Е. А. Романова,
к. филол. н.

Н. А. Паршукова,
к. филол. н.

 

 

Тайная доктрина русского Фауста

(К вопросу о мистическом аспекте мировоззрения князя В.Ф.Одоевского)

 

Доклад на Международной научной конференции «Живая Этика и Культура.
Идеи наследия семьи Рерихов в нашей жизни»,
Санкт-Петербургский Государственный Университет культуры и искусств, 11-12 февраля 2011г.

 

 

«Ни одна мысль не остаётся в своей
хладной могиле, над каждою витает
торжество воскресения,
проходят веки, и усопшая снова
является людям в новой праздничной одежде,
живая, просветлённая, возвышенная!»[1]

В.Ф.Одоевский

 

Уникальная личность В.Ф.Одоевского привлекает внимание исследователей с завидной регулярностью. Диссертации, монографии, публикации архивных материалов, научные статьи - достаточно объёмное рукописное наследие князя и разнообразие сфер его деятельности вот уже почти полтора века исправно служат источником для новых научных изысканий. Но парадокс заключается в том, что зачастую исследователи, столкнувшись вплотную с наследием писателя, быстро к нему охладевают, убедившись в том, что, по словам В.И.Сахарова, «этот князь-рюрикович, человек милый, но скучный» [2].

В самом деле: добропорядочный семьянин, исправный чиновник, любитель искусств и наук, хозяин светского салона и средней руки писатель, журналист, издатель и педагог, немножко химик, немножко кулинар, философ и филантроп, убеждённый государственник и порицатель общественного пессимизма, словом, человек достойный во всех отношениях и даже весьма привлекательный, князь Одоевский при ближайшем рассмотрении чаще всего вызывает у своих исследователей чувство лёгкого разочарования и досады. Становится отчего-то жаль и его растраченных на мелочи талантов, и грандиозных замыслов, потонувших в повседневной рутине, невоплотившихся идей, исканий, планов, чаяний и надежд и, разумеется, собственных часов, проведённых в попытке обнаружить в разрозненных листках и обрывочных мыслях автора «Русских ночей» след того таинственного фолианта, чей туманный ореол витал над русским Фаустом с юных лет.

Архив князя Одоевского в большинстве своём представляет кладбище неосуществлённых проектов. Наброски, отрывки, подборки цитат, начальные главы романов, названия книг и статей, так никогда и не вышедших из-под пера неуёмного в своих фантазиях автора. Достаточно перечислить хотя бы некоторые из них: «Записки гробовщика», «Дом сумасшедших», роман о Джордано Бруно, продолжение «Русских ночей», «Словарь истории философии», «Опыт теории изящных искусств», «Опыт о Природе и человеке», теософская физика.

В биографических материалах Одоевского на протяжении 1820 - 1830 годов часто мелькают глухие намёки на некий важный труд, который вскоре будет представлен на суд читающей публики. В одном из писем 1823 года, отвечая на укор приятеля в растрате сил и таланта на журнальную сатиру, Одоевский между прочим сообщает: «…мои Сатирические безделки я составляю, как приготовление к тому, что намерен писать я и о чём расскажу Вам при свидании - пускай до того времени мои парадоксы перейдут в состояние мыслей не новых, следственно не ослепляющих»[3] . Спустя восемь лет в признании другому конфиденту вновь звучит туманный намёк на некую серьёзную работу: «…ты замечаешь, что в продолжении пяти лет почти не было моего слова печатного - но может быть, я не потерял етого времени. Скоро будешь в состоянии сам об етом произнести решенье»[4] . Что именно предполагал Одоевский вынести в то время на суд читающей публики, остаётся только гадать. Печатных публикаций, относящихся к концу 1820-х годов, очень немного и в большинстве своём они представляют собой рукописи более раннего времени[5] .

В записках Одоевского 1830 - 1840-х годов настойчиво всплывает мысль о Провидении и Предназначении[6] , а вместе с ней и страх не выполнить чего-то главного в жизни: «Не уж ли крест мой - жить в вечном вопросе! перерыть всё, что только позволяли силы, и не шагнуть вдаль ни пяди; видеть вечное столкновение должностей противоречащих, быть уверенным, что должно отдать свой талант в куплю и удвоить его и между тем беспрестанно бояться растратить его даром, страшиться каждого наслаждения и между тем не находить никакого, которое бы удовлетворяло моему духу. О! узок путь твой, Невыразимый! - А люди думают, что я на розах!» (Цит. по: Ч. 1. С. 459). «Люди», в том числе, ближайшее окружение Одоевского, насколько можно судить по сохранившимся воспоминаниям и письмам, действительно, в большинстве своём так и думали. Что касается внутренней духовной жизни, духовных исканий, чаяний и надежд, князь был скрытен и очень осторожен. «Помни - ты один, ты один в твоём мире, затвори клеть твою, плачь, терзайся, трудись - но не показывай людям ни святых слёз, ни святого труда своего!» (Цит. по: Ч. 1. С. 462), - писал он в минуты горького одиночества. Почти не приходится сомневаться: в сокровенные планы «странного» князя вряд ли кто-нибудь был всерьёз посвящён.

