Николай Смирнов

Путешествие на Алтай

День шестой

На белой «Волге» до Богандинского. - Своя машина: на 1,5 «Ладе» с Анатолием до Омска. - Малина в зарослях за кафе, дождь, околки. - Рыба пелядь, Райкин, «Вас много». - Омский вокзал, мороженое, булочки. - Оля волнуется: омичи разлетаются, малина. - Нобелевский тупик, ул. Сунь Ят Сена. - Ощущение финишной прямой. - Лучшая ночёвка.

Утром по реке стелется туман и нам так и не удаётся рассмотреть сложную систему затонов и изгибов Пышмы. Комаров значительно меньше, но и их хватает, чтобы спасаться бегством с этого внешне столь удивительно гостеприимного места. Нас довольно скоро подбирает сдержанный энергичный старик на белой «Волге». Как и многие, он удивляется нам, сам рассказывает немало интересного о здешних местах. Он охотник, ходил и на медведя, и на волков, и комары его рвали на части ещё хлеще, чем нас сегодняшней ночью. Находясь в Европе, вообще трудно представить себе, в какое серьёзное препятствие вырастают местные кровососущие. Здесь же все неписаные правила бытового поведения обязательно учитывают эту напасть и вырабатывают свои методы борьбы с нечистью. Старик открывает нам собственноизобретённый состав антикомариной жидкости, который я сразу не записываю и поэтому, к сожалению, забываю.

У Богандинского мы встаём и начинаем опять испытывать непонятную безнадёжность. Опять возникают всякие пораженческие мысли, что Сибирь слишком громадна и ехать до того же Омска нами придётся как минимум два дня и ещё хорошо, если без приключений. На нашей стороне дороги бродит по кустам неухоженная корова, позвякивая неизменным колокольчиком, на другой стороне ряд домов. Домов, таких же неухоженных, как и пасущаяся корова, но всё-таки домов, где живут люди. Оля, как всегда, рвётся выпить что-нибудь горячего и с этой целью отправляется на разведку в дом напротив. Но тут не Работки и спустя пять минут она возвращается несолоно хлебавши.

- Странное какое-то место, - говорит она с недоумением. - Стучу в дверь, прошу кипяточку, а мне в ответ: «У меня ничего нет, оставьте нас в покое, я скоро ухожу». Как будто толпа пьяных мужиков в дверь постучалась!

- Да, может, как раз потому и не открыла, потому что не толпа пьяных мужиков была, а непонятное какое-то: «извините», «пожалуйста», «не могли бы вы»… К тебе домой придут и на китайском начнут с тобой через дверь разговаривать, ты тоже открывать не бросишься, - мрачно веселюсь я.

Природа вокруг весьма унылая, под стать развалинам, притворяющимся жилыми помещениями. Никакого отдохновения, как у Иргины или под Елово. Хочется поскорее отсюда уехать и никогда надолго не возвращаться. Всё чахло, болотисто, растения бурых и грязно-зелёных цветов, с резкими душными запахами. Бузина, осинки, поваленный сухостой, неровные кустики… Словно мы забрели на дно какого-то оврага с живучими сорняками: репейником, крапивой и хвощом. Комаров не очень много, но это по меркам вчерашнего вечера, когда все наши представления об их количестве были неимоверно расширены.

Машин тоже немного и битый час мы мучаемся в этом месте. Минут через сорок из дома, куда заходила Оля, выходит какая-то баба с кошёлкой, уходит куда-то за сараи. Судя по одежде и походке, на работу. Хотя кто их разберёт: одежду и походку обитателей Богандинского.

Один раз останавливается легковушка, водитель оказывается с женой, Оля беседует с ними и возвращается с брезгливым выражением на лице. У неё сразу начали выспрашивать, сколько мы заплатим, если нас довезут до Ялуторовска.

- А у этого типа, который за рулём, морда одутловатая, эмоций никаких. Я ему говорю, что мы из Москвы так доехали, так абсолютно никакой реакции: сколько плaтите, и всё. Я и отошла. Люди даже удивиться ничему не могут, только деньги считать умеют!

Заявление её эмоционально, но типы действительно попадаются порой неприятные и жадные, будто совсем из другого мира, там, где нет ни нас, ни прочих отзывчивых и добрых людей, встреченных нами за наши неоднократные поездки. Мы не жалеем о них, но вспоминать о существовании такого отношения после душевного общения в кабинах иных водителей неприятно. Недаром говорят, что ложка дёгтя испортит бочку мёда. Но мы давно уже взяли за правило эту пословицу опровергать, и забываем о случившемся быстро. Тем более, что минут через десять около нас встаёт серебристая 1,5 «Лада». Говорит опять Оля, подзывает меня и тихо сообщает, чтобы не спугнуть удачу:

- Едем до Омска.

Я располагаюсь на заднем сиденье. Прямо надо мной колонки и в ухо мне поёт свои грустные мужественные песни Игорь Тальков. Я устраиваюсь поудобнее, нахожу пространство, чтобы вытянуть ноги и, полузакрыв глаза, отвлечённо скольжу взглядом по однообразному пейзажу за окном. По крайней мере, поёт не какой-нибудь Шуфутинский или, тем паче, господин Круг, столь любимый многими водителями. Тальков же всегда вызывал у меня симпатию, от него, в отличие от большинства его коллег по эстраде, исходила определённая энергия человека, хранящего некую тайну. Его убеждения мне всегда претили, но, по крайней мере, у него были убеждения.

Участвовать в разговоре я не могу и не особо к этому стремлюсь. Как говорится, машину Оля остановила, пусть теперь и расхлёбывает последствия.

Бесконечные просторы южной Сибири простираются окрест. Ровная и гладкая, словно бильярдный стол, поверхность неторопливо и величаво разматывает перед нами бесконечную киноленту своей жизни. После изрезанной всхолмлённости Урала и лесистой Средней Сибири такая раскрытость особенно необычна.


Фото 19. Бесконечные просторы южной Сибири.

Анатолий очень молчалив. Краем уха я слышу, как Оля рассказывает ему что-то, сама же смеётся своим рассказам, и на этом цикл общения завершается и начинается новый. Так продолжается несколько часов, почти до Ишима.


Фото 20. Ишим.

Несколько раз спел Тальков – несколько громче, чем следовало бы, на мой взгляд, – потом несколько раз Розенбаум, та старая его классика, которая единственно и останется классикой в его исполнении. Часа в два дня Анатолий тормозит у двухэтажного каменного ресторанчика, видимо, недавно построенного. Пора обедать, но я не проголодался и, оставив жену питаться с Анатолием, углубляюсь в заросли малины под высокоствольными соснами. Малина крупная, собирать её – одно удовольствие. Вполне насыщаюсь и ею.

Оля уговаривает меня сесть рядом с нашим немногословным водителем, потому что сама беспрерывно говорить уже порядком устала. Я никогда не иду по пути столь прямолинейному и если водитель молчит, то я особо не навязываю ему своего общения и не испытываю по этому поводу никаких комплексов. Анатолий и в самом деле очень немногословен, он смотрит на меня чуть изучающе прозрачными серыми глазами, спокойными, как и все его жесты, и трогается с места, нацепив солнцезащитные очки. Я по касательной обхожу несколько тем, стремясь выявить его интересы. Особо он отзывается на тему природных красот и съедобной части речной и озёрной фауны. Работая по вахтовому методу бульдозеристом – прокладывая газовые трубопроводы по всей Сибири, он имеет достаточное количество свободного времени, чтобы посвятить его тому, чего душа просит. А душа его просит воли и одиночества. Анатолий рассказывает сдержанно, но с явным удовольствием, как в одиночку сплавлялся он по северным рекам, бродил по зауральской тайге, ловил в реках и озёрах тайменя, хариуса, стерлядь, а под Байкалом омуля, который ему вовсе не понравился, охотился на самую разнообразную дичь – птицу, медведей, барсуков… Последнее обстоятельство меня особенно интригует, и я начинаю выспрашивать подробности, узнав, что напасть на барсука бывает иногда опасно.

- А что ты думаешь, барсуки очень крупные, - возражает Анатолий в ответ на мои сомнения. – Особенно, если его в угол загонишь, когда отступать ему некуда будет, так он развернётся и просто на охотника набросится. Вес-то у него килограмм двадцать-тридцать бывает, зубы здоровые! С ног сбить запросто может, как собака большая или свинья. Ещё, кстати, и не всякая собака с ним решится связываться в такой ситуации.

Но с особым удовольствием он рассказывает, конечно, о сплавах по рекам северного Урала.

- Плывёшь, вокруг на сто километров ни души… Где понравилось, остановишься, отдохнёшь на берегу, рыбки половишь, подремлешь чуток, а ночью плывёшь себе тихонько. Карту, конечно, хорошо надо знать, чтобы ночью в водопад не попасть или просто в порог какой-нибудь.

Потом мы опять долго едем молча, изредка обмениваясь замечаниями о дороге. Анатолий признаётся, что без попутчиков иногда просто засыпает за рулём, настолько пряма трасса и однообразен пейзаж. Гладкая поверхность, ровная, точно бильярдный стол. Беспрерывно чередующиеся берёзовые рощицы, где тоненькие берёзки, словно трогательные опята, растут из одного корня, проглядываются насквозь. Это происходит из-за того, что нет никакого подлеска. Смотреть на них и сквозь них чрезвычайно необычно, как бывает всегда, если видеть знакомый предмет в незнакомой обстановке. Причудливыми продолговатыми островами разбросаны эти рощи, словно щедрой рукой рассеянные по Сибири исполинские семена. Анатолий уверяет, что, обойдя одну из таких рощиц, именуемых по-местному окoлками, можно набрать ведро подберёзовиков.


Фото 21. Берёзовая роща - околок.

