Николай Смирнов
Путешествие на Алтай
День восемнадцатый
- Оно пришло, потому что никого не спросило… - Фотографии на вокзале, Оля в панике. - Духота в поезде, бешеные проводницы, котлеты из икры, вагон-ресторан. – Пассажиры. – Дорога.
Подхвостень удаляется в начале шестого утра и на два часа мы с Ольгой забываемся тревожным сном. У меня сильнейшее желание не видеть Ивана утром, кажется, что он должен чувствовать неудобство за вчерашнее. Но он, тем не менее, просыпается, а вместе с ним просыпается и Подхвостень – вот уж кого ничто не берёт. Люди, вы пили двое суток, неужели вам трудно отрубиться хотя бы до обеда?!
Никакого неудобства Иван не испытывает. Осторожно усаживается за стол и обводит всех своим изнутри сияющим взглядом.
- Оно пришло, - сообщает он проникновенно. – Оно пришло, потому что никого не спросило – д о б р о е у т р о.
Мы молча перевариваем очередной пассаж мастера. Но настроение у нас далеко не радостное. Оно собранное и рабочее, насколько это возможно после двух часов сна и предыдущего ночного застолья. А Иван с Подхвостнем, каждый по-своему, непредсказуемый источник беспокойства. В то время как я вообще ни на кого не хочу обращать внимания. Устал. Утро пришло и кончилась магия, кончилось вынужденное терпение. Всё изучил, всё запомнил. Устал.
Для Ивана это положение невыносимо.
- Когда я был маленький, я жил в деревне. У нас была улица Советская, - доводит он до нашего сведения и делает паузу.
Но сейчас это выглядит слишком искусственно. Все продолжают заниматься своими делами, Ирина с Ольгой негромко что-то обсуждают.
- Она так и называлась: улица Советская, - Иван повышает голос и мне за него делается неудобно; хоть бы заметил, что люди разговаривают.
- В конце улицы начиналось поле, переходящее в болото, пройти по которому было невозможно. И танки прямо с околицы стреляли туда по мишеням. Как доставляли мишени? – на вертолётах, разумеется…
Мы с Олей переглядываемся, смотрим на часы и встаём из-за стола. Здесь бесконечно разыгрывается сказка о потерянном времени, а то, что необходимо нам, необходимо, прежде всего, именно нам.
- Ну что ж, как говорится: труба зовёт, - не терпящим возражений голосом подытоживаю я.
Избегая смотреть на Ваню, мы быстро завершаем сборы, по делу изредка переговариваясь с Ириной. Иван пытается убедить нас, что времени ещё достаточно, но мы с ним решительно не согласны. Чем раньше – тем лучше. Тогда он тоже одевается. Ему на работу, а вечером на поезд – в очередной перегоночный рейс, куда он должен был отправиться ещё вчера. Глядя на нас, начинает суетиться и Подхвостень. Я озабоченно представляю, как он увязывается за нами вслед. Так думают о возможном дожде. Отзываю Ивана в сторону.
- Очень важно, чтобы он с нами не ходил, - я пристально гляжу Ване в глаза и подчёркиваю. – Это очень важно.
Иначе Иван, чего доброго, решит, что они вдвоём осчастливят нас своим присутствием до поезда, а посылать грубо и откровенно не хочется. Иван-то старается, путь неумело и нелепо, он просто не понимает элементарных вещей, вечный наивный ребёнок, и всё рвётся с надрывом искренности сделать так, чтобы всем было хорошо. Начиная с наиболее убогих и глупых.
Иван безропотно отдаёт Подхвостню команду спокойно ждать его дома. Он именно отдаёт ему команду, объясняет, как собаке: «Сидеть. Ждать», подойдя к нему близко, склонившись над ним и сфокусировав его блуждающий бессмысленный взгляд на себе.
Но главного Иван так и не понял. Он сделал свою любимую женщину заложником бездельника-алкоголика, за чьей перманентно не просыхающей мордой она уже третьи сутки вынуждена ухаживать. И для неё это ещё н е з а к о н ч и л о с ь. Но нам ли вмешиваться в эту жизнь? Ирина терпит, отнюдь не производя впечатления забитости и беспросветности, значит, её это устраивает.
