Дмитрий Логунов

 

Калитины: страницы жизни

Главы из книги

 

От редакции: Предлагаем вашему вниманию три главы из книги Дмитрия Логунова «Калитины: страницы жизни». В основу книги положены автобиографические рукописи прапрадеда, прабабушки и деда автора. В них рассказана история жизни трёх поколений, история Отечества из воспоминаний свидетелей. Публикуется по: Калитины: страницы жизни / Дмитрий Логунов. - Челябинск: Авто Граф, 2012. - 232с.: ил. ISBN 978-5-98518-036-7 УДК 929.52 ББК 63.2(2)

 

Рис. ОБЛОЖКА
ОБЛОЖКА

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Лето, 2010 год. Сбылась давняя мечта побывать на Родине моих предков, в городе Холм Новгородской области. Эта земля с великой древней историей. Она помнит много известных людей и фамилий: Арбузовы, Калитины, Куропаткины…

В основу книги положены автобиографические рукописи моего прапрадеда, прабабушки и деда. В них история жизни трёх поколений, история Отечества из воспоминаний свидетелей.

Мой прапрадед - Пётр Петрович Калитин (1853 - 1927 гг.) - русский дворянин, соратник Скобелева, участник туркестанских походов (1873 - 1881 гг.). П. П. Калитин - генерал от кавалерии - имеет множество наград за боевые заслуги перед Родиной. В Первую Мировую войну он командовал 1-м Кавказским армейским корпусом. За штурм Эрзерумского укрепрайона награждён Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами.

П. П. Калитин был одним из тех русских людей, до конца сражавшихся за Россию, горячо любивших её и изгнанных на чужбину.

С февраля 1920 года Калитин П. П. - русский эмигрант, комендант лагеря русских беженцев на о. Лемнос, затем Болгария, Югославия и Франция. Последние месяцы он жил в «Русском доме» княгини Мещерской и дописывал воспоминания жизни своей. Его могила стала первой русской могилой на небольшом французском кладбище, в местечке, названном по имени Святой Женевьевы. Сейчас кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, несомненно, главный некрополь русской эмиграции во Франции.

Боевой офицер и поэт князь Фёдор Николаевич Касаткин-Ростовский (1875 - 1940гг.) в эмиграции написал пронзительные строки:

 

Мы - грузчики, мы разгружаем вагоны,

Мы носим тюки на усталой спине.

Мы - те, кто недавно носили погоны

И кровь проливали за Русь на войне

 

Мы грузчики… Тяжесть чужих преступлений,

Ошибки других на себе мы несём.

Но сердце не знает в нас тяжких сомнений -

Пред Родиной мы не повинны ни в чём.

 

Дочь генерала Наталья Петровна Краузе-Калитина (1895 – 1929 гг.) тоже закончила свою юную жизнь в эмиграции в Париже. Она похоронена в одной могиле с отцом. В госпитале, смертельно больная, Наталья Петровна писала свои воспоминания для единственного любимого сына Коленьки, который должен был остаться сиротой в чужой стране. Чудом ему удалось сохранить и донести до нас эти тетради - воспоминания жизни своей матери и деда. Они облетели весь мир: Францию, Китай, Австралию, Америку и, уже в конце ХХ века, вновь вернулись в Россию.

Мой дед - Николай Андреевич Краузе - описывает своё детство в семье тёти Лизы - старшей дочери генерала Калитина в Китае. Лихие военные 40-е годы в Шанхае и Харбине пришлись на юность внуков Калитина П. П. К тому времени они все осиротели и каждый шёл своей дорогой. В 1947 году Николай Краузе, единственный из 4-х внуков возвращается на Родину в Союз Советских Социалистических Республик, где его ждут новые испытания жизни. Меня иногда спрашивают, раскаялся ли мой дед, что вернулся на Родину? Вы получите ответ на этот вопрос, если прочитаете его воспоминания.

Все воспоминания приведены в оригинале без редакции.

 

 

Калитин Пётр Петрович (1853 - 1927 гг.)

Воспоминания боевого генерала

 

Титул. Генерал.
Титул. Генерал.

 

 

Глава 9.Штурм Девебойнских позиций и Эрзерума

 

При штурме Эрзерума 1-й Кавказский корпус был усилен за счёт других корпусов до 120 тысяч штыков и сабель:

1. 39-я дивизия;

2. 4-я стрелковая дивизия;

3. 2-я бригада ополчения;

4. Донская пластунская бригада;

5. 5-й и 6-й стрелковые полки 2-й стрелковой дивизии;

6. 66 дивизионов полка Гунибский и Ахульчинский;

7. Саперы.

Конница:

1. Сибирская конная бригада - 2 полка и 6 орудий;

2. Кавказская сборная дивизия - 3 полка;

3. Сунженская бригада - 2 полка.

Итого - 7 полков.

Артиллерия - добавлено: 1-й Кавказский гаубичный дивизион и 1-я Отдельная гаубичная батарея.

Сосредоточившиеся в Гасан-Кале войска заняли исходное положение по ближайшим к фортам деревням Пасниской долины. Прибыла также артиллерия из Карса. Построили осадные батареи, и началась осада знаменитой исторической укреплённой позиции Деве-Бойна (по-турецки верблюжья шея). Очертания этой позиции похожи на длинную шею этого животного. Нам предстояло взять Эрзерум, эту первоклассную, сильнейшую турецкую крепость, которую мы один раз взяли в 1829 году и которую в 1877 году нам взять не удалось. Главная сила Эрзерума заключалась в том, что его нельзя обложить по громадному пространству его укреплений. Раз крепость нельзя обложить, то её приходится брать штурмом. А как взять штурмом, когда все постройки крепости строятся для того, чтобы её нельзя было взять штурмом? Нужно вести длительную постоянную атаку с земляными работами в течение нескольких месяцев.

Нам предстояла трудная, почти невыполнимая задача - взять крепость, которую нельзя по её природе взять штурмом и нельзя взять осадой. В данном случае эта трудность выражалась в том, что Эрзерумская крепость есть длинная стена в 35 км, перегораживающая поперек Паснискую равнину, по которой идут пути с Кавказа в Азиатскую Турцию, Армению и Малую Азию. Стена эта представляется в виде длинного хребта, возвышающегося поперек равнины - Деве-Бойну. Хребет разрезан продольными ущельями на 12 отдельных возвышенностей, на каждой из которых поставлено по форту. Эти 12 фортов расположены в два ряда. В первом ряду находится линия из восьми фортов. Во втором ряду - линия из четырёх фортов. Все форты обстреливают впереди лежащее пространство и могут сосредоточить огонь из своих орудий на том форте, который возьмёт противник. Наибольшее значение имеет 1-я линия из восьми фортов. Это есть главная оборона Эрзерумской крепости. Эти восемь фортов расположены на такой труднодоступной местности, что взять их штурмом считалось невозможным.

Немецкие инженеры полагали, что никто брать штурмом эти восемь фортов не будет, а что, вероятно, наши войска будут обходить эти форты с обоих флангов. Поэтому немцы построили на левом и правом флангах особые укрепления, которые прикрывали пути обхода Эрзерума. Против левого фланга были выстроены на труднодоступном горном массиве два форта - Гурджи-Тафта и Кара-гюбек. Против правого фланга на хребте Палантекен (10 футов высоты) построили также два сильных форта. При этом немецкие инженеры считали, что взять два форта, закрывающих путь в обход левого фланга Эрзерума, нельзя, так как эти форты расположены на почти недоступном горном массиве. Единственное, что они допускали, - это обход Эрзерума со стороны правого фланга, но считали, что там имеется тоже два форта на хребте Палантекен, которые запирают эту обходную дорогу. Кроме того, они указывали, что обходить правое крыло Эрзерумской крепости нужно было дальним окружным путём, причём противник подставляет свой правый фланг под удары гарнизонов восьми центральных фортов Эрзерума.

Рассчитав с математической точностью, что Эрзерум нельзя взять ни атакой с фронта, ни обходом правого и левого флангов, немецко-турецкие стратеги спокойно выжидали событий, уверенные, что дальше окрестностей Эрзерума наши войска не продвинутся. Когда начались для демонстрации наши операции у города Хин-Калы, то есть на правом фланге Эрзерумской крепости, турецко-немецкие паши решили, что мы хотим идти в обход правого фланга крепости, и начали стягивать туда свои войска. Мы знали, что в Эрзеруме насчитывалось не менее 700 орудий, из которых 300 крепостных новейших крупповских орудий и около 100 мортир. Гарнизоном в Эрзеруме была вся 3-я Турецкая армия. Там же имелись громадные склады боевых припасов и всякого продовольствия, ибо это была база всей 3-й Турецкой армии и там было сложено всё, что для этой армии было необходимо. Моему 1-му корпусу предстояло взять штурмом в лоб Девебойнскую позицию с двенадцатью фортами и на плечах отступающего противника ворваться в Эрзерум.

Огонь наших осадных батарей, вооружённых устаревшими орудиями, был малоэффективен из-за большой дальности, но наши новейшие гаубичные батареи метко и прекрасно обстреливали форты. Стояла холодная жёстокая зима: 20 - 25 градусов холода при леденящем ветре и утренних туманах. Несмотря на тёплую одежду, валенки, шерстяное бельё, люди на передовых постах, не имея дров для согревания, обмораживали себе руки и ноги и раненые погибали от гангрены.

К 9 февраля было закончено устройство крепостных осадных батарей. К этому времени мы узнали, что 25 января 2-й Туркестанский корпус наступает из Ольты через Гурджи-Богазский проход, направляет удар на форты Кара-гюбек и Тафта, прикрывающие Эрзерум с левого фланга.

Во исполнение приказа Главнокомандующего я отдал приказ для атаки Девебойнских позиций в ночь на 11 февраля. На своём наблюдательном посту у деревни Ак-Джарал связался со своими колоннами телефоном, находясь в сфере артиллерийского огня фортов. 10 февраля началась усиленная бомбардировка форта Чобан-деде, расположенного на высокой крутой горе, командовавшей всей местностью. Бомбардировка продолжалась весь день, но стрельба тяжёлой артиллерии старого типа, за дальностью расстояния, результатов не дала. Зато мои гаубичные батареи блистательно стреляли, не только попадая в форты, но и перебрасывали свои снаряды за возвышенности, за коими скрывались турецкие резервы.