Анатолий, как оказывается, часто проезжает по этой дороге и знает её очень хорошо. В Омск едет он к семье на выходные и уверяет, что по сибирским меркам всё в порядке вещей.

- Шестьсот-семьсот километров не воспринимаются тут как какое значительное расстояние, - констатирует он. – Тюмень и Омск вообще как соседи. Я сам из Омска, но не считаю, что работаю далеко от дома. Ну, сел на машину и через семь часов уже в Омске. Привычно всё это уже. Норма, можно сказать.

Постепенно Анатолий увеличивает скорость. Если поначалу ехал он не более девяноста километров в час, что меня прилично раздражало, так как в хорошем автомобиле подобная скорость практически незаметна, особенно если ехать по ровной чистой дороге в полном одиночестве, то теперь постепенно набирает порой до ста тридцати. Что тоже не воспринимается слишком серьёзно, ибо явно чувствуются способность машины легко прибавить ещё. Справа иногда виднеется железная дорога и Анатолий сообщает, что порой пассажирские поезда на этом прямом участке разгоняются до ста сорока километров. И, бывает, по полчаса доводилось ему ехать параллельно с ними.

Как-то незаметно мы въезжаем в зону, где только что прошёл сильный дождь. Анатолий хочет остановиться перекусить в какой-нибудь забегаловке, и глыбастые серо-фиолетовые тучи, ворча и громыхая, опять получают фору, отступая неторопливо в сторону Омска и уводя за собой прекрасно видную на открытом месте пелену косых ниспадающих струй. Прошедший ливень как будто сдёрнул покрывало с земли и деревьев, заставив их буквально засиять необыкновенно сочными и яркими красками. Прозрачные лужи на пластах плотной и жирной коричневой глины и тут же рядом светящаяся изумрудная зелень с россыпями густо-фиолетовых цветов, мокрый, почти чёрный асфальт с настойчивой, ослепительно белой разметкой, уходящей насколько хватает глаз…

Как раз мы проезжаем сквозь околок, где совсем рядом расположены сразу три придорожных кафе. Анатолий пытается подъехать к первому из них, но на полпути оставляет эту попытку и разворачивается. Подъезд превратился в чавкающее липкое болото, проехать эти пятнадцать метров можно сейчас только на танке или бульдозере. За нашими попытками безмолвно наблюдают из окон работники столовой. Судя по следам, мы не первые, кто не смог добраться до входа.

Ко второму домику мы даже не стали заворачивать – там положение было ещё хуже – прямо на въезде разлилось целое море, и домик оказался чуть ли не на острове. Зато находящаяся прямо напротив третья по счёту забегаловка, пользуясь временной парализацией соседей, процветает изо всех сил. Наложенные поверх обычной дороги мостки делают подъезд удобным и безопасным. И там, естественно, уже стоит несколько автомобилей.

Помещение напоминает вытянутую в длину небольшую застеклённую веранду, прилавок отделан сверкающим от лака светлым деревом и за ним суетится молоденькая девочка. В ней чувствуется примесь казахской крови: широкие скулы, немного приплюснутый носик и раскосые глаза-пуговки. У прилавка очередь из двух человек, а в углу под потолком работает большой телевизор, там по ОРТ идут «Новости». Телевизор приковывает наше внимание; ещё бы – мы не видели его почти неделю и забыли совершенно о существовании прочего мира. Кажется странным и невероятным, чтобы мы, сидя в Богом забытой забегаловке за три тысячи километров от своего дома и всей этой суетной Москвы, видели то же самое, что смотрят в данный момент сотни тысяч человек и что могли бы смотреть и мы, находясь у себя дома.

Однако насчёт забытости я несколько погорячился. Всё совершается чинно и неторопливо, но людей в этом кафе, тем не менее, столько не было, наверное, со дня его основания. Когда очередь доходит до нас, девочка за прилавком совсем выбивается из сил и глядит на нас умоляюще. Анатолий советует заказать рыбу пелядь (на неё мы обращаем внимание, рассматривая меню), которая водится только в этих местах. Мы всегда стремимся пробовать то, что у нас не произрастает, поэтому с радостью заказываем эту самую рыбу пелядь с толчёной картошкой.

- Как же вас много! – жалобно говорит девочка за прилавком. – Всё уже съели, что у нас на кухне сделано было, а всё идёте и идёте…

У неё это так забавно получается, что мы добродушно смеёмся. Оказывается, что картошку всю подъели и она есть только в нетолчёном виде. Мы уверяем, что нас это нимало не волнует, была бы еда. Но ждать минут десять нам всё же приходится, и мы смотрим телевизор, где новости уже завершились, и идёт программа с участием Аркадия Райкина. Удивительное сочетание столь разных элементов нас восхищает, нам весело и радостно. Посмотреть на Райкина между Тюменью и Омском, предвкушая уважаемую местными жителями рыбу пелядь и зная, что впереди такая же уверенная стремительная езда, как и до того, - бесподобное удовольствие.

- А здесь вот шкапчик будет стоять… - визгливо изгаляется Райкин на экране, распоряжаясь в квартире, которую только в первый раз пришёл смотреть и комнату где собирается снимать, а растерянные хозяева, словно привязанные, ходят за ним и не могут вставить ни одного слова. – Шкапчик небольшой, только вы трюмо своё куда-нибудь переставьте… Или выкиньте куда-нибудь! Не обеднеете. А на этой коечке буду спать мои гости… У меня будет очень много гостей. Со мной какое-то время поживёт мой брат. Миле-ейший человек! Он с тех пор, как из тюрьмы пришёл, так всё время и милейший. Иногда, правда, за нож хватается, но это редко! Когда ему прекословить начинают всякие там, то он сразу за нож и хватается… А он у него большо-ой, страсть просто… Ну, отсидит потом очередной раз и опять – миле-ейший человек, золотой, можно сказать. Что? Вы сказали что-то? Вам что-то не нравится? По правде говоря, и вы мне не очень приглянулись. Убирайте тогда из коридора ваши вешалки, чтобы нам с вами пореже встречаться, да и стол с кухни можете к себе отнести, не развалитесь…

Ну что за прелесть этот Райкин! Что за костлявое существо эта рыба пелядь! Как хорошо жить на белом свете!

Я, как рафинированный москвич, привыкший к рыбе в виде филе, искалываю себе весь рот упругими остренькими косточками, а Оля ест да нахваливает. В общем, вкус действительно приятный, ещё бы эта рыбина без костей подавалась…

Льётся мир за окном бесконечной рекой, льётся, отливаясь в ритмично повторяющуюся форму околков, чередующихся с жёлтыми, зелёными или чёрными полями. А мы пропускаем сквозь себя этот волнообразный орнамент и растворяемся в нём, погружаемся в его неторопливые волны. Периодически у дороги поблёскивают на солнце плоские зеркала окаймлённых яркой травой прозрачных луж, которые иногда похожи на крошечные озерца. Они словно так и зовут к себе умыться прозрачной синей водой, отражающей небо. Но впечатление их приветливости обманчиво. Незаметные заросли осоки в некоторых местах указывают на болотистое дно и топкий берег. На такие водоёмы лучше смотреть издали, Оля авторитетно это утверждает. Уже со вчерашнего утра нет клёнов, дубов и других широколиственных деревьев, что указывает на более резкий континентальный климат, берёзы тоже какие-то нерусские, цветы незнакомые…

На окраине Омска мы прощаемся; также флегматично, как и ехали все последние часы. Роскошное здание автовокзала с парком вокруг сразу бросается в глаза. Автовокзал оказывается роскошным не только снаружи, но и внутри. Мы некоторое время привыкаем к размерам и пытаемся найти то, что нам нужно – а нам нужен автобус, едущий в сторону Новосибирска, и как можно скорее. Но поиски наши успехом не увенчиваются. Я обнаруживаю тележку с булочками и напитками и меня посещает ощущение странной раздвоенности, потому что таким, вероятно, должно было бы быть будущее развитого социализма: высоченные потолки стянуты полуциркульными арками, мраморный пол, небольшое количество людей и мизерные цены. На десять рублей я покупаю шесть различных булочек и пирожных. Это в четыре раза дешевле, чем в Москве, а то и ещё больше. Но чары скоро развеиваются, ибо всеобщей компетентности, обязательно характеризующей общество развитого социализма, мы не встречаем. Более того, в справочной нам пытаются доказать, что до завтрашнего полудня в сторону новосибирской трассы добраться вообще невозможно. Такого быть просто не может, но, тем не менее, немногочисленные посетители помочь ничем нам тоже не могут. Недоумевающие, мы выходим на улицу, покупаем мороженое и коротко обсуждаем ситуацию. Незаметно подходим к остановке и продолжаем попытки взять языка. Оля нервничает. По её мнению, омичи должны были бы получше знать родной город. Но Омск, хоть и не Москва, тоже всё-таки велик, и далеко не все омичи интересуются проблемой выезда за город в восточном направлении. По отрывочным данным, полученным путём получасового опроса, составляем примерный план наших будущих действий. Проехать сразу через весь город нам не удастся, надо ехать в центр, к вокзалу железнодорожному, откуда начинаются несколько десятков автобусных маршрутов. Разговаривать приходится в основном мне, от Ольги народ просто шарахается, настолько сильно в ней с трудом сдерживаемое недовольство и бурлящее негодование. Жена устала.

- Ты что, не видишь, что люди разлетаются от твоих претензий? – раздражённо указываю я ей.

- У меня нет никаких претензий, ты мне надоел уже со своими поучениями, - отрубает Оля. – Не доставай меня.

Я высокомерно объясняю, что это она всех тут достаёт, Оля огрызается в полный голос. В общем, мы оба хороши. Подъехавшая маршрутка забирает нас и мы успокаиваемся так же быстро, как и рассердились. Словно выехали из какого-то мутного облака.

