С.К.

Блестящее оружие

…И спросили пленников, говоря: «Как это вас такая сила и такое множество не могли сопротивляться и так быстро обратились в бегство?» Они же отвечали, говоря: «Как можем мы биться с вами, когда какие-то другие ездили над вами в воздухе с блестящим и страшным оружием и помогали вам?»

(Продолжение по ипатьевской летописи)

Свет давно рассеял тьму, но день не наступал. Всему виною был туман.

Много времени собиралась русская земля на это поле и были здесь люди, которые шли сюда всю свою жизнь. Лишь они не торопили начало этого дня. Остальные много разговаривали, уходя ото сна, и совсем не замечали, что вокруг молчит всё, совершенно всё. Не слышно было птиц, знамена и флажки на древках копий не колыхнулись ни разу, а влага, как слёзы матери после долгих проводов, тихо выступила мелким бисером на металле доспехов, остывших за ночь.

Ещё тлели разговоры, пока туман не собрался настолько, что за его пеленой стало возможно скрыть и свой внутренний трепет, и сумбурные чувства, и мысли в этот прохладный час на пороге Неизвестности. Тогда все разговоры стихли. Наступила трудная тишина.

Такая тишина может разорвать сердце, стоит хоть на миг представить, сколько народу стоит на этом поле, а молчали все: князья, великие и не очень, доблестные воины и юные рыцари, ещё мечтавшие о подвигах и славе, кузнецы и пахари, вооружённые чем Бог послал, надменные заморские наёмники и терпеливые степняки, и даже лихие люди, пришедшие ради этого дня помочь своим - все молча вспоминали прежнюю жизнь и готовились к смерти.

Монах привык молчать, он мог слышать иные голоса. Но сейчас его поразило, что притихли даже кони и другие разные животные, которых было много, как он знал, по ту сторону тумана. Не иначе, решил он, как что-то нечеловеческое ступило сюда: должно быть само Небо припало к земле, выбирая по неведомым для нас законам тех, кого предстоит сегодня забрать от земли. Тогда монах понял, что будет небывало кровавым сражение, потому что долгим оказался выбор. Хотя вслед за этим понял он, люди молчат не потому, что не хотят лишний раз выказать своё волнение, а потому, что пришла настоящая война, которая терпеть не может лишних слов. На войне как у хорошего повара - всё должно быть в меру и слова людей теперь пусты, а тишина есть голос Бога.

Волны тумана тем временем начали приходить в движение и вдруг чья-то могучая рука одним резким движением сорвала этот зыбкий саван.

Тут противники обнаружили, что стоят совсем рядом, даже не подозревая о том. Такая близость сперва смутила людей: они подались, словно испугавшись, прочь друг от друга.

Но пришло время вспоминать слова войны.

В деле этом у татар силён был давний телохранитель хана Челубей. Он и выехал вперёд, должно быть, заранее зная свою роль.

Бранился он поначалу как-то смирно, часто забывая говорить по-русски. Соплеменники начали потешаться над ним, что разозлило богатыря, и он всё больше наполнял речь нужными русскими словами и аккуратно вставлял те свои, смысл которых русским был давно известен. Вскоре татарин добрался до таких вершин бранного мастерства, после чего нельзя уже было не дать ответ.

Но русские молчали, выбитые из русла войны долгим ожиданием и по мягкости душевной ещё не вошедшие в атмосферу брани.

А ещё страшен оказался татарин, похожий на могучий утёс, о который сотни лет бессильно бьётся ветер. И конь его первым ступил на узкую полоску поля между двух грозовых туч, а за ним стояла вся удаль степи и история её побед.

Он это знал, воодушевляясь всё больше. Казалось, ему не сыскать равного на этом поле. Много позже, те из русских кто уцелел и мог бы дать ответ грозному воину Мамая, так и не смогут понять почему они этого не сделали. А тогда сам великий князь в какой-то момент решил про себя, что не устоит долго в поединке с татарином, но уже хоть самому выезжай. И тут пришли на ум последние слова Преподобного, и он вспомнил монаха.