Тень таинственной книги, осенившая своим крылом выспренние думы юного мечтателя-любомудра, в более поздний период, период философско-мистического идеализма[7] обрела вполне реальные, живые очертания. В «Письмах к графине Е.П.Р[остопчино]й…», посвящённых разговору о таинственных явлениях, Одоевский в полушутливом тоне делится своими планами: «Когда-нибудь я издам об этом большую книгу ex professo, томах в двух in quarto, с ссылками, цитатами, таблицами, учёностью всякого рода, и, для большей ясности и общенародности - на латинском языке или по крайней мере латинскими буквами: для этой цели я собираю разные старинные, редкие книги, составил из них небольшую библиотеку, присоединил к ним некоторые из новейших сочинений, и усердно занимаюсь выписыванием всего того, что может относиться к любимому моему предмету, а кстати и некстати прибавляю собственные мои наблюдения и мудрования. Тетрадка моя уж довольно толста»[8] . Ни ироничный тон высказывания, ни принятая в письмах о «таинственных науках» на себя маска разоблачителя мистических покровов не должны в данном случае сбивать с толку, поскольку сам текст писем представляет собой шкатулку с двойным дном, особенно если учесть, кем они были написаны и кому адресовались.

Ещё конкретнее в характеристике задуманного труда Одоевский оказывается на страницах своего вершинного произведения «Русские ночи». Слова о заветном фолианте он вкладывает в уста Фауста, центральной фигуры романа: «Вы знаете книгу, над которой я теперь тружусь; её цель - напомнить о позабытых знаниях, - нечто вроде сочинения Панцироля «De rebus deperditis»; но мимоходом она, неожиданно для меня самого, доказала, что все наши физические знания были известны, во-первых, алхимикам, магам и другим людям этого разбора, далее в элевзинском храме, а ещё далее у жрецов египетских»[9] . Здесь, в отличие от «писем» к Ростопчиной, нет ни тени улыбки, ни тени иронии. Напротив, Фауст-Одоевский предельно конкретен и откровенен, насколько позволяют предмет и обстоятельства.

Как известно, архив Одоевского содержит обширный материал по алхимии, астрологии, каббалистике, животному магнетизму, сомнамбулизму, ясновидению, средневековой мистике, теософии и различного рода эзотерическим знаниям. В его многотомной библиотеке были собраны труды крупнейших средневековых мистиков и оккультистов. Большинство книг - с собственноручными пометами Одоевского, что свидетельствует о его серьёзном интересе к литературе подобного рода.

Судя по всему, мысль о некоем предназначении, о фундаментальной работе, которую ему предстоит написать, возникает у князя ещё в юные годы, в бытность его учёбы в Университетском благородном пансионе. В качестве подготовки к этой работе можно, очевидно, рассматривать и несколько неожиданные для воспитанника классического учебного заведения занятия санскритом и алхимией[10]. По выходе из пансиона Одоевский становится одной из центральных фигур Общества любомудрия, его председателем и идейным вдохновителем. Позже, вспоминая этот период, А.И.Кошелев, один из членов общества, так определял общий характер его занятий: «Тут господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения; но всего чаще и по большей части беседовали о прочтённых нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для нас, любомудров»[11] .

К этому периоду относятся первые грандиозные замыслы Одевского: философский словарь и новая теория искусства. Для юноши, по его собственному признанию, едва успевшего на тот момент ознакомиться с трудами Шеллинга и Окена, только вышедшего из пансиона и вступившего на самостоятельную стезю, - проекты довольно смелые, если не сказать безосновательные. Сам Одоевский уже в 1860-х годах о своих ранних задумках писал: «В эпоху, о которой я говорю, я учился по-гречески и читал Платона <…> В Платоне я находил не один философский интерес; в его разговорах судьба той или другой идеи возбуждала во мне почти то же участие, что судьба того или другого человека в драме, или в поэме <…> Продолжительное чтение Платона привело меня к мысли, что если задача жизни ещё не решена человечеством, то потому только, что люди не вполне понимают друг друга, что язык наш не передает вполне наших идей <…> Отсюда вытекало убеждение в необходимости и даже в возможности (!) привести все философские мнения к одному знаменателю. Юношеской самонадеянности представлялось доступным исследовать каждую философскую систему порознь (в виде философского словаря), выразить её строгими, однажды навсегда принятыми, как в математике, формулами - и потом все эти системы свести в огромную драму, где бы действующими лицами были все философы мира от элеатов до Шеллинга или, лучше сказать, их учение, - а предметом, или, вернее, основным анекдотом, была бы ни более ни менее как задача человеческой жизни»[12] . Из приведённой цитаты видно, что собственно философский словарь, замысел сам по себе уже достаточно фундаментальный, воспринимался юным любомудром лишь как первая ступень для «дальнейшей главной работы». Параллельно с философским словарём в этот же ранний период Одоевский пытается создать теорию изящных искусств. Своей конечной задачей в данном случае он считает «„определение единой, истинной, постоянной Теории Искусства“, или, иначе, абсолютной идеи искусства» (Ч. 1. С. 160).