Ехать нам приходится достаточно долго. Я смотрю на Омск, фотографирую реку Омь, которую мы переезжаем по мощному широкому мосту, глазею на проспекты, запруженные машинами, отмечаю некоторую неухоженность улиц, потом как-то убаюкиваюсь.

Площадь перед железнодорожным вокзалом вся запружена автобусами и торговцами и мы долго выясняем, как нам отсюда выбираться. Где-то мимоходом мелькает мысль доехать до Новосибирска поездом, благо расстояние, а, следовательно, и цены должны быть невелики. Но это, скорее, фантазии на тему, а не реальное желание. Вот, дескать, ещё и так мы в крайнем случае можем поступить, если уж совсем плохо будет. Но совсем плохо – это я даже не представляю как, пока всё нас устраивает.

Прогуливаясь по площади в ожидании времени отправления необходимого нам автобуса, покупаем у какого-то старичка литровую банку отборной малины и предвкушаем удовольствие.

Омск как-то суетлив и довольно разнороден, он производит неоднозначное впечатление. Стоя на остановке и глядя вдоль тенистой улицы с домами ещё позапрошлого века, я вспоминаю о том, что Омск – столица Колчака, где был сосредоточен вывезенный белогвардейцами золотой запас Российской империи, на который покупалось оружие, приглашались иностранные инженеры и офицеры, который, наконец, безжалостно расхищался совершенно разложившимися дворянами. Восемьдесят тысяч пудов – неимоверная цифра и мало что от неё осталось к моменту взятия Омска частями Красной армии.

Едем мы на автобусе весьма долго, петляем по окраинным улочкам, ныряем под железнодорожные мосты, тащимся вдоль ржавых гаражей и деревянных одноэтажных домов. За одним из мостов рядом с мрачным поворотом на бетонном заборе а-ля «вечная стройка» бордовой краской накорябана удивительная надпись, мигом погрузившая нас в созерцательный транс: «Нобелевский тупик». Очнувшись, мы активно выспрашиваем у пассажиров, действительно ли есть такое название или это такой омский юмор. Точно нам никто ответить не может, а тут подоспевает не менее шикарный сюрприз, - на покосившемся углу трухлявого деревянного дома, поставленного, наверное, ещё в начале прошлого века, красуется чёткая надпись: «ул. Сунь Ят Сена».

Откуда?! Откуда Сунь Ят Сен взялся в Омске, какое он отношение имеет к этому городу? Он что, проезжал по этой улице, выступал на завалинке перед стариками, пропагандируя китайскую революцию? Или его сослали в Сибирь злые маньчжуры? Ох ты, Господи…

Нужное нам место едва не проезжаем, увлечённые историко-географическими казусами. Автобус уже повернул параллельно новосибирской трассе, когда мы спохватились. Отделявшие нас от главной дороги пятьдесят метров мы преодолеваем минут двадцать, так как Оля требует время на отдых и поедание малины, которая от духоты и тряски начала уже потихоньку превращаться в сочную однородную массу. Под кустом на пригорке мы рассаживаемся с превеликим удовольствием, снимаем обувь, и, шевеля с наслаждение пальцами ног, долго и со вкусом вкушаем ароматные ягоды. Потом вообще никуда не хочется идти. Малина всё-таки здорово расслабляет. Кое-как доплетаемся до трассы. На насыпи Ольга оживляется, залюбовавшись необыкновенно пушистыми метёлочками сибирского ковылька, кои она немедленно снимает на фотоаппарат. Явление действительно необычное. Это вообще слегка будоражит и интригует – новые растения или новые виды, произрастающие в странных сочетаниях и непривычных местах.


Фото 22. Пушистые метёлочки сибирского ковылька.

Мы выходим на трассу и в уходящей идеально прямой её ленте усматриваем финишную прямую. Мучительные передвижения на перекладных в прошедшие дни заставили нас коренным образом пересмотреть первоначальные расчёты, по-иному оценить масштабы и смириться с мыслью, что ехать по Сибири нам предстоит не меньше, нежели мы добирались до неё. Но таившееся во мне осторожное предположение, что после Тюмени всё будет по-другому, так или иначе осуществилось. Словно мы взобрались на самую северную точку нашего маршрута и оттуда покатились, как с горки, на юго-восток. Сейчас мы набрали скорость и некоторое время пробуем уехать от Омска ещё сегодня, так как, несмотря на очередной скачок часового пояса, ещё довольно рано – нет и восьми. Но вскоре понимаем, что это лишние усилия. Начавшее уже краснеть закатное солнце висит над дорогой прямо на западе, косые лучи бьют в глаза, а машин довольно мало. Нам ясно, что пришла пора передохнуть. Недалеко от нас сквозь прозрачный березняк виднеется водоём и мы свои стопы направляем туда.

Недавний дождь значительно увлажнил землю, а так как под ногами сплошная глина, то идти становится прямо-таки небезопасно. Наши мнения разделяются и мы вяло начинаем выяснять, кто из нас более прав. Карьерные пруды влекут нас, ибо по воде мы соскучились нешуточно, и никуда отсюда до утра уходить уже не собираемся. Прудов два и случившийся на берегу толстый, с одышкой капитан милиции с машиной и супругой показывает, где лучше пройти к дальнему, более чистому водоёму. Поминутно поскальзываясь и ступая осторожно, поднимаемся на высокий глиняный берег и идём по опушке крупного околка, высматривая место, где можно будет остановиться. Немногочисленные молчаливые рыбаки один за другим сматывают удочки и расходятся, оставляя нас в гордом одиночестве на нескольких гектарах этого живописного места. За рядами кустов и редколесьем виднеются крыши дачного посёлка, но Оля уверена, что нас никто ночью не побеспокоит.

- Коля, прошёл сильный дождь и никому сейчас не нужно ползти по глиняному склону или приходить сюда с другой стороны, чтобы упасть и сломать ногу в темноте! Так что палатку ставим прямо здесь! – она указывает на ровную площадку перед обрывом, окаймлённую спускающимися вниз плотными зарослями дикой облепихи.


Фото 23. Ночёвка под Омском.

Ставим палатку, лениво отмахиваясь от комаров и презрительно объясняя им попутно всё их ничтожество по сравнению с тюменской группировкой. Осматриваемся.

Вот она, Сибирь! Облепиха дикая, но сверху уже совершенно созревшая, причём разных сортов. Рвать её тяжело, поэтому я беру наиболее приглянувшуюся ветку и объедаю её, что называется, прямо на корню. Потом ещё. И ещё. И так далее. Облепиха – растение колючее, я аккуратно дотрагиваюсь губами до ветки, прежде чем приняться за неё. Мы передвигаемся осторожно по самому краю, ощупывая прежде место, куда собираемся ставить ногу. Оказаться на скользком склоне в колючем кустарнике неохота. Остановиться просто невозможно, хотя облепиха не малина и так много её не съешь. Оля уходит к пруду постирать некоторые вещи, а я почти до её прихода продолжаю пир. Губы горят от колючек, сердце моментами начинает сумасшедше колотиться в груди. Потом мы ставим палатку и я отправляюсь купаться, пообещав найти удобный подход к воде.


Фото 24. Облепиха дикая, но сверху уже совершенно созревшая.

Я подхожу к замершей воде, слегка поскальзываясь на влажной прохладной глине, и с удовольствием продавливаю её между пальцами ног, чувствуя бодрящее колкое волнение от особенно острого ощущения свободы. Оглядываюсь. Кругом ни души. Оля была совершенно права, когда предположила, что после дождя никто не сунется в это место, и меня совершенно покидает всегдашняя настороженность первооткрывателя, вынужденного прежде смотреть, куда ступить и что сделать.

Ватные пласты сине-серых, кирпично-оранжевых и янтарно-жёлтых облаков с ослепительно бордовой изогнутой полоской заходящего Солнца заливают мир чарующими, неземными цветами. Совершенная закатная тишина тонким покрывалом укутывает землю вместе с этим призрачным сиянием, отчего каждый звук становится значителен и по-особому приближается, точно кто-то подносит его бережно на раскрытой ладони и вкладывает прямо в душу.


Фото 25. Закат Солнца.


Фото 26. Цвета заката.

Испытывая лёгкое беспредметное возбуждение, гоняющее по коже волны мурашек, я раздеваюсь донага и вхожу в чёрную тёплую, слегка мерцающую вечерними отблесками воду. Мягкое глиняное дно в две ступени уходит вниз и меня обступает податливая упругая прохлада. Вместе с одеждой я сбрасываю остатки цивилизованной недоверчивости к миру и ликующая первобытная энергия медленно поднимается внутри. Мне никогда не доводилось купаться так, как сейчас, и с замирающим сердцем я рассекаю тёмные непрозрачные облака, отражаемые озёрной гладью. Я – дикий зверь, с фырканьем плещущийся в величественном одиночестве.

Я иду назад по влажной глине и сухой траве преображённой пружинящей походкой, мои ноздри трепещут, слух обострён. Напрягая всё тело, я потрясаю руками, глядя в небо, издаю нечленораздельный ликующий рык. Сыплет колючими искрами моё естество, бурлящей пеной вскипают потаённые силы, всплёскивают и обновляются. Я взбегаю по косогору, чувствуя лишь восторг энергичного стремительного движения. Во мне столько сил сейчас, что должны, наверное, светиться глаза в темноте. Но темноты ещё нет. Жемчужное мягкое сияние окончательно расслоилось с глыбами фиолетовых туч и, отражаясь от них, льёт на землю тёплый поляризованный свет. Будто я попал в сказку Волкова «Семь подземных королей» и вот-вот над обрывом покажется чудовищная морда ручного дракона или перебежит дорогу неповоротливый шестилап. Роем громоздятся образы, распускаются фантастическими цветами и узорами, чистое тело чутко и жадно впитывает мельчайшие перемены в окружающем мире. И кто это утверждает, что душа не зависит от тела?