В ночь с 10-го на 11-е февраля была произведена атака по всему фронту Девебойнской позиции, но успех был только на левом фланге. У подножия Деве-Бойну в Пасниской долине, где Бакинский полк под жесточайшим огнём фортов занял форт Далан-гез, понеся большие потери, Елисаветпольский полк три раза безуспешно штурмовал в эту же ночь главный форт Чобан-деде. Турки облили водой крутые склоны этой горы, и люди скользили и скатывались вниз. К рассвету полк потерял более половины людей ранеными и убитыми, был отброшен вниз под жестоким артиллерийским и пулемётным огнём. Ночь была холодная. Мороз до 20 градусов холода обмораживал лицо, руки и ноги. Глубокий снег выше колен в равнинах, а в оврагах - до пояса затруднял всякое движение. Строго было запрещено ложиться и отдыхать, ибо от чрезмерной усталости люди тотчас же засыпали, и уснувшие рисковали уснуть навеки. На линии фортов Узун-Ахмеда и Ортаюка наши части по глубочайшему снегу едва только успели подойти к подножию высоты, на которой расположены форты, как уже наступил день. И им пришлось под жестоким огнём отходить в исходное положение. Части выдохлись и изнемогли. 4-я стрелковая дивизия с высочайшего плато через Карга-Базар атаковала форты по направлению Сивиш-Даг, увязла в глубоком снегу и весьма медленно продвигалась вперёд. Дивизия провела целые сутки под открытым небом на страшном холоде, без горячей пищи и топлива, так как тут была только вьючная тропинка, не пригодная для колёсного транспорта. Было много обмороженных, несмотря на шубы, тёплое бельё и перчатки.

С рассветом 12 февраля турки открыли ураганный артиллерийский огонь с соседних фортов по занятому бакинцами форту Далан-гез и даже перешли в наступление. Но они были от­брошены пулемётным огнём. Для отвлечения внимания турок от занятого бакинцами форта Гунибским полком было начато наступление днём 12 февраля на форт Узун-Ахмед, но оно было отбито жестоким ружейным и артиллерийским огнём. Туров полк, отходя назад, спустился в один из логов и быстро окопался в снегу, возведя из него высокие завалы.

2-й Туркестанский корпус 14 февраля после упорного сопротивления занял форты Кара-гюбек и Тафта. В связи с этим я решил вновь атаковать форты, для чего приказал с наступлением темноты 15 февраля подвести все полевые и гаубичные орудия на самое близкое расстояние к фортам, решив ураганным огнём поддержать мои атакующие колонны. Как только все колонны были подведены в полной тишине к подножию высот, артиллерия и пехота окопались завалами и прикрылись ими от огня. Моя артиллерия по определённым заранее расстояниям ураганным огнём обстреливала форты. Передовые отряды были подтянуты в ближайшие складки местности, где также поместились и зарядные ящики.

Раненые на страшном холоде подвергались страшной опасности, так как кровь замерзала на ранах. Нам удалось подвести из деревень походные кухни и накормить людей горячей пищей. Целых трое суток люди не спали и валились от усталости, офицеры всё время смотрели, чтобы они не ложились на землю и не засыпали. Постоянно надо было двигать руками и ногами, чтобы не замёрзнуть. Топлива не было и нельзя было согреться. С раннего утра 15 февраля была заметна сигнализация огнями и начали раздаваться взрывы. Очевидно, турки, обойдённые туркестанцами в тыл со стороны Ольты, решили оставить форты и Эрзерум. Они взрывали форты и погреба. Как только прекратилась стрельба моей артиллерии, передовые колонны двинулись на штурм по шоссе. К восьми часам вечера 1-я линия фортов была занята. Турецкий арьергард оказывал относительно слабое сопротивление. Дербентский полк ночью через боковое ущелье занял неприступный форт Чобан-деде и при этом взял в плен два полка турок. Ночью я решил преследовать турок и продолжить наступление на Эрзерум. Средняя центральная колонна генерала Тушкевича, при которой я находился, наступала по шоссе. В 10 часов вечера она двинулась к Эрзеруму и после незначительной перестрелки заняла форт Сивишик.

На рассвете 16 февраля 1916 года войска 1-го корпуса под гром взрывов погребов подошли к Эрзеруму, который уже покинула турецкая армия. В беспорядке, бросая орудия и устилая путь павшими лошадьми и быками, которые везли орудия и обозы, турки спешно отходили к Ат-Кала и Мамахатуну. Была немедленно послана конница для преследования турок. Был занят город Илиджу, при этом было захвачено много полевых орудий.

Я въехал в город через Карские крепостные ворота под аккомпанемент стрелявших патронов и рвавшихся снарядов в казематах бруствера возле ворот. Везде слышались взрывы погребов, от которых содрогалась земля и лопались стёкла в окнах. Меня встретила депутация турецких жителей. Я их успокаивал, обещал принять все меры для обеспечения безопасности населения от каких-либо насилий со стороны войск. Немедленно были назначены комендант крепости и гарнизон, занявший турецкие казармы. Остальные войска во избежание скученности тотчас же были разведены за городом по ближайшим турецким селениям в Эрзерумской долине. Ко всем складам были приставлены караулы. Градоначальником над населением города был назначен Шиллер. В тот же день командующий армией прибыл в Эрзерум. Туркестанский корпус не знал ещё, что мы уже взяли Эрзерум. Он вёл бой и наступал на город. В тот же день Главнокомандующему по телеграфу в Тифлис донесли о взятии Эрзерума. Великий князь послал императору следующую телеграмму: «Господь Бог оказал сверхдоблестным войскам Кавказской армии столь великую помощь, что Эрзерум после 5-дневного беспримерного штурма взят. Неизречимо счастлив донести о сей победе Вашему Императорскому Величеству».

Мой 1-й корпус, взявший с фронта форты и город, потерял за три дня боя 12 тысяч убитыми, ранеными и обмороженными. Нашими трофеями были более 14 тысяч пленных, более 700 орудий в самой крепости и 300 орудий полевой артиллерии, взятой нашей кавалерией при преследовании турок, 12 великолепных шитых золотом полковых знамён, масса устарелых и немецких орудий.

 

 

 

Краузе (Калитина) Наталья Петровна (1895 - 1929 гг.)

Воспоминания дочери генерала

 

Глава 2. Гражданская война

 

Революция начала принимать в это время кошмарные формы. Я помню, как мы надеялись тогда на генерала Корнилова и как ждали, что он разобьёт большевиков. Вся офицерская молодёжь на группах во главе с отцом решила идти к генералу Корнилову на объединение и на помощь. Срочно было по этому поводу в саду атамана Ессентукской станицы собрание, после которого на другой день папуся был арестован и увезён в город Владикавказ. Мама поехала с ним, а мы сильно волновались, но несколько офицеров поехали папусю сопровождать и обещали нам сейчас же, если что случится, дать знать. Керенскому была послана телеграмма, и тот велел немедленно выпустить папу, тогда через неделю они с мамой вернулись.

От Андрея каждый день я получала огромные письма, которые трогали меня своей нежностью. Он очень меня звал и торопил приехать. В Петрограде же в это время начался голод, и к нам в Ессентуки приехал наш бывший лакей Константин Малтизов (осетин) и стал уговаривать наших поселиться на время голода к нему в Черноярскую станицу, где он нам снял уже дом и где мы будем спокойно и не голодая жить. И так все наши планы изменились. Решено было, что мама, Лиза, Павлуша и няня поедут в станицу, а я с папой временно поедем в Петроград и скоро вернёмся тоже к нашим.

В Петрограде мы остановились с папой в доме графа А. И. Воронцова-Дашкова на Моховой улице, который он нам любезно предоставил в наше распоряжение. Андрей на вокзале меня не встречал, так как поезд пришёл не вовремя. Я ему протелефонировала, и он просил меня скорее приехать к ним с папочкой, что мы с ним и сделали. Я была удивлена и поражена, увидев Андрея с пробором (летом он носил стриженые волосы, которые от контузии были ещё к тому же короткие). Ему он очень шёл, тёмный костюм тоже, и мне показался он очень красивым. С Андреем мы радостно встретились, но его родители мне сразу не понравились, и это чувство, несмотря на все усилия, я не могла из себя вырвать никогда впоследствии. Я об этом сказала Андрею, а также, что родители его не хотят, чтобы я выходила за него замуж, он, конечно, меня разубеждал и уверял, что мы будем всегда жить отдельно и ничего общего с ними иметь не будем.

В Петрограде в это время события шли полным ходом, и ежедневно что-либо происходило новое. Нервы были натянуты, и атмосфера была крайне тревожная, голод тоже уже начал проявлять себя, и провизия хотя ещё доставлялась, но за большие деньги и с большим трудом. Большевики устроили поход против Керенского, кончившийся его поражением. Во время похода и взятия Зимнего дворца Андрюша был заставлен командовать всеми гвардейскими частями против Керенского. Я волновалась страшно за Андрея, так как знала, что он не выдержит со своим характером, и его убьют. Он командовал в Красном Селе и присылал мне ежедневно с солдатом вести о себе. Мы с матерью беспокоились невероятно.

Однажды поехали с отцом к Краузе, чтобы сообщить об отъезде, и на их улице была такая стрельба, что мы едва добрались до дома. Оказывается, в это время обстреливалось Павловское училище, которое находилось на той же улице. Когда Андрей приехал по делам, то мы с ним решили, чтобы он больше не возвращался в Красное Село и что мы с ним должны как можно скорее уехать к нашим в станицу. Его мать тоже очень хотела этого и рада была, что Андрей таким образом будет спасён. Это тяжёлое время нас очень сблизило с Андрюшей, но в глубине души я прятала горький осадок, который оставался от отношений Андрея, так как мне казалось, что в них и его ласках есть примесь разврата. Его отношения были не те, что у Аси, а другие, не похожие на Кутузова. И так назначен был день отъезда.