Они о чём-то коротко совещаются и выносят нам в подарок мелажницу. Ту самую тяжёлую стеклянную мелажницу размером с поднос, которая вчера стояла на столе. Просят любить и помнить, сокрушаются, что «всё так неожиданно».
Куда неожиданнее, чего уж там… Вчера ведь ещё думали, что на месяц остаёмся, а сейчас вот бежим, провожать не просим. Ох, Ваня, Ваня!.. Чудной ты человечище… Нам бы бронзовых канделябров ещё в дорогу или батарею центрального отопления с твоим автографом. Твой подарок - как твоё неразборчивое гостеприимство – прозрачный, тяжёлый и бесполезный.
Мы сердечно прощаемся с Ириной, этим олицетворением беззаветной материнской преданности, игнорируем попытки Подхвостня пожелать нам «семь футов под килем». Потом – выходим.
- Это просто происходит, - тревожно твердит Иван, обречённо пытаясь что-то исправить, создать иллюзию расслабленного покоя и тихой гармонии. – Оно происходит без нашего участия и, в конце концов, настаёт. И тогда мы говорим: «Доброе утро!».
Он повторяется, потому что не услышал должного отклика на свой образ, но мы не откликаемся и теперь.
Я хочу сказать ему, что это очень плохо, когда нечто постоянно происходит без нашего участия, в результате чего мы оказываемся заложниками изменений окружающего, которое зачастую агрессивно не считается с нами и создаёт невыносимые условия. Хочу сказать, что подход его показал сегодня ночью полную свою несостоятельность, потому что для грубости и бестактности нет никакой проблемы находиться рядом с тактичностью и вежливостью; что хамство самодовлеюще и не обращает ни на кого внимания, тяжело же приходится как раз тем, кто привык людей уважать и старается внимательно к ним относиться, поэтому его призыв к пассивному восприятию череды протекающих ситуаций работает на понижение… И ничего этого не говорю. Не поймёт. Убежит от того, что я ему скажу, в какую-нибудь на ходу сочинённую притчу, убаюкает сам себя талантливо рассказанной безделицей, выстроит свои причудливые ассоциативные лабиринты и заблудится в них, увлёкшись игрой светотени на поверхности и забыв о первоначальной цели.
Мы не доходим до остановки совсем немного, когда подходит как раз наш автобус. Мы с рюкзаками и бежать несподручно, но Иван нас опережает.
- Не спешите, я его задержу, - мне кажется, он рад, что может как-то выйти из ситуации, скрыть за энергичным действием свою растерянность.
А мы рады, что не надо будет долго стоять на остановке и вести тягостный разговор. Правда, у меня мелькает мысль, что он возьмётся провожать нас до поезда, но Ваня чувствует ненужность этого и, несколько неуверенно улыбаясь, обнимает нас на прощание.
- Не развязывай узелки, - говорю я ему напоследок.
Он смотрит на меня, как будто пытаясь что-то понять в эту последнюю секунду, и двери автобуса скрывают от нас этого удивительного человека.
Приезжаем мы достаточно рано, посадку на поезд ещё не объявляли. Оля кидает ценную идею, что в поезде надо составить по дням расписание всех наших приключений, чтобы не забыть ничего и наметить какие-то наиболее важные темы для дальнейших описаний.
Я иду покупать в киоске ручку и тетрадь и в соседнем зале попадаю на интереснейшую выставку фотографий из Индии. Вдоль всей стены развешаны несколько десятков изумительных пейзажей и портретов и я минут пять просто не могу оторваться, восхищаясь тонко подмеченной красотой, и радуясь, что и у нас будет скоро нечто похожее. Полуметровые лотосы, водопадики, пещеры, храмы, статуи, люди и животные меня изумляют и восхищают. Люди, скучно твердящие, что не могут составить по хорошему рассказу или пачке хорошо сделанных фотографий представление о месте, просто не хотят слушать, смотреть и вникать. Потому что умение слушать и смотреть - это немалый труд. Мне это легко и передо мной разворачиваются целые панорамы на основе увиденного, множество образов теснится в голове.
В этот время как раз объявляют начало посадки на наш поезд. Я бегу к Оле, чтобы зазвать её на это феерическое зрелище. Но Оли нигде нет и только какая-то сотрудница вокзала сообщает мне, что моя жена ринулась на перрон. Я испытываю не самые приятные эмоции, бегу вниз и сталкиваюсь с исполненным паники, растерянным и скулящим существом, которое несколько минут назад было мудрой и рассудительной Ольгой Ерёминой.
