берегу.

Дружина переправилась черед Донец выше Бела-Города и некоторые потягивали носом. Да и самому Селезню показалось, что со стороны родной крепости южный ветер несёт еле различимый дымок. На привале он собрал  ратников, велел пересчитать стрелы и сказал:

- Ничто! В Белом Городе малая дружина осталась – без боя не уступят крепости. Нам же отклоняться в сторону не след, пока не передадим посольство великокняжеским людям. Вот, помяните моё слово – на речке Хороле их и встретим. Только бы Хорол раньше времени не вскрылся!

Снега совсем обмякли, иногда кони по брюхо проваливались в снежные каверны. К Хоролу вышли измотанные, спасибо – ни разу на степняков не нарвались.

Лёд ещё крепок, на том берегу много костров. Дозорные князя Изяслава высматривают на восток с верхушек голых верб, разгоняют скучившихся ворон.

- Идут!

- Вижу!

- Идут!

Отряд воеводы Селезня встретили по братски, тут же угостили дичью и брагой. Князь Изяслав, прежде встречи с царицей, позвал воеводу к своему костру, сказал, как обжёг:

- Ступай домой, к Белу-Городу, воевода. – Выжгли твою крепость половцы – мне дозорные донесли. А за службу низкий тебе княжеский поклон и прими это, - снял с себя и перекинул на шею склонившемуся воеводе золотую гривну на серебряной цепи. – Крепость мы ещё отстроим заново, потому что без этого города на границе со Степью у Руси жизни нет.

 

СТРОКА В КНЯЖЕСКУЮ ГРАМОТУ

Сын одного удельного князя, Шимон, чудом спасся в драке русских с половцами на речке Альте и ему было видение о новой церкви в Печерской лавре. Шимон пришёл к старцу Антонию и поведал ему о чудесном видении. Святый старец, с именем Бога на устах, воплощал теперь это видение . И когда великий князь Изяслав придержал коня у монастырских ворот, то чернец-охранник отказался его впустить. Дескать – преподобный Антоний третий день пребывает в затворе, молитвой испрашивает у Христа указать место для строительства Великой Церкви. Изяслав вскипел было, хотел плечом отодвинуть инока. Но тут появился другой чернец, низко поклонился князю:

- Игумен Антоний вышел из затвора и ждёт тебя, великий князь.

Провёл воителя монастырским двором, потом пропустил вперёд в узкую дверь деревянной постройки на крепкую винтовую лестницу. В верхней горенке встретил игумен. Был старец уже годами дряхл и сутул, но взгляд имел зоркий, зрачки - словно два лесных омута, но светлые, как выцветшие. Развёл руками в широченной заштопанной рясе:

- Извини, светлый князь, за наш суровый монастырский устав. Но нам нарушать его не след, даже перед земными владыками. Да ты присядь, присядь на сундук – в нём у меня книги хранятся – морёный дуб никакая мышка не грызёт, не говоря уже об нечистом… Так вот – по молитвам моим дал Господь мне указку, где Великую Церковь ставить. Ныне в ночь сойдёт там весь снег, и место обозначится прошлогодней травой. Там и заложим храм. А пока суд да дело – не постоишь ли с братией обедню?

Изяслав потрогал под собой кованую крышку сундука:

- И всё-то у тебя в хозяйстве ладно, святой отец! Мне бы такое послушание от холопов, как тебя монахи слушаются!..

- На всё воля Божия! – перекрестился Антоний. – И вся наша власть, и наша слава – от Его Пресветлого Имени.

- И то верно! – согласился Изяслав, - и по воле Господа нашего молва о тебе, авва, пошла по всей земле, и достигла даже пределов земли Биармии и простирается далее к ледяным пустыням. Вот и теперь поспешает в стены твоей обители царица тех мест, именем Сердце, чтобы усладить душу умной беседой и получить от тебя наставление в праведной жизни. Повторяется библейская притча о царице Савской, что во время оно шла пустыней пытать ума у Соломона.

