Алексей Караковский,

главный редактор

литературного журнала

Точка Зрения (www.lito.ru)

Снег на воде

1

В ресторане «Японская кухня» на улице Милашенкова не работало ни одного выходца из Японии. Служили, правда, когда-то двое корейцев в должности барменов, но прочие сотрудники — от уборщицы Гиты Авертисян до главного повара Икбола Абаева — вели свой род, вероятно, ни от жителей Страны восходящего солнца, ни от их соседей.

Да и я не был исключением. Будучи единственным вкраплением европейской культуры в пёстрое монголоидное сообщество работников ресторана, я старался стоять в углу малозначительной тенью, лишь по мере необходимости являя в себе сотрудника службы безопасности. Моей задачей было всё-таки лишь охранять правопорядок — и я выполнял свой долг без особого напряжения с перерывами на перекур ровно дважды в час.

Она сама подошла ко мне — близорукая, рассеянная, беспомощная.

— Скажите, а там, в ресторане… — неуверенно протянула она, — там нет никакого собрания?

— Какого собрания?

— Ну… Со мной назначил встречу мужчина лет пятидесяти, строгий, лысоватый, и с ним ещё должны быть два человека. Он мой работодатель.

Я лишь улыбнулся.

— Под эти приметы, наверное, подходят посетители не менее, чем десятка столиков.

— Да… я знаю… — она совсем огорчилась и уже собралась уходить.

— Подождите, я посмотрю, — сказал я и зашёл в ресторан ровно настолько, чтобы увидеть большую часть столиков и остаться незамеченным посетителями и администрацией.

— Странно, таких там вообще нет, — удивился я неправильности своего прогноза, но её это уже не огорчало.

— Спасибо-спасибо, он мне сам позвонил. Сказал, что не приехал… а что тут написано? — она показала на небольшой плакат под вывеской.

Я взглянул на японские иероглифы и, как обычно, ничего в них не понял.

— Не знаю, — не стал я врать, — охранников не учат японскому языку. Если это, конечно, и вправду надпись по-японски, а не декоративный узор.

— Это нетрудно проверить, — ответила она и достала блокнот, — перепишу и дома посмотрю. У меня отличный словарь японского языка.

Я уважительно покачал головой и она, совсем по-детски улыбнувшись в ответ, впервые показалась мне очаровательной.

— Я ещё вернусь, — сказала она.

— Да? — удивился я.

— Конечно. Я же должна рассказать Вам, что означает эта надпись.

Всё так и произошло — она пришла на следующий день, разочарованно подтвердив, что иероглифы означают просто-напросто «Японская кухня» и принеся почитать понравившийся роман Кэндзабуро Оэ. Потом она пришла ещё через день — спросить о первых впечатлениях от прочитанного по дороге с работы домой.

Так мы постепенно стали всё делать вместе — то куда-то ехать, то где-то идти, а то просто спать в одной постели. И это было чудесно — как бывает всегда, когда люди искренне и прямодушно наслаждаются друг другом, не думая о том, как это бывает обычно или должно быть вообще.

Всё остальное не имело значения. Точнее, не было вообще ничего, что имело какое-либо значение. А если уж быть окончательно честным перед самим собой, можно было, пожалуй, сказать, что не было ничего вообще…

2

Солнце заливало неожиданным осенним всплеском пустынный Цветной Бульвар. Над обелиском павшим бойцам кровожадно кружились голодные вороны. Картина эта будила в голове смутные ассоциации с описаниями буддистского ада и ранними рассказами Рюноскэ об эпидемиях чумы — но, к счастью, этим вечером Москва мало отличалась от своего обычного суетливо-слащавого облика, что позволяло особенно не волноваться за свою жизнь и просто гулять по центру города.

Мы шли к Трубной Площади, никуда не торопясь и разговаривая о чём попало — по прошествию четырёх дней после нашего знакомства мы совершенно не знали друг друга.

— Почему, закончив факультет психологии, ты стал работать охранником?

— Решил поменять профессию.

— Какая у тебя необычная судьба…

— Как раз нет. Напротив — я очень обычный человек. Это ты необычная.

— Чем же?

— Красивая…

— Ты тоже… расскажешь немного о себе?