- Не ругай меня, пожалуйста, - начинает она жалобно причитать, - просто объявили посадку, и я очень испугалась, сказала тётечке, чтобы она тебе передала, что я пошла вниз…
У меня нет времени эмоционировать, я тяну её наверх, хочу показать красоту, но её это ввергает в ужас, она умоляет меня идти скорее на посадку, отмахивается от часов, в сторону которых я её поворачиваю, хотя времени ещё полчаса, а поезд стоит в пятнадцати метрах.
- Давай мы просто дойдём до вагона и я сразу успокоюсь, - упрашивает она. – Я просто очень боюсь опоздать, это моя детская проблема.
Я пытаюсь ей объяснить, что именно так детские проблемы и решаются – созерцанием прекрасного, что её спокойствие в поезде будет уже никому не нужно, оно нужно прямо сейчас, призываю её к минимальному здравому смыслу. Но всё бесполезно.
Я очень разочарован. Напряжение в Ольге иногда возникает совершенно ниоткуда и, не взирая на все условия для отработки старой проблемы, она тупо рвётся от надуманной опасности. А ведь она должна сама это отслеживать и работать с такими состояниями, на практике же не в состоянии этого делать даже с моей помощью. В общем, я зол на неё, зол на то, что не рассмотрю получше выставку, зол на то, что я зол. Оля виновато плетётся за мной и меня это злит ещё больше. Хочется врезать ей хорошенько, чтобы сбить этот мутный страх и пробудить хоть защитную агрессию. Но это эмоция эпизода.
Мы находим своё место и рассаживаемся. Все переживания как-то отступают, Новосибирск, вокзал, весь окружающий мир скрывается за окном, он уже с н а р у ж и. Впереди нас ждёт пять тысяч километров упрямой металлической ленты, в конце которой – столица столиц, Москва.
Место нам попадается – лучше не придумаешь. Хм… Окно в нашем отделении - аварийный выход в центре вагона, поэтому открыть его возможности нет. Поезд повышенной комфортности называется.
На первой остановке я не тревожу задремавшую Ольгу, выхожу один на перрон. Кругом снуют женщины и бабушки с напитками и едой. Я отвлечённо рассматриваю их, погружённый в собственные мысли, неспешно прогуливаясь по платформе. Ветер, после духоты вагоне неизбежно кажущийся свежим, обдувает меня. Потом моё внимание сосредотачивается на том, что именно продают местные жители. Это здешнее фирменное блюдо называется «котлеты из икры». Меня это интригует, тем более что одна штука стоит всего пять рублей, и я беру парочку. Вкус изумительный, не сравнимый ни с чем, и я уже перед самым отправлением покупаю ещё несколько, дабы угостить и жену. Печёная икра из свежей местной рыбы утоляет голод тотчас и меня тоже тянет ко сну. Впереди ещё будут остановки рядом с большими и малыми реками, но ничего подобного попробовать уже не доведётся.
Я понемногу начинаю ощущать себя в мышеловке. Надо же было так попасть! В тамбурах вполне легально курят, причём делают это беспрестанно. Дверь в переходник, раскачиваемая туда-сюда, а то и вообще не закрываемая, работает как насос, и отвратительная табачная вонь расползается по вагону. Помимо этого почти все окна вокруг нас закрыты и пассажиры, похоже, не собираются их открывать. Мы опять попадаем в зависимость от какого-то иррационального нежелания людей создавать себе здоровые условия. Оля начинает ходить по вагону и уговаривать всех вдохнуть кислорода. Где-то ей желчно объясняют, что у них ребёнок, которого продует (это при тридцати-то градусах и солнце за окном), где-то боятся простыть сами, а в одном купе просто делают вид, что ничего не слышат, только одна молодая деваха, оторвавшись на секунду от детектива, цедит враждебно с верхней полки:
- Да пошла ты… надоела…
Этой реплики Оля, к счастью, не слышит. Кое-кто в результате окна всё-таки открывает, но общий итог неутешителен. От самой мысли проветривания люди впадают в панику. О том, что находиться в духоте, пропитанной запахом табака и испарениями десятков тел тем же детям гораздо вреднее, нежели под свежим ветерком, заботливые родители не учитывают.