Антоний отошёл к Святому углу с иконами, опустился на колени и зашептал молитву. Как она была одухотворена и горяча, князь видел по ожившим язычкам лампад у образов, когда в лад шёпоту старца ожили тени на сумеречных стенах затвора. Долго, долго ждал князь, не нарушая общения старца с Силами Небесными.

Старец с трудом поднялся, опираясь руками на колени и повернулся к князю:

- На речке Окаянне, - сказал старец, - душой видел я сейчас сечу великую у белых шатров, да невиданных коней рогатых – но не единорогов. Спеши, князь, на ту речку к бою у царицы, у Сердца, помоги выручить посольство. И будет тебе слава великая.

Изумился князь такому откровенному прозрению. И сказал:

- Вот Матерь Наша Пресвятая! – повернулся Изяслав к иконам и земно поклонился образу, - а вот я, грешный. Если окажется всё по слову твоему, то дарую обители книгу Евангелие – редкий труд работы самого великомученика Горазда. Я получил это Святое Откровение от деда – Ярослава Мудрого и в книге той есть пометки первопросветителей Кирилла и Мефодия, а ещё прабабки всех Рюриковичей святой Ольги. Евангелие это пребывает теперь в семье брата Всеволода, и учится по нему Божией премудрости племянник Владимир. Но коль велик твой дар предвидения – то ещё теснее будет общение твоё с Богом через неповторимое Евангелие.

Антоний смиренно наклонил голову под старенькой скуфьей:

- Смотри, князь, – ты сам свидетельствовал перед Пресветлым образом. А к нам, смиренным, свидетельствовать не надо. Поспешай же на ту речку у Сердца и приведи в монастырь чужеземную царицу. У меня в книжной светёлке есть хартия, где написано о речке Окаянне. Так её нарекли язычники по слову «каять, извиняться». Скажем – покаяться – значит добровольно открыть сердце. Окаять, то есть просветлить, можно насильно. Вот Святополка князя прозвали наши деды Окаянным. Потому, что они духом высветили его недобрую сущность. И речку эту зовут Окаянной за то, наверное, что некогда очистили её от русалок и леших. И не надо её так больше называть – надо приписать ей христианское имя. Вот впредь и пиши её в документах «У Сердец», у христианских душ то есть. А тут и повод хороший: видимо, – пришло время приобщить к вере Христовой ещё один народ – непросвещённый народ пермский. Седлай коней, а я к твоему возвращению открою Христово место под Великую церковь.

Чернец проводил Изяслава до его санок. Когда двинулся к Киеву, то вдруг остановил возницу, указал гридням из караула на квадратное пятно вытаявшей из под снега земли:

- Никак – по молитве старца место под храм проявилось?

- Куда там, – не согласился десятник. – Монахи, небось, расчистили – торопятся под грядки землю обиходить – за зиму-то оскудел монастырь харчами.

- Ну-ну! - в сомнении покачал головой князь – и снег брызнул из под копыт соловых из упряжки и коней охраны.

Антоний же предался новой молитве. Он не выходил из затвора всю ночь, и когда утром ударил монастырский колокол, братия увидела его с лицом просветлённым и совсем седой бородой. После литургии Антоний возгласил:

- Ныне, за две недели до Страстной седмицы, было мне видение о Великой церкви. Поди, брат Герасим, к холму у северной стены монастыря и глянь – не протаяла ли там земля?

И тут братия неожиданно опустилась на колени:

- Все мы свидетели – протаяла земля на холме, отче! И бурьян сырой прошлогодний щетиной расправился на ней.

- Мы пытались бурьян скосить, а он, что железный, - добавил брат Герасим.

Тогда Антоний сам опустился на колени и перед иконостасом громко возблагодарил Бога.