Мы думали тогда, что уезжаем на два-три месяца, после чего большевиков уже не будет, и мы, вернувшись, поженимся. Нам с Андрюшей так посчастливилось, что почти всю дорогу ехали в отдельном купе. Приехав в станицу на станцию, нужно было около 10 вёрст ехать лошадьми. Наши очень обрадовались, и мы были рады, что окончились наши волнения и, наконец, мы можем спокойно дышать. Дом был поместительный и состоял из шести больших комнат с верандой. Андрюшу поселили отдельно, я спала с Лизой и Павликом. Вскоре приехал папочка со своим казаком Казеем, который долго оставался ещё при отце из любви к нему. Оказывается, что в Петрограде уже творилось что-то невероятное. Всех арестовывали прямо на улице и расстреливали. И мы едва узнали отца в штатском платье; они с трудом уже добрались до нас, и все их давили и теснили.

Соединившись вместе, мы стали жить спокойно, сытно, но были как бы отрезанные от всего мира и не знали, что творится на свете. Изредка доходили какие-нибудь слухи, и то часто в искажённом виде. Мы с Андрюшей жили друзьями, читали вслух и вместе даже вышивали. Он по-прежнему был ко мне очень нежен, ласков и торопил со свадьбой. К нам приезжал Вова Добрышин, и Лиза решила уже выходить за него замуж. Асюня тоже хотел приехать, но Вова ему написал, чтобы он не приезжал, так как я невеста. Я же чувствовала, что если Ася приедет, то я не выйду за Андрея, так как побеждает всегда более сильный, и им является Ася. Но он думал, что я очень счастлива, не захотел, видно, расстраивать моё счастье и не приехал.

Осетины не переставая приглашали нас на свои «куфты», пиры, устраиваемые по случаю свадеб и разных празднеств. Женщины обыкновенно сидят у них за столом отдельно. Хозяйки-осетинки должны мужчинам прислуживать и подавать араку. В одном котле они варят барана, быка, гусей, уток, поросёнка и т.д., и всё это подаётся к столу в варёном виде. За столом, куда все садятся по возрасту (почтение к старости - единственный обычай, который мне у них нравился), произносят много тостов и выпивают огромное количество араки. Это единственное, что причиняло мне большое огорчение, так как Андрею после контузии совсем нельзя было пить, поэтому от араки он бывал всегда пьян и часто делался невменяем. На следующий день всегда проливал слёзы, прося у меня прощения и уверяя, что больше этого никогда не будет. Но когда надо было идти на куфт, повторялось снова, так что я уже решила не выходить замуж и однажды, рассердившись, выкинула чемоданы Андрея. И он собирался от нас уезжать на фронт. Папочка всегда потом представлял эту сцену в комическом виде, как Лиза взяла пример с меня и на следующий день выкидывала чемоданы Виктора Ивановича. Это являлось единственным тёмным пятном в наших отношениях с Андрюшей и причиняло мне много горестей.

Мы познакомились со всеми, и у нас часто кто-либо бывал. Рядом в станице жил генерал Левшин, который являлся представителем Добровольческой армии в Терской области, и с ним два милых его адъютанта - Николайчик и Арсеньев. Первый из них был сразу же убит большевиками после их поездки на фронт. Все они трое очень часто у нас бывали. В наших станицах приезжали к нам скрываться многие аристократы и светлейший князь Голицин тоже жил одно время. Скрывалась также семья генерала Корнилова. Осетины удивлялись, как это мы с Андрюшей всегда вместе и ходили даже под ручку. Андрюша просил меня пожениться и не ждать окончания большевизма, которому конца не предвиделось, и мы решили венчаться.

2 февраля 1918 года была наша свадьба. Андрей перед этим с трудом пробрался в Кисловодск, где смог достать только обручальные кольца и икону, а платье подвенечное так и не удалось сделать, и мне пришлось венчаться без него, прямо в светлом костюме. За несколько дней до свадьбы у нас в доме Малтизова приготовлялись разные кушанья и пеклись пироги, так как приглашена была вся станица наша и соседняя, Осетинская, где тоже почти в каждом дворе были папины бывшие офицеры. Мы с Андрюшей накануне свадьбы были в церкви и оба горячо молились перед иконой Божией Матери. В день свадьбы я волновалась только, когда начала одеваться. Моими шаферами были Виктор Иванович и сын нашей хозяйки, а у Андрюши даже не помню кто. Родители благословили нас, но в церковь не поехали. Народу было масса, и все глазели вовсю. Я от этого нервничала, и Андрюша тоже волновался, стоя под венцом, но когда наши руки соединили, то крепко жал мою руку, стараясь этим меня подбодрить. После свадьбы был ужин с изобилием всяких яств, вина, араки. Народу был полный двор; так как наш дом не мог вместить всех гостей, то танцевали лезгинку прямо на улице. И так продолжалось до утра.

Я теперь жила вместе с Андреем в его комнате, куда мы поставили другую кровать и устроили комнату заранее. Я долгое время не жила с Андрюшей как с мужем. Мне казалось это тогда чем-то нехорошим, и я хотела с ним жить как брат и сестра. Он согласился, но потом уже говорил мне, что сделал это потому, что знал, что рано или поздно я буду его настоящей женой. За время пребывания невестой я так привыкла к Андрюше, что наши отношения мало изменились. Мы с ним жили дружно, и он своей любовью тоже заставил меня его полюбить. Он буквально предугадывал все мои желания и умел читать мои мысли. Андрюша привёз с собой очень мало вещей, и летнего ничего не было. Няня сшила ему простую русскую рубашку, в которой он ходил.

Мы все весной разводили огород и сажали за станцией в общей с осетинами бахче арбузы, много гуляли и иногда ездили на лошадях в соседние станицы за провизией. Ели тогда сытно, продавая и обменивая на провизию свои ковры и платья. В России же в это время был уже настоящий голод. Андрюша мне подарил хорошенького чёрненького барана, потом я купила себе другого, беленького. Это были мои дети Борька и Манька, которых я выкормила из рожка и которые были ко мне привязаны, как собаки, и всюду меня сопровождали хвостом. Все смеялись и говорили, что это мои адъютанты. Летом и осенью было очень тревожное настроение, так как большевики шли вперёд, разбивая белых, и были уже близко от нашей станицы, которая держалась до последнего. Большевики требовали от станицы выдачи им моего отца, но они ответили, что этого никогда не будет. В церкви постоянно, особенно ночью, гудел набат, и наши мужчины сейчас же отправлялись с ружьями на сход, а мы сильно нервничали и принимались каждый раз складывать самое необходимое, чтобы бежать.

Осенью Андрюша поступил к генералу Левшину в штаб и уехал к нему в станицу Прохладную, куда вскоре он выписал и меня. Там пробыли с ним вместе недели три, за это время события приняли такой характер, что нужно было уже бежать, так как всюду уже были большевики, и единственный путь отступления оставался на Нальчик. Генерал Эль-Мурза Мистулов, командовавший тогда терцами, разочаровавшись в казаках, застрелился, и наша станица тоже была взята большевиками. Наши успели выехать и приехали к нам в Прохладную, успев захватить с собой несколько сундуков вещей. Из Прохладной мы все отправились в Нальчик, где наняли за городом шикарную дачу, так как в городе помещений не было. Андрюша в первый же день пошёл ставить самовар и уронил свой браунинг, прострелил себе живот. Я чуть с ума тогда не сошла от горя и страха, что он может умереть. Лиза бегала за доктором, который утешил, что если не случится перитонит, то всё будет благополучно. Решено было, что уйдут в поход только папочка и В. И., так как Андрюша не перенесёт тяжестей дороги, и генерал Левшин не захотел его взять, уверяя, что он умрёт в дороге. Мы закопали с Лизой наши бумаги, карточки и некоторые вещи в землю и хлопотали получить подложные документы.

На следующее утро папочка и В. И. уехали, чтобы совершать поход со всеми офицерами и казаками под предводительством генерала Левшина из Терской области в Кубанскую, где тогда большевиков не было. Не прошло часа, как генерал Левшин прислал к нам адъютанта князя Л. с подводой и просил нас как можно скорее собраться. Мне не позволили даже закупить провизию, и я успела взять с собой только маленький чемоданчик с золотыми вещами и бельём. Даже не захватили с собой свои шубы и буквально замерзали потом в горах, покрытых ледяной корой. Андрюша лежал пластом, и я очень волновалась, как он перенесёт долгий путь.

Мы двинулись громадной несколькотысячной массой, но в полном порядке. Казаки и офицеры ехали верхом, многие шли пешком. Пришлось нам двигаться самыми горными и узкими тропинками, минуя Кисловодск. Иногда бывали перестрелки с большевиками. В некоторых местах дорога была такая, что проезжать не было возможности, не было даже тропинки, а со всех сторон были пропасти и кручи. Тогда офицеры несли Андрюшу с повозкой на руках, а я шла пешком. Наши подводчики, мужики вернулись к себе домой в Нальчик, так как не могли перенести такого холода и голода. Есть было положительно нечего. Изредка казаки где-то добывали несколько баранов, но часто за отсутствием топлива доставалось каждому по малюсенькому сырому кусочку мяса. Лошадей тоже кормить было нечем, и я ночью ходила воровать в обоз кукурузу для наших лошадей. Андрюше изредка делали перевязки, когда были на дороге какие-либо сакли или домики. Ему всегда уступалась кровать, все же мы спали прямо на полу, буквально вповалку. Рады были, что хоть в тепле и не замерзаем. У нас много заболело народу воспалением лёгких, и несколько человек за поход умерло, их мы тут же принуждены были похоронить.

Радости нашей не было конца, когда мы после трёх недель пути голода и холода входили в Кубанскую станицу. Кубанцы выслали папочке навстречу тройку. В каждой хате ждал нас ужин и ночлег. И мы, как дикие звери, набросились с жадностью на еду. Постепенно двигались дальше и почему-то долго застряли в станице Баталпашинск. Андрюшина рана заживала, и он уже ходил. От наших не было известий, и мы не знали, живы ли они, так как до нас дошли слухи, что их дачу большевики в первый же день сожгли и имущество разграбили. Мы так и жили в неизвестности, что с ними. Слухи эти оказались верными, и они, бедные, бежали полуголые ночью в незнакомый город и три месяца страдали в нужде, после чего приехал отец их спасать. Мы отправились на броневом поезде в Екатеринодар и с папой и с Андрюшей остановились у хороших знакомых - Шустовых, а потом, найдя номер, перебрались с Андрюшей туда. Я продала Бунятовым свои бриллианты, дала часть отцу, а на остальные мы с Андрюшей жили и решили ехать в Крым. Андрюша хотел отыскать свой Павловский полк и воевать в полку.