- Оля, ты плохо себя чувствуешь? У тебя голова болит? Иди, беги скорее, пока совсем не стемнело, снимай с себя всё, дай отдохнуть организму. Ну? Ты же видишь, сколько во мне энергии! Хочешь, я тебя на руках донесу? Давай, давай, это такое блаженство!

Жена смотрит на меня утомлённо и безучастно, она и вправду сильно устала. Но не прекословит и идёт. Находиться в палатке выше моих сил. Я кружу, рыскаю вокруг, ощущая уже почти позабытую тягу к радостному неутомимому движению. Суюсь было опять к облепихе, но бесконечно её есть нельзя, да и сумерки сгустились, комаров тоже прибавилось. Схватив фотоаппарат, я как крупный хищник бросаюсь по ольгиным следам, безбоязненно оставляя палатку, и пьянящая свобода одиночества и разотождествлённости захватывает меня, ёкая и сладко замирая в груди.

Я не бегу вниз, а на полпути нахожу великолепный наблюдательный пункт, откуда прекрасно видно и нашу палатку, и всё озерцо, в том числе и продолжающую ещё идти к берегу Ольгу. Это округлый обрывистый выступ, сплошь покрытый мхом, с висящими над обрывом низенькими берёзками с выступающими причудливо заплетёнными корнями. Мох уже совсем высох, я ложусь на него и, прижимаясь щекой к тёплой шершавой берёзовой коре, гляжу на закат, на чёрный силуэт жены далеко внизу. Чувство поразительного единства со всем этим природным миром не проходит, оно ширится и успокаивается, подобно реке, спустившейся с гор, и я испытываю глубокую тихую радость.

День седьмой

Своя машина: Иван Сорока. - Смех, рассказы о смешном, духовном и грустном. - Пётр Никитин и немцы на «Ниве». – «Россия!..» - Экскурсия по Новосибу. - Академгородок, кафе, ночь на лесной тропе, дождь.

Утром комаров значительно меньше, всё-таки это не Тюмень. Мы не торопясь снимаем с ветвей развешанную одежду; не просохшую распределяем под клапаны рюкзаков и, значительно освежённые, идём сквозь придорожный околок к трассе. Уходя, не выдерживаем и срываем парочку веток облепихи, унизанных ягодами, лениво жуём на ходу. Свежее солнечное утро обвевает нас светом и ветерком. Местное время – почти одиннадцать часов, но мы никуда не спешим. Вчера нам неслыханно повезло и мы расслабились, перестали судорожно высчитывать километры и дни. Спокойный отдых с купанием способствовал обновлению чувств. Осталось немногим более тысячи километров до цели, мы забрались в такую невообразимую глубину, настолько умиротворены вчерашними берёзами и болотами, флегматичным Анатолием, что нам уже всё - всё равно.

Это хорошее чувство. Вероятно, именно поэтому минут через пятнадцать около нас останавливается ослепительно белая «Нива» и Оля удачно проводит переговоры. По старой привычке она пытается рассказать что-то про то, что нам надо до Калачинска, но водитель сразу заявляет: до Новосибирска – возьму, а до Калачинска – лень.

Мы опять остановили «свою машину». Ближайшие семьсот километров мы можем не дёргаться, сидеть спокойно и наслаждаться дорогой. Единственный нюанс – водитель. С ним надо обращаться бережно, ценить его, каким бы он ни оказался, поскольку машину остановил всё-таки именно он.

Водителя зовут Иван Сорока. У него широкое лицо в маленьких оспинах, рыжие волосы и бакенбарды, добрые, хитрые и умные глаза, полуприкрытые от усталости. Он чем-то очень напоминает знаменитого вратаря футбольной сборной Германии Оливера Кана. Он гонщик, то есть перегоняет машины на продажу, и сейчас идёт из-под Тольятти как раз в Новосибирск, где у него небольшой автосалон. Он не спал уже сутки, а вечером его ждут на дне рождения у мужа сестры его жены. Он объясняет нам нашу задачу:

- Надо сделать так, чтобы я не уснул. Можно говорить, петь, плясать, тормошить и щипать. Можно всё.

- Это мы можем! – самоуверенно радуется Ольга.

Она ещё не знает, что ничего этого от нас не потребуется, нашей прерогативой останется только смех, изумление и сочувствие, - в зависимости от тональности того, что будет рассказывать нам Иван.

У Ивана редкий дар рассказчика, который сочетается с великолепной пластикой мимики и жеста и умением проанализировать свой рассказ. Его повествования имеют цель, он не поёт ради того, чтобы петь.

- Вы себе не представляете!.. – Иван не отрывается от дороги, но сила его утверждающего чувства завораживает и пробирает нас до костей. – Гоню джип из Приморска. Дорога – глина с песком. А недавно ещё дождичек прошёл, так что где дорога, а где глина с песком, - непонятно. Знаков никаких нет. Бензин уже вот-вот кончится. Въезжаю в какую-то деревню. Такое впечатление, что при виде джипа все попрятались, как от немецкого танка. Схоронились в погреба.

Рассказчик бросает в нашу сторону долгий оценивающий взгляд: как мы там – вникаем?

– Куда я заехал – вообще не понимаю, на карте ничего нет. Вижу – какая-то женщина у крыльца. Стоит, смотрит. Я у ней спрашиваю: «Это трасса? Я правильно еду?». Да, это трасса… «А где тут у вас ближайшая заправка?» – «Да в конце деревни», - говорит. И рукой показывает, - туда, мол. Я у г а д ы в а ю, где можно проехать, так… неуверенно намечаю путь между двумя коровниками… вы понимаете? – там травка, куры загорают. И – едва-едва видна колея. Это – федеральная трасса! А там травка только чуть примята и куры бегают. Деревня – как вымершая. Ни одного звука. Подъезжаю к какому-то дому на краю, останавливаюсь. Выходит старичок. Ма-аленький такой, дунь посильнее – рассыпется. «Заправка где тут у вас?» – «У нас. Сейчас всё будет».

Иван отвешивает на две секунды сладчайшую улыбку, смиренно прикрывает глаза и успокаивающе кивает, изображая деда.

- …И – в дом. Ну хорошо, мне торопиться некуда; сижу – жду. Возвращается минут через десять. Несёт ведёрко. Всё заляпанное какой-то краской! Помятое! Картофельные очистки там какие-то плавают!..

Иван хватается за голову, и лицо его сжимается от невыразимого воспоминания. Но только на две секунды.

- В ведёрке что-то плещется. Наполнено оно… ну, до половины, наверное, точно наполнено. Я смотрю на это, у самого мороз по коже. Старик мой взгляд перехватывает и делает вот так…

Иван оборачивает к нам свойское лицо и убедительно выставляет вперёд ладонь, - мол, не волнуйся. Всё путьком. Фирма – гарантирует.

- Говорит: «У нас все заправляются, и ни разу никто не жаловался (!!!) Двадцать рублей!» Я внутренне содрогаюсь от этого ведёрка, достаю двадцатку. «Нет, ты не понял: один литр двадцать рублей!» Я ему: ты что, дескать, дед, этому ведру красная цена три рубля вместе с ведром, а он уточняет: «Здесь десять литров». Вы представляете, - полуоборачивается и начинает втолковывать нам Иван, подкрепляя слова эмоциональными жестами. – Ведро на пять литров. Оно с такими вмятинами, что помещается туда… ну, литра три от силы! При этом оно ещё не полное. А я должен за этот керосин с краской, соляркой, картофельными очистками и ещё неизвестно чем о т д а т ь     д в е с т и р у б л е й. Я ему говорю: «Не буду брать! Сбавляй цену!»

Иван делает рукой лихой жест покупателя, из любви к искусству торгующегося с продавцом, и готового при случае пойти в соседнюю палатку.

- …Тут дверь дома приоткрывается и оттуда два жлоба такие выглядывают… о-па!

Иван подаётся чуть вперёд и с хитрющей улыбкой по-бабьи косит на нас одним глазом. Как бы жлобы выглядывают. Хотя больше Ванина физиономия напоминает насмешливых духов ситуации.

- Я такой: о-о-о… - он снова хватается за щёку. – Сколько ты говоришь? – двести? На, старик, мне пора…

Наступает длинная пауза. Мы сидим и вкушаем впечатление, Ваня спокойно рулит. Через минут пять добавляет:

- А если не купить это ведёрко, то… сидишь в кабине, кругом тишина, солнышко, пчёлки. Потом раз – дырка в стекле. Причём в переднем и заднем одновременно. И опять тишина, солнышко… Это они уговаривают так, из обрезов…

- Выбрался-то как тогда? – спрашиваю я.

- Там скоро уже асфальт начался и через семь километров была нормальная заправка. Дотянул кое-как… на том ведёрке.

- Я не могу больше! – с трудом выговаривает Ольга; она смеётся, не переставая, у неё это уже, кажется, нервный смех. – Я не могу больше смеяться, у меня щёки от смеха болят!