— Постараюсь со временем. Извини, мне не часто приходится что-то рассказывать, надо привыкнуть.

— Тогда привыкай скорее. Мне хочется побольше узнать о тебе, о твоей работе, как ты живёшь, о чём мечтаешь. О твоей философии, наконец.

Но я не хотел говорить о своей философии. Я не хотел говорить о своей жизни. Я вообще не хотел ничего говорить о себе — потому что тогда надо было объяснять то, что я просто знал, и что не подлежало дополнительным формулировкам и аргументации.

Я знал главное: философия — это не наука. У неё нет оснований, кроме догадок; нет доказательной базы, кроме формальной логики. Поэтому философия — это не теория. Философия — это руководство к действию.

А пока мы шли по Цветному Бульвару, и она рассказывала мне о своей простой жизни, факультете журналистики, подработках фотографом, подругах и бывших любовниках. В общем, она просто жила — в своей обычной манере, свойственной только ей. Это и было самым главным у нас в те дни — оставаться собой, когда вокруг меняется самое главное и даже более привычное, чем родной город.

3

Она стала проводить столько времени в моей одинокой квартире, что иногда мне казалось, что она останется здесь навсегда. Но это было ложное ощущение — она просто присматривалась, оценивала меня и не торопилась делать никаких выводов.

Спокойнее всего я чувствовал себя, когда она молчала. Но она любила говорить, и слова обретали свой смысл неестественно, вымученно, словно при мертворождении, мешая увидеть и понять, каков мир на самом деле. Плохо продуманные гипотезы заменяли ей проверенные долгим личным опытом теории…

Мы сидели в маленьком кафе на Чистых Прудах и сквозь уличный шум совершали непростое движение к взаимопониманию — но чем больше говорила она, тем чаще молчал я.

— Почему ты со мной так мало разговариваешь?

— Я разговариваю.

— Поговори со мной.

— О чём?

— Не важно, просто поговори.

Я не мог говорить по её просьбе. Просто не мог выдавить из себя и двух слов.

— Почему ты молчишь?

— Не хочу тебе врать. Знаешь, ложь — это самая большая опасность.

— Почему?

— Даже если ты лжёшь человеку, который рядом, эту ложь помнит твоя собственная память. И тогда подлость навсегда останется с тобой, словно потенциальный предатель…

Она помолчала, привыкая к моим словам.

— Похоже, ты здорово не любишь людей.

Я пожал плечами. Мои вкусы на те или иные вещи не играли никакой роли в этом мире, и я давно научился не придавать им значения.

— «Если бы я не был жесток, я бы не выжил; если бы я не был мягким к людям, я бы не заслуживал жизни», — процитировал я Кэмпо.

— Но ты же разговариваешь внутри себя — сам с собой? Советуешься, размышляешь, споришь?

Об этом я ещё не думал, но ответ был очевиден.

— Нет. В моём случае внутренний диалог невозможен, потому что моё сознание едино перед окружающим миром. Он даёт мне силы и надежду, из него я складываю вместе крупицы знаний — потому что я честен и открыт перед ним. Так и есть, поверь.

Она посмотрела на меня долгим, внимательным взглядом, словно примеривая меня к себе — и, судя по всему, я подходил к её ожиданиям.

4

Я, действительно, не покривил душой: мне не были знакомы сомнения и внутренние споры. Ещё в детстве я понял, что всё человеческое мне глубоко чуждо и, открыв своё сознание для мира, мог проводить часами на улице, смотря на небо и траву под ногами. Я учился в школе и институте лишь для временного компромисса с реальностью: трава и небо рассказывали мне намного больше. Даже каратэ-до, хоть и было единственной стоящей наукой в моей жизни, не дало мне столько, сколько мир природы.

Благодаря этому я задумывался над довольно-таки необычными вещами. Вот, например: люди и тигры. Сколько тысячелетий опыта формировали их взаимодействие. Тигры становились мудрее, а люди — хитрее. Тигры соединяли храбрость с осторожностью, люди — наглость с внимательностью. Тигры атаковали и оборонялись, люди — сочиняли сказки, коаны и мифы. Так было всегда — пока тигры не подчинились человеку и, фактически, вымерли. Но ведь и люди-то от этого тоже стали другими — не такими, как с тиграми…

Да и глобальные проблемы человечества — они тоже, во многом, являются глобальными проблемами человеческого сознания. Ведь ясно же, что экологическая катастрофа нивелирует демографическую проблему, атомная зима — парниковый эффект, и так далее. Природа всегда стремится к равновесию, в отличие от человека, который упорно хочет, чтобы всего было больше и лучше.