Апофеозом становится момент, когда Оля пытается открыть окошко рядом с отсеком проводниц, около раскалённого титана, пройти мимо которого можно, только отворачиваясь в сторону – настолько сильный жар от него исходит.
- Закройте немедленно! – вскрикивает одна из проводниц и на её возглас тотчас спешит вторая. – Кто вам разрешил это делать?! Вы не у себя дома!
- Так ведь жара неимоверная, людям дышать нечем, - Оля пробует приводить разумные доводы.
Наивная.
- Закройте сейчас же!! – первая почти срывается на визг. – Мы тут все болеем, мы две недели из поезда не выходим, нам сквозняки не нужны!
Великолепное обозначение свежего воздуха: сквозняки.
- Так что теперь двое суток этой вонью дышать?! Вы что тут, все с ума посходили? Чего вы орёте?
- Вообще бешеная какая-то! – вопит вторая проводница; у неё измождённое нервическое лицо, блёклые губы и глаза. – Весь вагон на уши поставила, истеричка!!
- В данный момент как истеричка себя вы ведёте, причём совершенно непонятно, почему, - сообщаю я ей свою версию происходящего.
- Хамы московские! – выпаливает первая.
Ну, конечно. Минимальное самоуважение, которому научились в крупных городах, воспринимается не иначе как наглость и хамство. Не нравится что-то: потерпите, не растаете! Всё им мало! Ишь!..
Между тем поезд замедляет движение, и люди начинают подтягиваться к выходу, чтобы вдохнуть хоть каплю нормального воздуха. Они становятся свидетелями дискуссии и большинство всё же оказывается на нашей стороне. Вот молодой лысоватый мужчина довольно интеллигентного вида ведёт за руку плачущего трёхлетнего сына, уговаривает его потерпеть «совсем немного», вот две женщины в годах, по недоразумению сильно накрасившиеся перед посадкой и сейчас изнывающие от своего грима, вот ещё люди. Их много, но они все почему-то молчали, когда Оля сражалась за кислород, и только сейчас, вконец измученные, позволяют себе проявить недовольство.
Наш энергичный протест даром не пропадает и проводницы, скрипя зубами и бросая возмущённые реплики, освобождают для нас две верхних полки в соседнем купе. Лежащие там дети перемещаются ближе к матери, через несколько часов им уже выходить. На злобное истеричное бормотание проводниц мы внимания не обращаем. Собака лает – караван идёт.
Внизу располагаются бабушка и внучка Олечка, они тоже едут в Москву из Новосибирска и поначалу мы с ними мало общаемся, увлечённые давно уже забытыми ощущениями пассивных пассажиров. Отправляемся на экскурсию в вагон-ресторан, проходим мимо десятков маленьких купейных мирков. Люди, люди, люди… Как же нас много и какие мы разные…
В вагоне-ресторане неторопливо изучаем меню, выбираем, что попроще, и ждём заказ. У противоположного окна располагаются три мужика наружности совершенно разнообразной: уверенный в словах и жестах слегка поддатый мужик средних лет, усатый и с бородкой, вальяжно ведёт разговор, сопровождая его жестами типичного руководителя; сравнительно молодой парень, полный, с двойным подбородком, мерно трясущимся от периодически прорывающегося тихого хихиканья; хихикает он, когда взглядывает на третьего, потерянного мужичка средних лет, худощавого и в очках, наиболее быстро из всех опьяневшего. Этот третий начинает какие-то агрессивные разговоры, попытки объяснить, что он сам за всё заплатит, что ему нужно «продолжение банкета», пытается пригласить за стол официанток – дородных тёток с глазами-счётчиками, и потерянно петушится, бия себя во впалую грудь
Мы посматриваем на мужиков. У меня возникает устойчивое ощущение, что перед нами кочевряжатся бесплотные демоны, а не люди, настолько взгляд проходит сквозь них. Настолько зрение физическое слилось за последние три недели со зрением духовным…
Мысленно ставим барьер внимания и тихо разговариваем, спокойно смотрим друг на друга, за окна. Фактически первый раз за последние три недели мы предоставлены сам себе и после обеда нам не надо вскакивать и куда-то идти, с кем-то о чём-то договариваться или проявлять к чему-то внимание, отвлекающее друг от друга. Мы сидим совершенно расслабленно, а волшебная железная змея безостановочно несёт нас к цели и будет нести, когда мы заснём, проснёмся и будем думать совсем о посторонних вещах. Первый раз за путешествие мы не сосредоточены на пути, но всё равно продвигаемся по нему. Поезд – это тоже своеобразный мир, по-своему развёрнутая грань реальности.