Большинство исследователей в ранних проектах Одоевского склонны видеть лишь юношескую самонадеянность и излишнюю запальчивость горделивого ума. Феерические планы едва оперившегося птенца-любомудра зачастую вызывали саркастическую улыбку и у его современников. Так, Ф.В.Булгарин в одной из своих утопий, рисуя шарж на любомудров, вывел на сцену персонажа, в котором сведущий читатель легко мог угадать князя Одоевского: «Малый человек, вроде Албиноса, с мусикийским орудием за плечами, которого я счёл гуслистом, первый подошёл ко мне, и сказал громким, звонким голосом: „Знайте, милый мой, что я первый здесь философ, первый мыслитель. Я первый возжёг светильник Философии, и около двух лет тружуся, хотя не постоянно, над сооружением памятника моему величию, т.е. сочиняю книгу, которая будет заключать в себе всю премудрость веков прошедших, настоящего и будущего времени“»[13] . Верно подметив очевидное несоответствие между грандиозностью замысла и очень ещё скромными возможностями его исполнителя, Булгарин попытался в свойственной ему манере поставить на место чересчур много о себе возомнившее юное дарование. Однако дарование оказалось ершистым, въедливым и задиристым. И не преминуло вступить в журнальную полемику с китами периодической печати.

В общем и целом, плеяда любомудров, неожиданно выплеснувшаяся на страницы сначала «Вестника Европы», а затем «Мнемозины», основательно взбаламутила сонные классические воды культурной среды начала 1820-х годов. Новый взгляд на философию, литературу, этику и эстетику, предложенный молодыми идеалистами, вызвал оживлённые споры в обществе. По словам Погодина, впечатление, произведенное «Мненозиной» и её авторами в молодёжи, «имело значение, и Одоевский возбудил надежды»[14] . Как справедливо замечает в своей монографии П.Н.Сакулин, «бесследно „Мнемозина“ не прошла. Первое выступление Одоевского вообще не скоро забудут в литературных кругах. Одни, как В.Г.Белинский, будут вспоминать это с любовью и благодарностью, другие - с нескрываемым злорадством» (Ч. 1. С. 295).

Князь Одоевский начала 1820-х годов вовсе не похож на ту тихую благообразную серенькую мышку, которую нам услужливо пытаются представить его поздние живописные и литературные портреты. Статьи, наброски и высказывания юного князя создают образ человека, одарённого не только талантами, но и страстным, пылким характером, жизненной энергией, жаждой перемен. Мечтатель и спорщик, возмутитель спокойствия и ярый идеалист, задира и литературный бузотер, душа компании и кабинетный философ - таким предстает перед нами В.Ф.Одоевский в начале своего жизненного пути. Недюжинная энергия и блестящие дарования обещают в этом хрупком голубоглазом юноше слишком много. Признать это готов даже его вечный оппонент Булгарин (См. об этом: Ч. 1. С. 277).

Однако вместо того, чтобы выбрать дело вровень с собой, как это обыкновенно делают люди благоразумные, Одоевский на новом жизненном витке, увлекшись мистикой и эзотерикой, вновь строит планы поистине грандиозные. На сей раз он намерен стряхнуть «вековую пыль с творений средневековых мудрецов» (Ч. 1. С. 390), пропустить их мудрость через горнило современной науки и создать новое учение о Человеке и Вселенной - «Опыт о Природе и человеке» и теософскую физику. Альберт Великий, Фома Аквинский, Роджер Бэкон, Раймонд Луллий, Арнольд де Вилланова, Иоанн Исаак Голланд, Василий Валентин, Теофраст Парацельс, Ян Баптист Ван Гельмонт, Яков Бёме, Эмануэль Сведенборг, Сен-Мартен, Джон Пордэч - таков в общих чертах «дружеский круг» общения Одоевского в часы ночных бдений за плотно закрытыми дверями его кабинета. Он «любовно вчитывается в их таинственные речи и всматривается в их кабаллистические чертежи, стараясь и в них найти зерно той истины, которой так упорно во всю свою долгую жизнь ищет человечество» (Ч. 1. С. 390).