Иван глядит на неё в зеркало, привычно поправляет зеркало за окном, брызгает на переднее стекло воды, включает дворники. Похоже, ему нравится сам процесс поливания стёкол, ибо никакой необходимости делать это каждые три минуты нет. После невозмутимо продолжает:

- Или вот ещё: еду где-то под Иркутском, смотрю: голосуют двое. Женщина и мужчина. Останавливаюсь и понимаю, что брать их совсем не хочется. Они все такие рваные-рваные!.. Рожи у них пропиты-ые!.. «Довези, - говорят, - командир, нас до села такого-то…» – «Да мне в сторону, - отвечаю. – Там ещё пять километров вам останется после поворота». «Ничего, - говорят, – ты только довези. А мы тебе спасибо скажем!» Ну… остановился уже вроде, не бежать же от них, не газовать тут же с открытой дверью! Да и самому любопытно – что за люди такие? Садятся, в общем. Едем. Они там чего-то о своём тарахтят тихонько, я больше помалкиваю. Подъезжаем к тому самому повороту, они говорят: «Мужчина, - вы представляете, они так и говорят мне: «Мужчина»! – всё равно вам на машине быстрее, чем на своих двоих, куда вам торопиться, вы уж сделайте доброе дело до конца, что вам пять километров! А там и к столу приедем, баня опять-таки…» – «Ладно, - говорю, - довезу, так и быть, но никаких гостей и бани, ясно?». В общем, выруливаю я в сторону какого-то хутора… А он весь разваленный!.. И невдалеке ещё такие же виднеются развалюхи. В общем, это, наверное, были дома ещё первых русских поселенцев.

Довёз я их, а они мнутся, не выходят. «Мужчина, - говорят, - вы уж нас уважьте, угощения нашего испробуйте». И настойчиво так меня как бы к выходу подталкивают, дескать, да ладно, чего уж там, приехали уже, теперь и за стол пора… Ну, я думаю, перекусить и вправду время подошло, что они только предложить мне могут? А они и говорят: «Вы только, мужчина, пятьдесят рублей нам дайте, а мы всё мигом организуем». Вы представляете: я их до дома довёз и они меня за стол приглашают, так я ещё за это и заплатить должен за их обед!

А они меня завели уже, мне интересно, чем всё это кончится. Даю им пятьдесят рублей. Приглашают меня в дом, а там уже ещё одна дама встречает, и улыбается… ох, как она улыбается! – Иван оборачивается к нам и расплывается в совершенно искусственной умильнейшей улыбке профессионального подлизы. – Та, которая постарше, убежала за покупками, значит. Через десять минут возвращается – всё, что нужно, уже купила, а хозяйка тоже не мешкает – огурчики там, грибочки, картошечку ставит. В общем, живут люди - не тужат. Хотя чем живут, непонятно. Я их начинаю расспрашивать, а они вроде как и не понимают вопросов. И я же вижу – не притворяются! Вы представляете – не притворяются, они и впрямь не понимают! Понимаете, слова непонятные. Они у себя привыкли всю жизнь слов двадцать использовать, а здесь такой… шок информационный просто! Кое-как узнаю, что раньше тут рудники были. Золото добывали. Потом, в девяностых годах, как водится, всё это дело прикрыли, шахты замуровали, а люди как жили, так и остались – куда им деваться-то было! Про них уже все, разумеется, забыли, только электричество не отключили каким-то чудом. Тоже, наверное, забыли. Вот их там и осталось домов шесть или семь, так и живут до сих пор.

Холодильник у них там – вы сейчас упадёте. Во-первых, это «Юрюзань» конца шестидесятых годов… Да-а, кое-как работает ещё. И вот хозяйка, значит, пошла за добавкой к холодильнику, - а у неё, оказывается, ещё и своя заначка была. И вот она так хитренько на меня поглядывает, дескать, вот сейчас какой сюрприз! Только чтобы этот самый холодильник открыть, надо такую… вот… чурочку такую маленькую отодвинуть от двери. Вы представляете?! Тогда дверца сама так: раз! - и открывается. Вы себе не представляете… Достаёт, в общем, она, что хотела… запотевшую такую достаёт. Дверь потом прикрывает и чурочку так: раз, и обратно приставляет. А та, которая помладше, сидит и мне так делает: …

Иван трепещет ноздрями и бровями, подмигивает нам по-идиотски.

- …Это она заигрывает так. Вроде приехал та-акой мужчина, но и мы тут не лыком шиты, не «Шиком» бриты. Я сижу такой: о-о-о, попал!..

Ваня хватается рукой за лицо. При этом он не забывает вести машину со стабильной скоростью в сто десять километров в час.

- После этого дела они меня в баню затащить пытались, причём всё деликатно так, глазками стреляют, а рожи у самих пропиты-ые… половины зубов нету… одна с подбитым глазом… Мама моя! Мужик, тот, собственно, через пять минут отвалился, уже в последней стадии был, выходит, когда от рюмки валятся. А он стакан сдуру хватанул. Зато через пару часов дверь такая: о-па, открывается, смотрю - двое малолеток каких-то, ну… типа самые крутые местные мужики. И они так у хозяйки выспрашивают, а меня как бы при этом и нет вовсе: кто, мол, такой, и зачем тут. А та их на крыльцо выпихивает… и при этом дверь не совсем закрывает, щёлочка остаётся, и мне слышно, о чём они там разговаривают. Это-то пришли права свои предъявлять: что тут за базар такой без них, а хозяйка им: что, дескать, это родственник наш приехал, скоро ему уезжать, поэтому вы, ребята, идите, потом придёте. И… вы понимаете, это же она так престиж свой поднимала… Эти-то стол накрытый видели, начинают с разных сторон подъезжать, типа, может и им чего перепадёт. А она: нет, дескать, и всё тут. А сама сквозь эту щёлочку на меня поглядывает и сла-адко так улыбается. Вроде как говорит: «Сейчас, сейчас, отправлю их, и мы тогда…» Вы представляете?!

И вот я уезжаю уже, а та, которая помладше, говорит: дескать, ты теперь дорогу к нам знаешь, заезжай теперь, не стесняйся, свой человек теперь, можно сказать. И я вижу краем глаза, что из других домов из окон тоже так осторожно местные бабочки выглядывают, а эта, которая помладше, это видит и всем показывает, какого гостя дорогого провожает. Ну, а то, что гость я дорогой и желанный, это они поняли, когда часов через шесть у них все грибочки и огурчики кончились, и я им продолжение банкета устроил на сто рублей. А вы себе не представляете! – она же вся целиком была в этом, у неё на лице ну… всё абсолютно, каждая мысль её написана. Я сидел там с ними и мне за ними наблюдать было интересно, а они-то жили в этот момент изо всех сил, что-то у них там шевелилось, какие-то планы, как бы меня на подольше оставить, ещё на бутылку, значит, развести, а там, может и… у-ух!

Ваня умильно улыбается, косит на нас глазками, грозит пальцем лукаво. Потом мигом лицо его твердеет, он качает головой, в глазах стынет вопросительное недоумение. Он опять хватается за щеку.

- Это просто супер, - с огромным чувством подытоживает он, словно сам не до конца веря в рассказанное. – Понимаете: они как животные, в них живёт одна какая-то мысль, как будто… ну, кот на солнышке греется, и они её баюкают, возвращаются к ней, ходят вокруг да около, а она их всё притягивает и притягивает. И всё потому, что подумать в течение дня сразу несколько мыслей для них… ну, просто нельзя. Забыли они, как это делается. И живут в таком вот полусне. Они уже давно забыли про своё детство, кем они раньше были, у них вся жизнь вот в таких фрагментах, которые тут же превращаются в какой-то смазанный сон, как пройдут. Такие вот люди у нас в стране живут, а мы о них ничего не знаем, - неожиданно завершает он рассказ и замолкает.

Постепенно Иван проникается к нам доверием. Общение у нас и впрямь получается очень задушевное, но при этом безо всякой экзальтации. Мы не торопимся, перебивая его, вставлять своё слово, чем-то заявить о себе. Видимо, поэтому у нас всё и получается так складно. Как гласит китайская мудрость: отпусти, чтобы поймать.

Иван признаётся, что десять лет назад он жил в Москве. Тогда он с другом детства ударился в автомобильный бизнес, вдохнув свежего воздуха демократии и наивно полагая, что теперь можно честно заработать, если есть предприимчивость и знание дела, которым собираешься заниматься. У него был автосалон рядом с Красной площадью и он пригонял дорогие машины из Германии, иногда прямо выставочные образцы.

- Немцы такую машину и не возьмут, им важно, чтобы всё было эксклюзивно, специально для них сделано. А если кто-то садился за руль, то уже, считай, машина порченная, второй сорт. И вот новейшие машины, «Ауди» там, «Мерсы» крутейшие, «БМВ» за полцены там можно порой купить, если это выставочные образцы. А здесь, наоборот, люди радуются таким вещам, а цены знают только примерно, так что у нас очень хорошая накрутка получалась. Но не всем это нравилось и нашу фирму, попросту говоря, заказали, - голос Ивана размерен, словно и не о себе повествует, но очевидно, что об этом он рассказывал немногим. – Меня взяли прямо у Красной площади. Просто подошли, вытащили из машины и без слов запихнули в свою. Друга убили… Фирму тут же закрыли и разворовали за несколько дней. У них там уже всё было расписано, кому что достанется. А меня везут в машине и тут же спрашивают: «Ну откуда у тебя, сопляка, такие деньги? Ты нам всех выдашь, всю свою мафию». Так вот я за одну минуту всё и потерял. И деньги, и планы, и друга, и… всё, в общем.

А вы ведь понимаете, КГБ – это такая организация, где ничего не меняется, и если сейчас и не расстреливают кого ни попадя, то все методы воздействия такие же остались. Вот стоишь ты перед столом следователя… Сутки стоишь, потом ещё. Следователи и охрана уже по несколько раз сменились, а ты всё стоишь. Потом они – вроде как между собой разговор у них такой происходит – начинают пересказывать слово в слово твои последние телефонные разговоры, или вообще что-нибудь далёкое, чего уж и сам плохо помнишь… Прямо по ролям разыгрывают. И на тебя при этом внимания никакого не обращают, словно и забыли про тебя давно, и так это, о своём заговорились. И вот ты стоишь, всё это слушаешь… Все нервы вытягивают!..