Забравшись на верхнюю полку, удобно негромко переговариваться и смотреть в окно, удобно просто лежать и ни о чём не думать или думать, но так, что мысли выстраиваются свободными ассоциациями, растворяясь в чётком сдвоенном ритме мерного перестука колёс. Улёгшись же ногами к окну, удобно наблюдать за вагоном, видя коротенькие срезы чужих жизней.
Непомерно толстая женщина в синем спортивном костюме с плитами кирпичного румянца на лице, похожая на большую добродушную обезьяну, ухаживает за трёмя своими детьми, то есть кормит их. Особенно младшенькую девочку, которая с унылой гримасой запихивает себе в рот кусок за куском и после начинает тихо жаловаться на рези в животе. Озабоченно и с особенной животной зоркостью быстро посматривая по сторонам, мамаша уговаривает дочурку:
- Ну, доешь « Ростишку», а то расти не будешь… Хочешь, мяска ещё можно взять?..
И открывает упаковку с нарезкой карбоната. Самое то после йогурта. Самое то в поезде для маленького ребёнка. Самое то в жаре и духоте плохо проветриваемого вагона. Саша, ты не одинок.
Это семья из Нижнего Тагила, отдыхала на юге. Мамаша с тихим беспричинным смехом повествует о том, что её муж – алкоголик и не хочет работать на бульдозере, потому что, по его мнению, там слишком мало платят, а больше ничего он делать не умеет. Или не хочет. Мало платят – это сорок тысяч в месяц. В результате жена, работающая на рынке, содержит и его, и троих детей, которых умудряется при этом возить на юг и кормить довольно дорогими продуктами. Про особенности жизни в Западной Сибири мы уже наслышаны, но такое подтверждение лишний раз доказывает, что наша страна Москве неведома.
Наступает вечер. Это происходит медленно, потому что мы мчимся за уходящим светилом, но это происходит. Хм, потому что никого не спрашивает… Как часто я возвращаюсь мыслями к тебе, Ваня… Инфернальности расставания противостоит человеческая память и вне зависимости от того, как сложится дальнейшее, мы будем добром вспоминать тебя.
Мы стоим в тамбуре. Наш вагон – последний, и мы можем любоваться убегающими рельсами, на которые ложится тусклый отблеск заката. Один за другим проносятся мимо столбы с числом оставшихся километров. Если мысленно сосчитать, за сколько секунд поезд проезжает один километр, то можно вычислить среднюю скорость движения. Меланхолически отмечаю, что Анатолий, везший нас примерно по этим местам, нисколько не преувеличивал: скорость поезда в отдельные моменты достигает ста сорока километров в час. Вот только, к сожалению, это не средняя скорость. Предмет моих постоянных сожалений: японские поезда на воздушной подушке, разгоняющиеся до пятисот километров в час. Вопрос на засыпку: зачем в Японии такие скорости?
День девятнадцатый
Воспоминания и планы на будущее. – Бабушка с внучкой: суицидальные рисунки, «Гарри Поттер», современная детская культура. – Скоро дом.
Просыпаемся мы поздно и не жалеем об этом. Организм отдыхает и уже вьются прохладным ветерком новые замыслы, рождаются первые осмысленные комментарии путешествия.
- Ты меня тогда просто достала. Я слово, ты десять, как нарочно просто.
- Это что, вот когда ты надо мной на разъезде, ну… там, где первый дождь нас застал, когда ты там надо мной издевался…
- Я?! Я удирал от тебя, как только мог!
- Вот! А ты не должен был никуда удирать…
- Теперь до Байкала надо доезжать.
- Какой Байкал? Я приеду домой и буду неделю отлёживаться и ни о чём не думать.
- Надо сразу фотографии пойти проявлять.