И теософская физика, и «Опыт о Природе и человеке», равно как и другие фундаментальные замыслы Одоевского разных лет, несмотря на их внешнюю тематическую и жанровую пестроту, в рамках жизни и судьбы представляют, на наш взгляд, звенья одной и той же цепи, отражения одной, смутно брезжущей на границе сознания идеи - о единой, всеобъемлющей теории, включающей в себя различные сферы знания всех времён и эпох, весь опыт осмысления человеческого бытия. О создании подобного учения на основе синтеза религии, искусства, философии и науки или, по крайней мере, о первых подступах к нему долгие годы в тайне от всех, запершись в своём кабинете, среди старинных фолиантов, реторт и книг по новейшей химии мечтал князь Одоевский. Это учение спустя полстолетия было явлено миру в трудах Е.П.Блаватской. Насколько общая направленность работ Блаватской и основополагающие идеи её «Тайной доктрины» близки по своей сути к ходу мыслей князя Одоевского 1830 - начала 1840-х годов, мы сейчас и попытаемся в общих чертах определить, лишь наметив подступы к большой и серьёзной теме, требующей всестороннего фундаментального исследования[15] .

Как известно, «Тайная доктрина» Е.П.Блаватской имеет подзаголовок: «Синтез науки, религии и философии». Эта формула могла бы стать подзаголовком и основных трудов Одоевского. Князь неоднократно сетовал на раздробленность человеческого знания, оторванность одного направления человеческой мысли от другого. Так, в предисловии ко второму изданию «Русских ночей» (которое так и не было опубликовано при жизни автора) он писал: «как искусственно, как произвольно, как ложно деление человеческих знаний на так называемые науки. В обширном каталоге наук, собственно, нет ни одной, которая бы давала нам определительное понятие о цельности предмета; возьмите человека, животное, растение, малейшую пылинку; науки разорвали их на части: кому досталось их химическое значение, кому идеальное, кому математическое и пр., и эти искусственно разорванные члены названы специальностями»[16] .

Только в синтезе наук, как полагал Одоевский, можно искать истины. Вспоминая период любомудрия, он писал в 1860-е годы, что юные философы, которым «вся природа, вся жизнь человека казалась <...> довольно ясною», были вынуждены привлекать материалы различных естественных наук - анатомии, физиологии, физики, химии, «для того, чтобы остаться верными своему званию»[17] . Такие знания становились полезными при ответах на вопросы, внешне, казалось бы, совсем далёкие от естественной природы[18] .

Пытливый ум Одоевского «ищет воссоединения всех раздробленных частей знания» и определяет, что ответы на вопросы, т.е. истинное знание может дать некая абсолютная теория, «посредством которой возможно было бы строить <...> все явления природы»[19] . Но в рамках этой абсолютной теории естественнонаучные представления - лишь начальный этап, стартовая площадка: ни одно открытие, имевшее «огромное влияние на судьбу человечества», «не сделано опытными знаниями и не могло быть сделано ими. Лишь умозрительно осматривая царство науки и искусства, можно видеть, где и чего недостаёт ему, и обратить на то внимание, ибо в этом и состоит открытие. Эмпирик, переходя от песчинки к песчинке без всякой общей мысли, может сделать открытие лишь в сфере песчинок, - и наоборот, чем больше сфера, тем обширнее открытие»[20] .

Такую большую сферу - сферу интуитивного или поэтического знания - должен, по мысли Одоевского, привлекать любой исследователь, который стремится постичь истину[21] : «Наука, лишённая поэзии, сбирает факты, обломки происшествий, отрывки рукописей и списывает их: это переписчики между учёными. Наука поэтическая, бросив взгляд на собранное ремесленником, восстановляет древний мир из обломков, дополняя неизвестное поэтическим инстинктом» (Цит. по: Ч. 1. С. 490). Потребность в поэтическом познании Одоевский формулирует с научной точки зрения. П.Н.Сакулин, обобщая взгляды Одоевского, об этом писал так: «необходимость инстинктуального, „поэтического“ элемента в науке обусловливается <...> недостатками нашего мыслительного аппарата и несовершенством человеческого слова» (Ч. 1. С. 492).

Из системы взглядов Одоевского вытекает, что начальный этап работы исследователя - это эмпирическое знание, или собственно наука. Далее следует постижение интуитивное, или поэтическое, которое расширяет пределы мысли до космических масштабов. В системе представлений Одоевского человек, обращающийся к интуитивному познанию, возвышается до уровня Поэта[22] .

Что касается терминологии, в текстах Одоевского поэт, художник, музыкант - суть синонимы, обозначающие творца - человека, обращающегося к интуитивному познанию. Так, говоря о Бахе, Одоевский называет его, в том числе, и поэтом[23] . Творцом в системе координат Одоевского оказывается и философ, разница лишь в том, что «один стремится извергнуть свою душу, вывести сокровища из их таинственного святилища, философ же боится открыть их взорам простолюдинов и созерцает свои таинства лишь внутри святилища»[24] .