А домашние мои вообще узнали только через несколько месяцев обо всём этом, сначала думали, что вообще меня бандиты убили в перестрелке какой-нибудь… А я, значит, всё это время там… Мне потом пришлось даже с женой фиктивно развестись. Так… чтобы людей некоторых успокоить, чтобы Ирина жить без клейма могла. А сейчас вот хотим опять расписаться и венчаться ещё будем, и теперь уж никто слова не скажет.

А у комитетчиков просидел я очень долго, но ничего они так от меня и не добились. Да и нечего добиваться, собственно говоря, было. Потому что я, конечно, многих из тех, кого они мне называли, знал, но толком ничего про них сказать не мог – да и откуда? Я же только по машинам с ними связан был… Вызвали они меня потом, говорят: «Иди, ты нам больше не нужен. Лучше удавись – всё равно не выживешь, дружки твои убьют». И верёвку мне кидают: на, мол, она тебя выдержит. А я им отвечаю: «Себя жизни лишить – большой грех. А за верёвку спасибо, мне она пригодится. Потому что это моя верёвка, вы же её у меня и украли. А насчёт того, выживу я или нет, напрасно беспокоитесь. Бог всё видит и всё по своим местам расставит». Они так переглянулись: «Ну иди… волчонок. Попадёшься нам ещё раз – застрелим». И я пошёл… без всего. Меня потом полгода жена выхаживала – весь отбит был изнутри, ничего сделать нормально не мог. В деревне долго жил. А потом понял – не могу больше! Вылез в город, огляделся, стал опять ездить потихоньку. Только теперь в другую сторону, на восток.

Иван надолго замолкает, молчим и мы. Всё рассказано без злобы и кровавых претензий, рассказано без страха и униженности. Оно б ы л о, и оно прошло. Только сожаление об упущенных возможностях. Хотя... что мы знаем о своих судьбах? Быть может, это был единственный шанс сохранить ему жизнь; сохранить жизнь, проведя через всё это и проверив заодно любовь к этой самой жизни.

Нетрудно представить арсенал воздействий на стойкого заключённого. Я только сейчас понимаю, откуда у Ивана может стыть порой эта надорванная расслабленность в глазах и интонациях. Но это всё неважно и для подлинной жизни, каковой является жизнь духа, не существенно. Ты устоял и потому ты, Сорока – мужик.

На заправке мы видим удивительную картину. Это старая, затёртая красная «Нива» с немецкими номерами и двумя водителями-немцами, набитая наполовину всяческим барахлом. Такое явление между Омском и Новосибирском нас прямо-таки завораживает. В этом есть что-то глубоко неправильное, искажённое, буквально фантасмагорическое. Немцы не должны ездить на «Нивах» и не должны зависать между Омском и Новосибирском. Это просто аксиома, про которую мы все знали, хотя и ни разу о ней не думали. Теперь же мы внутренне бунтуем против такого нарушения бессознательных представлений о роли и месте немцев в истории, географии и экономике России. Впрочем, немцы внешне напоминают закоренелых хиппи: у одного длинные волосы, собранные в хвост и последняя степень небритости, у другого – исключительно козлиная борода, пышные бакенбарды и что-то невразумительное на голове. Мы осторожно, чтобы не спугнуть, приближаемся к ним. Тут из машины бодро вылезает ещё один персонаж, на этот раз предельно русского типа. Это дедок лет примерно семидесяти в льняной, расшитой всяческими узорами рубахе (Оля сразу замечает, что узоры на ней неправильные – желтые и голубые, а не красные, как положено), на ногах у него – то ли онучи, то ли драные кроссовки, то ли замшелые лапти, волосы перехвачены на лбу кожаным ремешком. Дедок невысок и подвижен, он быстро подходит к нам. Разворачиваются два параллельных диалога.

- Как вы сюда заблудились? – интересуется Иван у немцев.

Те, улыбаясь немного растерянно, дескать, действительно, как это мы? – рассказывают:

- Один год мы ездить Крим, два год мы ездить Кавказ, - смотреть Россия. Теперь ехать Якутск.

- Якутск?! – искренне изумляется Ваня и подбадривает. - Ну, у вас ещё всё впереди. Вы знаете, сколько отсюда до Якутска?

Тут он переводит взгляд на подходящего дедка.

- А это что, гид? – осведомляется он.

Дедок приплясывает, потирает руки, рассказывает отрывисто:

- Меня Пётр Никитин зовут. Я от Европы до Уфы доехал на велосипеде, а потом эти, - он кивает на немцев, - подобрали. Я на Сахалин еду. А вы на Алтай? С Рерихами связаны? На Белуху хотите залезть?..

Я гляжу на него: дед постоянно поглядывает по сторонам, насупливает брови, переминается с ноги на ногу. Особого доверия он не вызывает, как и его славянский прикид, но нам ведь с ним не в разведку идти! Поэтому разговариваемся.

- Я вообще художник, - сообщает дед. – На обратном пути тоже, наверное, на Алтай заверну. Встретите там Володю Петрова – передавайте ему привет от Петра Никитина.

Володю Петрова мы знаем по ежегодным педагогическим семинарам в Ленинских Горках, которые несколько лет проводил Международный Центр Рерихов. Могутный бородатый мужик с лучистым добрым взглядом, тонким нежным голосом и неизменной гитарой. Он очень любит петь песни, которые сам сочиняет, поэтому он – бард. Песни он, правда, поёт почему-то всегда одни и те же, и каждый год по бумажке, но многим всё равно нравится: как же – единственный человек, сочиняющий песни про Агни Йогу, надо любить и поддерживать. На Алтае у него община, он знаком с педагогом Щетининым, умеет рассказать и преподать рассказанное как откровение. Нас с Олей он в восторг не приводит, его голос, прерывающийся от нежности, когда он поёт: «Друзья, давайте жить общиной, давайте строить коммунизм», - каждый раз вызывает у меня желание через несколько минут такого пения включить кассету Высоцкого и назидательно произнести всему собранию: «Вроде ведь и не такой здоровый Володя был, а всё-таки мужчина…»

Но встретить на трассе людей и обнаружить наличие общих знакомых всегда радостно. Мир тесен, несмотря на всю свою огромность, и нам приятно видеть этого чудаковатого старика. Он путешествует, - так пусть! Не к нам же домой он приходит с осознанием свойства. Дорога же его, особенно учитывая возраст путешественника, вызывает неподдельное уважение.

Немцы тем временем расспрашивают Ивана, где тут можно перекусить.

- Примерно через час будет изумительное кафе «У Шмаковой». Там готовят настоящие блинчики, понимаете? – втолковывает им Иван.

- Блеин-чеки… - неуверенно повторяет один из немцев.

- Да! – победоносно подтверждает Иван. – Настоящие русские блины.

Кафе «У Шмаковой» отстроено в блестящем стиле, из красного кирпича и стекла. Вокруг разбиты шикарные цветники, проложены аккуратные дорожки с бордюрчиками. Шмакова постаралась на славу. В кафе постоянная очередь – люди знают, что здесь есть всё, что надо, а, главное, как надо.

Пока мы едим, очередь занимают несколько отставшие от нас на трассе немцы. Пётр Никитин приветственно вскидывает руку со сжатым кулаком. Мы наслаждаемся блинчиками, Ваня выходит звонить домой, сообщить о себе. Нам хорошо и действительно вкусно. Собственно говоря, блинчиков вкуснее есть нам не приходилось, это факт. Немцы тоже вроде рады.
После мы выходим на улицу и ищем туалет. Метрах в двадцати от розовых кустов и чистых дорожек, от всего этого уюта и цивилизации стоит туалет типа «сортир». Он сколочен из грязных вонючих досок, между коими чернеют щелястые проглазины, он скособочен, некрашен и источает отвратительную вонь. Зачем я туда вошёл, сказать трудно. Особенно, если учесть, что в пяти метрах начинались густые заросли придорожных кустов и деревьев. Но я туда зашёл. Контраст был велик. Но я – русский человек, в общем я знал, к у д а иду. Немцы – люди не русские. Однако они тоже зашли т у д а. Вышли. Присели на бордюр. Закурили.

Они молчат и я просто физически чувствую лихорадочную мысленную работу, которая в них происходит; они, может быть, впервые стоят перед громадным открытием, которое существенно что-то изменит в их жизни.

Можно сказать, что о т т у д а они вышли философами. Они сидят и с пронзительным недоумением переводят глаза слева направо, пребывая в глубочайшей задумчивости. Слева – роскошные розовые кусты, - много розовых кустов, совершенно европейская придорожная забегаловка, незабываемые блинчики – этакий русский колорит, дорожки с бордюрчиками. Справа располагается э т о.

В стороне приплясывает семидесятилетний художник Пётр Никитин, едущий на Сахалин. О т т у д а выходит Иван Сорока. Немцы ищуще всматриваются в него, силясь разгадать эту непостижимую загадку, которая, как они понимают, будет для них ключом правильного отношения ко всей этой странной, но такой притягательной стране, куда они приезжают уже не первый раз, но которую до сих пор не научились понимать правильно.

Иван замечает их напряжённый немой вопрос. Он улыбается сочувственно, по изящной широкой дуге посылает в розы тлеющий окурок, широким жестом разводит руки и с потрясающим проникновением произносит одно слово:

- Россия!..

Иван слил, стянул в единую точку всё растекающееся напряжение, он подарил ошеломлённым и подавленным европейцам секунду озарения, настоящий инсайт, когда загадочная русская душа перестала быть непостижимой абстракцией и приоткрылась им. Он подарил нам, русским, полновесное и удивительно ёмкое представление о самих себе, о своей собственной метафизической тайне. Этот кратчайший эпизод вобрал в себя тома иных исследований, стал символическим отображением неизмеримого превосходства соборной души нашего народа над теми, кто, живя на небольшом полуострове громадного материка, самоуверенно полагает собственные ценности и представления единственно правильными и, зачастую, единственно возможными. Спасибо тебе, русский человек Иван Сорока.