- Многое нам предстоит осмыслить ещё. Думаю, это своеобразная веха, рубеж какой-то. Столько мы в себя вместили, - надо просто помолчать и полежать без движения, подумать…
- А я как глаза закрою, так сразу куда-то иду. Сейчас знаешь, где мы? – переезжаем через Волгу, а внизу эта водища такая…
- Охота, конечно, на Обь или Лену посмотреть в нижнем течении. Или на Амур. Волга всё-таки река сравнительно небольшая по мировым масштабам.
- Обязательно съездим, я теперь в этом совершенно уверена, нужно только время.
- Представляешь, а в Индию как здорово… Но это на несколько месяцев по большому счёту, чтобы пять раз не приезжать.
- На самом деле в ближайшие годы на Алтай надо ещё раз ехать. Теперь уже не стопом, чтобы времени столько не терять. И на Белуху, и озёра надо увидеть, и на Телецкое озеро тоже…
- Но теперь – север! «Белая Индия» наша.
- А я ещё в Крым хочу… Знаешь, сколько лет мечтала уже об этом? Города пещерные, дворцы, горы…
Мысль уплотняется, появляется практическое желание записать хронологию путешествия и Оля достаёт предусмотрительно купленную тетрадку.
- Пиши, - требует она безапелляционно. – Я буду вспоминать, а ты пиши.
По очереди мы начинаем вспоминать всё от самого начала и записывать главные события каждого из девятнадцати дней.
- Ты должен обязательно написать об этом, - говорит Оля. – Оно просто должно быть написано.
- Я думаю, что перо само в руки попросится. Слишком всего много было, а осмыслять лучше, глядя со стороны. Я напишу, но не сразу.
На одной из остановок спускаемся к людям, на землю. Я покупаю на платформе мороженое, с наслаждением мы его поедаем. Перебрасываемся несколькими фразами с соседской бабушкой.
Одиноко лежащий на столе «Гарри Поттер» привлекает ольгино внимание и она решает познакомиться с самой популярной на сегодняшний день детской книгой в мире. Хозяева не возражают и она залезает к себе наверх – знакомиться. Там и замирает за этим занятием.
Я тихонько подрёмываю, растворяясь в мерном перестуке колёс. В очередной раз картины прошедшего заполняют меня, теснятся и переплетаются.
Сверху наблюдаю лениво за тем, как девочка Олечка старательно рисует в красочном альбоме, разложив цветные карандаши и фломастеры. Спускаюсь вниз и прошу разрешения посмотреть её рисунки; листаю альбом. Рисунки меня удивляют и тревожат своей депрессивностью, хотя внешне Олечка вовсе не производит впечатления зажатого и несчастного ребёнка. Почти все рисунки в альбоме чёрно-коричневых тонов, изредка попадаются пронзительно-малиновые и жёлтые в сочетании с тем же чёрным. Цвета отчаяния, неприятия жизни. Суицидальные цвета, как говорят психологи. Только на последних страницах, явно изрисованных сегодня, появляются светло-зелёные, оранжевые и голубые краски. Я невольно подбираюсь.
- Это ты в поезде рисовала? – спрашиваю я у девочки и та размеренно объясняет, что вот эти – сегодня, эти – вчера, а те, которые на первых страницах – раньше, в Новосибирске.
- Мне кажется, там ей было не очень комфортно, - осторожно предполагаю я, обращаясь к олечкиной бабушке, и та кивает.
- Очень некомфортно. Мы там почти и не гуляли совсем. Сходили в парк только, а потом она всё время дома сидела. А там и заняться-то нечем было, даже телевизор нельзя толком посмотреть было, потому что прабабушка наша плохо очень себя чувствовала. Так, собственно, получилось, что мы отдохнуть ехали, а я всё время почти у её постели просидела…
Я изображаю на лице заинтересованное сочувственное внимание и пожилая женщина делится наболевшим за последние две недели. Услышанное мной является классическим случаем, много раз нами встреченным, в том числе и в этом путешествии.
Эта пожилая женщина давно не была у своей тётки, хотя та и звала её постоянно. А когда она собралась приехать и показать внучку, тётка – совсем уже старый человек – подвернула ногу, упав в коридоре, и разорвала связки. Буквально накануне их приезда. И все две недели своего отпуска бабушка с внучкой просидела у постели капризной, подозрительной старухи. Совпадений таких не бывает и действительные причины случившегося лежат на ладони.