Таким образом, интуитивное, или поэтическое знание, по представлениям Одоевского, выступает следующей ступенью в процессе познания, поскольку помогает приблизиться к постижению тайных смыслов и скрытых символов, ведущих к вратам Непознаваемого. Только в области идеальных воззрений творец и мыслитель обретут истинное знание: «…поблуждавши несколько времени между разными гадостями материи в этом тёмном вертепе, наполненном мёртвыми костями, оборванными жилами, гнилыми, сожжёнными трупами, который называют Естественными Науками, и побесившись вместе с другими, зачем он тут ничего не видит, кроме того, что видит, - с наслаждением он обращается в свою родную, идеальную страну, где так всё просто, так понятно, так ясно» (Цит. по: Ч. 1. С. 501).

Именно благодаря интуитивному познанию и синкретическому взгляду на мир алхимики - исследователи-метафизики - шли в своих открытиях неизмеримо дальше естествоиспытателей. Как писал Одоевский, даже «ложная теория навела алхимиков на гораздо большее число важнейших открытий, нежели все осторожные и благоразумные изыскания нынешних химиков»[25] . И в «Психологических заметках», и в «Русских ночах» Одоевский с горячностью убеждает читателя в ограниченности эмпирического знания, губительности его оторванности от знания духовного: «Материализм в науке привёл к тому, что до сих пор в ботанике и минералогии нет удовлетворительной классификации. А в качестве общей системы господствует теория атомов. Недостаточность и даже ложность этой теории - очевидна» (Цит. по: Ч. 1. С. 485). В этом смысле Одоевский созвучен Е.П.Блаватской, которая писала в предисловии к «Тайной доктрине»: «Природа не есть „случайное сочетание атомов“»[26] .

К сожалению, мысль Одоевского о новой синкретической науке, соединяющей эмпирические знания и опыт с древним интуитивным способом познания не была услышана современниками. Спустя полвека этот же призыв к человечеству вновь прозвучал со страниц «Тайной доктрины». С той же горечью, что и Одоевский, но с бóльшим волевым напором и решительностью, Елена Блаватская убеждала теперь уже своих современников, что «оккультная сторона Природы никогда ещё не была доступна науке современной цивилизации» и что одна из первостепенных задач новой эпохи - «спасти от извращения архаические истины, являющиеся основою всех религий; приоткрыть до некоторой степени основное единство, откуда все они произошли»[27] . Именно о единстве древнего источника знаний Одоевский говорит устами Фауста, своего альтер-эго: «…древние, а равно бóльшая часть алхимиков знали, куда они идут; материальный опыт был для них последнею ступенькою в изыскании истины; со времени бэконовского направления люди начинают с этой ступеньки и идут, что говорится - напропалую, сами не зная куда и зачем... Оттого алхимики открыли так, между делом, всё то, без чего мы теперь пошевельнуться не можем, - а мы - лишь винты, да колёса для бумажных колпаков...» [28]. В знаниях древних, в трудах средневековых алхимиков и мистиков, на протяжении многих лет Одоевский искал истину - единство представлений, позволяющее постигать мироздание. «Не от того ли, что предки наши давали больше воли своему воображению, не от того ли и мысли их были шире наших и, обхватывая бóльшее пространство в пустыне бесконечного, открывали то, чего нам ввек не открыть в нашем мышином горизонте?»[29] , - грустно вопрошал князь устами одного из своих героев.

Среди рассматриваемых Одоевским положений древнего оккультного знания обнаруживаем и следы учения о перевоплощении. Доктрина реинкарнации, являющаяся центральным положением в большинстве индийских религий и широко распространенная позднее на западе Теософским обществом, казалось бы, вовсе не свойственна Одоевскому - мистику по своему складу, скорее, христианской направленности. Однако любопытный фрагмент из «Психологических заметок» и в особенности его черновой вариант позволяют до некоторой степени усомниться в ортодоксальности взглядов Одоевского на данный вопрос[30] : «Человек своим падением потерял ту одежду, в которой он представал пред Престол Всевышнего; он должен возвратить её - для сего он переходит несколько степеней жизни; чего не достиг он в сей жизни, то должен отыскивать в другой до тех пор, пока он не дойдёт до прежнего совершенства; тех метаморфоз, которые мы называем здешнею жизнью - может быть бесчисленное множество; это мгновения одной общей жизни - мгновения более долгие или более краткие - смотря по той степени совершенства, до которой достиг он, так что, если человек узнал такие-то познания, развил в себе такие-то чувства - то он должен умереть, ибо он истощил уже здешнюю жизнь, в той сфере, которая ему предназначена; от того можно сказать, что жизнь и смерть находятся в руках человека, хотя и существует для сего предопределение» (Ч. 1. С. 449).