Некоторое время мы переговариваемся, осмысливая только что увиденное.

- Что вы!.. – улыбается обаятельно Ваня. – По Руси-матушке поездишь, так такого порой насмотришься! Вот все, например, знают, анекдоты про чукчей. А я как-то раз с чукчей в одном купе целые сутки ехал. Он с сыном был. Сам охотник степенный, важный такой… чукча. Сидели с ним – весь день разговаривали. Мне же интересно – вот он, живой чукча. И вот спать уже укладываемся, я недоумеваю: и чего на них наговаривают, нормальные мужики, всё как у людей, если только акцент небольшой имеется… Я уже задрёмываю на своей верхней полке. И тут начинается… Старик молодого наверх уложил, а сам засуетился чего-то, занервничал, раз – проводницу зовёт. «Где, - спрашивает, - постельное бельё моё? Нету нигде!» У проводницы глаза как блюдца: «Здесь, - говорит, - лежало, я сама всё клала, не может иначе у нас быть». А чукча возмущён! «Нет, - говорит, - ничего тут не был! Дермантинка один был!» И стучит по обивке. Проводница просто в трансе – чукча-то разъярился не на шутку. Объясняет она ему, что это поезд фирменный, и такие накладки у них невозможны, потому что за этим следят в первую очередь. А чукча не верит! «Нет, - кричит, - дермантинка один был! Зачем обманываешь?!»

Тут я не выдерживаю – спать-то охота, а они уже минут десять ругаются. Хочу слезать уже со своей полки, дать проводнице тридцатник, дескать, принеси ещё один комплект этому деятелю, а тебе, старик, утром… щелбан дам!

Ваня лихо жестикулирует, грозит указательным пальцем.

- …И тут я вижу, – а я же высокий, мне всё видать – что молодой, сын этого старика, на двух простынях спит. Я пододеяльник щупаю – и этих пара! Вы представляете?! На верхней-то полке всё заправлено было – только ложись, а внизу просто сложили в уголочке, чтобы и сидеть спокойно можно было. Так этот чукча взял с в о ё бельё и постелил его п о в е р х того, что там уже было! А потом стал скандалить, ещё себе бельё требовать. Я не представляю, как на один пододеяльник можно натягивать второй – они же и по цвету и по фактуре одинаковые! О чём он думал в тот момент? Но так или иначе, а когда чукча понял, что всё-таки произошло, то сына будить не стал, а спал всю ночь на одном матрасе. Сердобольный старик попался…

Вот и я думаю: действительно, о чём думают чукчи, сталкиваясь со сложным бытом современной цивилизации? И какими глазами они смотрят на городских, оказывающихся у них в стойбищах. Ведь факт, что в их среде бытует целый цикл анекдотов про неуклюжего горожанина, в полном соответствии с аналогичным «чукотским» циклом в городах.

Представители древнейшей, первобытной культуры, чукчи все металлические предметы на своём языке называют одним словом: «железка». Абсолютно все, от гвоздя до самолёта. Зато им, в свою очередь, дико и странно узнавать, что целых шестьдесят восемь состояний природы мы определяем как «снег». Удивительные парадоксы!

Неуклонно мы приближаемся к Новосибирску. Бесконечно повторяются сиреневые солончаки, степь, да изредка цепи озёр.

- У меня вообще сейчас идёт ряд удивительных совпадений и, знаете, почему? – Иван на долгую секунду оборачивается к нам, взглядывает пристально.

Убедившись в чём-то своём, он неожиданно предлагает:

- Я ношу очень необычный крестик, хотите посмотреть? Мне его специально подбирал знакомый батюшка, я к нему иногда заезжаю, разговариваем с ним, чай пьём. Вот он мне его и подарил. Причём подарил не просто так, а я ему заказал. Мне давно хотелось крестик, но не такой, как у всех. Я просто чувствовал, что у меня он должен быть какой-то особенной, или лучше вообще никакого не надо, если как у всех. И вот я ему сказал об этом, а он и говорит: «Я знаю, что тебе нужно. Сейчас у меня его нет, но мне скоро его привезут и тогда я тебе его отдам, как заедешь ещё». Ну, поговорили мы с ним, я уехал. И долго к нему не заезжал, полгода почти. А потом выбрал время, завернул, он мне его и вручает сразу. Вот, посмотрите…

Он аккуратно стаскивает с себя и кладёт на раскрытую ладонь с в о й     к р е с т, любуясь сам и давая полюбоваться нам, а потом протягивает мне. Это уже дело интимное и я сосредотачиваюсь, представляя, как сверху в меня втекает поток бело-фиолетового света, изгоняя всё не приличествующее такому моменту.

Здесь и впрямь не до шуток. Широкий и плоский серебряный крест с резным выпуклым контуром производит очень необычное впечатление, на него хочется смотреть и смотреть. Я всегда с сомнением относился к предметам культа, но от этого креста струится ясная прозрачность и особая серебряная теплота. Словно Луна в июльскую ночь, вобравши в себя солнечный жар, ласковыми ладошками успокаивающе поглаживает по груди.

- Но это не тот крест, - неожиданно заявляет Ваня, - хотя и точно такой же. Тот, первый, я утопил в Волге, когда приехал на Грушинку. Причём я сам бы туда никогда не поехал, товарищ мой один пригласил, а нам по пути было, да и в запасе имелось несколько дней, вот мы и заехали. И там я выпил к ночи… много выпил, и на спор решил Волгу переплыть. Дескать, я же сибиряк, у меня Обь под окном течёт, а тут какая-то Волга! Ну, в общем, гордыня пробила. Я и пить ведь не хотел, знал, что добром в этот раз не кончится, а плыть тем более, – будто кто шептал на ухо: «Не надо, не делай этого!» А я уже разошёлся, подавай мне Волгу, и всё тут! Так вот: на тот берег-то я нормально приплыл и тут же без отдыха стал обратно грести. И вот на середине понял, что всё. Не могу больше! То есть просто не могу. А тут мне ка-ак в сердце кольнёт что-то! Ка-ак икру сведёт! Я и пошевелиться не могу, и не шевелиться тоже не могу, чувствую: всё. Тону. Кое-как, бочком-бочком, на одной руке и ноге пригрёб к берегу и сразу же отключился. Очухался чуть-чуть, стал себя осматривать – нет креста. У меня ещё на шее зуб волчий висел, его тоже смыло… Так вот сплавал я через Волгу…

Ваня замолкает и поправляет беспрерывно выпадающее зеркало. Тишина в кабине становится гнетущей.

- А у тебя не было мысли, что это за жизнь заплатить так пришлось? – спрашиваю я.

Иван кивает освобождённо и радостно, делает утверждающий жест рукой.

- Вот именно это мне батюшка и сказал, когда я к нему в следующий раз приехал! И ещё он мне сказал: «Я, - говорит, - почему-то так и думал, что ты его потеряешь. И поэтому приготовил для тебя сразу два таких креста». Вы представляете?! И протягивает мне вот этот самый крест. А я его одел – и просто чувствую: всё теперь будет хорошо, просто супер теперь всё будет! Никак не может иначе быть! И вот я еду с этим крестом, а на дороге вы стоите… То есть за одну поездку две такие удачи!

Он качает головой с волнением и глядит на нас проникновенно.

До Новосибирска остаётся уже меньше ста километров и разговор спускается на более земные темы. Ване честь и хвала, он прекрасно чувствует ритмы общения и с ним хорошо обсуждать самые сложные личные мотивы, а потом отдыхать, слушая его житейские рассуждения.

- А как тут вообще с милицией? – спрашиваю я у него и Ваня оживляется.

- Меня тут как-то остановили, - рассказывает он. – Говорят: «У вас превышение скорости». А вокруг – ни одной машины! Вы представляете? А они мне про превышение толкуют. Я им сразу так и сказал: «Не буду платить!» Они сначала вообще не поняли, что это я говорю такое. «Почему не будешь?» – спрашивают. - «Потому что я г о н щ и к и езжу по этой дороге почти десять лет. Для меня эта дорога – от Приморска до Тольятти – дом родной я здесь больше времени провожу, чем дома. И я заслужил за десять лет право на скидки. Давайте я вам лучше пару анекдотов расскажу и дальше поеду». Они посмеялись, послушали анекдоты, ещё посмеялись, и поехал я дальше.

Он делится с нами своими наблюдениями над психологией покупателей дорогих машин и выглядит это крайне забавно. Мы понимаем, что Иван действительно занимается своим делом, он великолепно чувствует момент и использует своеобразные способы уговаривания клиента.

- Многим нашим бизнесменам надо обязательно машину показывать, иначе они и ухом не поведут. Если позвонить просто, сказать: «Есть такой-то «Мерседес» в отличном состоянии. Нужен?» – то он в лучшем случае цену спросит, а чаще просто скажет: «Нет, спасибо», - и трубку повесит. Его же надо убедить, что без этой машины он… ну, просто жить больше не сможет! А ещё многие не хотят выделяться и не потому, что боятся чего-то, а кодекс такой соблюдают. И ездят на «девятках» или «десятках» в результате. А это ведь совершенно другой уровень. В хорошую машину сядешь, особенно вечером, она как огоньками заиграет, – словно на летающей тарелке оказался после наших-то гробов. И вот он, допустим, так отказался, а ты разговор на другую тему переводишь, приглашаешь его в какое-нибудь место. Может даже месяц или больше пройти. И вот приедешь к нему домой на этой машине, девушку симпатичную посадишь на заднее сиденье, посигналишь под окнами… Он выходит, садится, так у него уже мандраж начинается. А как поедешь, поворот, другой, потом так: «Хочешь порулить немного?» А он в руль вцепится так…- Ваня судорожно хватается за руль, и лицо его искажается гримасой неутолённой страсти; он трясёт руль, изображая своих клиентов. - «А-а-а!!! Хочу такую машину!!!» Потом сразу такой: «Нет. Надо быть скромным». И тут же: «Почему я должен ездить на этих ящиках??? Хочу нормальную машину! Беру!..»