Простившись с папой, мы выехали с Андрюшей в Новороссийск, где в ожидании парохода неделю жили у брата Виталия Ефимова, артиста. На пароходе было столько народу, что спать пришлось прямо на полу. Я познакомилась и разговорилась с одним красивым гвардейским офицером, который в дороге за мной ухаживал, и Андрей устраивал мне всю дорогу сцены ревности. Приехали мы в Феодосию, где стоял полк Андрюши, перед Рождеством. И Рождество, помню, встречали у нас с несколькими офицерами, Андрюшиными приятелями.

Жили мы тогда с Андрюшей на Галерейной улице вблизи от моря, снимая небольшую комнату. Феодосия мне за отсутствием зелени не понравилась, и удивило меня, что чудесные особняки богачей Крыма, Стамболли и Хаджи тоже не имели садов. Весной ещё к тому же дует ветер, и единственно прекрасно там море.

Я вскоре после приезда заболела возвратным тифом в очень сильной форме, вероятно, заразилась на пароходе. Андрюша трогательно за мной ухаживал и не спал иногда целые ночи. Трогательное отношение к нам, офицерам и их жёнам, было в Феодосии со стороны богачей караимов, и такого отношения я не встречала более во время Добровольческой войны нигде. Они ежедневно присылали ко мне своего врача и все самые тонкие блюда и вина, что обыкновенно съедал Андрей с приятелями, так как я долго не могла ни на что смотреть. Все офицеры тоже были распределены группами по домам, где их столовали и откармливали прямо на убой. Мы попали к Хадисе. Андрюша стеснялся сначала, потом мы так привыкли к ним и встречались там с таким радушием и гостеприимством, что были им родные. К солдатам тоже отношение было изумительное. Им пеклись пироги, содержался чудный лазарет и на фронт посылались посылки.

Как только я поднялась на ноги, Андрюша должен был ехать на фронт в полк, который воевал тогда против Махно на Перекопе. Андрей командовал тогда своим полком. Полк тогда представлял из себя одну роту, состоявшую большей частью из офицеров. Я горько плакала в день его отъезда и осталась слабая и больная одна. Переселилась жить к одной старушке, продолжая ходить ежедневно к Ходжи. От Андрея получала каждый день или письма, или телеграммы. Дела наши становились всё хуже и хуже, и Крым должен был быть взят большевиками.

Надо было уезжать. Мы решили ехать на Кавказ отыскивать наших, так как в это время там уже большевиков не было. Как только не пришлось нам с Андрюшей ехать! Помню, раз ехали вместе с лошадьми. Приехав в Кисловодск, нам сказали, что наши в Нальчике. Там тоже их не оказалось, а нашли мы их во Владикавказе, где папуся был начальником гарнизона.

Это был единственный город, где мы пожили более или менее спокойно. Да и то, жалованье было очень плохое. Мы питались неважно, так как продавать больше было почти нечего. Зато были почёт, мотор, извозчик и ложи во все театры и кинематографы, это даже мне надоело. Квартиру нам предоставили роскошную, лучшую в городе, с громадной зеркальной залой, дубовым резным кабинетом. Столовая, в которую спускались подъёмная машинка из кухни с кушаньями, восходила в зимний сад со множеством цветов с аквариумами и разноцветными стёклами в окнах. Всем членам семейства было по комнате. В нашей комнате с Андреем была мебель красного дерева в стиле рококо. Андрей поступил в штаб к папе и был его адъютантом. Весной мамочка сильно хворала, и мы много переволновались за её болезнь и операцию. Доктор Захаров ей вырезал огромную кисту, которая уже начала портиться. После операции мама подправилась и, как будто бы, стала чувствовать себя лучше. Я вскоре после этого почувствовала себя в положении, хотела сделать выкидыш и уже должна была идти на операцию, сговорившись с доктором. Мамуля тоже советовала, так как её материнское сердце, верно, предчувствовало всё, что мне потом пришлось пережить. Андрюша же страшно сердился на меня, что у меня нет чувства материнства, и упрекал мою мать, зачем она вмешивается и даёт мне такие советы. Я очень нервничала. Лиза и нянька тоже всю ночь уговаривали меня отказаться и положиться на волю Божью. Я решила иметь ребёнка и послала доктору отказ, за что он меня похвалил. Андрей был счастлив и уверял меня, что он будет обожать своего ребёнка, которого так жаждал иметь, и что он будет обо всём заботиться.

Я помню, как меня тронул Андрюша, когда радостно и с глубокой нежностью он меня встречал у поезда в Ессентуках (куда он поехал заранее с папусей, чтобы найти нам дачу). Там мы провели дивное лето, вспоминая наше время жениховства и посещая все наши любимые уголки, связанные с разными воспоминаниями. В Ессентуках Добровольческая армия предоставила нам даровое помещение (каждому по комнате) и лечение. Все мы брали ванны, и Андрюша усиленно лечился, так что его нога перестала болеть и сохнуть (она была на семь см уже другой). С ним мы продолжали жить душа в душу, и теперь нас связывала ещё одна крепкая нить. Мне особенно хотелось иметь девочку, и мы решили, что назовём её Ириной.

Осенью перекочевали в Кисловодск, где жили в парке в гостинице «Астория». Кисловодский парк я не так любила, но мы здесь доканчивали всё своё лечение нарзанными ваннами. Из Кисловодска решили перебраться на жительство в Ростов, который тогда являлся центром Добровольческой армии. Папочка с Андреем поехали опять раньше нас, чтобы найти нам помещение, но, несмотря на все хлопоты и поиски наших и приказ Донского атамана дать помещение, так ничего и не добился.

Переполнение в Ростове было тогда невероятно, и нам так и пришлось жить с папой и мамой в одной комнате, в гостинице, на пятом этаже. Кроме того, у нас ещё каждую ночь ночевало несколько человек, которым некуда было деваться. Андрюша очень нервничал и всё время хворал. Доктор приходил ежедневно и не мог понять, что с ним. Тогда, вероятно, уже у него начинался туберкулёз. Температура стояла всё время высокая.

Я уже была на шестом месяце, когда заболела вдобавок мамуся. В один день её живот раздуло до невозможных размеров. Мы пригласили врача, который велел пригласить профессора Алексинского. Он дал письмо профессору Напалкову в корниловский военный лазарет, прося его на следующее утро сделать операцию, обещая сам присутствовать. Я послала Лизе телеграмму, но она приехала уже после операции, всё-таки застав ещё маму в живых. Вероятно, когда делали первую операцию, гной был плохо вытерт, и сделался рак. Мамуся наша умерла на третий день после операции, в страшных муках звала нас к себе, но нам даже не потрудились дать знать. Для нас всё это случилось так неожиданно и быстро, что мы все точно потеряли голову и не сознавали ясно, что случилось. Помню, папуся отправился в тот день первый рано утром к мамочке. Мы тоже решили поехать, не дожидаясь его возвращения, и застали его у подъезда сидящим на стуле. По его виду мы всё поняли и подняли его наверх. Когда мы приехали, то нашли её в гостиной. Она лежала голая с вылезшими кишками, так как швы все лопнули. В. И. собственноручно вырезал их и зашил живот, и только тогда впустил нас в часовню. И так закончилась жизнь дорогой моей мамочки в Ростове, где она похоронена была на Покровском кладбище, где никто никогда не ходит на её могилу. Маме было тогда 48 лет, она была почти на 17 лет младше отца и еще могла бы долго жить, но Господь решил иначе, и так и не суждено ей было увидеть тебя, моё сокровище, мой ненаглядный родной мальчик Котик!

Вскоре после смерти мамуси к нам приезжал Вова Добрышин, который тогда был в гренадёрском гвардейском полку. Он, вырвавшись из тюрьмы в Москве, искал нас, то есть встретив Лизу, разыскивал и искал нас по всем городам Кавказа, найдя наконец в Ростове. Андрей, глупый, опять ревновал меня к Вове, что очень меня огорчало, так как к Вове я относилась как к брату. Я выписывала Лизу и старалась их соединить, но она была расстроена смертью мамы и не захотела причинить горя мужу, который хоронил нашу маму, так как мы все растерялись тогда. Так она и не приехала, и они не увиделись. Вовочка, прожив у нас недели три, уехал в свой полк в город Николаев, где, как говорят, вскоре после приезда скончался от сыпного тифа. Рождество 1919 года мы встречали в поезде, так как пришлось бежать в Екатеринодар. Творилось что-то кошмарное. Учреждения давали громадные взятки, чтобы прицепили паровоз, а остальные должны были спасаться, кто как может. Папусю так и не приняли в наш вагон, и я страдала, незная, что с ним, но на пути мы встретились, его кто-то принял в свой вагон. У нас было всё битком набито, и лечь было невозможно. У меня во время дороги начались страшные боли в животе, и я боялась, что рожу в дороге. Разыгрывались душераздирающие сцены. Приходили раненые, умоляя коменданта поезда их взять, одна мать при мне стояла перед ним на коленях и со слезами просила взять её раненого сына, который в противном случае застрелится. Но у нас буквально не было места, и никто не был взят. Многие раненые шли пешком, кто хромал, кто на костылях. Никто не хотел оставаться с большевиками, и все ушли, кто только мог передвигаться.

Мы ехали дней пять до Екатеринодара, где меня прямо с поезда отвезли в частную лечебницу доктора Хацелевича. Я, отлежавшись и подлечившись там, пришла в себя и перебралась в крошечную комнатку, где нельзя было совсем двигаться. В Екатеринодаре тоже было плохо с квартирным вопросом, и папуся жил в такой же конуре отдельно. Андрей занимал большое место, был начальником особой части при Верховном Главнокомандующем, где велась пропаганда и т.д. У нас до последнего времени был денщик, который жил и столовался у Андрея на службе, но всё делал дома. Андрюша не позволял мне работать и ничего делать. Я очень нервничала, видя, что казаки изменяют и переходят на сторону большевиков, и чувствовала, что скоро всё рухнет. Помню, под Новый год ожидалось выступление казаков, и все офицеры с ружьями ходили по городу и несли охрану. Я просидела одна и проплакала всю ночь.