П.Н.Сакулин, сравнивая этот вариант текста со вторым - опубликованным, - пропускает идею, связанную с множественностью жизней, и никак её не комментирует. Более того, эту идею он трактует по-своему, исходя из своей концепции восприятия Одоевского: «Итак, некогда человек в блестящей одежде предстоял перед Всевышним; падение лишило его состояния блаженства, и теперь только путём последовательных метаморфоз, путём нравственного очищения он может достигнуть прежнего совершенства» (Ч. 1. С. 450). Однако, насколько мы можем судить, у Одоевского речь не идёт о личных метаморфозах, происходящих с человеком в пределах одной земной жизни. Под метаморфозами он подразумевает, собственно, саму земную жизнь, утверждая, что таких «метаморфоз», т.е. жизней «может быть бесчисленное множество» и все вместе они составляют одно общее существование. Каждое земное воплощение («здешнюю жизнь») Одоевский сравнивает с мгновеньем, из которых в итоге и складывается эволюция данной конкретной монады[31] .

Разумеется, на основании единственной цитаты делать вывод о близости Одоевскому идеи реинкарнации было бы некорректно. Однако само по себе присутствие этой идеи в его записях и, что очень существенно, в опубликованном им тексте весьма любопытно и наводит на определённые размышления. К тому же, нет никакой уверенности, что в обширном рукописном наследии князя не найдётся других теософских «сюрпризов», ещё ожидающих своего исследователя. Комментарий П.Н.Сакулина к приведённому отрывку даёт все основания полагать, что собственно эзотерический аспект, связанный с оккультными науками, по большому счёту, остался вне поля зрения исследователей.

Идея реинкарнации в эзотерических учениях, как мы знаем, тесно сопряжена с идеей кармы - причинно-следственным законом воздаяния, который формирует условия бытования последующих жизней одной монады. Своеобразный вариант трактовки кармического закона предлагает Одоевский в приведённом отрывке. По его мнению, длина конкретной человеческой жизни зависит от того, насколько человек «истощил уже здешнюю жизнь», то есть насколько выполнил данное ему предназначение, насколько продвинулся в познании и саморазвитии.

Отголоски идеи кармы встречаем и в рассуждениях Одоевского о человеческих преступлениях. Система раскаяния, традиционная для христианской морали, оказывается, по Одоевскому, «опасной», так как уравнивает человека «легко провинившегося» с опасным преступником. «В природе нет раскаяния, нет прощения» (Цит. по: Ч. 1. С. 559), - замечает автор, размышляя над идеей наказания и воздаяния. Поэтому при обычном раскаянии ничего не меняется - действует иной закон, уравнивающий в правах любого: «Каждое действие человека есть семя, от которого отростки должны прорастать сквозь здешнюю жизнь до будущей» (Цит. по: Ч. 1. С. 559). Высказанная здесь Одоевским мысль о том, что действия и поступки человека в этой жизни определяют его судьбу в будущей, вне всяких сомнений, в истоке своём восходит к восточному учению о карме, которое в эзотерическом христианстве нашло своё отражение как «закон причины и следствия».

По свидетельству исследователей, большой интерес на протяжении ряда лет Одоевский проявлял к таким явлениям «пограничного» характера, как сомнамбулизм и магнетизм, всерьёз занимаясь их изучением. И здесь опять в круг его пристального внимания попадают древние эзотерические тексты. По его собственному признанию, он ставил перед собой задачу «доказать две истины: 1) что явления сомнамбулизма были известны и у древних, 2) что теория, принятая ныне приверженцами магнетизма, была теориею великих мужей древности» (Ч. 1. С. 479).

В представлении Одоевского сомнамбулизм есть низшее проявление инстинктуального чувства[32] . Очевидно, в данном вопросе Одоевский во многом был согласен с точкой зрения Сен-Мартена, воспринимавшего животный магнетизм, сомнамбулизм и духовидение как средство общения с духами, и вслед за французским мистиком полагал, что подобное общение может быть весьма опасным для человека, поскольку «оно может поставить человека в подчинение от злых духов, а главное, отвлекает его от основной задачи, от работы над своим внутренним усовершенствованием, над воспитанием в себе нового человека» (Ч. 1. С. 414). Об опасностях, которые таит в себе для неподготовленного человека общение с разного рода духами, Одоевский не раз предупреждал читателя в своих художественных произведениях. Достаточно вспомнить хотя бы «Космораму» и «Сильфиду». В финале «Косморамы» Одоевский так описывает состояние человека, попавшего в ловушку медиумизма: «С этой минуты гибельная дверь души моей не затворяется ни на мгновенье. Днём, ночью вокруг меня толпятся видения лиц, мне знакомых и незнакомых <…> В ужасе невыразимом, терзаемый ежеминутно, я боюсь мыслить, боюсь чувствовать, боюсь любить и ненавидеть! Но возможно ли это человеку?  <…> Роковая дверь отворена: я, жилец здешнего мира, принадлежу к другому, я поневоле там действователь, я там - ужасно сказать, - я там орудие казни[33] .