А тот провожал взглядом каплю воды, собиравшуюся на самом острие копья, склоненного к земле. Капля начала расти, скатываясь вниз по холодному металлу, добралась до острия, повисла там, наливаясь всё больше, и, сверкнув на прощание лучом солнца, сорвалась и исчезла в смятой траве.

Сколько их исчезнет сегодня в этой траве! Чтобы подняться в небо, а оттуда снова упасть на землю. Так было всегда и всегда будет так.

Ничто больше не отвлекало монаха и он поднял голову и встретился взглядом с великим князем.

Монах лишь улыбнулся в ответ, а его конь без видимого принуждения стронулся с места и, пройдя лабиринт других всадников и пеших воинов, вышел из массы людей и остался один.

- Чего ты так кричишь, будто смерть прячется от тебя? - негромко спросил монах.

Не вопрос смутил Челубея. И даже не то, что из сонма стоящих перед ним доспехов вышел монах в одном черном одеянии, без щита и шлема, а только с мечом на тонком кожаном поясе и копьем в руке.

- Ты что здесь ищешь, монах?

Татарин торопился понять, что же так обеспокоило его.

- Дайте мне воина, русы!

Но даже конь его затрепетал всем телом, как случилось однажды в открытой степи, когда далеко на горизонте с полуночной стороны появилась лавина иссиня-чёрных туч и подул страшный ветер из края вечного холода, - тот ветер, который не знает правых и виноватых, а знает лишь суждённое.

- Я перед тобой. Зачем кричать?

Монах был совершенно спокоен.

Кто встречал совершенное спокойствие на поле смерти?

Лёгкий ветерок, появившийся с уходом тумана, перебирал его длинные слегка вьющиеся волосы и подол чёрного одеяния.

Татарин был намного больше русского: под его щитом спрятались бы от дождя несколько таких монахов, а в его шлеме можно было выкупать младенца. Но этот исполин перестал казаться скалой, а спокойствие русского напоминало спокойствие ветра, в течение многих лет придающего камню совершенную форму.

- Послушай, затворник, разве ты успел так познать жизнь, что готов с ней расстаться сейчас?! Скажи, у тебя было столько женщин, сколько их было у меня? Любил ты женщину до бесчувствия, как это делал я, – всю ночь до самого утра?! А потом ты мог бы съесть целого барашка, запечённого в верблюде, чтобы снова любить, но уже другую, да так, чтобы первая сошла с ума от зависти?! Мой меч, которым я ублажаю женщин, всегда твёрдый, даже сейчас! Хочешь посмотреть? Скучный монах….

Челубей так заразительно расхохотался, что за его спиной прокатилась волна возбуждения и смеха, хотя там вряд ли могли расслышать его слова. Он ещё оставался уверенным в себе. Но русский продолжал молчать и лишь улыбался, а радость и печаль мерцали на его лице. Тогда татарин переменился: сжал губы и прищурил глаза, которые метали свои лучи, словно из пращи мечут камни.

- Мир безграничен, монах! Ты знаешь леса и снега, но довелось тебе видеть лазурь моря? Его тёплую, как свежая кровь воду и нежный, будто кожа юной девы песок? А ты слышал когда-нибудь песню пробуждающего ветра в весенней степи? А шелест заката по склонам гор, уходящих в небо? Ты, вообще, знаешь вкус соли из океана труда?! Вот я и спрашиваю тебя: что ты тут делаешь, монах?!

Что ответил русский, не расслышал никто. Он что-то сказал, но порыв ветра пронёс его слова мимо всех, прямо за реку Дон, в чистое поле, навстречу солнцу.

Мимо всех, кроме Челубея, который растерял вдруг все свои слова и сразу понял, что так беспокоило его: глаза монаха, смотревшие ему прямо в сердце. И тут он вспомнил этого человека. Вернее, сначала он почему-то вспомнил этот необычный меч русского, потом эти глаза, которые уже прошли однажды мимо его величия и блеска, а увидели и тогда лишь его сердце.