20 января старого стиля у меня родился сын Николай - ты, мой ненаглядный мальчик. Роды у меня были очень тяжёлые, сухие, так как воды все вышли раньше, и я сильно мучилась и страдала. Вечером начались такие схватки и боли, что я умоляла Андрея меня застрелить, и тот, несчастный, рыдал и рвал на себе волосы, не зная, что делать и как мне помочь. Наш денщик был послан за извозчиком, но прошло слишком долго, и он не возвращался, тогда Андрей тоже отправился на поиски и только под утро привели извозчика и едва-едва успели меня довезти до военной больницы. Через полчаса, часов в шесть утра, родился Коля. Хотя я больше ждала девочку, но тут я сразу увидела тебя, красивого и похожего на ангела. Я сразу почувство­вала, как велика моя любовь к тебе. Это была уже материнская любовь, которую могут понять только матери, и то, я думаю, не все. Ты родился замечательно красивым, в противоположность всем детям, которых я раньше видела и которые поражали меня своей уродливостью и краснотой. У тебя же был чудный румянец, на головке были густые чёрные волосики, ресницы били громадные и брови чёрной полоской оттеняли дивные синенькие глазки. Ты был вылитый портрет своего отца. Я прямо не могла оторваться от тебя и обожала тебя с каждым часом и минутой всё больше и больше. Андрюша и папуся приходили утром, а первый, кто пришёл меня поздравить и кого ты увидел из людей, - это дедушка генерал Каульбарс, которого я очень любила.

Ты был очень нервным и беспокойным ребёнком. Ночами не спал, плохо кушал и кричал целые дни и ночи. Мы с Андрюшей очень волновались и часто вместе плакали, так терялись от твоего крика. Когда я приехала домой, я боялась тебя пеленать и купать. Ты был до того худенький и слабый, что я боялась тебя сломать. Купал обыкновенно всегда тебя Андрюша, и часто прибегал со службы посидеть с тобой, и посылал меня в это время погулять. Андрей был очень нежным отцом, не переставал любить и меня, но это счастье было, к сожалению, не долго. Большевики были уже близко, и надо было бежать.

Я до безумия боялась оставаться с большевиками и не хотела расставаться с Андрюшей, и в то же время боялась за тебя, что ты можешь погибнуть в дороге. Андрей хотел, чтобы я поехала, и в то же время боялся брать ответственность на себя. Папа же, посоветовавшись с генералами, убеждал меня остаться и быть мужественной, чтобы спасти своего малютку от смерти. Уверял, что самое большее через шесть месяцев они придут обратно, и большевиков выгонят сами казаки. Андрей съездил в Новороссийск и узнал, что обстановка там такая тяжёлая, что люди живут, болеют и умирают прямо на улицах, ожидая пароходов. Там дует страшный норд-ост. Я побоялась, что мой сын может умереть или простудиться. Я решила, лучше самой перетерпеть все ужасы, лишь бы спасти его. 27 февраля мы окрестили и назвали сына Николаем, крёстным отцом и матерью были мой папа и Ек. Ев. Батырская. 28 утром уехал папуся и вечером Андрей. Это было моим самым большим горем.

(От автора: Андрей Николаевич Краузе во время Гражданской войны служил в Вооружённых силах Юга России и в Русской армии, был начальником команды пеших разведчиков в Сводно-гвардейском полку (с 20 августа 1920 г.), имел чин подполковника. В эмиграции находился в Галлиполи и во Франции. Осенью 1925 г. был в составе Гвардейского отряда во Франции. Работал таксистом. Умер 8 октября 1926 г. в Париже.)

Уезжали сразу оба те, кого я больше всего любила, и, собственно, в этот день оба ушли из моей жизни и сердца навсегда такими, какими я их любила. С этого дня они для меня умерли и позже уже были не те, что раньше.

Папочка долго плакал и, выйдя от нас, всё крестил наш дом. С Андрюшей мы расстались вечером, оба рыдая навзрыд. Я боялась за него, так как денщик сбежал и не поехал с ним. Я так и не получала от них ни одного письма и три года не знала, живы ли они. С этих пор начались мои мученья, жизнь, полная страха и ужасов, лишения, нужда и голод, заботы о Коле во время его болезней. Всё это переживая одна, за эти годы выплакала все слёзы, так что глаза теперь потеряли цвет и стали мутные, а Коля сделался нервным ребёнком, так как я выкормила его таким молоком.

Большевики творили невероятные ужасы. Стали вывешивать приказы, чтобы все хозяева выдали всех жён белых офицеров, иначе будут расстреляны. Моя хозяйка меня выдала, и я жила тоже под страхом расстрела. Сразу же все магазины были заперты, и на базаре всё исчезло. Деньги мои все пропали, так как донские и добровольческие были все аннулированы (а папуся оставил мне половину своих денег от проданной бриллиантовой шашки), у меня уже почти нечего было продавать. Оставались кой-какие тряпки, и я, продав всё до последнего, решила как-нибудь пробираться с Колей в Петроград, где жили родители Андрея, с которыми я списалась и которые меня звали. Пропусков никому не давали, и я решила пробираться как-нибудь, высаживаясь на каждой станции.

Я уже решила ехать, так как жить буквально было не на что, работы тогда достать было невозможно - наоборот, большевики всех забирали на работу даром, а меня от этого освободили из- за Коли. Я пришла уже проститься к Бунятовым. Единственные люди в Екатеринодаре, где я иногда бывала. Но у Колечки в это время начали прорезываться зубы и был сильный жар. Они, узнав об этом, нас не пустили ехать и уговорили остаться жить у них и вместе страдать. Это чудные люди, у которых мы с Колей прожили шесть месяцев как в родной семье. Клара Тихоновна сама выхлопотала мне разрешение на въезд в их квартиру под видом массажистки для её больного мужа, так как большевики не разрешали тогда даже переменять комнату без их разрешения. Много мы перестрадали и терпели вместе тяготы с этими людьми, которые ко мне отнеслись с таким тёплым сердечным чувством, и, если бы не они, я не знаю, что было бы с нами и были ли мы живы. Особенно глава семейства был замечательным человеком, всегда старался не дать мне почувствовать, что я среди них чужая, и баловал моего Котика даже больше, чем своих детей. Когда что-либо сладкое или вкусное доставалось (тогда с большим трудом), то его первый вопрос всегда был, дали ли Коле. Она тоже была добрая женщина, но мне казалось, что немного ревновала своего мужа к моему ребёнку. В этом отношении мы, женщины, хуже мужчин. А он был замечательной души человек и всегда меня утешал, что скоро приедут белые.

Было одно время, когда наши уже были в 17 верстах от Екатеринодара, все большевистские учреждения эвакуировались, но через два дня, к нашему ужасу, вернулись обратно. Весь белый десант был разбит, я чувствовала, что там был Андрей, и очень волновалась. (Это оказалось потом правдой.) После этого начались новые ужасы, и жизнь стала становиться хуже с каждым днём. Каждый день вывешивались какие-нибудь кошмарные приказы и почти ежедневно врывались к нам с обысками. Мы вместе переживали страхи, так как Бунятов спекулировал бриллиантами, и мы каждый раз дрожали, чтобы его не расстреляли. Каждый раз спешно запрятывали драгоценности и часто прятали их в рот. Благодаря только этим добрым людям мы с Колей не умерли с голода. У них была большая семья, и мужчины ходили добывать провизию на деньги от продажи бриллиантов. Так мы жили, страдая вместе общим горем. Но, несмотря на всё, я страдала невыносимо, так как не могла ничем быть полезной этим людям и не в состоянии их отблагодарить.

Я стремилась как-либо пробраться в Петроград к родителям мужа, думая, что они всё же свои и придут мне на помощь, будут смотреть за Котиком, а я буду служить. Я не переставая бегала по врачебным комиссиям, чтобы выхлопотать таким образом себе пропуск на выезд, так как иначе его не давали. Весной, в годовщину взятия Екатеринодара, большевики отпраздновали его взятие так, что душа раздиралась смотреть, как с утра по всему городу тянулись бесконечные подводы, на которые сажались все «буржуи», выселенные из своих домов. Им позволили взять только одну смену белья, и все были выброшены буквально на улицу за городом в садах, а в их квартиры вселены были рабочие, но многие из рабочих от этого отказались.

В конце весны я сама была удивлена, получив, наконец, от комиссии разрешение на выезд, и нужно было быстро собраться, так как я должна с Колюнчиком ехать санитарным поездом. Бунятовы до последней минуты не верили, так быстро я сложилась и уехала, простившись с ними. Милая Клара Тихоновна пришла ко мне в поезд, принеся нам провизию и денег на дорогу. Так простились мы с лучшими из людей, которых я когда-либо встречала в жизни, и двинули с Колей в путь на новые терзания. Отъехав от Ростова 10 верст, нас всех, бывших в санитарном поезде, высадили прямо в поле, сказав, что будут набирать раненых, а мы ехали бы, как пожелаем. Мы двое суток жили в поле, пока коммунисты-мужчины ездили хлопотать, чтобы нам дали тележку. Наконец выхлопотали развалившийся вагон, в котором ехало 30 женщин и 50 детей и несколько мужчин. Место надо было брать с бою и пускать в ход кулаки, что мне было чрезвычайно трудно с Колей на руках, но всё же добыла себе место на грязном полу.

Таким образом до Москвы тащились около трёх недель. Колечка заболел в дороге желудком, заразился от детей, и я привезла его в Москву совсем больного. Хорошо, что там были мои друзья Добрышины, к которым мы тогда явились рваные, грязные и все во вшах. Но они приняли нас, конечно, как родных, отмыли, одели и кормили нас недели две-три.

Я в это время списалась с родителями Андрея. Они мне советовали ехать прямо в Ржев, где живет двоюродная сестра Андрея Н. П. Селюгина, жена доктора, и что они, старики, тоже скоро туда приедут. Мне было очень тяжело ехать к незнакомым людям на неизвестное, но выхода другого не было, и пришлось ехать в Ржев, где мы с Колюней прожили ровно год. Ржев и жизнь в Ржеве вспоминается мне тяжёлым кошмарным сном, и, пожалуй, хуже всего нам было там, и там я надорвала своё здоровье непосильной физической работой.