Или вот, скажем, экономический кризис. Вы уверены, что если ваш доход увеличится, вам будет хватать денег? Да у вас просто возникнут новые потребности, и вы снова почувствуете себя необеспеченными…

Мне казалось, человек не может стать чище, проще и честнее даже не потому, что он использует природу в своих целях, а потому, что он как бы её копирует — но не всё, а лишь то, что ему нужно в данный момент, и тогда первичный замысел разрушается, оставляя форму, лишённую идеи. «В Поднебесной всегда, узнав о красоте, начинают осуществлять красивое. И вот — уже безобразное. Всегда, узнав о совершенствовании, начинают осуществлять совершенствование. И вот — уже несовершенствование», — говорил несколько веков назад Лао-Цзы, и я знал, что он имеет в виду.

Но все эти знания мало помогали в моей жизни. В основном, они вызывали отсутствие взаимопонимания с людьми даже в самых простых ситуациях и никак не решали проблем жизнеобеспечения в обществе. Я привык вести замкнутый образ жизни, и никогда никому не рассказывал о себе. Я даже не мог представить, что это может кому-то потребоваться: скорее, наоборот, боялся напугать собой людей, которым не желал зла. Но она… она стоила слишком многого, чтобы я мог и дальше соблюдать устав затворника.

5

Октябрь подарил нам последний тёплый день, и мы решили употребить его для подготовки к зиме: у неё не было дублёнки, а у меня перчаток. Впрочем, для меня это было вынужденным действием: я всегда ненавидел покупать одежду из-за огромного количества бесполезных и даже вредных контактов с окружающими, неизбежных при этом занятии.

Мы шли по Измайловскому рынку. Она искала нужный магазин — чтобы купить ещё какие-то мелочи.

— Это здесь. Пойдёшь вместе со мной?

Из магазина доносилась какая-то модная песенка: «Стоят девчонки, юбки по колено… у перехода метрополитена… привет, девчонки, я хороший мальчик… пошли ко мне, родители на даче…». Я остановился как вкопанный и отрицательно помотал головой. Окружающая действительность вызывала у меня органическую неприязнь.

— Почему ты не хочешь пойти?

— Я не могу. Там какая-то пошлость играет.

— Мне эта музыка тоже не нравится, но разве это важно?

— Это очень важно. Из таких мелочей создаётся компромисс с реальностью, после которого ты проигрываешь ей. Так что прости, я склонен избегать даже такой мелочи, как плохая музыка.

— Ты даже радио не слушаешь?

— Не слушаю. И телевизор не смотрю.

— Почему? Там же много всего разного, можно выбирать.

— Разве много? Ну вот, например, ты веришь политикам?

— Нет.

— Интересуешься рекламой?

— Нет.

— А почему смотришь?

— Ну… есть же ещё фильмы?..

— Примитивные, с одним и тем же набором главных героев, любовной историей и счастливым концом — в общем, стандартным набором для удачного проката?

— Наверное, да. Но я об этом не думаю — и фильм, и музыка может быть просто фоном. Почему бы и нет?

— А я думаю. Я не могу упускать мелочи, когда речь идёт о крепости духа. Так что прости меня, но я не пойду с тобой в магазин. Меня это не должно коснуться…

Она серьёзно посмотрела на меня и, видимо, поверила — но всё равно зашла вовнутрь. Её не то, чтобы совсем не волновала крепость духа, ей просто надо было купить нужные вещи…

6

Я знал, что проговорился, но было поздно — да и надо ли скрывать так долго свою одинокую странную жизнь? Тем более — лгать? Глупо… Ведь если ты полностью следуешь вере в истину, у тебя не должно остаться места для лжи…

Мы лежали в постели и уже несколько минут не целовались.

— Я поняла, — сказала она мне, — ты пошёл работать в охрану, потому что любишь сражаться. Ведь ты и приёмами всякими владеешь, да?