- Ступайте, - не оглядываясь и не поднимаясь, сказал он, - и бурьяны сами сдадутся вам. И пока слышал за спиной стук подошв, молился. И вышел из церкви лишь тогда, когда долетел с улицы громкий многократный вопль. Старец вышел на паперть и оттуда увидел, что старые бурьяны на холме сами по себе полыхают яростным огнём, а монахи стоят кругом и ликуют. Антоний успел мельком подумать, что предаваться мирским чувствам – это грех, но тут же сам почувствовал невероятное удовлетворение и искренне возблагодарил Бога.

А потом пришли заботы по строительству. Утром преподобный благословил Богом указанное место и сам размерил его широким золотым поясом, взятым с иконы Спасителя – в тридцать поясов в длину и двадцать в ширину. И вышли землекопы из княжеских сёл, и десятники расставили их с заступами по нужным местам. Первые комья земли полетели с лопат, - а преподобный Антоний уже исчислял в своём затворе потребность в кирпиче, слюде и дереве для нового храма и раз за разом справлялся у ризничьего – сточали ли ему, Антонию, новую рясу к приезду иноземной царицы Сердце.

… И явилось посольство в святую Лавру. Дивились монахи на двух неведомых зверей – коровы ли тягловые они, або кони рогатые? Олени в нашем тепле совсем сдали, тяжко поводили боками и отказывались есть даже свежее душистое сено с днепровских плавней. Оленей Изяслав в свои киевские конюшни отослать велел, а белого медведя на обозрение выставил. Клетку его подняли на холме у малых пещер и приставили двух монахов, чтоб кормить свежей речной рыбой. Но медведь почти не шевелился в своей решетчатой тюрьме и видно было, что совсем скоро он издохнет. Приводили ему в компанию бурых двух медведей с бродячими скоморохами – да наши зверюги лишь рычали и скалили пасти на пришельца с севера – не получилось звериной дружбы.

Да…

Зверинец этот развлекал монастырских паломников, а настоятель с князем вели беседы с царицей Сердце. Толмач Изюм от царицы столь дивные слова говорил, что не верилось в их искренность Изяславу:

- Знавал я и раньше, что в тех полуночных краях всё в диковинку, да всё ж не верится, что там ночи по полугоду: Господь для всех земель равно поделил день и ночь! Тогда ведь и спать надо по шести месяцев – а как враги налетят? Так сонных и порежут…

Мудрый Антоний молчал, все выслушал от царицы о благодати её земли и народа, а ещё о бедах и напастях. И сказал, раскрыв перед собой княжеский дар - дивное Евангелие работы великомученика Горазда:

- Есть только один путь к счастью – через веру в Господа нашего Иисуса Христа. Погляди, царица, сколь великолепны наши православные службы, послушай, сколь человеколюбивы наши молитвы – и прими нашу веру. От неё будет народу пермскому спасение и жизнь вечная. И царю твоему Сиду накажи привечать миссионеров православных, ведь хоть сто лет ещё продержись в Биармии язычество, хоть двести - а вера Христова всё равно просияет у пермского народа, ибо сказал Господь: «Но Аз истину вам Глаголю: лучше будет вам, да Аз иду к вам».

И во все дни до Страстной седмицы царица с близнецами пребывала на церковной службе. И прониклась царица святыми молитвами , опустилась Седа на колени перед алтарём - Гробом Господним и приняла с сыновьями святое крещение. Нарёк Антоний царицу именем первой русской святой - Ольга, а её сыновей назвал Борисом и Глебом, как первых русских великомучеников.

В обратную дорогу уступил Антоний посольству всю дюжину своих соловых коней – прежний великокняжеский дар. Изяслав же приставил свою охрану, которой надлежало проводить царицу Сердце до самой речки Окаянны и дальше, мимо земель мордвы и Волжских булгар, за черемисы в самые пределы Биармские. Князь Изяслав написал пограничному Белгородскому воеводе Селезню грамоту: «…у царицы, на речке У Сердец, сделать посольству ход безопасный, да тот брод на Усердце потом запереть накрепко чеснокы да летучими заставами…»