Мне хорошо, я со многими лично знаком по разным делам, поэтому такие штуки частенько проходят…

«Двенадцатого числа вдали показался Новосибирск. Благодаря Голубой Птице я уже мог сидеть в седле и с возвышенности оглядывал окрестности. Со мной было шесть вождей, включая Чёрного Ворона. Передо мной расстилалась идеальная равнина – прекрасное место для нашей конницы. Небольшие сёла и рощи ей не помеха. Неожиданно меня тронул за локоть Большое Крыло:

- Смотри, Сат-Ок, они выходят из города!»

Боже ж ты мой! Ведь именно про эти места я писал в своём детском романе «Индейцы». Так что сейчас в некотором смысле еду по местам собственной боевой славы. Ну и развороты…

Иван ввозит нас в город и уже не вспоминает, что его ждут на дне рождения мужа сестры его жены. Он неторопливо катит по улицам и, словно заправский экскурсовод, рассказывает про всё, мимо чего мы проезжаем. Мы узнаём, что в Новосибирске очень много уютных ресторанчиков и ночных заведений с приемлемыми ценами, совершенно не похожих одно на другое, где играет живая музыка разных стилей, а отделка полностью соответствует заявленному направлению. По уверениям Ивана, в Москве такого нет.

- У нас очень много японских машин, обратите внимание, - Иван теперь на нас не смотрит, погружённый в движение по улицам большого города. – Причём бывают совершенно эксклюзивные образцы, которых в самой Японии, может, всего несколько десятков штук. Вот, смотрите, одна такая едет!

Мы приникаем к окнам и удивляемся тому чуду, которое проезжает мимо нас. Размером с нашу «Оку», контурами напоминая послевоенные автомобили и при этом гораздо более зализанных форм, катится такое чудо по улицам Новосибирска и прекрасно себя чувствует. Такую машину и угонять бесполезно – по фотографии опознать можно, никаких номеров не надо.

Потом мы оказываемся у здания железнодорожного вокзала, которое сделано в форме паровоза, смотрим издалека на цирк, похожий на милицейскую фуражку, несколько раз проезжаем мимо центрального театра. Оля сначала вообще не понимает, почему мы кружим на одном месте, и страшно удивляется, когда вдруг до неё доходит, что Иван показывает нам город.

Я забегаю в магазин «Кодак» за плёнкой. Улыбчивые девушки продавщицы приглашают меня проявлять плёнку у них же, потому как это бесплатно, и я с удовольствием сообщаю им, что из Москвы специально для этого, наверное, ехать будет несколько долго.

- А вы из Москвы?! – удивляются они, разглядывая мою довольную физиономию, и я важно киваю.

Без сомнения, Новосибирск – это далеко не Омск. Дух столицы незримо витает в воздухе и это ощущается явственно. Каждую минуту отмечаю, что Иван был прав, утверждая, что в его городе очень красивые девушки и все хорошо одеты. Совершенно удивительно проезжать мимо станций метро с абсолютно такими же опознавательными знаками, как и в Москве. Мне нравится этот город.

Подходит время расставаться. Я надписываю для Ивана нашу книжечку, пишу на форзаце: «Твоя карма будет легка». Иван с благодарностью её принимает и обнимает нас на прощание.

- Когда поедете обратно, обязательно дайте мне знать, - просит он напоследок. – Поезд в Новосибирске стоит пятнадцать минут, я обязательно приду.

Вот это да!..

Мы обмениваемся адресами, Ваня садится в свою «Ниву» и уезжает.

Увидим ли мы его когда-нибудь?

Определённо, есть ощущение того, что увидим. Это тот редкий случай, когда возможно продолжение знакомства за пределами автомобиля. Иван произвёл на нас обоих неизгладимое впечатление, намного превышающее все предыдущие встречи. Во многом он напомнил и подтвердил мысли, возникшие у нас от общения с Алексеем, довёзшим нас до Тюмени, и это при всей их внешней несхожести. Велика Россия, и много в ней мощных, самобытных талантов. Но таланты эти растекаются по жизни, словно озёра по российским просторам, и растрачивают свои громадные силы на дела мелкие и недостойные глубины их чувств и инстинктивного понимания жизни. Не того понимания, которое позволяет вертеться и выживать, но подлинного, искреннего стремления к чему-то несравнимо большему, чем такое плоское и столь обычное, к сожалению, отношение к жизни. «У меня много друзей, - признался нам Иван, - но практически все не могут меня до конца понять и я быстро начинаю скучать с ними. Вроде всё нормально, всё хорошо, пока всё просто, но ведь мне же так скучно, чтобы всегда было просто, я думать начинаю, анализировать. А всегда хочется поделиться этим. И вот тогда и начинается: «Ну-у, ты опять за своё…», «И на фига тебе эти заморочки?», «Вот всем ты хорош, так чего ещё тебе надо? Всё и так клёво…» А я так не могу. И ухожу тогда. Уезжаю, думаю. Вас вот встретил…» Ясно, что это за друзья, ясно, что Ваня человек ищущий, ему мало убогих «чисто своих пацанских» отношений. А деваться ему некуда. Вернее, есть куда, конечно, но слишком много для этого надо честности, много больше, чем обычный человек может выдержать. Вообще, количество правды, которое человек может вынести, не сломавшись, – показатель духовного роста. Очень мало действительно сильных людей и не нам осуждать отставших. И всё-таки жаль чертовски их немереных сил, их искалеченных душ, рвущихся из пут обыденности.

Минут двадцать мы бродим у набережной рядом с Речным вокзалом. Обь здесь только набирает силу, но для города уже достаточно велика. Над рекой стрелами протягиваются два моста – автомобильный и метрополитеновский, они сливаются в моём воображении и лишь много позже, глядя на сделанную тогда фотографию, я понимаю, что это два разных сооружения. Это неудивительно. Люди тоже похожи, когда объединены общим стремлением, общей работой.


Фото 27. Новосибирск – мосты через Обь.

По совету Ивана мы садимся на автобус, идущий до Академгородка – столицы сибирского учёного мира. Едем долго. Новосибирск, оказывается, вытянут вдоль Оби необычайно, один из местных жителей уверяет нас, что на восемьдесят километров. Но это что-то совсем уж запредельное. Москва в самом широком месте всего тридцать пять, а тут восемьдесят! Так или иначе, через минут сорок, проехав под мостом, мы сворачиваем и едва успеваем выскочить на остановке, чтобы не уехать в сторону от трассы. Спасибо пожилой женщине, которая разъясняет нам хитрость водителя и с большим радушием отзывается на наше признание, что мы – совсем не знающие местности москвичи. Видно, что Москва занимает особое место в её сердце. Поминутно поправляя пакеты с зеленью в трясущемся транспорте, запихивая обратно вылезающие в разные стороны перья лука, она быстро разъясняет нам, где мы должны оказаться, чтобы с утра сразу рвануть на юг, к Горно-Алтайску.

Горно-Алтайск! Ты уже совсем близко! До тебя не то что «два суворовских перехода», как до Луны в понимании суворовских «чудо-богатырей», а один, всего только один суворовский переезд! Кончилась казавшаяся бесконечной дорога на восток, и завтра мы начнём падать, подобно ястребу, точно на юг, на благословенный Алтай…

Идём через бор по весело петляющей тропинке, полные радостного предвкушения чего-то хорошего, обираем по пути малину, потом костянику; переходим железную дорогу. На трассу выходим как-то по-новому освежённые и скоро подходим к повороту, на котором располагается предсказанное нам торговое место. Тут и кафе, и продажа с лотка, и игровые автоматы. Здесь ещё город.. Но питаться надо. В магазинчике покупаем необходимое, потом Оля хочет сделать глоток чая, и мы заходим в кафе.

Атмосфера в кафе мне не нравится. Сюда люди приходят не передохнуть и насытиться, а оттянуться и провести время. Да и люди здесь другие – пара модно прикинутых компаний в вельвете и коже, кавказские физиономии с неприятными жучиными взглядами, дым коромыслом… Словом, типичная городская забегаловка с пивом и сигаретами.

Ольга допивает кофе и мы с облегчением выходим, стряхивая с себя паутину липких мыслеформ этого заведения. Я вообще резко против подобных экскурсий, но жена не может чувствовать себя спокойно, если не выпьет г о р я ч е г о. Я же к этой стороне быта равнодушен и меня заботит больше душевное равновесие.

Уходим в лес, так, чтобы почти не слышать шум трассы, и начинаем выбирать место ночлега. Накрапывает дождик, а территория, по которой мы бродим, обжита настолько, что на каждом шагу попадаются тропинки, причём иной такие незаметные, что мы их сразу и не разглядываем и едва успеваем уйти в кусты, когда замечаем идущего в нашу сторону человека. Потом ещё одного, потом велосипедиста. Лесное движение тоже оказывается оживленным и - на наш пристрастный взгляд - совершенно излишним. Хотя уже темнеет, место мы всё же находим. Тщательно расчищаем необходимые для палатки три квадратных метра от бесчисленных шишек, с огромным аппетитом ужинаем и под мерный перестук моросящего дождика быстро и глубоко засыпаем, перестав обращать внимание на всяческие шорохи и потрескивания за стенкой.


Фото 28. Ночёвка - под мелкий стук моросящего дождика.

к началу | назад | далее

[обсудить статью]


 

Ваши комментарии к этой статье

 

15 осень 2003 года дата публикации: 17.08.2003