- Она так хотела вас привязать к себе, заставить за собой ухаживать, что предпочла ногу сломать, нежели разрешить вам отходить от её кровати, - говорю я.
- Наверное! – соглашается женщина охотно. – Она так и говорила всё время: «Вот когда я умру, тогда нагуляетесь, а теперь никуда не уйдёте». А Олечке, конечно, тяжело было. Город-то незнакомый, подруг нет, одну я её боялась выпускать. А сама два раза только в город выбралась.
Ольга тем временем начинает тихо чертыхаться на полке, явно привлекая внимание к своему занятию.
- Ну, что ты там начитала, рассказывай, - приглашаю я.
Оля прочитала уже больше половины тома, она скептически поджимает губы, объясняет недовольно, что ей жаль современных детей, среди которых эти книженции пользуются бешеной популярностью. Бедный словарный запас, примитивные схематичные герои, западная манера всё переводить в деньги её возмущают, также как и прочие атрибуты попсовой литературы. Впрочем, протестует она довольно слабо, ей явно не хочется тратить энергию на этот раздражитель.
Как и большинство современных детей, Олечка читает мало и Гарри Поттера взяла только после просмотра соответствующего фильма. Я ненавязчиво выясняю, что она читала раньше и скудость прочитанного ею меня удручает. Такие шедевры детской литературы, как сказки Волкова, Носова, повести Гайдара, Кира Булычёва и Крапивина, незнакомы ей совершенно. То есть незнакомы даже авторы, не то что их произведения.
Эта милая девочка всецело подтверждает собой непреложный и печальный факт. Колоссальная роль нашей изумительной детской литературы для формирования лучших человеческих качеств несомненна, но место её ныне занято примитивными поделками типа Гарри Поттера, компьютерными играми и лавиной пустых западных фильмов, напрочь заслонивших на экранах и в видеосалонах чистые и гуманные отечественные детские фильмы. Острее понимаем на этом фоне, насколько одинока наша девятилетняя дочка, с превеликим удовольствием смотрящая «Трёх мушкетёров», «Садко» или «Приключения Электроника», в то время как её одноклассники вовсю обсуждают на переменах какой-нибудь «Крик-2» или депрессивные мультфильмы про злобных киборгов, биониклов и тому подобную нечисть.
Мы думаем о дочери и мысли наши сворачивают к дому. После увиденного странно даже предполагать, что в какой-то точке пространства мирно продолжает существовать наша уютная квартира, терпеливо дожидающаяся своих хозяев. Скоро мы будем там и, пронизанные энергиями дальних странствий, по-новому вглядимся в окружающий нас мир.
Буднично и просто возвращаемся мы. Люди встречаются с нами, разные люди, мы идём через судьбы, пронизываем едва ощутимые волны кармических вибраций.
У нас был долгий и трудный подъём, была кульминация, пик духовного просветления, когда мы находились в Верх-Уймоне и приехали после к Сороке, сейчас идёт медленное остывание, кристаллизация впечатлений. Сухой ветер рвётся в окно, неутомимый перестук колёс - словно сжатый в точку символ колокольного звона. Размягчённое лицо жены напротив. Гудящее расслабление. Хорошо.
Оно произошло (возвращение)
Кто-то собирает пустяки вроде фантиков или марок. Этим он убивает время, которое не научился ценить и уходит от реальных проблем мира, которого боится и не понимает.
Кто-то коллекционирует автомобили или антиквариат и этим избавляется от непомерного давления денег, переводя их в престиж и роскошь – блестящую пыль бесцельного нарциссизма.
Мы собираем то, что прожили сами и перед чем с восхищением остановились. Мы собираем красоту, родившуюся на наших глазах и в наших сердцах. Нас влечёт красота природы во всех её проявлениях – красота заката, внезапно открывшегося за поворотом вида, лежащего на дороге ребрастого валуна, утреннего тумана, скачущих коней или бурной реки. Нас влечёт красота человека – красота тела и его движения, слова и жеста, выражения и поступка. Красота живого телесного ощущения, движения души, непосредственного впечатления. Мы собираем также красоту напряжения мысли, красоту духовного взлёта, увлечённости, бесстрашия и самоотверженности.