Я с трудом подавил улыбку. Она задавала вопросы, как ребёнок, и ей было трудно найти слова в ответ.

— Ну, хожу на тренировки иногда… ты же знаешь… Да нет, я пошёл в охрану, потому что там больше платили. Именно так — просто не хватало денег. А потом, когда выяснилось, что там не задают лишних вопросов, мне понравилось уже по-настоящему, и я втянулся. В этой работе есть что-то созерцательное…

— А как же дух бойца?

Это было меткое попадание.

— Сражаться ради боя нельзя, — медленно ответил я, — иначе это будет драка. Сражаться надо тогда, когда нет других средств; ведь идеальный результат боя — это победа над противником, а точнее, его смерть.

Она задумалась на несколько секунд.

— А другие средства — это какие? Нападения или защиты?

Я замолчал. Она ничего не знала, но обо всём догадывалась — рано или поздно.

— Средства защиты. Защиты истины, — сказал я, чувствуя, что лучше ответить путано, чем не ответить совсем ничего, — пойми, я… я — как бы солдат, которому дали приказ отстоять истину любой ценой. И, как у любого солдата, у меня нет разума, чувств, памяти. У меня есть только приказ, и, как все невыполнимые приказы, он будет мною двигать всё время, пока я вообще существую на свете.

— Но ты же тоже можешь погибнуть, как и твой противник? — впервые испугалась она за меня.

— Нет, — поспешил я успокоить её, — не могу. Если я умру, кто будет сражаться? Да я и не боюсь смерти. Она не имеет никакого значения перед вечностью — как и жизнь. Мой начальник — Время. Пускай оно не раз наказывало меня внеочередными нарядами и гауптвахтами, а однажды едва не подвело под трибунал. Видишь, я же остался в строю и счастлив тем, что могу выполнять свой долг и дальше…

Мы больше не разговаривали в тот вечер и быстро заснули. За окном шумели волнуемые осенним ветром деревья. Они знали, что я не лгал…

7

Я проснулся оттого, что она сидела у моих ног — голая и взбудораженная.

— Как у вас приносят клятвы? — спросила она, увидев, что я не сплю.

— Какие клятвы?

— Ну, присягу. Или что-нибудь вроде этого.

— Зачем?

— Я хочу принять присягу. Я люблю тебя и буду сражаться вместе с тобой!

В памяти услужливо возник текст воинской присяги, зазубренный ещё в армии: «Я, (фамилия, имя, отчество), торжественно присягаю на верность своей Родине (наименование родины). Клянусь свято соблюдать ее Конституцию и законы, строго выполнять требования воинских уставов, приказы командиров и начальников (перечисление воинской субординации). Клянусь достойно выполнять воинский долг, мужественно защищать свободу, независимость и конституционный строй России, народ и Отечество (список объектов защиты)».

Я осторожно сдвинул её и усадил рядом с собой.

— Это не то, о чём ты думаешь. У меня нет присяги. Я так живу — и всё. Если любишь меня — просто будь рядом.

Она серьёзно взглянула на меня.

— И всё-таки, я хочу тебе пообещать кое-что.

Не вставая с кровати, она достала из сумочки листок бумаги и торжественно прочла:

— Обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должна Его Императорскому Величеству Самодержцу Всероссийскому и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови…

Это была русская воинская присяга времён первой мировой войны. Я не читал её уже несколько лет, но слишком многое в этом тексте не позволяло спутать его с чем-либо другим.

— …в заключение сей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь, — закончила она и трогательно небрежно перекрестилась, — теперь я твой солдат.

Я молчал. Я смотрел на неё по-новому и, наверное, давно бы заплакал от нежности — если бы в точности помнил, как это делается…

8

Прошло время, и мы научились разговаривать — хотя мне по-прежнему это давалось с трудом. Зато я теперь мог высказывать практически любые вещи, не трудясь объяснять, каким образом они пришли мне в голову (да и как объяснишь, если весь буси-до — этот универсальный кодекс чести воина — исчерпывается всего лишь пятью принципами, названия которых «верность», «вежливость», «мужество», «правдивость» и «простота»). Она слушала меня внимательно, как ученики слушают наставников — и мне приходилось рассказывать ей намного больше, чем я хотел рассказать.