Подобное же настороженное отношение к медиумизму встречаем и в учении Е.П.Блаватской. В своём теософском словаре она писала, что верование «в постоянное общение живых с мёртвыми, либо посредством собственных медиумистических способностей, либо через так называемого медиума - это ни что иное, как материализация духа и деградация человеческой и божественной душ»[34] . Е.И.Рерих, переводчица «Тайной доктрины», подвергая в своих письмах критике явление медиумизма, отмечала осторожное отношение Блаватской к медиумам и спиритизму: «Пусть никто <…> не рассматривает медиумизм как дар, наоборот, это есть величайшая опасность и камень преткновения для роста духа. Медиум есть постоялый двор, есть одержание. Истинно, медиум не имеет открытых центров, и высокая психическая энергия отсутствует в нём <…> Запомним одно правило - нельзя получать никаких Учений через медиумов. Е.П.Бл[аватская] всю свою жизнь боролась против невежественного отношения к медиумам. Существует много её статей, посвящённых именно описанию опасностей, которым подвергаются люди, посещающие спиритические сеансы без достаточного знания и сильной воли»[35] .

 

 

* * *

 

Идеи, как известно, витают в воздухе. И ждут того, кто окажется способным их воплотить. Витают иногда целыми фолиантами. И Одоевский, и Блаватская были убеждены: идея не есть плод человеческого разума, она приходит извне, и потому чем более тонкой духовной организации личность, тем больше у неё возможностей к воплощению тонких энергий. Вслед за средневековыми мистиками, во многом черпавшими свою мудрость в древних эзотерических учениях, Одоевский полагал, что истинный творец является в этом мире лишь проводником высших сил и задача его как можно лучше «расслышать» и точнее передать то, что с его помощью требует воплощения: «Тот не Поэт, кто понимает то, что он пишет, в вдохновение которого вмешивается рассудок. Поэт лишь тот, кто есть простое орудие, в которое Провидение влагает мысли, непонятные для орудия» (Ч. 1. С. 498–499).

Многие годы готовивший себя к написанию фундаментального труда, Одоевский так и не сумел осуществить задуманного. Но идеи остались, тончайшим туманом окутав пространство. Спустя полвека миру была явлена «Тайная доктрина» Елены Блаватской. И как знать, быть может, в неё вошли и те «сорок томов, напечатанных мелким, мучительным шрифтом»[36] , которые грезились по ночам русскому Фаусту в тиши его кабинета. Как знать…

 

 

Примечания:

[1] Цит. по: Сакулин П.Н. Из истории русского идеализма. Князь В.Ф.Одоевский. Мыслитель-писатель: Т. 1. Ч. 1, 2. - М., 1913. - Ч. 1. - С. 436. (В дальнейшем ссылки на это издание будут приводиться в тексте с указанием в круглых скобках номера части и страницы).

[2] Сахаров В. О том, как я не написал книгу «Владимир Одоевский» для серии «ЖЗЛ». Электронный ресурс. - http://archives.narod.ru/Jzl_shrv.htm.

[3] Письмо В.П.Титову от 20 августа 1823 года. Цит. по: Ч. 1. С. 176.

[4] [Письмо А.Н.Верстовскому от 6-го ноября 1831 года] // Одоевский В.Ф. Музыкально-литературное наследие / Общ. ред., вступит. ст. и прим. Г.Б.Бернандта. - М., 1956. - С. 495.

[5] См.: Турьян М.А. «Странная моя судьба...»: О жизни В.Ф.Одоевского. - М., 1991. - С. 154, 163.

[6] В одной из записей 1842 года читаем: «Если бы я не почитал грехом оставить своё призвание в этой жизни, и своевольно переменить данное Провидением, то давно бы бросился в какой-нибудь монастырь или пустынь» (Цит. по: Ч. 1. С. 460).

[7] По классификации П.Н.Сакулина.

[8] Одоевский В.Ф. Сочинения: в 3 т. / Изд. книгопродавца Иванова. - СПб.: тип. Э.Праца, 1844. - Т. 3. - С. 308. (Далее: Одоевский, 1844).

[9] Одоевский В.Ф. Русские ночи / Изд. подг. Б.Ф.Егоров, Е.А.Маймин, М.И.Медовой. - Л.: Наука, 1975. - (Серия «Литературные памятники»). - С. 158. (Далее: Одоевский, 1975).

[10] Княгиня Е.В.Львова, в доме которой часто бывал молодой князь В.Ф.Одоевский, вспоминала: «До 20-го или 21-го года я ничего не нахожу особенного в воспоминаниях моих о Князе Влад[имире] Одоевском, они возобновляются с изданием им Мнемозины. <...> В это время в моих глазах ученость Одоевского казалась огромною, особливо когда он рассказывал, как трудится над санскритским языком и Алхимиею». (ОР РНБ. Ф. 539 (В.Ф.Одоевского). Оп. 1. Пер. 101. № 15. Л. 2 и 2 об.).

[11] Кошелев А.И. Записки (1812 - 1883). С семью приложениями. - Berlin: B. Behr`s Verlag (E. Bock), 1884. - C. 12.

[12] Примечание к «Русским ночам» // Одоевский, 1975. - С. 191.