Он вспомнил их единственную встречу…. Но отступить и теперь не мог.

Тогда они постояли ещё немного друг против друга, да и стали разъезжаться в разные стороны. А когда столкнулись, то удар страшной силы, словно гром небесный, закрыл всем, кто хоть что-то мог видеть и слышать, глаза и уши. А когда все открыли уши и глаза свои, то увидели, что лежат поединщики обнявшись, словно братья, а вместе с ними бездыханно лежат их кони.

Так началось сражение, которое принесло русским настоящую победу, потому что стояла она рядом с поражением. Да и русских тогда ещё не было, а жили рядом близкие по духу племена, которых это сражение, неожиданно для них самих, сплотило со временем в один великий народ.

Часть 1

Путь

Я - воин. Москва, лето 1371 года.

В дверь постучали.

Московский воевода Дмитрий Михайлович Боброк–Волынский по прозвищу Волынец давно не спал, хотя солнечный свет только–только проник через стекольчатые окна, но сразу властно раздвинул занавески ночи, осмотрел все закоулки горницы и, не найдя ничего подозрительного, решительно принялся за дело. Стало припекать – день думал быть жарким.

После вчерашнего болела голова и мысли скакали будто кузнечики, так что столь ранний стук в дверь показался тревожным. Воевода начал решать, кто бы это мог быть, но состояние духа и тела не позволяло принять ни быстрого, ни вообще какого–нибудь решения. Тогда он попытался подать голос, но и голос подвёл. Всё это продолжалось, должно быть, долго, потому что стук повторился. Пришлось собрать всю волю ради того лишь, чтобы крикнуть:

- Войди же, кто там!

Вошёл Фома Кацибей. Это успокоило, потому как Фома был свой человек. Его Боброк сам привёл на княжескую службу, забрав удалого разбойника с самой большой дороги в Галицкой земле. Боброк ценил людей, собирая их отовсюду, если видел в человеке «камень, а не ком глины».

Фома был невысок ростом, но широк в плечах и лукав взглядом. Он теребил чёрную бороду, разукрашенную сединой, и хмурился, отчего разбитый плоский нос доставал верхнюю губу.

- Зачем так рано? – тяжко выдохнул воевода.

Фома знал, что поднимается с постели Боброк всегда с первым светом, и его распластанный теперь вид смутил Кацибея.

- Может квасу, Михалыч?

- Это я служку позову. Ты зачем?

- Ладно, - передумал Кацибей, - позже зайду!

- Я себя …, - воевода хотел сказать «хорошо», да не решился, - чувствую. Чувствую я себя – говори уже!

- Так ведь дело–то не спешное… - но воевода поставил ноги на пол. – Тут человек пришёл, желает с тобой увидеться. Говорит, сын Савватия Брянца.

- Брянца? Хороший человек. Ну, давай его сына. И это, скажи там – пусть еды принесут и квасу, квасу!

И Фома, и гость, оба сидели молча, давно покончив с трапезой, а воевода, несмотря на похмелье, ел вкусно и много.

- Александр, говоришь?

- Да, – гость понял, что можно начать разговор. – Отец сказал, что ты рано встаёшь, а потом тебя не сыскать. Вот я и решил пораньше заглянуть.

- Правильно решил!

Боброк всё ещё не мог понять чем может помочь сыну своего давнего и доброго знакомого, каким был брянский воевода Савватий. Парень виделся ему хорошей глиной, из которой умелая рука способна вылепить что-то стоящее. Но Москве нынче для строительства нужны были камни, много камней.

- Я хорошо знаю твоего отца, – добрый воин. А тебе чем я могу помочь?

- Вообще-то, я пришёл вам помочь.

Боброк и Кацибей переглянулись.

- Это меняет дело! – усмехнулся воевода. – И чем же?