— Я хочу о тебе написать, — сказала она мне однажды, когда мы гуляли по Китай-городу — правда, пока не знаю, что именно. Может быть, стихи или рассказ. А, может быть, даже книгу. Но ты такой сложный и необычный! Я даже не знаю, с чего начать.

— Напиши, — согласился я, — Но только старайся избежать поверхностности. Ведь у человека всё самое главное внутри. Попробуй раздвинуть рамки зрения, чтобы увидеть суть вещей.

— Как?

— Ну, не знаю… Наверное, не описывай мою внешность, потому что этим ты навяжешь другим мой типаж. Не упоминай моего имени, потому что меня могли назвать как угодно. Видишь ли, человеческое вообще несущественно. Человек вкладывает свой смысл в те явления и предметы, которые об этом даже его не просили. А на самом деле у человека вообще нет прав — потому что его бренность не позволяет заигрывать с вечностью.

— Что же тогда существенно?

— Если в общих чертах — то это то, на что мы не можем повлиять. Гроза, цветение лип, таяние снега весной. Морось, дождь, грязь осенью. Движение планет и солнечные затмения. Люди — это, в сущности, мусор природы. Мы мешаем её правоте, и настоящая справедливость жизни наступит только тогда, когда люди исчезнут с лица Земли — и ты, и я, и все окружающие; словом, все, кто не имеют права существовать… Но мы можем развить восприятие. Мы можем слушать, видеть, чувствовать на ощупь — это не так уж и мало!…

Я остановился. Мне было как-то неудобно столько говорить.

— Почему ты замолчал?

— Извини… слова, кажется, грубее смысла, а я совсем не умею их подбирать…

Это было действительно так — слова убивали всякий смысл в том, что мы знаем о жизни.

— Я люблю тебя, — сказала она и тихонько поцеловала меня в лоб, чтобы я не нервничал. Потом она покрепче ухватила мою руку, и мы пошли дальше — к Покровскому бульвару и новому возможному диалогу.

9

Мы снова лежали в постели и смотрели вверх, но если она видела там небо, то я, определённо, ничего, кроме потолка. Был выходной, воскресенье, и мы уже второй день никуда не торопились.

— Как ты думаешь, Бог един во всех религиях? — спросила она, — То есть, не кажется ли тебе, что у него просто разные имена, но он один и тот же?

Я знал, что ответить на этот вопрос, если он будет задан.

— Нет, мне кажется, что это ошибочная идея. И я даже догадываюсь, кто её изобрёл и для чего.

Она не ожидала такого ответа и даже на мгновение перевела на меня взгляд.

— Я не сейчас придумал это, пойми правильно. Всё дело в морали и нравственности, это же главный вопрос любой религии. Если исходить из него, в мировых религиях нет ничего похожего друг на друга.

— А священные писания? Ведь у Библии и Корана есть одинаковые фрагменты?

— Совершенно верно. И обе эти книги цитируют ещё более ранние шумерские тексты… Но дело не в этом. Дело в том, чем для них является добро и зло. Вот христианство, например, казалось бы, ориентируется на, в целом, гуманистические скрижали Моисея. И всё-таки даже в заповеди «не убий» имеется огромное количество исключений, при которых убивать всё-таки можно — в целях самообороны, например. Но самый вопиющий пример несоблюдения этой заповеди содержится в самой идее распятия Христа — ведь здесь эту заповедь нарушает не кто-нибудь, а сам Господь. И даже не важно, что всё христианство — это бесконечный поиск компромисса между такими вот логическими несоответствиями Ветхого и Нового Завета. Куда важнее, что христианская мораль — это такая вот лукавая схоластика, кропотливо ведущая учёт добра, рассматриваемого в некоторых случаях, как зло, и зла, рассматриваемого в некоторых случаях, как добро.

— А ислам?

— Ислам более честен. Аллах не различает зла и добра, он просто запрещает или разрешает. Это намного справедливей, потому что Аллах «велик и всеведущ» — то есть, является космическим явлением. Его невозможно обмануть, от него возможно скрыться. Аллах, в своём роде, неодушевлён: это просто такой нравственный закон природы, который карает зло и поощряет добро, не потому что он так завещал, а просто потому, что так устроен мир.