[13] Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли // [Булгарин Ф.В.]. Сочинения Фаддея Булгарина: Новое сжатое (компактное) издание, исправленное и умноженное. - СПб.: в Книжном магазине М. Д.Ольхина, в тип. К.Жернакова, 1844. - Т. VII. - С. 23.

[14] Погодин М.П. Воспоминание о князе В.Ф.Одоевском // В память о князе В.Ф.Одоевском: Заседание общества любителей российской словесности 13 апреля 1869 года. - М.: В типографии «Русского», 1869. - С. 52.

[15] В этой связи рукописный архив В.Ф.Одоевского, хранящийся в Отделе рукописей Российской национальной библиотеки и содержащий большое количество разрозненных записок разных лет, может быть небезынтересен для исследователя.

[16] Предисловие // Одоевский, 1975. - С. 187-188.

[17] Там же. С. 187.

[18] Эта идея отразилась и в монологах Фауста в «Русских ночах»: «…поэту необходимы физические науки; ему полезно иногда нисходить до внешней природы, хоть для того, чтоб уверяться в превосходстве своей внутренней, а ещё и для того, что, к стыду человека, буквы в книге природы не так изменчивы <...> много важного поэт может прочесть в них» (Одоевский, 1975. - С. 86).

[19] Предисловие // Там же. С. 187.

[20] Психологические заметки // Одоевский, 1975. - С. 212.

[21] В этом Одоевский выступает последователем французского мистика Луи-Клода де Сен-Мартена (1743 - 1803), который определял, что «все науки и в частности математические приводят нас только к преддверию царства истины, держат в области измеряемого, вычисляемого, познаваемого. Настоящую силу науки приобретут лишь в том случае, если они соединятся с высшим познанием, с царством высших истин» (Пересказ П.Н.Сакулина, работа «Vom Geist und Wesen der Wissenschaften». См.: Ч. 1. С. 411).

[22] Поэт, по мысли Одоевского, занимает ключевое положение не только в системе познания, ему отводится ключевая роль и в человеческом обществе: «Поэт!.. Поэт есть первый судия человечества» (Русские ночи // Одоевский, 1975. - С. 23).

[23] «Биографы Баха, как и других поэтов, описывают жизнь художника, как жизнь всякого другого человека». (Себастиан Бах // Одоевский, 1975. - С. 105).

[24] [Из записной книжки]. Поэзия и флософия. 1830, май 16-е // Одоевский В.Ф. О литературе и искусстве / Вступит. статья, составл. и коммент. В.И.Сахарова. - М.: Современник. 1982. - С. 33.

[25] Из бумаг князя В.Ф.Одоевского // Русский архив. - 1874. - Кн. 1. - Стлб. 335-336.

[26] [Блаватская Е.П.]. Тайная доктрина. Синтез науки, религии и философии. Е.П.Блаватской, автора «Разоблаченной Изиды»: Т. I-II: [в 5 кн.]. - М.: КМП «Сиринъ» совместно с «ТТТ Интернешнл», 1993. - Т. 1, ч. 1. - С. [XV].

[27] Там же.

[28] Русские ночи // Одоевский, 1975. - С. 162.

[29] Одоевский В.Ф. Пестрые сказки / Изд. подготовила М.А.Турьян. - СПб.: Наука, 1996. - (Серия «Литературные памятники»). - С. 11.

[30] Возможно, идея о переселении душ была позаимствована Одоевским из древнегреческой философии, в частности - из учения Платона, одного из его любимых античных философов. Однако гораздо вероятнее в данном случае её христианские истоки, особенно если рассматривать эту идею в свете учения о грехопадении, составлявшем одну из центральных идей Мартинеса де Паскуалиса, учителя Сен-Мартена. Следует отметить также, что идея реинкарнации входила в учение Джордано Бруно, о котором Одоевский начинал писать роман.

[31] В приведённом отрывке Одоевский не употребляет таких терминов, как «монада», «реинкарнация», «воплощение». Свою мысль он облекает в более нейтральные формы. Но это, на наш взгляд, лишь вопрос терминологии.

[32] Психологические заметки // Одоевский, 1975. - С. 209–210.

[33] Одоевский В.Ф.Косморама // Сильфида: Фантастические повести русских романтиков / Сост. и примеч. И.Н.Фоминой; Предисл. В.И.Коровина. Худож. Н.А.Груздев. - М.: Современник, 1988. - С. 524-525.

[34] Спиритуализм // Блаватская Е.П. Теософский словарь. - М.: Издательство «Сфера» Российского Теософского Общества, 1994. - С. 413.

35 Письмо Е.И.Рерих - К.И.Стурэ. 21 июня 1934 г. «Урусвати» // Рерих Е.И. Письма. Т. II (1934 г.). - М.: Международный Центр Рерихов, 2000. - С. 134-135.

[36] Русские ночи // Одоевский, 1975. - С. 174.

 

 

 

 

Ваши комментарии к этой статье

 

 

47 дата публикации: 05.09.2011