- Отец сказал, что на Москве большие дела готовятся. Я хотел бы испытать себя.

Хозяева опять переглянулись.

- Мы не очень понимаем, о чём речь. Ну, о каких таких делах ты говоришь!

- Да я и сам не знаю! – отчего-то весело рассмеялся гость. – Где больше всего нужда в людях?

- На кладке стен…- пожал плечами Боброк.

- Так я ведь по воинскому ремеслу.

- Если так, то достойных берём в гридни [1] великого князя. – Боброку хотелось поскорей закончить разговор, а то после еды хмель снова начал подбираться к голове. – Возьмём тебя в дружину, а там посмотрим!

- А чем занята сейчас дружина?

- Пока ничем. На Москве сидит.

- Сидеть я мог бы и в Брянске. Возьмите в гридни!

- Ты много сразу хочешь. Туда попадают испытанные воины…

- Вот и возьмите меня на испытание!

- Здесь надо быть уверенным в человеке, а тебя мы не знаем пока! – высказался теперь Фома. –Да и князь, опять же, за красивые глаза никому не платит.

- Деньги мне не нужны. Только еда и кров.

- Это пока молод, - усмехнулся Кацибей.

- Не в том дело, - прервал Боброк. – В гридни великого князя мне нужны настоящие воины, а не святые.

- Святые нигде не помешают, - сказал про себя, больше даже прошептал гость.

- Что?

- Я, говорю, не святой. Я – воин!

- Воин! – Боброк налил себе квасу. – Тогда посмотрим, какой ты воин!

Воевода жадно выпил и сказал Фоме:

- Приведи там кого-нибудь из них.

- Так это, кого найдёшь сейчас?! Вчера все хорошо откушали!

- Илью давай обязательно – он крепкий, должен быть вздраве. Родион, знаю, вина не любит…. Хватит двоих! Всё, иди с Богом!

Сидели молча. Боброк улёгся на скамью.

А гость думал, что, может быть, ошибся, придя сюда. Москва лишь издали казалась светлой: белоснежный кремль с золотыми головами церквей, – будто Солнце на огромном белом облаке спустилось на грешную землю. А в городе все суетились, молясь на ходу лишь о своём, много бранились, обманывали друг друга и вот – бражничали. Пили много, порой как-то жестоко по отношению к собственному телу, словно желая наказать его за что-то.

Кацибей привёл двоих. Один – средних лет, большой, сильный и добродушный, какими обычно бывают сильные и уверенные в себе люди. Второй оказался примерно одних лет с Александром, пониже первого, но крепкий, а ещё очень осмотрительный в каждом своём шаге. Александр заметил, что даже когда он присаживался на скамью, то правую ногу выставил назад так, что если бы скамья подломилась или оказалась специально нарушена, это могло бы удержать от падения. После того, как большой устроился на скамье, и этот почувствовал себя на ней удобно.

Александр невольно улыбнулся, наблюдая за действиями второго, а тот заметил его улыбку, понял, о чём она, и пожал плечами: всякое, мол, бывает.

- Вот, братцы, хочет человек сей, ни много, ни мало, в гридни. Оцените! Я так предлагаю: победишь Илью – берём! – Боброк указал при этом на большого.

- Как победить надо?

- Вон, берите мечи….

- А иначе нельзя испытать? – поинтересовался претендент.

- Ты что, испугался? – рассмеялся Илья.

Он не испытывал страха перед другими людьми, а опасался, как сам это называл, только чёрных котов и высоты.

- Я … опасаюсь личных столкновений. В таких делах это может быть неполезным.

- Не понял тебя, - действительно не понял Илья.

- Ты ведь не допускаешь мысли, что я могу победить. Так? А если это произойдёт, ты можешь потерять уверенность в себе до конца дней!

- Этого не произойдёт, - что-то смутило Илью. Наверное, это слово «опасаюсь», которое он всегда употреблял, не зная слова «боюсь».