Моё предчувствие по отношению к старикам Краузе оправдалось, как всегда. Они оказались сухими и бессердечными людьми, и, несмотря на то, что я пошла работать, не пожелали смотреть за Колей, и я не смогла ничего заработать. Ежедневно, ложась спать, я горько плакала, не зная, чем буду кормить Колюшу завтра. Сначала я жила с Колюней в крошечной комнате, полной клопов, потом с большим трудом выхлопотала у большевиков ордер на другую, в симпатичной семье Сахаровых, на берегу Волги. Я часто страшно голодала, иногда абсолютно нечего было есть, хлеба никогда не видела и, когда добывала картошку, то считала счастьем. Котик мой, слава Богу, не знал голода. Я всегда зарабатывала (часто страшными унижениями) для него молоко и варила манную кашку. Иногда я находила работу и шила бельё, научилась плести из верёвок лапти, обменивая их на провизию для Котика. Если же работы не было, то торговка давала мне корзинку с нитками, мылом, луком и т.д., и я с Котиком на руках отправлялась на базар продавать. Иногда приходилось ходить по морозу до самого вечера, и я просто окоченевала, обуви не было, и я в Ржеве ходила в самодельных лаптях. Котика же я обыкновенно закрывала своим пальто, так как у бедного малютки не было ничего тёплого. Продав весь этот хлам, торговка часто за это меня чем-нибудь кормила, а Коле давала бутылку молока. Керосина совсем не было в продаже, его нужно было искать и разыскивать и доставать из-под полы за громадные деньги. По вечерам я сидела с самодельной коптилкой и работать не могла. Или ложилась рано спать, чтобы на следующий день пораньше встать, или в темноте стирала бельё. Воду надо было таскать вёдрами прямо с Волги, что особенно было тяжело мне зимой. Берег очень крутой, и я едва взбиралась до верха с вёдрами и часто их опрокидывали мальчишки с салазками или едущая навстречу телега. И я, обливаясь водой, вся покрывалась льдом. Полоскала бельё тоже в проруби на Волге, и я плакала, так руки коченели, что не было сил терпеть. Часто бабы из жалости ко мне помогали мне, и я удивлялась, как они могут терпеть такую муку. Так протекала моя жизнь изо дня в день в борьбе за существование.

Старики Краузе приехали спустя два месяца, но жили у своих родственников Селюгиных и оказались такими бессердечными людьми, что я даже не ожидала этого, хотя и была раньше против них предубеждена. Своей внучке они покупали решительно всё и питали её великолепно, часто продавая вещи моего мужа. Коле же ни разу не принесли ни одной бутылки молока, и не интересовались, и не спрашивали меня даже, чем я его кормлю. Когда милая мадам Селюгина, которая очень любила Колюшу, приносила ему что-либо, Елена Дмитриевна (мать моего мужа) обыкновенно даже сердилась и была недовольна, вероятно, ревнуя, зачем балуют не внучку, которую она боготворила.

Жизнь в Ржеве для меня была тяжела ещё потому, что у меня абсолютно никого там не было, не только близкого человека, а даже симпатичного человека, с кем я могла бы поделиться, и я была совершенно одинока. Одно время я уже хотела пробираться на Кубань в станицу к Лизе, но она мне писала, что там голод и она с сыном Павликом и его няней собираются ехать в Петроград и что нам нужно там соединиться. Я списалась с доктором Озеровым (которого вырастил и воспитал брат моего дедушки Павел Викторович Степанов вместе с его двумя сёстрами), он писал мне, чтобы мы с Колей приезжали и остановились у него в доме.

Я только и жила надеждой поскорее выбраться из Ржева. К счастью, Ф. Г. Копылов (зять Краузе, муж Ксении, сестры Андрея) получил назначение из Москвы в бывшее Царское Село и приехал с теплушкой, чтобы перевезти своё семейство, и мы с Котиком поехали тоже. Всё семейство во время дороги, особенно Ф. Г., вели себя препротивно. Я принуждена была на всех таскать воду, свалилась с вёдрами с лестницы и придавила себе на руке палец. Бабушка на всех готовила, а Ксения всю дорогу лежала и ругалась с мужем. Тащились до Луги несколько дней. Летом все они должны были жить в Луге, и бабушка взяла Котика к себе до нахождения мною службы. Я горько плакала, расставаясь первый раз в своей жизни с моей крошкой, оставляя его людям, которых я не любила. Но ничего другого не могла сделать, так как не имела ни денег, ни крова, ни службы.

Приехав в Петроград к доктору Озерову, которого мы с детства называли дядей Сашей, я нашла уже Лизу, Павлушу и няню Стешу. Так мы радостно встретились с Лизой, но меня очень мучило, что мы целым таким семейством стесняли Озеровых, которых было меньше, чем нас. Я пошла в гости к сестре своей подруги Наденьки (Дъяковой) Даниловой, которая жила у своих родителей с сыном. Она меня мило встретила, дала мне своё платье, обувь и уговорила меня жить у них, пока я не устроюсь. Я поселилась у них, Озеровы обиделись и называли меня «гордой», хотя в душе, я думаю, чувствовали, что я права.

Целыми днями с утра до вечера бегала я, ища службы или работы. Часто бывало так, что я находила работу и получала требования, с которыми необходимо было идти на биржу труда. Там, простояв в очереди несколько часов, его у меня отбирали и отдавали другой, говоря, что места даются в порядке очереди. Я страдала невыносимо в разлуке с моим малюткой, живя из милости. Так продолжалось до конца сентября 1922 года.

Один старичок, отец моей приятельницы, которую я похоронила в Екатеринодаре, устроил меня на завод, где сам служил юрисконсультом. Требование на биржу труда послано было от завода с огромной взяткой, и я получила место на пивоваренном заводе на Выборгской стороне (Полюстровская набережная, дом № 7). Назывался «Новая Бавария». Господь сжалился, наконец, над нами.

Завод ещё тогда принадлежал трем частным владельцам - арендаторам. Платили хорошо, и служила приличная публика, нарядные барышни, которые с удивлением и ужасом сначала смотрели на мой вид. (Обувь, подаренная мне Надей, оказалась мала, и я явилась в лаптях.) Но, к счастью, мой начальник И. А. Моисеенко оказался хорошим человеком и отнёсся ко мне очень сердечно. Сейчас же выписал мне в кредит воз дров и дал аванс, на который мы с Лизой наняли себе рабочую квартиру поблизости от моего завода (две комнаты с кухней) и перебрались туда, перевезя с чердака тёти Лялиной квартиры оставленный ею хлам, который служил нам мебелью. Сначала мы не знали, как будем жить в этом логовище, называемом квартирой, но потом решили, что другой не найти и нужно как-нибудь терпеть, и терпела я там три года. Со стен обои висели клочьями в несколько слоёв, окошки, то есть стёкла, были склеены из малюсеньких кусочков и плохо растворялись, потолок протекал во время дождя, и нужно было подставлять все тазы и чашки. Постепенно мы всё как возможно вычистили и привели в порядок.

Я после первой получки взяла Колюнчика домой, и Лиза с ним сидела дома, исполняя роль матери, а я - отца. Иногда я приходила домой поздно, особенно в расчётные дни, когда нужно было выдавать жалованье служащим и рабочим, мы, служащие расчётного отделения, оставались на заводе до поздней ночи, и голова распухала от цифр. Сначала мне было очень трудно служить, так как я даже на счётах не умела как следует считать, и вообще никогда не служила, и бродила как упавшая с луны. Я очень благодарна своему начальнику Моисеенко, который учил меня всему, начиная с азбуки, и потом выработал из меня хорошую работницу. Потом уже я несла несколько должностей и со всем отлично справлялась. По утрам я исполняла роль табельщицы завода. Обходила 13 отделений завода, проверяла рабочих и к 12 часам должна была дать директору сводку о количестве рабочих и их болезни, переводе, уходе и т.д. Это я любила, так как знала буквально всех рабочих даже по именам, много было бывших офицеров, которых я потом всячески оберегала от коммунистов, когда наш завод стал казённым.

Меня все любили и относились ко мне хорошо и с уважением. Я была счастлива, что работаю, что мы сыты, не голодаем, а главное, что теперь ни от кого не зависим. Жизнь была бешеная, дороговизна росла с каждым днём, и курс червонца менялся 2 - 3 раза в день. Я обыкновенно после получки сразу с мешками денег летела за провизией. Иначе завтра уже всё было дороже, и деньги таяли, и нам не хватило бы до следующей получки. Такая животная жизнь из-за куска хлеба, конечно, нас не удовлетворяла, да ещё, к тому же, мы ничего не знали о судьбе отца и наших мужей и боялись, что их уже нет в живых. Единственным моим утешением и счастьем был Колюнчик, которого я боготворила. Он был живой, как ртуть, шалун и непоседа, но замечательно хорошенький. Вечером мои подруги всегда любовались на него, когда он спал. Чёрные реснички покрывали полщеки. Лизе трудно было за ним смотреть, и я одно время нанимала няньку, а Лиза изучала стенографию и пишущую машинку.

Нам посоветовали помолиться в двух церквях - в храме Вознесения у иконы Иоанна Воина просить его получить вести от наших родных, а потом идти в Никольский собор помолиться у иконы Николая Чудотворца. Мы с Лизой совершили это паломничество, и не прошло две-три недели, как действительно получили известие от них. Папочка, оказывается, писал дяде Куропаткину и спрашивал о нас; тот написал своей невестке, а она сообщила Лизе. Я помню, мы так радовались, что чуть с ума не сошли. Я помню, что Лизочка, не дожидаясь моего прихода со службы, прилетела ко мне туда, чтобы сообщить радостную весть. Мы стали жить в волнении, ожидая писем от них. Дядя сообщил нам их адрес, и мы им сейчас же написали в Германию. Через несколько дней, наконец, получили долгожданные письма от них, и так были счастливы.

Первое письмо пришло от отца, которое нас ошеломило! Случилось то, чего мы не только не ждали, не предполагали, а даже в уме не имели. Мой папочка, обожаемый мною с детства, прожив с мамой 33 года, и посвящая всегда себя и всё, что имел, нам, в наше отсутствие спустя 2 года после смерти мамочки женился, будучи в Болгарии, на вдове, моей ровеснице. Во мне сразу же во всём существе моём, в сердце и душе что-то оборвалось, рухнуло, как будто бы случилось что-то бесконечно тяжёлое, непоправимое. Я не могу и не умею описать того чувства. С этим известием умерли у нас все надежды и наши мечты о соединении. Мы так мечтали соединиться, чтобы лелеять и оберегать старость отца. Оказалось же, что мы ему совсем и не нужны. Невольно родились в голове мысли, что же ожидать от наших мужей, когда папочка женился?