— А буддизм?

— А буддизм вообще не делит мир на добро и зло, он делит мир на то, что имеет смысл и на то, что смысла не имеет. Но буддизм — это не религия. Он, в общем-то, не нуждается ни в Боге, ни в церкви, ни в догматике, как таковой. Он нуждается только в человеке, как носителе смысла. Не больше… Теперь ты понимаешь, почему в этих религиях не может быть ничего общего?

— Но почему ты считаешь, что идеи экуменизма придуманы кем-то для чего-то?

— Потому что слишком очевидно, кому они выгодны. Видишь ли, без уподобления мусульманам и буддистам христианству очень трудно оправдать своё существование. Оно и так теряет своё влияние в пользу научной философии и религиозных сект. Ты слышала о Всемирном Совете Церквей, который как раз и выдвинул идею экуменизма? Абсолютное большинство в нём составляют протестантские и православные церкви.

— Странно, мне казалось, что эти отличия не играют большой роли…

— Увы, люди должны чувствовать себя защищёнными. Если они слабы физически или психологически, вера в Бога необходима. Ведь от этого зависит человеческая жизнь.

Она перевела взгляд с потолка на меня, и я почувствовал, что она перестала видеть в нём небо.

— Я хочу от тебя ребёнка, — сказала она.

Это было неожиданно. Задумавшись, о том, что необходимо отвечать в таких случаях, я так ничего и не ответил, после чего встал с кровати и пошёл варить кофе. Она, впрочем, и не ждала моего ответа…

В то утро я впервые подумал о том, что наше счастье не будет долговечным.

10

Миновала, осень, заканчивалась зима. Мы всё так же пытались разговаривать о том, чему было трудно подыскать слова, но книга её никак не продвигалась вперёд: я и так уже рассказал практически всё о себе, что знал. Действительно, если бы я вздумал писать о себе, у записок этих не было бы ни начала, ни конца — потому что мой сегодняшний день, к счастью, не отличался ни от дня вчерашнего, ни от дня завтрашнего… да и имели ли бы смысл такие записки…

У нас не было ни малейших шансов на счастье. Ведь «перо нельзя положить и бабочка не может сесть на тело» (так говорил Ван Цзунюй) — а значит, и знание не может придти благодаря такому несовершенному передаточному звену, как человек. Но она не заставила бы себя уйти. Ведь человек — «продвигаясь, он видит, что расстояние между нами невероятно большое, отступая, ему кажется, что расстояние раздражающе коротко». Она могла только устать, и я ждал этого так, как ждут падение пущенного на ветер пера.

В конце концов, она сказала, что хочет остановиться в своей писательской работе и хорошенько обдумать написанное, после чего перезвонит мне для того, чтобы рассказать о том, что у неё получилось. Но я знал, что она уже не вернётся к брошенным заботам, ведь, как говорит Кэмпо, «учение — это противоборство с речным течением. Как только вы перестанете грести, вас относит назад».

Всё так и произошло. Она не позвонила ни на следующий день, ни в течение недели. Лишь на восьмой день я сам набрал её номер, и она предложила встретиться у Третьяковской Галереи…

Я стоял на мосту через Обводной канал и задумчиво следил, как куски снега откалываются от края заграждения и медленно плывут куда-то в сторону Волги.

Тщетность слежения заставляла осуществлять подобие мыслительного процесса. Я раскладывал по полочкам: в плюсе — мне больше нечего ей рассказать; в минусе — она пока ничего не ответила мне. Плюс всё ещё превалировал над минусом…

Она подошла сзади, мягко и печально.

— Прости меня, я ухожу. Я слишком слаба для тебя, для твоей борьбы… я нарушила Присягу…

— Тебя никто не заставлял давать её.

— Ты же знаешь, что я так не могу… я хотела быть с тобой до конца. Но я не сумела… я, наверное, просто хуже тебя. Я… я просто женщина, я совсем не воин… прости меня, пожалуйста…

Её шаги давно стихли за спиной, а я всё так же смотрел на реку. Я не мог ей помешать, и потому кроме плывущего по воде снега смысла в этом мире по-прежнему не имело решительно ничего.

 

Ваши комментарии к этой статье

 

23 дата публикации: 01.09.2005