- И всё же, я хотел бы избежать личных столкновений.

- Это почему? – такой оборот дела заинтересовал Фому. – Ты где учился-то воинскому ремеслу?

- Да я так, дома учился, - мысли Александра были сейчас о другом.

- Дома? – переспросил Илья, совсем утратив интерес к происходящему.

- Отец учил? – спросил Боброк.

- Сначала – да, после другой человек.

Тут, наконец, гость понял смысл этих расспросов, да и придумал что-то:

- Лук есть?

- Для гридня, всё же, лучше хорошо владеть мечом, чем хорошо стрелять из лука, - пожал плечами Фома.

- Я не стрелять, я для другого.

- Родион, - обратился Фома к молодому осмотрительному гридню, - принеси лук.

Родион принёс самострел [2].

- Годиться?

- Годиться. – Александр поднялся. – Стрельнёшь?

- Ты и стрелять не станешь? – теперь и Боброку стало смешно «испытание».

- Не буду, - рассмеялся гость. – Я вам кое-что поинтересней покажу. Хотя с самострелом такого не пробовал.

Александр выставил Родиона, а сам расположился шагах в десяти от него, ближе к мишени, которой стал деревянный щит на стене.

- Мне будет проще, если стрела полетит в самый центр, - он хотел ещё что-то сказать стрелку, но передумал и обратился ко всем остальным:

- Сейчас я…., - но опять замолчал, а досказал как-то совсем безразлично:

- Увидите сами. Можно стрелять.

Родион поднял самострел и стал целиться неспеша. Он понял, что претендент желает показать, и хотел дать ему время подготовиться. Родиону этот парень понравился уверенностью и простотой, тем, что не желал «казаться». А такое случалось почти со всеми, кого судьба приводила в гридни. Если даже эти люди были замечены «в деле» как отважные, находчивые или искусные воины, попадая в отряд теперь уже себе подобных, почти всякий старался ненароком мускулами, что называется, поиграть. А этот ничего и никому, похоже, не пытался доказать, даже если сейчас это надо было бы сделать. Как человек, пришедший в лавку купца в праздный день не для того, чтобы показать себя и свой кошель, а просто для того, чтобы купить что-то очень необходимое.

Родион видел перед собой только самый центр щита; плавно нажал на крючок. Щит не дрогнул. Стрела была в руке гостя.

Все молчали.

Первым, как всегда, опомнился Боброк:

- Не понял! Ты поймал её, что ли?!

- Да.

- Не понял! Ну-ка, давай ещё раз!

- Можно я со стороны погляжу? – попросил Родион.

- Выстрели ещё раз, пожалуйста! – Александр знал, что не ошибётся в нём. – Я тебе отдельно покажу. После.

Все поднялись и обступили, чтобы лучше видеть.

Родион выстрелил ещё раз, и ещё раз стрела оказалась в руке гостя.

- Ничего не разглядеть на таком расстоянии, - изумлялся Боброк, сразу протрезвев окончательно.

- Ты этому дома научился? – весело спросил Фома. – А мне этот парень сразу понравился!

- Ну, Илья, можешь так? – Боброк не понял, отчего взбодрился духом – оттого, что перестала болеть голова или оттого, что, похоже, заполучил ещё один «камешек».

- Эдак наловчиться надо! – признался, улыбаясь, великан.

- Этому трудно научиться? – спросил Родион.

- Труд для всего нужен, - ответил Александр; за это утро он успел устать. – В действительности, это просто, если знать…

- Все просто, если знать. А что знать-то?

- Хотя бы то, что в действительности времени нет. Надо знать, как перейти в действительность – остановится время, увидишь стрелу в полёте.

- Научишь?

- Если есть желание…

- Конечно!

- Тогда одно условие: только это желание!

---------------------------------------------------

[1] Гридинь – телохранитель.

[2] Так на Руси называли арбалет.

 

Ваши комментарии к этой статье

 

17 весна 2004 года дата публикации: 7.03.2004