Через несколько дней получили мы письма от наших мужей, и первые письма Андрея были ласковые и отражали его прежнего Андрея. Он тоже хотел и ждал момента нашей встречи. Первое время приходили письма часто, потом я стала их получать реже, они были по-прежнему милые, но он уже писал о невозможности нашего с ним свидания, так как он боится ехать в Россию, а выписать нас к себе не имеет возможности.

Папочка как-то в своём письме сообщил, что его супруга полюбила молодого полковника, и Лиза, смеясь, сказала: «Уж не полюбила ли она твоего Андрея?» Но у меня даже в голове не было мысли, что это может случиться после того, когда мы, наконец, после стольких лет мучений и их поисков нашли их, когда так хотели соединиться и когда, казалось, Господь, наконец, сжалился над нами. Да, наконец, Андрей мой, прежний любимый Андрей, честный, прямой и так любивший меня в нашей совместной жизни, неужели он мог изменить нам с Колей, именно теперь, когда мы нашли друг друга? Я так верила ему, как себе, и уверена была, что если бы это было на самом деле, то он сам сейчас же написал бы. Но, оказывается, случилось то, что не было у меня в уме; самое невероятное оказалось правдой, поразившей меня как громом, убившей меня и мои лучшие чувства.

Я сходила с ума от горя, когда узнала всю горькую и тяжёлую правду от чужих людей, родителей Веры, и если бы не Коля, то, наверное, покончила бы с собой. Я так была уверена в любви Андрея, что не могла никогда предположить, что Андрей, который всегда любил меня больше, чем я его, может мне изменить, а потом ещё вдобавок скрывать это от меня и не иметь гражданского мужества сказать мне правду. Весь мир померк для меня с тех пор, подорвались силы, пропал интерес к жизни и рухнули сразу все надежды. Только теперь, потеряв Андрея, я поняла, кем он для меня был и что я его глубоко любила, а также страстно хотела, чтобы у моей крошки был бы отец. С этого дня половина моего существа умерла, и я стала жить уже только своей другой половиной - матерью, живя только своим Котиком и для него, и с этого времени моя любовь материнская ещё усилилась, превратилась в обожание. Я думаю, что таких матерей немного, и моё болезненное чувство к моему ребёнку могут понять только те матери, у которых, как и у меня, всё в жизни потеряно, кроме ребёнка. Я рассказала обо всём матери Андрея, и та просила его написать правду. На это Андрей прислал матери целую исповедь, описывая, как безумно его полюбила Марья Ивановна (жена моего отца), очень красивая женщина, он тоже ответил ей увлечением, а когда был поднят вопрос о нашем приезде и высланы нам визы, она поставила вопрос ребром Андрею, чтобы он выбирал её или семью. Андрей сказал ей, что останется со своей семьёй, после чего она перерезала себе на руках вены и отравилась порошком против астмы. Я не знаю, насколько это было сильно, быть может, она только попугала, чтобы этим держать потом Андрея в руках - я не знаю. Подробности этой истории мне рассказывала потом моя подруга Вера, приехавшая из Германии. Андрей написал матери, что он страдает, что поступил так подло с нами, молил мать выпросить у меня прощения, уверял, что он не любил Марию Ивановну. Но у меня все чувства прежние умерли и к Андрею, и к отцу. Они для меня больше перестали существовать, и я поставила на них с этого времени крест, и никогда им больше не писала. В душе же я не могла забыть никогда ни одной минуты, не зная покоя и не переставая тревожить свои раны. Всё, кроме Котика, меня не интересовало, я опустилась, перестала заниматься собой и жила я как-то с этого времени машинально.

Зимой 1923 года в ноябре уехала Лиза к своему мужу в Болгарию. Мне горько было расставаться и оставаться одной. Я почувствовала, что я никому, решительно никому на свете не нужна и не дорога и что остались мы с Колюнчиком одни во всём мире. Пришлось Котика водить по утрам перед службой в советский детский приют, в четыре часа моя крошка приходил один и оставался до моего прихода или у хозяина нашего дома, простого рабочего, или у соседей - тоже рабочих. К счастью, и те, и другие были добрые люди, но всё же я всегда на службе волновалась, пришёл ли Коля домой. Ему тогда ещё не было четырёх лет.

В приюте его заведующая любила, но дети были кошмарные и их заставляли воспитывать в коммунистическом духе. Колю научили ужасным песням и стихам. Например: «Мы пойдём к буржуям в гости, поломаем им все кости. Во, и боле ничего». Это я вспомнила потому, что по приезде в Париж Коля, запев эту песню, привёл всех в ужас.

6 декабря на Колины именины приехала бабушка, привезла Коле лошадку и на следующий день увезла Колю к себе. С этого времени, не знаю, или из жалости к нам из-за поступка Андрея, или потому, что я служила, она переменила своё отношение ко мне к лучшему и больше стала любить Колюнечку и увезла его в Царское Село, не захотела его мне отдавать, пока я не найду няньку. Я очень скучала, но долго не могла найти няньку. Половину своего жалованья я отдавала на Колю, а сама жила, едва-едва питаясь. Получала я уже в два раза меньше, чем раньше, так как арендаторы бежали за границу и завод забрало большевистское правительство в свои руки.

Всё начальство высшее посадили по тюрьмам, остальных всех служащих уволили, заменив своими. Моего начальника оставили, и он не позволил меня сократить, и, таким образом, нас, старых служащих, осталось всего несколько человек. Мы потихоньку собирали деньги для нашего бывшего начальства и посылали им всё, что нужно в тюрьме. Коммунисты велели мне немедленно составить список рабочих - бывших офицеров. Я, подвергаясь риску быть за это уволенной, скрыла половину и сейчас же всех потихоньку об этом предупредила, а также попросила некоторых мастеров, заведующих отделениями, которые ко мне хорошо относились, не сокращать нескольких рабочих, что они исполнили.

Каждую субботу я ездила в Царское, и только жила этими встречами с Котиком, он тоже всегда мне был трогательно рад и всегда ждал меня с нетерпением. В остальные дни я не жила, а только работала. Я сильно нервничала и, тоскуя по Котику, с этого времени начала курить. Иногда даже в дни расчётов, когда мы долго оставались на службе, начальник и мои сослуживцы напаивали меня пивом, мастера присылали для меня портер, И. А. и другая молодёжь покупали закуски, и мы устраивали ужин. Иногда мальчишки подливали спирт в пиво, и я пьянела так, что потом И. А. провожал меня домой. У меня было такое чувство, что хотелось забыться, уйти от жизни, и с этого времени я поняла, что можно пить с горя.

В этот период было моё увлечение Алферовым, нашим рабочим, бывшим офицером. Он был дивный музыкант, играл на многих инструментах и приглашал меня на свои концерты. Он был женат второй раз, имел от первой жены двух детей, но меня ни его жизнь, ни он как-то не интересовали. Я любила в нём только его дивные глаза, от которых не могла оторваться, и наша с ним любовь была странная и происходила во взглядах. Его так же непонятно тянуло всюду ко мне, как и меня к нему, и он тоже всегда искал глазами мои глаза. Он говорил мне, что не любит жену и что, если я поеду за границу, постарается поехать за мной.

Найдя няньку, маленькую 16-летнюю девочку Настю, которая была ласкова к Коле и исполняла все мои приказания, я взяла Колю и была счастлива, что он наконец со мной, и потом я чувствовала, что если б Коля остался ещё у бабушки, я бы пала по наклонной плоскости, так как сердечная боль не переставала меня мучить и просила забвения, всё равно каким путём достигнутого. Ты, Колюнчик, спас меня от многого дурного и заставил вовремя опомниться. В это время тебе было уже четыре года, мой крошка.

Я жила только тобой и для тебя, как вдруг 14 октября 1924 года я заболела, поднялся страшный жар и заболела адски нога в левом голеностопном суставе. Пришла комиссия и дала предписание ложиться даром в госпиталь, но место нужно было искать самим. Мой милый начальник Ив. Аф. послал троих моих сослуживцев по всем госпиталям, и через несколько дней они меня устроили в Георгиевскую общину, которая у большевиков называлась им. Карла Маркса. Мои сослуживцы Васенька Иванов и мой кузен Леонид Куропаткин (которого я устроила к нам на завод) достали у доктора экипаж, вынесли меня на руках и повезли. Я оставила своего бедного малютку одного на подростка няньку, отправляясь в больницу.

Боли были невероятные, температура ежедневно поднималась, доходя почти до 40 градусов, и меня доктора сразу убили, что эта болезнь очень упорная и требует долгого лечения. С каждым днём мне становилось всё хуже, и наконец нога (ступня) встала поперёк. Были нечеловеческие боли, когда её выпрямляли и наложили гипс выше колена. Казалось, что мне надели пуды тяжести, и я от боли не знала, куда деть ногу, и страдала невероятно физически. А тут ещё доктора стали искать причину моей болезни и говорили между собой, не последствие ли это триппера, и стали искать гонококки. Конечно, ничего не нашли, но, пока я узнала о результате, прошло много времени, и я с ума сходила от горя и, наверно, за это время постарела на много лет.

Колюнчика нянька приводила каждый приём, но я всегда боялась, как они доберутся домой, так как до дома было далеко. Однажды Наденька приехала меня навестить и взяла Колю к себе в гости, к своему сыну, и с этого времени держала Колю у себя четыре месяца, пока я ещё лежала в больнице, и была его ангелом-хранителем. Это чудная женщина, которая была так же добра к Котику и смотрела за ним так же, как и за своим Павликом. Она решила с Леонидом Куропаткиным отказать няньке, чтобы сохранить мне деньги, а сам Леонид перебрался ко мне в лачугу из комнаты в чудной Лизиной квартире, чтобы оберегать мой хлам. Настя пришла ко мне в слезах, что её рассчитали, но после этого всё же приходила меня навещать.