Это есть то, что даёт нам силы, насыщает энергией, разворачивается в сердце благоухающими бутонами с лепестками, покрытыми каплями божественного нектара. «Не копите богатства тленные, копите нетленные», – сказано двадцать веков назад. Красота делает нас по-настоящему богаче, мудрее и безмятежнее. Ибо в высшем напряжении творческого поиска всегда присутствуют радость и безмятежность.
Люди, встретившиеся нам, настолько различны, что почти невозможно представить их вместе друг с другом. Я мысленно выстраиваю их в одну шеренгу: мужик, довёзший нас до Нижнего Новгорода, пожилой дальник из Йошкар-Олы, десантник Серёжа, Керосинщик, Салман, напарники-осетины, семья из Воткинска, инженер мобильной связи из Елово, мальчик Ванечка с папой, семья, провожавшая сына в армию в Читу, дальник Алексей на фуре-иномарке, семья татар-предпринимателей, ещё один Алексей – сибирский, сибирский татарин – таксист из Тюмени, странник Алексей из Киева, Анатолий, Ваня Сорока и его жена Ирина, Пётр Никитин, Альберт, Вера с Лидой, Саша, Никифоров, водитель такси до Усть-Коксы, Света, Наташа, Андрей, Володя, Ирина и Ольга, пражанка Гана, Руслан на « Опеле», соседи по купе – бабушка с дочкой Олечкой… Они, и не только они расцветили наше путешествие многообразием своих характеров и судеб, галерея их портретов сделала нас несравненно богаче. Мы с гордостью и благодарностью можем сказать, что глубже узнали свою страну и храним о тех, кто помог нам сделать это, добрую память.
В суету городов и в потоки машин возвращаемся мы – больше некуда деться…
Мы снова едем в метро, идём по московским улицам. Привычная суета, нескончаемые потоки людей. Зачем мы здесь? Зачем всё это? Гордая Москва, третий Рим, неуклонно превращающийся во второй Вавилон, мы вернулись к тебе… Мы знаем, что это мельтешение не снаружи, оно внутри человека, поэтому мы всё равно любим тебя, дорогая наша столица. Внутри нас недвижимый штиль, зеркальная гладь, не затуманенная суетной рябью, и мы видим твой истинный лик, мы слушаем тебя, и мы вернулись к тебе…
Что поделать – и боги спускались на землю.
Мир вокруг странно пульсирует, будто выпадая временами из поля зрения, а мы идём вдоль того штрих-пунктира, что был назван когда-то Павлом Флоренским п р е р ы в н о с т ь ю. Нам можно сейчас подсмотреть один из секретов и воочию убедиться, насколько разорван и бессвязен слой поверхностной ряби, утверждаемый иными людьми как последняя и самая главная реальность, и насколько цельный и сияющий мир лежит по ту сторону от заветного рубежа.
Кто-то всю жизнь мечтает о дальних странах, но так и не решается выйти из дома. Кто-то не разрешает себе даже мечтать.
Чаще мечтают о том, как бы возвратиться с триумфом, нежели о достойном отъезде. Но нельзя отыскать некую цель, избежав пути к ней. И когда цель будет найдена, станет ясно, что путь – основная часть любой цели.
Дорога льётся бесконечной рекой, а когда заканчивается река, то вода всё равно продолжает свой путь. Завершилась наша дорога, но путь нескончаем.
На самом деле очень легко то, что иным представляется подвигом. Всё дело лишь в точке отсчёта. Всю жизнь ковыряясь в песке, немудрено поразиться величию пирамид. Но самая высокая из пирамид покажется горсткой камней рядом с горной вершиной. Пирамиды вечны для тех, кто привык смотреть, как ветер сдувает песчинки у них с ладони. Но пройдёт сто тысячелетий, подобно сну, и пирамиды превратятся в оплывшие холмы, забывшие, кто их построил. Горы ничего не забудут и выстоят миллиарды лет.
Обратим же взоры к горам, а не к тому, как ветер играет стайкой песчинок. У гор мы научимся смирению, потому что они молчаливы. Горам не надо рассказывать о собственном величии, любой, кто увидит горы, наполнится величием их без подсказок. Но что же почувствуем мы, глядя на вечные звёзды?
Ваши комментарии к этой статье
№19 дата публикации: 01.09.2004