Торопилось посольство уйти на север пока ещё стоячими реками. За пять дней прошли от Киева к Белгороду Киевскому, через Хорол, Бел-Городу Северскому, и оказались на пепелище: выжгли и вырезали печенеги город, пока воевода встречал посольство. Уцелел только обугленный церковный остов, да огонь не достал колеса справедливости на высоком шесте, оно дымилось и поскрипывало на ветру. Теперь ютился Гаврила Селезень в шалаше, а дружина в старых меловых пещерах. Прочитал старый Селезень грамоту, вытер слезу и сказал Изюму:

- Теперь уж нет Бела-Города Северского, но ещё дальше отодвинем мы границу назло врагу, а потому не летучей заставой, а всей дружиной станем мы на тех бродах у речки, что великий князь называет Усердцем. Даст Бог – укрепится земля Русская – тогда и Белгород возродится и люд мирской да служилый вернётся к меловым кручам.

Ещё три дня шли к Окаянне, что теперь стали называть Усердцем. У старого посёлка бродников проводил Селезень посольский караван, протопоп перекрестил его хвост, исчезавший на заснеженном пригорке. Тут, в открытой степи, было ещё по-зимнему холодно, и воевода сказал священнику:

- Ничто; Дон–батюшка, поди, ещё крепко ледовый панцирь держит, а Волгу они перейдут в Болгарии, далеко на севере – она тоже препятствием царице не станет… Эй, десятники! – повернулся он к дружине: - От Тихой Сосны дымком потянуло: никак – печенеги старые камыши жгут, проход готовят. Не дремать, караулы ставить. Да поперёк брода, по льду, разверните чесноки – через пару дней железа сами опустятся на дно!

Сам проследил, как из обозных повозок извлекали железные болванки с четырёхугольными шипами – чесноки, как по двое каждую из них растягивали по самому ледяному речному стремени. Знал воевода, что под водой, как ни упади, чесноки всегда будут торчать одним шипом вверх. Для чужой конницы тут теперь – непроходимая преграда.

Воевода с протопопом прошли вдоль пепелища посёлка бродников. Оплавленные медные каганцы, куски линялых шкур да головешки – всё, что осталось от жилищ. Следов оружия нет, – да и быть не могло. Бродники – остатки населения хазарского каганата – жили по притокам Дона маленькими мирными колониям – зверя били да ловили рыбу. Со славянами не враждовали – а вот половцы свирепо преследовали бродников, накладывали дань. Селезень раздвинул ногой пепел, наклонился и поднял обожжённую тряпичную куклу:

- Надо бы вернуть сюда бродников, батюшка: с ними и домашний уют вернётся. А пока не получу иных распоряжений из Переяславля, от князя Всеволода, начну возводить городок на Усерде. Да так и назову вот этот холм  – Усердский городок. У сердца, значит.

… Одиннадцатый век шумел мартовскими ветрами. У Черниговского князя в хартиях эта речка ещё долго потом звучала отголоском неведомых бедствий – значилась, как Окаянна, а спустя сто лет гениальный певец «Слова о полку Игореве» назовёт её поэтично Каялой. И долго потом историки будут искать её на картах всей Великой Степи, и не смогут найти – а пока эта речка набухала подо льдом у ног Белогородского воеводы Гавриилы Селезня.

И воевода точно знал, что речка эта будет бежать У Сердец русских, пока эти сердца стучат и пока живёт Отчая  Земля.

 

Литература:

1. В.Чивилихин. Память. М. 1993.

2. Хрестоматия по истории русского языка. М. «Учпедгиз», 1953.

3. Н.Гумилев. Древняя Русь и Великая  степь. СПб, «Кристалл», 2001.

4. Четьи Минеи. СПб, синодальная типография, 1762 . ПСЛ, М, 1912, т. 1-4.

5. Загоровский В. Белгородская засечная черта, Воронеж, 1977.

6. Ненайденные книги. Д.Громов. Мифы и магия индоиранцев. М. 2000.

7. Из преданий Верхососенского старожила И.Боева, 1968 г.

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

№35 дата публикации: 03.09.2008