Все мои сослуживцы, начальники и их жёны были ко мне очень добры и навещали меня часто, принося всегда мне массу съедобного. Мои подруги, Леночка и Маруся, буквально откармливали меня, принося с собой целые кули масла, яиц, колбасы, сыра, сала и т.д. Я думаю, что этим только и спасли меня, так как дядя Саня, который считается дивным хирургом, осмотрев мою ногу после снятия гипса, был удивлён и сказал мне, что я счастливо ещё отделалась так быстро. После снятия гипса начали постепенно ногу лечить, но я ещё с месяц лежала, потом стала ходить на костылях. В госпитале я много читала, если приносили мне книги. За мою болезнь я узнала, что у меня есть друзья, и от этого на душе было легче. Алферов после своей операции тоже часто приходил ко мне на приём. По большевистскому декрету можно болеть только два месяца; хотя платят жалованье полностью шесть месяцев, но через два месяца вычёркивают из списка служащих. Мой начальник оставлял меня четыре месяца, но больше не смог, и начальство на моё место посадило пятерых коммунистов.

В это время Вера написала отцу и Андрею о моей тяжёлой болезни, о том, что Коля находится у её сестры, и спросила их, собираются ли они заботиться хотя бы о Коле, так как я могу умереть. Тогда они стали мне писать, что сделают всё, чтобы спасти меня и вытащить меня за границу. Сообщили мне, что виза уже получена и послана из министерства в Москву, и послали мне немного денег. Когда я вышла из госпиталя, я месяц лечилась ещё, ходила на костылях, потом с палкой. Леонид продолжал жить у меня, чтобы выполнять всю тяжёлую домашнюю работу, и очень трогал меня своим отношением ко мне и Коле, с которым всегда с любовью занимался, делая самодельные игрушки, и между ними, колоссальным мужчиной и моей крошкой, была трогательная дружба.

Я начала усиленно хлопотать об отъезде. Место было потеряно, найти другое было почти невозможно. Главная комиссия нашла у меня туберкулёз лёгких, туберкулёз кости и признала меня инвалидом. Я должна была получить инвалидную карточку и получать пенсию, как инвалид второй группы. От Андрея приходили ежедневно огромные письма, где он молил о прощении, уверяя меня, что теперь он будет искупать свою вину и всю жизнь посвятит нам с Колей. Папочка писал тоже, чтобы я непременно ехала, что он меня пошлёт на курорт лечиться. Я решила всё простить для Коли, чтобы у него был отец, и поехать к Андрею. Я знала, что я больная и стала страшная и что уже любви никакой не может быть после всего, но решила, что мы будем растить своего Колюнчика, и что мне легче будет нести тяжесть жизни, разделяя её с Андреем.

Я целыми днями и лечилась, и хлопотала, бегая (едва двигаясь с палкой) из учреждения в учреждение. Во время моих хлопот Колюша заболел корью. Приехал доктор, Наденькин поклонник Морев, и уговорил меня отдать Котика будто бы в чудную детскую больницу, где ему будет лучше, чем дома, так как я одна (Леонид в это время уезжал хоронить нашего дядю Куропаткина в деревню), и сама ещё больная, и мне придётся оставлять Колюшу одного, уходя за лекарством, за доктором и т.д. Я сделала глупость, отвезя Котика, и сердце моё раздиралось от ужаса и жалости, когда я отвезла его в больницу и должна была с ним расстаться. Хотела взять его обратно, но страшно было простудить. Я не знала покоя ни днём, ни ночью. Утром я сразу летела на Каменный остров узнавать о здоровье Котика (к ужасу моему, меня к нему не пустили ни разу за всё время его пребывания там). Я возила ему фрукты и игрушки, и ему почти ничего не передавали. Однажды сообщили, что Коля здоров и что я могу его взять домой. Я была счастлива невыразимо, что моё счастье, мой ненаглядный мальчик здоров и что я его снова вижу. Я его укутала и везла на извозчике домой. Но когда я его привезла и смерила температуру, у него оказался жар, и на следующий день заболело ухо, и жар поднялся до 40 градусов.

Была пасхальная суббота. Я попросила соседку посидеть с Колей и сама, не зная, что с ним делать, объездила всех ушных докторов, но застала дома только одного, и тот не пожелал ко мне ехать в такую даль. Я рыдала громко на улице до самого дома от ужаса, что я ничего не сделала для спасения своей крошки, и, проведя ночь, полную ужаса и страха, опять бросила его на соседей и поехала в Военно-медицинскую академию, где я умоляла доктора прийти. Когда он осмотрел Колю, то дал письмо к первому доктору, тот пришёл и моего бедного малютку колол в позвоночник, так как брал на исследование спинной мозг. Коля извивался от боли, и я с двумя мужчинами едва его удержала. Этот доктор дал письмо в Военно-медицинскую академию к заведующему, умоляя принять своего маленького пациента, у которого менингит и мать которого сошла с ума от горя. Да, я действительно была тогда как сумасшедшая и потеряла голову. Колю велели обложить подушками во время перевоза и приняли с тем условием, что я сама буду за ним ухаживать, и сразу же с меня взяли подписку, что я претензий никаких в случае смерти после операции иметь не буду. Я была в невыразимом горе. Все мои личные переживания показались мне пустяками по сравнению с этим кошмаром.

Профессор Воячек, осмотрев Котика, сказал, что вечером будет операция, потом вечером отложил до утра, потом до завтра и т.д. Я жила всё время в неизвестности. Коля страдал, кричал, плакал и говорил: «Мамочка, я с ума схожу от боли», чем раздирал мне душу. Я устала невероятно от страха за Колю и физически от бессонных ночей (полтора месяца я провела все ночи рядом с Колей на стуле), Леонид вызвал телеграммой бабушку, чтобы мне помочь, но она даже не предложила. Ежедневно Котика осматривали и профессор, и масса докторов. Делали ему компрессы, перевязывали всю голову и пускали капли в уши и нос. Кричал и стонал от болей крошка невыразимо и успокаивался только под рассказы моих сказок, которые я шептала ему на ухо всю ночь. Ничего не хотел кушать и превратился в скелет. Днём я должна была его бросать на два-три часа, так как ездила домой кипятить молоко и что-либо приготовить ему, так как в госпитале давалась грубая военная пища, которой нельзя было его кормить. Леонид, хотя жил ещё у меня, но в этот период у нас как-то произошёл разлад: он сердился, что я хочу уезжать за границу, так как всегда уговаривал и упрашивал меня выйти за него замуж, уверяя меня, что очень любит Колю.

Наконец Господь сжалился над Колюней. От страшных болей у него голова скривилась и склонилась набок в такой степени, что его, бедного, мучили и снимали для медицинского журнала. Наконец медленно Колюня стал поправляться, и мы приехали к себе на квартиру, оба совсем слабые. Колюню велели усиленно питать, а я все почти свои сбережения потратила за Колину болезнь и боялась, вдруг нас не выпустят за границу. Но неожиданно для меня я получила разрешение на выезд. Верно, за все испытания я, наконец, получила эту радость.

Я опять взяла няню Настю на время хлопот с отъездом. На три дня пришлось самой ехать в Москву за французской визой. Там, конечно, остановилась у Лялечки Доброшиной. Надежда Ивановна уже была у Гогочки в Африке. Мои подруги в моё отсутствие ежедневно приезжали ко мне в трущобу смотреть за Колей. Я, приехав из Москвы, быстро распродала свой хлам и уложилась. Я горевала, что придётся занимать денег на дорогу у дяди Саши Озерова, которые они хотя любезно мне предлагали. Но меня тронули мои сослуживцы. Они собрали мне денег на дорогу, вызвали к себе на завод, и Иван Афанасьевич, сказав милую речь, вручил мне деньги. Я была очень тронута таким отношением моих сослуживцев, с которыми уже семь месяцев не работала вместе. Здесь такого отношения среди эмигрантов не встретишь, и я иногда очень грущу, что здесь нет таких людей, как там. Вечером, накануне отъезда, мы с Колюней перебрались к Озеровым, от которых ближе было до пристани. Ко мне пришли проститься все мои друзья и подруги, которые не смогли нас проводить на пристань. Рано утром 11 июня 1925 года мы с Колей, наконец, погрузились на пароход и на следующий день только выехали.

 

 

 

Краузе Николай Андреевич (1920 - 1995 гг.)

Воспоминания внука генерала

 

Глава 2. Китай 1930 - 1947 гг.

Отрывок из главы

 

...В Харбине постоянно проживал один из братьев Рерих Владимир. Как очутился он в Харбине, я не помню, возможно, никогда и не знал. Работал он главбухом в универсальных магазинах «Чурин и К°». Тёте Лизе стало известно, что к нему приехал его старший брат Николай Рерих, известный уже в те годы художник, исследователь и путешественник. Большую часть своей жизни он провёл в Индии, Тибете, в Гималаях, в странах юго-восточной Азии. Его старшая сестра Лидия Константиновна была замужем за А. Д. Озеровым, известным врачом того времени в Питере. Александр Озеров был воспитан братом моего прадеда Павлом Ивановичем Степановым, инспектором народного образования в Петербурге (о нём упоминает мать в своих записках). Так вот, этот прадедушка взял на воспитание троих детей умершего церковного дьячка. Всех детей воспитал и всем дал образование. Среди этих детей был и Александр Озеров. Известный художник Николай Рерих похоронен в Индии. На памятнике надпись на русском и индийском языках: «Здесь покоится прах большого  друга индийского народа».

В момент его пребывания в Харбине тётя Лиза, как всегда вместе со мной, решила с ним повстречаться. В беседе выяснилось, что он вскоре собирается в очередное странствование и набирает необходимых ему людей, проводников, хозяйственников, повара, переводчика и пр. Предложил и Виктору Ивановичу Грибановскому разделить с ним это путешествие. Вот при таких обстоятельствах мы расстались с Дядей Витей, встретиться с которым мне уже больше не удалось. Семья была обеспечена деньгами на ближайшие полгода, т.к. получила зарплату вперёд. Это путешествие продолжалось 2 года, и было, в основном, нарушено японской оккупацией Манчжурии, начиная с 1932 года. Впоследствии Виктор Иванович работал у японцев в какой-то охране железных дорог. В 1937 г. семья получила извещение о смерти его от болезни. Слухи ходили, что он был убит «хунхузами» (китайские банды).

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

52 дата публикации: 15.12.2012